Текст книги "Собрание сочинений"

Автор книги: Джером Дэвид Сэлинджер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

У швербота

Шел пятый час дня бабьего лета. Уже раз пятнадцать-двадцать после полудня горничная Сандра плотно сжав губы, отходила от кухонного окна, смотревшего на озеро. На сей раз, отходя, она рассеянно перевязала тесемки фартука, затянула их, насколько позволяла ее неохватная талия. Затем вернулась к эмалированному столу и опустила свое заново облаченное тело на сиденье напротив миссис Снелл. Та, закончив уборку и глажку, пила чай, что обычно и делала перед походом к автобусной остановке. Миссис Снелл сидела в шляпе. В том же интересном уборе из черного фетра, что носила не просто все лето напролет, но три последних лета напролет – и в жару, какой не помнили старожилы, и в жизненных неурядицах, над множеством гладильных досок, над рукоятками десятков пылесосов. Изнутри от шляпы еще не оторвалась этикетка «Хэтти Карнеги» [69]69
  Хэтти Карнеги (Генриетта Каненгейзер, 1886–1956) – американский модельер женской одежды и головных уборов, ее марка была популярна в 1930– 1960-х гг.


[Закрыть]– она выцвела, но, можно сказать, не покорилась.

– Не собираюсь я из-за этого волноваться, – объявила Сандра уже в пятый или шестой раз, как миссис Снелл, так и самой себе. – Я все решила и волноваться не стану. К чему?

– Вот и правильно, – сказала миссис Снелл. – Ябы не стала. Вот честное слово. Достань мне сумочку, дорогуша.

Кожаная сумочка, крайне вытертая, но со столь же внушительной этикеткой, как и на шляпе миссис Снелл, лежала на буфете. Сандра до нее дотянулась, не вставая. Подала над столом миссис Снелл, а та открыла и вытащила пачку ментоловых сигарет и книжицу спичек из клуба «Аист».

Миссис Снелл закурила, поднесла чашку к губам, но тут же отставила на блюдце снова.

– Если он поскорее не остынет, я опоздаю на автобус. – Она глянула на Сандру, которая затравленно пялилась куда-то на медные кастрюльки, выстроенные у стены. – Хватит волноваться, – велела миссис Снелл. – Какой смысл волноваться-то? Либо он скажет ей, либо нет. Вот и все. Что проку волноваться?

– Я и не волнуюсь, —ответила Сандра. – Еще чего не хватало – волноваться.Да только сбрендить можно, как этот пацанчик по всему дому крадется. Его ж не слышно,знаете. То есть, его, знаете ли, никомуне слышно. Я тут как-то на днях фасоль чистила – вот за этим самым столом, – так чуть на рукуему не наступила. Он под самым столом и сидел.

– М-да. Я б не волновалась.

– То есть, при нем каждое слово взвешивать надо, – сказала Сандра. – Сбрендить можно.

–  Все равнопить это не могу, – сказала миссис Снелл. – …Это же ужас. Если каждое слово взвешивать и все такое.

– Да сбрендить можно! Я серьезно. Вот я и хожу почти все время сбренженная. – Сандра смахнула с подола несуществующие крошки и фыркнула. – А пацанчику четыре года!

– И симпатичный такой пацанчик, – сказала миссис Снелл. – Моргалки эти карие какие-то.

Сандра снова фыркнула.

– Нос у него вырастет, как у папаши. – Он поднесла к губам свою чашку и отпила без всяких хлопот. – Уж и не знаю, чего им взбрендило сидеть тут целый октябрь, – недовольно вымолвила она, опуская чашку. – То есть ни один же к воде и близконе подходит. Онане купается, онне купается, пацанчикне купается. Никтотеперь не купается. Даже на этой лодке своей полоумной не плавают. Уж и не знаю, зачем на нее столько денег выкинули.

– Не понимаю, как ты его пьешь. Я даже отхлебнуть не могу.

Сандра яростно пялилась в стену.

