Текст книги "Собрание сочинений"

Автор книги: Джером Дэвид Сэлинджер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 41 страниц)

Я все-таки не иду баиньки. Кто-то здесь зарезал сон. [341]341
  Парафраз реплики Макбета из драмы У. Шекспира «Макбет», акт II, сц. 2, пер. М. Лозинского.


[Закрыть]Вот и умник.

Визгливый неприятный голос (у моихчитателей таких нет): Вы же обещали рассказать, Как ваш брат Выглядел. Да на черта нам сдались этот ваш анализ и липкое барахло.

А вот мне сдались. Я хочу все это липкое барахло до капельки. Анализаможно бы, несомненно, и поменьше, но липкое барахло мне нужно до капельки. Если у меня и есть молитва, чтоб не сбиться, поможет мне только липкое барахло.

Мне кажется, я могу описать его лицо, его облик, его манеру держаться – все это – почти в любой миг его жизни (исключая годы за границей), и сходство там будет. Без эвфемизмов, пожалуйста. Совершенный образ. (Когда и где, если я решу продолжать, придется мне сообщить читателю о конкретных воспоминаниях, вообще о способности припоминать, что есть у некоторых моих родственников? У Симора, у Зуи, у меня. Не могу же я откладывать это вечно, но насколько уродливо будет смотреться это типографским шрифтом?) Невероятно поможет мне телеграмма от какой-нибудь доброй души, где точно изложат, какого Симора описывать. Если я призван просто описать Симора, любого Симора, картинка у меня получится вполне наглядная, но на ней он явится мне одновременно лет в восемь, восемнадцать и двадцать восемь – и густоволосый, и сильно полысевший, в красно-полосатых шортах летнего дачника и мятой бежевой форменной сорочке с лычками салаги-сержанта, будет сидеть в падмасане [342]342
  Падмасана (санскр.) – «поза лотоса», предназначенная для специального развития сосредоточенности.


[Закрыть]и на балконе «Р.К.О.» [343]343
  «Р.К.О.» («Радио-Кит-Орфеум») – американская кинокомпания и кинопрокатная сеть, существовавшая с 1929 по 1959 гг.


[Закрыть]на 86-й. Грозит мне, я чувствую, вводная вот такой картинки, а мне такого не хочется. Во – первых, мне кажется, от нее будет не по себе Симору. Сурово, если твой Объект – к тому же твой cher maitre. [344]344
  Дорогой наставник (фр.).


[Закрыть]Ему было б гораздо спокойнее, мне кажется, если бы после соответствующих консультаций со своими инстинктами я бы избрал для изображения его лица какой-нибудь литературный кубизм. Коли на то пошло, ему было бы совсем спокойно, напиши я оставшуюся часть исключительно без прописных букв – еслимои инстинкты мне это подскажут. Я бы не возражалтут против какой-нибудь разновидности кубизма, но все мои инстинкты до последнего советуют крепко, по-мещански ему противиться. Все равно мне бы хотелось, чтобы утро оказалось мудренее. Спокойной ночи. Спокойной ночи, миссис Тыква. [345]345
  Намек на расхожую реплику «Спокойной ночи, миссис Тыква, где бы вы ни были» – фирменную фразу, которой прощался в 1940-х годах со слушателями своей программы американский комический артист, певец и пианист Джимми Дуранте по кличке «Шнобель» (Джеймс Фрэнсис Дуранте, 1893–1980).


[Закрыть]Спокойной ночи, К-Черту-Описание.

* * *

Поскольку мне трудновато говорить за себя, сегодня утром я решил – в классе (довольно-таки пялясь, боюсь, на невероятно узкие бриджи мисс Валдемар), – что поистине учтиво будет предоставить первое слово кому-нибудь из моих родителей, а с кого лучше начинать, как не с Матери-Прародительницы? Хотя риск ошеломляющ. В конечном итоге врать заставляют если не сантименты, то уж естественные отвратительные воспоминания – наверняка. Бесси, к примеру, среди немногого прочего главным считала в Симоре его рост. В уме у себя она видит его необычайно долговязым, эдаким техасцем, и, входя в комнаты, он вечно пригибается. Однако же в нем было пять футов и десять с половиной дюймов – по нынешним мультивитаминным стандартам это чуть выше среднего. Что его устраивало. К росту он вообще никакой любви не питал. Когда двойняшки вымахали за шесть футов, я некоторое время задавался вопросом, не примется ли он им слать почтовые карточки с соболезнованиями. Думаю, сегодня он бы жил да радовался, что Зуи – актер – вырос маленьким. Сам он, С., твердо верил, что у настоящих актеров центр тяжести должен располагаться низко.