– Хорошо б назад в город. Я не шучу. Терпеть не могу это место полоумное. – Она враждебно взглянула на миссис Снелл. – Вам-то хорошо, вы тут весь год живете. Жизнь у вас тут, общество и все такое. Вам-то все равно.

– Нет, пусть ошпарюсь, но выпью, – сказала миссис Снелл, поглядев на часы над электроплитой.

– А вот выбы как поступили на моем месте? – неожиданно спросила Сандра. – То есть, ну вот как? По правде.

В такого рода вопрос миссис Снелл скользнула, точно в горностаевую шубу. И тут же разжала хватку на чашке.

– Ну, во-первых, – сказала она, – я б не волновалась. Ябы вот чего сделала – огляделась бы хорошенько, может, где…

– Да не волнуюсь я, – перебила ее Сандра.

– Я знаю, только ябы вот чего: я бы просто себе…

Распашная дверь из столовой хлопнула, и в кухню вошла хозяйка дома Тяпа Танненбаум. Маленькая женщина двадцати пяти лет, почти безбедрая, с бесформенными, бесцветными секущимися волосами, заткнутыми за очень крупные уши. Одета она была в джинсы по колено, черную водолазку, носки и мокасины. Если не брать во внимание шутовскую кличку и общую некрасивость, Тяпа – в смысле запоминающихся навсегда лиц, неумеренно восприимчивых, неброских – была женщиной поразительной и совершенной. Она сразу подошла к холодильнику и открыла дверцу. Заглянула внутрь, расставив ноги и уперев руки в колени, и присвистнула – немузыкально – сквозь зубы, отметив такт вольным покачиванием зада из стороны в сторону. Сандра и миссис Снелл не раскрывали ртов. Последняя не спеша загасила сигарету.

– Сандра…

– Да, мэм? – Сандра настороженно смотрела мимо шляпки миссис Снелл.

– А маринованных огурцов у нас не осталось? Я хочу принести ему огурец.

– Он их съел, – осведомленно отрапортовала Сандра. – Съел их все вчера, перед тем, как спать. Там только два и оставалось.

– А. Ладно, я куплю, когда буду на станции. Думала, смогу выманить его из лодки. – Тяпа захлопнула холодильник, подошла к окну и выглянула на озеро. – Нам еще что-нибудь нужно? – спросила она, не поворачиваясь.

– Хлеба только.

– Я оставила ваш чек на столе, миссис Снелл. Спасибо.

– Хорошо, – сказала миссис Снелл. – Слыхала, Лайонел сбежать собрался. – Она коротко рассмеялась.

– Да уж точно похоже на то, – ответила Тяпа и сунула руки в задние карманы.

– Ну, далеко-то не сбежит, – произнесла миссис Снелл, снова хмыкнув.

У окна Тяпа чуть шевельнулась, чтобы не стоять совсем спиной к столу.

– Не сбежит, – сказала она и заправила прядку за ухо. После чего прибавила – чисто для сведения: – Он с двух лет сбегает из дома. Только не очень старается. По-моему, дальше всего он ушел – по крайней мере, в городе – до Променада в Центральном парке. Всего пару кварталов от дома. А наименее далеко – или ближе всего – до дверей подъезда в нашем доме. Задержался, чтобы с отцом попрощаться.

Женщины за столом рассмеялись.

– Променад – это где в Нью-Йорке на коньках катаются, – весьма светски сообщила Сандра миссис Снелл. – Дети и прочие.

– А! – ответила миссис Снелл.

– Ему тогда три было. Всего в прошлом году, – сказала Тяпа, вытаскивая пачку сигарет и книжку спичек из бокового кармана джинсов. Она закурила, а обе женщины воодушевленно ее разглядывали. – Переполоху было. Мы всю полицию на уши поставили.

– И нашли? – спросила миссис Снелл.

– Еще б не нашли! – презрительно сказала Сандра. – Как вы думаете?

– Его нашли в четверть двенадцатого ночи, в середине… господи, февраля, по-моему. В парке больше ни одного ребенка. Только грабители какие-нибудь да всякие бродячие выродки. Он сидел на эстраде и катал по щелочке мраморный шарик. Замерз чуть не до смерти и на вид был…

– Святый боженька! – произнесла миссис Снелл. – А чего ж он так? То есть, чего ж он сбежал-то?

Тяпа выдохнула кривое кольцо дыма на оконное стекло.

– Какой-то ребенок в парке подошел к нему в тот день и сбил с толку невнятной дезинформацией – сказал: «Пацан, от тебя воняет». По крайней мере, мы думаем, что все из-за этого. Не знаю, миссис Снелл. Как-то уму непостижимо.

– А давно он так делает? – спросила миссис Снелл. – То есть, давно он так?

– Ну, в два с половиной года, – поделилась биографическими данными Тяпа, – он укрылся под раковиной в подвале нашего дома. В прачечной. Наоми-как-то-там – его близкая подруга – сообщила ему, что у нее в термосе червяк. По крайней мере, именно это нам удалось из него выудить. – Тяпа вздохнула и с длинным столбиком пепла на сигарете отошла от окна. Двинулась к сетчатой двери. – Попробую еще разок, – сказала она женщинам вместо прощания.

Те рассмеялись.

– Милдред, – не перестав смеяться, обратилась Сандра к миссис Снелл. – Вы на автобус опоздаете, если не поторопитесь.

Тяпа закрыла за собой сетку.

Она стояла на покатой лужайке, и низкое вечернее солнце било ей в спину. Ярдах в двухстах впереди на кормовой банке отцовского швербота сидел Тяпин сын Лайонел. Привязанный, со снятым гротом и кливером швербот покачивался под идеальным прямым углом к дальнему концу пирса. Футах в пятидесяти брюхом кверху плавала отцепившаяся или брошенная водная лыжа, но прогулочных лодок на озере не было, лишь корма рейсового катера удалялась к Пристани Лича. Странное дело, но Лайонел будто расплывался у Тяпы перед глазами. Солнце жарило не особо, но светило ярко, и что бы ни было там вдалеке – мальчик, швербот, – все дрожало и преломлялось, как палка в воде. Через пару минут Тяпа бросила вглядываться. Растерев по-армейски бычок, она двинулась к пирсу.

Стоял октябрь, и доски уже не били ей в лицо отраженным жаром. Она шла, сквозь зубы насвистывая «Малышку из Кентукки». [70]70
  «Малышка из Кентукки» (1896) – популярная песня американского композитора Адама Гейбела и поэта Ричарда Генри Бака.


[Закрыть]Дойдя до конца, присела на корточки – колени щелкнули – на правом краю и посмотрела вниз на Лайонела. До него можно было достать веслом. Он не поднял головы.

– Эй, на борту, – сказала Тяпа. – Дружище. Пират. Грязный пес, я вернулась.

По-прежнему не глядя на нее, Лайонел, судя по всему, вдруг захотел показать, какой он хороший моряк. Повернул голый румпель вправо до конца, затем резко подтянул к себе. Глаз с настила он не спускал.

– Это я, – продолжала Тяпа. – Вице-адмирал Танненбаум. Урожденная Гласс. Инспектирую стермафоры.

На сей раз ответ последовал.

– Ты никакой не адмирал. Ты дама, —сказал Лайонел. Каждая его фраза обычно переламывалась оттого, что он захлебывался дыханием, и подчеркнутые слова нередко не взлетали, а тонули. Тяпа не только слушала его голос, но и как бы наблюдала за ним.

– Кто тебе такое сказал? Кто сказал, что я не адмирал?

Лайонел ответил, но неслышно.

–  Кто? – повторила Тяпа.

– Папа.

Не поднимаясь с корточек, Тяпа опустила руку перед собой и коснулась досок пирса, чтобы не потерять равновесия.