Вот это замечание, «жил да радовался» – ошибка. Сейчас я не могу заставить его жить и не радоваться. Я был бы очень счастлив, если бы вместо меня тут посидел какой-нибудь писатель серьезного склада. Выбрав эту профессию, я в числе первых дал обет совать кляпы своим персонажам, чтобы на странице не Улыбались и не Ухмылялись. Жаклин ухмыльнулась. Ленивый здоровяк Брюс Браунинг сухо осклабился. Морщинистое лицо капитана Миттагессена осветила мальчишеская улыбка. Однако тут улыбки мне навязываются адски. Сначала разберемся с худшим: мне кажется, у него была очень, очень хорошая улыбка – для человека, чьи зубы можно было определить где-то между «так себе» и «плохими». О механике этой улыбки писать вроде бы нисколько не тягостно. Улыбка его часто перемещалась назад или вперед, когда вся остальная мимика в комнате либо замирала в пробке, либо двигалась не в ту сторону. Его распределитель был нестандартным даже для нашей семьи. Когда задували свечи на тортах в дни рождения самых маленьких, Симор бывал суров, не сказать – траурен. И напротив, порой положительно лучился, если кто-нибудь из детей показывал ему на плече ссадину, посаженную, когда этот кто-нибудь проплывал под плотом. С формальной точки зрения, у Симора вообще не было светской улыбки, однако, видимо, не будет ложью (ну разве что легчайшимпреувеличением) сказать: не бывало такого, чтобы лицу его недоставало чего-то по сути правильного. Его улыбка от ссадины на плече, к примеру, часто бесила, если ссадина украшала твоеплечо, но эта же улыбка и отвлекала, если важно было отвлечь. Суровость его на днях рождения, вечеринках-сюрпризах никому не отравляла удовольствия – ну, почти никогда, не больше, чем его, гостя, ухмыльчивость на Первых Причастиях или Бар-Мицвах. И вряд ли брат его, сие говорящий, пристрастен. Те, кто Симора совсем не знал, те, кто знал его очень поверхностно, те, для кого он был просто Юной Радиозвездой, нынешней или же бывшей, иногда бывали несколько обескураженытем или иным выражением – либо отсутствием оного, – у него на лице, но это, мне кажется, длилось миг, не больше. И зачастую в таких случаях жертвы переживали нечто приятственно близкое к любопытству – и никогда, насколько мне помнится, не бывало никакого личного недовольства, никто не щетинился. С одной стороны – наверняка той, что попроще, – все его гримасы были искренни. Когда из мальчика он превратился в мужа [346]346
  Вероятно, аллюзия на поэму Джона Китса «Эндимион» (1818), ст. 170.


[Закрыть](и вот тут, полагаю, брат уже пристрастен), мне кажется, у него осталось примерно последнее абсолютно беззащитное взрослое лицо во всем Нью – Йорке и его окрестностях. На лице у него происходило что-нибудь лицемерное, искусственное, лишь когда он сознательно веселил дома какого-нибудь кровного родственника. Но даже это случалось далеко не каждый день. В целом, я бы сказал, он отведывал Юмор с той воздержанностью, какая у нас в хозяйстве была заказана всем остальным. Что, следует подчеркнуть пожирнее, вовсе не означает, будто юмор в его меню не входил вообще, просто обычно Симор получал – или клал себе – кусочек поменьше прочих. Дежурной Семейной Шуткой неизменно выпадало быть ему, если в ту минуту дома не было отца, и Симор обычно отделывался добродушно. Вот довольно ловкий пример – мне кажется, об этом я и говорю: когда я читал ему вслух рассказы, он неизменно хотя бы единожды за рассказ прерывал меня посреди чьей-нибудь реплики в диалоге и спрашивал, известно ли мне, что у меня Хороший Слух на Ритмы и Каденции Разговорной Речи. И, спрашивая это, он с немалым удовольствием нацеплял очень мудрое лицо.

Дальше у меня Уши. Вообще-то их есть целое кино – поцарапанный ролик с моей сестрой Тяпой: ей почти одиннадцать, она выбегает из-за обеденного стола в каком-то бунтарском порыве, несется к себе в комнату, чтобы через минуту вернуться и нацепить пару колечек, вынутых из крепления ее тетради, Симору на уши. Результат ей очень понравился, и Симор не снимал колечки весь вечер. Вполне вероятно – пока из мочек не пошла кровь. Но кольца эти были не про него. Он, боюсь, не располагал ушами пирата – скорее, ушами старого каббалиста или старого Будды. С крайне длинными мясистыми мочками. Помню, отец Уэйкер, заехав сюда несколько лет назад в жарком черном костюме, спросил, когда я решал кроссворд «Таймс», не кажется ли мне, что уши С. – династии Тан. [347]347
  Тан – китайская императорская династия (618–907), основанная Ли Юанем


[Закрыть]Я бы сам датировал их более ранним периодом.