– Твой папа отличный парень, – сказала она, – только, наверное, большей сухопутной крысы я в жизни не встречала. Истинная правда – в порту я дама, этоправда. Но подлинное мое призвание – первое, последнее и вечное – это манящий…

– Никакой ты не адмирал, – сказал Лайонел.

– Прошу прощения?

– Ты не адмирал. Ты все время дама.

Повисла небольшая пауза. Лайонел между тем снова поменял судну курс: за румпель малыш держался обеими руками. На мальчике были шорты цвета хаки и чистая белая футболка с трафаретом через всю грудь: Страус Джером играл на скрипке. Лайонел был довольно загорел, а волосы – по цвету и густоте, как у матери, – несколько выцвели на макушке.

–  Многиесчитают, что я не адмирал, – сказала Тяпа, не спуская с него глаз. – И только потому, что я про это не треплюсь. – Держа равновесие, она вытащила сигареты и спички из бокового кармана. – Меня почти никогда не подмывает беседовать с людьми о моем ранге. Особенно с маленькими мальчиками, которые на меня даже не смотрят, когда я с ними говорю. Иначе я загремлю со службы под фанфары.

Не зажигая сигарету, она вдруг встала во весь рост, неестественно выпрямилась, сложила два пальца правой руки в кольцо, округлила губы и, будто в казу, выдула нечто вроде сигнала на горне. Лайонел вздернул голову. По всей вероятности, он знал, что сигнал липовый, но, кажется, все равно очень воодушевился; челюсть у него отпала. Тяпа сыграла сигнал – странную помесь отбоя и побудки – три раза подряд. Затем торжественно отдала честь другому берегу. В конце концов она снова присела на корточки на краю пирса – с видимым глубочайшим сожалением, словно саму ее глубоко тронула одна из тех доблестных военноморских традиций, что недоступны широкой публике и малышам. Какой-то миг она не сводила глаз с непредставительного озерного горизонта, затем словно бы вспомнила, что она тут не совсем одна. Глянула – внушительно – вниз на Лайонела, чей рот еще не закрылся.

– Это был тайный сигнал, который можно слушать только адмиралам. – Она закурила и погасила спичку театрально тонкой длинной струйкой дыма. – Если кто-нибудь узнает, что я тебе его играла… – Она покачала головой. И вновь нацелила секстант своего взгляда на горизонт.

– Сыграй еще.

– Невозможно.

– Почему?

Тяпа пожала плечами:

– Во-первых, вокруг слишком много офицеров низкого ранга. – Она сменила положение и села по-индейски, ноги крест-накрест. Подтянула носки. – Но я скажу тебе, как мы это устроим, – сказала она вроде бы между прочим. – Если ты мне сообщишь, почему надо убегать, я сыграю тебе все тайные сигналы, которые знаю. Договорились?

Лайонел немедленно уставился в доски настила.

– Нет, – ответил он.

– Почему?

– Потому что.

– Почему потому что?

– Потому что не хочу, – сказал Лайонел и для пущей важности дернул румпелем.

Тяпа прикрыла лицо от яркого солнца справа.

– Ты же сказал мне, что больше не будешь убегать, – сказала она. – Мы об этом говорили, и ты сказал, что с этим покончено. Ты же мне дал слово.

Лайонел ответил, но до Тяпы не долетело.

– Что? – спросила она.

– Я не дал слово.

– А вот и дал. Совершенно точно дал мне слово.

Лайонел снова принялся править лодкой.

– Если ты адмирал, – сказал он, – где же твой флот?

– Мой флот. Я рада, что ты спросил, – ответила Тяпа и начала спускаться в швербот.

– Вылезай! – приказал Лайонел, но на визг не сорвался и глаз от настила не оторвал. – Сюда никто не может заходить.

– Да? – Нога уже коснулась носа лодки. Тяпа послушно втянула ее обратно на пирс. – Вообще не может? – Снова села по – индейски. – Почему?

Ответ Лайонела был исчерпывающ, однако вновь неслышим.

– Что? – переспросила Тяпа.

– Потому что нельзя.

Тяпа, пристально глядя на мальчика, молчала целую минуту.

– Мне жаль это слышать, – наконец произнесла она. – Просто мне бы очень хотелось спуститься к тебе в лодку. Мне так одиноко без тебя. Я так по тебе скучаю. Я весь день просидела в доме одна, даже поговорить было не с кем.

Лайонел не стал ворочать румпелем. Он рассматривал волокна деревяшки.

– С Сандрой можешь поговорить, – сказал он.

– Сандра занята, – ответила Тяпа. – И я все равно не хочу разговаривать с Сандрой, я хочу поговорить с тобой. Я хочу спуститься в лодку и поговорить с тобой.

– Поговори оттуда.

– Что?

– Поговори оттуда.

– Нет, не могу. Слишком далеко. А мне надо близко.

Лайонел дернул румпель.

– Никому заходить нельзя, – сказал он.

– Что?

– Никому заходитьнельзя.

– Ладно, тогда рассказал бы мне оттуда, зачем убегать? – попросила Тяпа. – Хотя ты обещал, что больше не будешь?

На настиле швербота возле кормовой банки лежали подводные очки. Вместо ответа Лайонел двумя пальцами правой ноги подцепил их за ремешок и ловким рывком выбросил за борт. Утонули они сразу.

– Это славно. Это я понимаю, – сказала Тяпа. – Они были твоего дяди Уэбба. Он будет вне себя от счастья. – Она затянулась. – А когда-то они были твоего дяди Симора.

– Мне все равно.

– Я вижу. Вижу, что тебе все равно, – сказала Тяпа. Сигарета у нее в руке торчала под странным углом; догорела почти до самой костяшки. Неожиданно почувствовав жар, Тяпа выронила сигарету в озеро. Потом достала что-то из кармана. Пакетик с карточную колоду – из белой бумаги, перевязанный зеленой ленточкой. – Это цепочка для ключей, – сказала она, чувствуя, как взор мальчика ее не отпускает. – Как у папы. Только на ней больше ключей. Их тут десять.

Лайонел подался вперед, отпустив румпель. Вытянул руки, чтобы поймать.

– Кидай? – сказал он. – Пожалуйста?

– Давай-ка минутку не будем вскакивать, солнышко. Мне надо немножко подумать. Я должнабросить эту цепочку с ключами в озеро.

Лайонел уставился на нее, открыв рот. Потом закрыл.

– Это мое, – произнес он, все меньше надеясь на справедливость.

Тяпа, глядя на него сверху вниз, пожала плечами:

– Мне все равно.

Лайонел снова медленно опустился на банку, не спуская глаз с матери, и потянулся к румпелю за спиной. В глазах его отражалось чистое понимание – на это его мать и рассчитывала.

– Держи. – Тяпа бросила ему пакетик. Он упал точно Лайонелу на колени.

Мальчик посмотрел на него, взял, посмотрел, как он лежит в руке, и метнул – вбок, со всего размаху – в озеро. После чего сразу же глянул на Тяпу, и в глазах его была не дерзость – слезы.

А в следующий миг рот его сложился горизонтальной восьмеркой, и он мощно заревел.

Тяпа робко поднялась, словно у нее в театре онемели ноги, и спустилась в швербот. Через секунду она уже сидела на кормовой банке, штурман – у нее на коленях, и она качала его, целовала в затылок и делилась некими сведениями:

– Моряки не плачут, детеныш. Моряки не плачут никогда. Лишь если их корабли идут на дно. Или когда бывает кораблекрушение, и они на плоту и все такое, и пить им нечего, кроме…

– Сандра… сказала миссис Снелл… что папа большой… пархатый… неряха.

Тяпа едва заметно вздрогнула, но приподняла мальчика со своих колен, поставила перед собой и смахнула волосы у него со лба.

– Вот как, значит? – переспросила она.

Лайонел заработал головой вверх-вниз для убедительности. Он подступил ближе, не переставая плакать, и замер меж материных ног.