Я иду баиньки. Может, сперва стаканчик на сон грядущий в Библиотеке с полковником Анструтером, затем – постель. Почему это меня так утомляет? Ладони потеют, в кишках урчит. Просто Цельного Человека дома нет.

Вот разве что глаза да, может быть (я сказал – может быть),нос, а так меня подмывает остальное лицо пропустить, и к черту Полноту Описания. Не вынесу, если меня станут обвинять, что я ничегоне оставил воображению читателя.

* * *

В одном-двух удобных для описания смыслах глаза его напоминали мои, Леса и Тяпы – в том, что (а) глаза всей шайки можно довольно стыдливо описать как цвета слишком темного бычьего хвоста, либо Скорбно-Еврейско-Карие, и (б) мы все склонны к полукружьям под глазами, а в паре случаев – прямо-таки к мешкам. На этом, однако, все внутрисемейное сходство прекращается. Представляется отчасти негалантным по отношению к дамам сего ансамбля, однако мой голос за «лучшую» пару глаз в семье был бы отдан Симору и Зуи. И все же две эти пары до чрезвычайности различались, и цвет здесь большой роли не играл. Несколько лет назад я напечатал крайнеЗападающий в Память и Навязчивый, неприятно неоднозначный и совершенно безуспешный рассказ о юном «вундеркинде» на борту трансатлантического лайнера, и где-то в нем было подробное описание глаз мальчика. По счастливой случайности, экземпляр этого рассказа в данный момент имеется при мне – он с большим вкусом пришпилен к лацкану моего халата. Цитирую: «Глаза его, бледно-карие и вовсе не большие, отчасти косили – левый больше правого. Но косили не так, чтобы его уродовать, – на первый взгляд косоватость вообще не замечалась. О его косоглазии можно лишь упомянуть – да и то желающему, чтобы они смотрели прямее, были карее или шире расставлены, следовало бы сначала долго и всерьез подумать». (Наверное, лучше нам на секундочку прерваться, дабы перевести дух.)Факт тот, что (поистине, а никак не Хо-Хо-так-и-было-задумано) это вовсе не глаза Симора. У него глаза были темные, очень большие, вполне адекватно посаженные и, если угодно, до крайности не косые. Однако по меньшей мере два члена моей семьи поняли и заметили мне, что таким описанием я пытаюсь намекнуть на глаза Симора, и у них даже возникло чувство, будто мне это не слишком плохо удалось – как-то причудливо,но все же. В действительности же глаза его заволакивала некая сверхтончайшая пелена – вот-он-я, вот – меня-нет, – но штука в том, что это была вовсе никакая не пелена, и вот туту меня начались неприятности. Другой, равно же затейливый писатель – Шопенгауэр – в какой-то своейпотешной работе пытается описать похожую пару глаз и, с восторгом сообщаю вам, несет абсолютно сопоставимую околесицу. [348]348
  Рассуждения немецкого философа Артура Шопенгауэра (1788–1860) об особенностях глаз гениев имеются, например, в посмертно опубликованной работе «Гений и добродетель» (англ. пер. 1896).


[Закрыть]

Ладно. Нос. Твержу себе, что почти совсем не будет больно.

Зайди вы – в любое время между 1919-м и 1948 годами – в людную комнату, где присутствовали бы мы с Симором, вам представился бы, возможно, единственный – зато безошибочный – способ определить, что мы с ним братья. По носам и подбородкам. Подбородки я, разумеется, легко отмету через секунду, сказав, что у нас их толком и не было. А вот носы у нас подчеркнуто имелись и приближались к полной идентичности: два больших, мясистых, вислых, trompe [349]349
  Хобот (фр.).