– Ну, это не слишкомужасно, – сказала Тяпа, придерживая его в двойных тисках ног и рук. – Это еще не самоеплохое. – Она нежно куснула его за краешек уха. – Ты знаешь, что такое «пархатый», детеныш?

Лайонел либо не захотел, либо не смог ответить сразу. Как бы там ни было, он дождался, когда икота немного стихнет. Ответ его прозвучал в теплую шею Тяпы приглушенно, однако разборчиво.

– Это когда в воздухелетает, – сказал Лайонел. – Как змей, когда за веревочкудержишь.

Чтобы лучше разглядеть сына, Тяпа слегка оттолкнула его от себя. Ее рука сама скользнула в его штанишки сзади, чем немало перепугала мальчика, но Тяпа едва ли не сразу вытащила ее и благопристойно заправила сыну майку.

– Мы с тобой вот что сделаем, – сказала она. – Поедем в город и купим маринованных огурцов, и хлеба, и огурцы слопаем прямо в машине, а потом пойдем на станцию и встретим папу, а потом привезем папу домой и попросим, чтобы он покатал нас на лодке. И тебе придется ему помочь – снести вниз паруса. Договорились?

– Договорились, – ответил Лайонел.

К дому они не шли – они бежали наперегонки. Лайонел победил.

Для Эсме, с любовью и скверной

Совсем недавно авиапочтой я получил приглашение в Англию на свадьбу 18 апреля. Вышло так, что я отдал бы много чего, лишь бы на этой свадьбе оказаться, и когда приглашение только пришло, я подумал: может, все же выйдет съездить за границу – самолетом, и ну их, эти расходы. Однако потом довольно подробно обсудил все с женой, девушкой умопомрачительно уравновешенной, и мы решили, что ехать не стоит: скажем, я совершенно упустил из виду, что две последние недели апреля моя теща жаждет провести с нами. С мамашей Гренхер мы и так не слишком часто видимся, а она не молодеет. Ей пятьдесят восемь. (И она первой это признаёт.)

И все равно, гдебы я ни оказался, сдается мне, я не из тех, кто и пальцем не шевельнет, стараясь не допустить, чтобы свадьба взяла и сдулась. Посему я взял и набросал несколько откровенных заметок о невесте – какой я знал ее почти шесть лет назад. И тем лучше, если заметки мои вызовут у жениха, с которым я не встречался, неловкость-другую. Никто не намерен тут угождать. Скорее уж – просвещать, поучать.

В апреле 1944 года я был среди примерно шестидесяти американских срочнослужащих, проходивших довольно специализированную тренировочную подготовку к Высадке; этот курс британская разведка проводила в Девоне, Англия. Припоминая сейчас, я думаю, мы были довольно уникальны, все шесть десятков, потому что среди нас не было ни единого компанейского парня. Все мы, по сути, любили писать письма, а если когда и заговаривали друг с другом не по служебной надобности, то лишь попросить чернильницу, если кому не нужна. Когда мы не писали письма и не сидели на занятиях, каждый занимался своим делом. Мои дела в ясные дни обычно водили меня живописными кругами по окрестностям. А если шел дождь, я, как правило, сидел там, где посуше, и читал книгу – часто всего в одном топорище от стола для пинг-понга.

Тренировочный курс длился три недели и завершился в субботу, весьма дождливую. В семь вечера группе полагалось сесть на поезд до Лондона, где, по слухам, нас должны были приписать к пехотным и воздушно-десантным подразделениям, собиравшимся ко Дню Д. К трем часа того дня я упаковал в вещмешок все пожитки, включая противогазную сумку, набитую книгами, которые привез с Той Стороны. (Сам противогаз я украдкой выбросил в иллюминатор «Мавритании» [71]71
  «Мавритания» – пассажирский лайнер компании «Юьюнард», водоизмещение 36 655 т. Построен в 1938 г., пущен на слом в 1965-м. В конце Второй мировой войны перевозила американские и канадские войска в Европу.


[Закрыть]несколькими неделями раньше, совершенно четко осознавая, что если враг и пуститгаз, напялить эту хреновину я все равно не успею.) Помню, я очень долго стоял у окна в торце нашего куонсетского барака из гофры, глядя на косой унылый дождь, и мой указательный палец подергивался – пусть еле заметно, – словно лежал на спуске. За спиной я слышал такой некомпанейский шорох множества авторучек по бланкам полевой почты. [72]72
  Во время Второй мировой войны для корреспонденции впервые использовался способ микрофотографирования: письмо писали на особом бланке, переснимали на микропленку и вновь увеличивали перед вручением адресату.


[Закрыть]Вдруг вполне бесцельно я отошел от окна и надел дождевик, кашемировый шарф, галоши, шерстяные перчатки и форменную пилотку (последнюю, как мне говорят до сих пор, я носил особым манером, слегка натянув на оба уха). Затем, сверив наручные часы с теми, что висели в уборной, я по мокрому булыжнику долгого склона спустился в город. На вспышки молний вокруг я внимания не обращал. На них либо есть твой личный номер, либо нет.

В центре – возможно, самом мокром районе городка – я остановился перед церковью почитать доску объявлений: быть может, конечно, из-за того, что мое внимание привлекли цифры белым по черному, но отчасти потому, что за три года в армии я приохотился читать доски объявлений. В три пятнадцать, утверждалось на доске, состоится репетиция детского хора. Я глянул на часы, затем снова на доску. К ней был прикноплен листок с именами детей, которых ждали на репетиции. Я постоял под дождем, дочитывая список, затем вошел в церковь.

По скамьям сидело с десяток взрослых, и кое-кто держал на коленях пары маленьких галош подошвами вверх. Я миновал их и уселся в первом ряду. На помосте, на трех плотных шеренгах обычных стульев расположилось человек двадцать детей – в основном, девочек, от семи до тринадцати. Хормейстерша, необъятная дама в твиде, как раз советовала им открывать рот шире, когда поют. Слыхал ли кто-нибудь, спрашивала она, о пичужке, которая смелабы петь свою чарующую песенку, не раскрыв сперва клювик широко-широко-широко? Очевидно, никто не слыхал. На нее смотрели ровно, тупо. Она же продолжала: ей хочется, чтобы всеее дети понимали смыслтех слов, которые поют, а не просто их талдычили,как глупенькие попугайчики. После чего она дунула в свой камертон, и дети, точно сборище малолетних тяжеловесов, как один подняли сборники гимнов.

Пели они без музыкального аккомпанемента – или, что будет точнее, без всяких помех. Голоса звучали мелодично и не слезливо – едва ли не до того, что несколько более верующий человек на моем месте без усилий пережил бы левитацию. Пара детишек помладше чуточку запаздывали, но придраться к ним за такое могла бы разве что маменька композитора. Этого гимна я никогда не слышал, но надеялся, что куплетов в нем – десяток, а то и больше. Слушая, я рассматривал детские лица, однако наблюдал преимущественно за одним – лицом девочки, сидевшей ко мне ближе всех, на крайнем стуле в первом ряду. Ей было лет тринадцать, уши закрыты прямыми пепельными волосами, изысканный лоб и искушенные глаза, которые, решил я, запросто могли оценивать аудиторию. Ее голос отчетливо выделялся из хора – и не только потому, что она сидела ближе. Она лучше всех брала верхние ноты, ее голос звучал приятнее прочих, увереннее – и машинально вел за собой остальные. Казалось, юную даму, меж тем, утомляют собственные певческие способности, а быть может – просто время и место; дважды между куплетами я замечал, как она зевает. Зевок был очень дамским – с закрытым ртом, но не заметить было невозможно: ее выдавали крылья носа.