[Закрыть]-образных творения, отличавшихся от любого другого носа в семье, за исключением – чересчур уж ярким – носа старого доброго Прадедушки Зозо: взмывая воздушным шариком с древнего дагерротипа, он существенно тревожил меня в раннем детстве. (Подумать только: Симор, никогда в жизни не отпускавший никаких шуточек о, скажем так, анатомии, однажды немало удивил меня, спросив, не представляют ли наши носы – его, мой и Прадедушки Зозо – ту же спальную дилемму, коя связана бывает с определенными бородами, а именно, ложась спать, выкладываем ли мы носы на одеяло или запихиваем под него.) Но есть риск прозвучать по сему поводу слишком легкомысленно.Мне бы хотелось, чтобы меня поняли очень ясно – а если нужно, то и оскорбительно ясно: они решительно не были романтическими рубильниками Сирано. [350]350
  Сирано де Бержерак Савиньен (1619–1655) – французский поэт и писатель, романтизированный в героической комедии французского поэта и драматурга Эдмона Ростана (1868–1918) «Сирано де Бержерак» (постановка 1897, издание 1898).


[Закрыть](По всем статьям тема, как мне кажется, опасная в нашем дивном новом психоаналитическом мире, где почти все знают, как нечто само собой разумеющееся, что было раньше – нос Сирано или его шуточки, и где в международных масштабах клинически шикают на всех большеносых ребят, бесспорно косноязычных.) Мне кажется, стоит упомянуть о единственном различии в общей шири, длине и очертаниях наших носов – у Симора в переносице, вынужден сообщить я, имелся весьма заметный изгиб вправо, этакая дополнительная кривобокость. Симор всегда подозревал, что из-за этого мой нос в сравнении – прямо-таки патрицианский. «Изгиб» приобретен был, когда кто-то из близкой родни довольно сонно отрабатывал замахи бейсбольной битой в прихожей нашей квартиры на Риверсайд-драйв. После этого происшествия нос у Симора так и не исправился.

Ура. С носом всё. Пойду баиньки.

* * *

Не осмеливаюсь оглянуться на то, что написал до сих пор: старый профессиональный страх с первым ударом полуночи превратиться в использованную ленту для пишмашинки «Ройал» сегодня вечером оченьсилен. Но у меня есть светлая мысль: я же не живой портрет Шейха Аравии [351]351
  Имеется в виду персонаж, сыгранный американским актером итальянского происхождения Рудольфом Валентино (1895–1926) в фильме американского режиссера Джорджа Мелфорда «Шейх» (1921).


[Закрыть]тут представляю. Он, остается уповать, честен и точен. В то же время, пусть вследствие моего проклятого неумения и горячки никто не подвигнется к заключению, будто С. был по обычной утомительной терминологии Симпатичным Отнюдь-Не-Красавцем. (Это крайне сомнительный ярлык во всякомслучае – он широко употребим в определенных женских кругах, реальных или же воображаемых, для оправдания их, быть может, чересчур выдающейся тяги к сладкоголосым демонам с изумительным воем либо, несколько менее категорично, неотесанным лебедям.) Даже если мне придется мысль эту вколачивать в головы – и я сознаю, что уже это делаю, – следует ясно дать понять, что мы, хоть и в слегка различной степени, были двумя навязчиво «невзрачными» детьми. Господи, до чего ж невзрачны мы были. И хоть, по-моему, я могу сказать, что внешность наша «значительно улучшилась» с годами, и лица у нас «округлились», должен объявить снова и снова: мальчиками, юношами, подростками мы, вне сомнений, заставляли огромное множество поистине чутких людей при первом взгляде на нас отчетливо страдать. Я говорю здесь, само собой, о взрослых, не о прочих детях. Маленькие дети, по большей части, страдать не особо расположены – в таком-то смысле. С другой стороны, большинство маленьких детей нынче не замечены и в особом благородстве. Зачастую на детских утренниках чья-нибудь довольно показушно свободомыслящая мамаша предлагала сыграть в «бутылочку» или «почту», и я с готовностью могу засвидетельствовать: все свое детство двое старших Глассов оставались матерыми получателями целых мешков неотправленных писем (высказано нелогично, однако, я считаю, удовлетворительно) – если, само собой, «почтальоном» не была одна девочка по имени Шалава Шарлотта, и без того слегка того. Беспокоило ли нас это? Мучились ли мы? Ну-ка хорошенько пораскинь мозгами, писатель.Мой очень неспешный, очень обдуманный ответ: Почти никогда. В моем случае в голову сразу приходят три причины. Во-первых, за исключением одного-двух шатких интервалов, я все детство неколебимо верил – в большой степени благодаря настойчивости Симора, но никак не только, – что я – парнишка отъявленно обаятельный и со всех сторон талантливый, а если кто так не считает, это – одновременно симптоматичный и на странный манер бессмысленный показатель его вкуса. Во-вторых (если вы это вытерпите, а я не понимаю, как вам это удастся), у меня к пяти годам уже имелось радужное твердое убеждение, что, когда вырасту, я стану превосходным писателем. И в-третьих, лишь с очень немногими отклонениями, причем ни одно из них не затрагивало глубин души, я всегда втайне был доволен и гордился любым своим физическим сходством с Симором. У самого же Симора, как обычно, все было иначе. Его поочередно то крайне заботил его смешной облик, то он плевать на него хотел. Переживая сильно, он переживал за других, и я сейчас соображаю, что особенно – за нашу сестру Тяпу. Симор по ней с ума сходил. Это мало что объясняет, поскольку с ума он сходил по всей нашей семье и большинству народонаселения вне ее. Но, как это случается у всех молоденьких девчонок, которых знал я,у Тяпы была такая фаза – восхитительно краткая, должен сказать, к ее чести, – когда она минимум дважды в день «умирала» из-за gaffes, faux pas [352]352
  Оплошности, бестактности (фр.).


[Закрыть]взрослых вообще. На пике этого периода любимой учительницы истории, вошедшей в класс после обеденного перерыва со следами charlotte russe [353]353
  Русская шарлотка (со взбитыми сливками, фр.).


[Закрыть]на щеке, хватило бы, чтоб Тяпа у себя за партой зачахла на корню и умерла. Вполне, однако, часто она возвращалась домой мертвой по несколько менее тривиальным причинам, и вот такие разы Симора беспокоили и волновали. Из-за нее его весьма наособицу тревожили те взрослые, что подходили к нам (к нему и ко мне) на вечеринках и так далее и говорили, какие мы с ним сегодня красавцы. Подобноеслучалось нередко, если и не дословно, и, похоже, Тяпа в таких случаях обычно оказывалась в пределах слышимости и определенно предвкушала кончину.

Может, мне тут стоит чуть больше попереживать, не навернусь ли я с борта, зайдя слишком далеко в этих разговорах про его лицо – его физическоелицо. Допускаю – с готовностью: мне в определенном смысле недостает совершенства методов. Возможно, с этим описанием я переборщил. С одной стороны, вижу, что уже обрисовал почти все черты его лица, а жизнионого даже не коснулся. Сама эта мысль – я ее не ожидал – потрясающе угнетает. Однако даже пока я ее в себе ощущаю, даже пока тону с ней, некая убежденность, что была у меня с самого начала, остается нетронутой – ей уютно и сухо. «Убежденность» – вообще не то слово. Тут речь скорее о призе для лучшего гурмана наказаний или о сертификате стойкости. Я чувствую, у меня есть знание,некая редакторская интуиция, что выработалась из моих неудачных попыток в прошедшие одиннадцать лет описать Симора на бумаге, и знание это подсказывает мне: недомолвками его не постичь. Вовсе наоборот. С 1948 года я написал и нарочито театральным манером сжег по меньшей мере десяток рассказов или набросков о нем – и некоторые, говорю я, хоть и зря говорю, довольно-таки живые и читабельные. Но они – не Симор. Сооруди для Симора недомолвку, и она обратится – заматерев —в ложь. Художественную ложь – возможно, а иногда и аппетитную, однако ложь тем не менее.

Сдается мне, ложиться не следует еще час-другой. Вертухай! Проследите, чтобы этот человек не лег спать.

Но многое в нем ни в малейшей мере не напоминало горгулью. Руки у Симора, к примеру, были очень изящные. Я помедлю называть их прекрасными, поскольку не хочется опускаться до совершенно отвратного выражения «прекрасные руки». Ладони – широкие, мышца между большим и указательным пальцами казалась неожиданно развитой, «сильной» (кавычки необязательны —бога ради, расслабься), однако пальцы – дольше и суше, даже чем у Бесси; средние же пальцы выглядели так, будто их следовало измерять портновской лентой.

Я думаю о последнем абзаце. Иными словами – о том личном восхищении, что в нем отразилось. До какой степени, задаюсь вопросом я, можно позволить человеку восхищаться руками брата, чтобы не воздевались современные брови? С юных дней, папа Уильям, [354]354
  Парафраз строки из пародии Льюиса Кэрролла на нравоучительное стихотворение английского поэта Роберта Саути (1774–1843) («Приключения Алисы в Стране чудес», гл. 5), пер. Ю. Нестеренко.


[Закрыть]моя тяга к другому полу (если не брать во внимание несколько, скажем, не всегда добровольных вялых периодов) часто служила довольно обыденным поводом для слухов на некоторых моих старых Семинарах. Однако теперь я не могу не припомнить – быть может, чересчур живо, – что Софья Толстая в какой-то своей, ничуть не сомневаюсь, тщательно спровоцированной семейной дрязге обвинила отца ее тринадцати детей, старика, домогавшегося ее каждую ночь их жизни в браке, в гомосексуальных наклонностях. В целом, я думаю, Софья Толстая была женщиной примечательно невыдающихся способностей – и атомы мои, более того, организованы таким манером, что я по самой природе своей склонен полагать: обычно дыма не бывает без клубничного «Джелло», без огня же дым случается сплошь и рядом, – но я крайне подчеркнуто верю, что в любом прозаике, для которого либо все, либо ничего, и даже в том, кто на писательство претендует, в огромной мере присутствует гермафродит. Мне кажется, если прозаик хихикает над писателями-мужчинами, которые носят невидимые юбки, делает он это к собственному непреходящему риску. По сему поводу я больше ничего не скажу. Это именно тот сорт уверенности, который можно очень легко и смачно Оскорбить. Чудо, что на печатной странице мы не так трусим, как на самом деле.

Голос Симора, его невероятную гортань я здесь обсуждать не могу. Мне даже толком не на что сперва опереться. Просто скажу пока – своим голосом, непривлекательным и Детективным: голос, которым разговаривал он, был лучшим совершенно несовершенным музыкальным инструментом, что мне доводилось слушать часами. Повторяю, однако, что мне хотелось бы отложить полное его описание.

Кожа у него была смугла или, по крайней мере, располагалась на очень дальнем, безопасном краю спектра от землистой, и необычайно чиста. Все отрочество он проходил без всяких чирьев, и это как озадачивало, так и раздражало меня до крайности, поскольку питался он примерно теми же кучами провизии с уличных тележек – как выражалась наша мать, Негигиеничной Едой, Которую Готовят Грязные Люди, Никогда Не Моющие Рук, – что и я, пил по крайней мере столько же бутылочной газировки, что и я, да и мылся наверняка не чаще меня. Если уж на то пошло, мылся он значительно реже. Он бывал обычно так занят присмотром за тем, чтобы остальная шайка – в особенности двойняшки – мылась регулярно, что зачастую сам просто не успевал. Что отбрасывает меня – это не очень удобно – назад, к теме парикмахерских. Как-то днем по пути на подстрижку он как вкопанный вдруг остановился посреди Амстердам-авеню и спросил у меня очень рассудительно – а вокруг в обе стороны неслись грузовики и прочий транспорт, – не буду ли я сильно возражать, если подстригусь без него. Я оттащил его к бордюру (хорошо бы получить по никелю за каждый бордюр, к которому я его оттаскивал и ребенком, и взрослым) и ответил, что, разумеется, буду.У Симора сложилось ощущение, что у него не очень чистая шея. И он намеревался избавить парикмахера Виктора от вида этой оскорбительно грязной шеи. По сути, она и былагрязной. Не в первый и не в последний раз он сунул палец под воротник рубашки и попросил меня поглядеть. Обычно эта область патрулировалась, как следует, но когда нет – мало не казалось.

Вот теперь я по-настоящему должен баиньки. С первым лучом зари Декан по Женской Части – милейшее существо – приходит завтра пылесосить.

* * *

Тут где-то должен всплыть ужасный вопрос одежды. Как изумительно удобно было бы, если б писатели позволяли себе описывать одежду своих персонажей предмет за предметом, шов за швом. Что нам не дает? Отчасти – склонность либо загибать читателя, с которым мы никогда не встречались, в позицию, либо оправдывать его за недостаточностью улик: позиция – когда мы не приписываем ему нашего знания людей и нравов, недостаточность улик – когда мы предпочитаем не верить, что у него под рукой те же мелочные, изощренные данные, что и у нас. Например, когда я прихожу к своему подологу и натыкаюсь в журнале «Ку-ку» на снимок некоего многообещающего американского общественного деятеля – кинозвезды, политика, только что назначенного президента колледжа, – и человека этого показывают нам дома, с гончей у ног, Пикассо на стене, а на человеке охотничья норфолкская куртка, я обычно бываю очень мил с собакой и достаточно учтив с Пикассо, но когда дело доходит до выведения заключений касаемо норфолкских курток на американских общественных деятелях, я могу оказаться непримирим. Если, то есть, меня с самого начала не привлекает данная личность, куртка все и решит. Из нее я заключу, что горизонты личности расширяются слишком, на мой вкус, чертовски быстро.

Поехали.Чуть повзрослев, мы с Симором принялись одеваться кошмарно – каждый по-своему. Странновато (да нет, не слишком), что мы и впрямьтак жутко одевались, поскольку маленькими, мне кажется, смотрелись удовлетворительно и непримечательно. На ранней стадии нашей карьеры радио-исполнителей Бесси обычно водила нас покупать одежду в «Де-Пиннас» [355]355
  «Де-Пиннас» – довольно дорогой универмаг на углу Пятой авеню и 52-й улицы, открыт в 1927 г. Ныне не существует.


[Закрыть]на Пятой авеню. Как она вообще обнаружила это степенное и приличное заведение, можно лишь гадать. Мой брат Уолт – при жизни весьма элегантный молодой человек – подозревал, что она просто подошла к полисмену и спросила. Вывод не очень неразумный, поскольку наша Бесси, когда мы были детьми, обычно с самыми узловатыми своими проблемами шла к тому, что в Нью-Йорке заменяло оракул друидов, – к ирландскому уличному регулировщику. В каком-то смысле, сдается мне, на открытие Бесси и впрямькак-то повлияло пресловутое «ирландское счастье». Но это явно не все. Например (не в тему, но мило), мою мать никогда ни на какой широте выражения нельзя было назвать заядлой читательницей. Однако я видел, как она входила в роскошный книжный дворец на Пятой авеню за подарком одному моему племяннику и выходила оттуда с изданием «К востоку от солнца и к западу от луны» с иллюстрациями Кая Нильсена; [356]356
  «К востоку от солнца и к западу от луны» – норвежская версия скандинавской народной сказки с сюжетом, напоминающим «Красавицу и чудовище». В 1914 г. на английском языке был опубликован сборник скандинавских сказок с таким же названием, иллюстрированный датским художником Каем Нильсеном (1886–1957).


[Закрыть]если бы вы были с нею знакомы, решили бы, что наверняка она вела себя, как настоящая Дама, но с крейсирующими услужливыми продавцами держалась прохладно. Однако давайте вернемся к тому, как мы выглядели в Юности. Сами себе – независимо от Бесси, а такжедруг от друга – мы начали покупать одежду, едва разменяли второй десяток. Будучи старшим, Симор откололся, так сказать, первым, но я нагнал его, как только представился случай. Помню, я отбросил Пятую авеню, словно холодную картофелину, едва мне исполнилось четырнадцать, и направился прямиком на Бродвей – если конкретно, за покупками на Пятидесятых улицах, где торговый персонал был настроен слегка враждебно, и это еще слабо сказано, однако способен был оценить по виду входящего прирожденного франта. В последний год, когда мы с С. выходили в эфир – 1933-й, – каждый эфирный вечер я появлялся в студии в светло-сером двубортном костюме с огромными подбитыми плечами, в темносиней рубашке с голливудским воротничком-«шалькой» и в том шафранно-желтом галстуке, который из двух одинаковых, что я держал на все официальные случаи, был чище. Честно говоря, никогда ни в каком облачении не бывало мне лучше. (Я подозреваю, человек пишущий никогда по-настоящему не избавляется от своих старых шафранно-желтых галстуков. Рано или поздно, мне кажется, они всплывают у него в прозе, и тут уж, к бесам, ничего не попишешь.) Симор же для себя подбирал великолепно методичные наряды. Главная же закавыка – ничего, ни костюмы, ни особенно пиджаки, никогда не бывало ему впору. Он, должно быть, делал ноги – вероятно, полуодетый и уж точно не расписанный мелком, – стоило к нему приблизиться кому-нибудь из портных-подгонщиков. Пиджаки на нем выглядели кургузо либо мешковато. Рукава либо висели до костяшек больших пальцев, либо не доходили даже до запястий. Брюки сзади обычно бывали едва ли не хуже некуда. Иногда они даже внушали священный трепет: будто задницу 36-го размера, как горошину в лукошко, кинули в штаны 42-го. Но тут следует рассмотреть и другие, более солидные аспекты. Едва на его теле оказывался предмет одежды, Симор утрачивал любое земное его осознание – исключая, быть может, некое смутно-техническое представление, что он больше не голый. И то был не просто признак инстинктивной или даже фактически-доказумой антипатии к тому, что в наших кругах называют «щеголь». Раз или два я ходил с ним за Покупками, и мне кажется, когда я оглядываюсь на те разы, что одежду он приобретал с легкой, но для меня приятной долей гордости – так молодой брахмачарья, новообращенный индуист, выбирает себе свою первую набедренную повязку. О, странное это было занятие. И стоило Симору по-настоящему что-нибудь надеть, с одеждой этой вечно становилось что-то не так.

Перед открытой дверцей шкафа он мог нормально простоять добрых три-четыре минуты, озирая свою половину вешалки с галстуками, но ты знал(если тебе хватало идиотизма сидеть и на него смотреть): едва он что-нибудь выберет, галстук приговорен. Либо его будущий узел не желал уютно укладываться в разрез воротника – часто он упокоивался примерно в четверти дюйма ниже верхней пуговицы, – либо, если потенциальный узел удавалосьбезопасно дотянуть до подобающего места, узкая ленточка фуляра неизбежно выглядывала из-под опущенного воротничка сзади, весьма похожая на ремешок туристического бинокля. Но я бы предпочел оставить эту большую и трудную тему. Говоря короче, одежда Симора часто доводила всю семью едва ли не до отчаянья. На самом деле, я здесь привел лишь очень беглоеописание. Вариаций было множество. Могу лишь добавить – а затем быстро умолкнуть, – что некоторые переживания пошатнут самообладанье кому угодно: стоишь, скажем, под пальмой в «Билтморе», вокруг – суета коктейля, летний день, а твой сеньор скачет вверх по парадной лестнице, очевидно рад-радешенек тебя видеть, но сам не вполне застегнут, несколько расхристан.

Мне бы очень хотелось еще на минутку задержаться на этих скачках по лестнице – то есть проследовать за ними слепо, глубоко наплевав на то, куда они меня заведут. Вверх по всем лестницам Симор скакал. Брал их штурмом. Я редко наблюдал, чтобы он преодолевал лестничный марш как-то иначе. Что подводит меня – уместно, предположу – к вопросу о напоре, энергии и жизненной силе. Не могу вообразить нынче никого (а нынче мне воображать кого-либо вообщенелегко) – за возможным исключением до крайности неуверенных в себе портовых грузчиков, нескольких армейских и флотских военачальников в отставке да толпы малышни, которую волнует объем их бицепсов, – кто сильно доверял бы старой широкораспространенной клевете: дескать, все поэты – Хиляги. Вместе с тем, я готов предположить (в особенности потому, что столько военных и бескомпромиссных настоящих мужчин-любителей природы полагают меня своим любимым трепачом): чтобы дойти до конца чистовика первоклассного стихотворения, требуется довольно значительная доля физической выносливости, а не только нервная энергия или чугунное «я». Жаль только, что слишком часто хороший поэт оказывается вполне паршивым смотрителем собственного тела, однако я верю, что ему в самом начале выдают крайне работоспособную оболочку. Человека неутомимее моего брата я никогда не знал. (Я ни с того ни сего вдруг вспомнил о времени. Еще не полночь, а я раздумываю, не сползти ли мне на пол и не писать ли все это лежа.) Меня только что поразило: я никогда не видел, чтобы Симор зевал. Должно быть, он это, конечно, делал, только я не видел ни разу. Вряд ли он не зевал из чистой воспитанности – дома зевки никогда особо тщательно не подавлялись. Знаю, что сам я зевал достаточно регулярно, – а спал я больше него. Но подчеркну: мы оба с ним спали мало, даже в раннем детстве. Особенно в средний период нашей жизни на радио – в те годы, то есть, когда мы оба носили с собой минимум по три читательских билета в задних карманах, будто затасканные старые паспорта, – далеко не всякой ночью – ночью, то есть, посреди школьнойнедели – свет у нас в комнате гас раньше двух-трех часов, за исключением того краткого интервала после Отбоя, когда Первый Сержант Бесси все обходила дозором. Лет с двенадцати, если Симор чем-то сильно увлекался, что-то изучал, он мог по две-три ночи подряд вообще не ложиться – и зачастую так и делал, причем и выглядел, и звучал при этом не хуже обычного. По всей видимости, большие недосыпы воздействовали только на его кровообращение – у него мерзли руки и ноги. Примерно на третью ночь бдений он по меньшей мере раз отрывался от своих занятий и спрашивал, не чувствую ли я, как жутко тут сквозит. (Никто у нас в семье, даже Симор, никогда не ощущал сквозняков. Только жуткие сквозняки.) Либо вставал со стула или с пола – где бы он там ни писал, ни читал или ни размышлял, – и шел проверять, не оставил ли кто-нибудь открытой форточку в ванной. Кроме меня, в квартире лишь Бесси умела определить, что Симор презрел сон. Она об этом судила по количеству носков, которые он надевал. В те годы, когда он перешел с коротких штанишек на длинные брюки, Бесси вечно поддергивала ему штанины, проверяя, не нацепил ли он две пары сквознякоустойчивых носков.