Едва гимн допели, хормейстерша пустилась излагать свои воззрения на тех людей, которые не способны не шаркать ногами и держать рты на замке во время проповеди. Я сообразил, что певческая часть репетиции окончена, и, пока неблагозвучный голос хормейстерши не успел вполне разрушить волшебство детского пения, я встал и вышел из церкви.

Дождь припустил сильнее. Я прошел по улице и заглянул в окно зала отдыха «Красного креста», но солдаты толпились у кофейной стойки в два-три ряда, и даже сквозь стекло я слышал, как в соседнем зале щелкают шарики пинг-понга. Я перешел дорогу и заглянул в чайную для гражданских – там была только средних лет официантка: судя по ее лицу, у посетителя она предпочла бы сухой дождевик. С вешалкой я обошелся как можно учтивее, сел и заказал чай и тост с корицей. Впервые за весь день я с кем-то заговорил. Затем обшарил карманы – включая дождевик – и в конце концов отыскал пару старых писем, которые можно было перечитать: одно от жены, где рассказывалось о том, как испортилось обслуживание в «Шраффтс» [73]73
  «Шраффтс» – сеть кондитерских одноименной шоколадной компании, основанной Уильямом Шраффтом в 1861 г. Закрылась в 1984 г.


[Закрыть]на 88-й, другое от тещи, где та просила меня прислать ей кашемировой пряжи, если у меня получится выскочить из «части».

Не успел я допить и первой чашки, как зашла та юная дама, которую ярассматривал и слушал в хоре. Волосы у нее все вымокли, меж прядок торчали уши. С ней был очень маленький мальчик, наверняка брат, и она сняла шапочку с его макушки двумя пальцами, словно лабораторный образец. Ряды замыкала квалифицированная на вид женщина в мятой фетровой шляпе – видимо, гувернантка. Девочка из хора, снимая на ходу пальто, подошла к столику – с моей точки зрения, выбранному удачно, поскольку стоял он футах в восьми-десяти прямо передо мной. Они с гувернанткой сели. Мальчуган – лет пяти – садиться был пока не расположен. Он выскользнул из своего бушлатика и кинул его рядом; затем с невозмутимой физиономией прирожденного сорвиголовы принялся методично досаждать гувернантке, придвигая и снова отодвигая стул и наблюдая за ее лицом. Та, не повышая голоса, два-три раза велела ему сесть и, в сущности, прекратить валять дурака, но угомонился он, лишь когда заговорила сестра: только после этого копчик его упокоился на сиденье. Затем мальчуган немедленно схватил салфетку и накрыл ею голову. Сестра сняла салфетку, развернула и положила ему на колени.

К тому времени, как им принесли чай, девочка из хора уже перехватила мой взгляд, устремленный на их компанию. Она воззрилась на меня этими своими расчетливыми глазами, а потом одарила краткой умелой улыбкой. Она странно светилась, как иногда светятся некоторые краткие умелые улыбки. В ответ я тоже улыбнулся – далеко не так светло, не поднимая верхней губы, чтобы не видно было моей солдатской временной пломбы между передними зубами. И глазом не успел я моргнуть, как юная дама с завидным хладнокровием стояла у моего столика. На ней было платье из шотландки – по-моему, клана Кэмблов. [74]74
  Клан Кэмблов – один из самых крупных кланов шотландских горцев, его цвета (зеленый, синий и черный) носит Королевский хайлендский полк («Черная стража»).


[Закрыть]Мне показалось, что для очень юной девушки в ненастный, очень ненастный день платье просто чудесное.

– Я думала, американцы пренебрегают чаем, – сказала она.

То не было пижонское замечание – так мог сказать любитель истины либо статистики. Я ответил, что некоторые ничего, кромечая, не пьют. И спросил, не желает ли она составить мне компанию.

– Благодарю вас, – ответила она. – Быть может, совсем ненадолго разве что.

Я встал и подвинул ей стул – тот, что напротив меня, – и она пристроилась на передней четвертинке сиденья, легко и прекрасно выпрямившись всем корпусом. Я направился – едва ли не поспешил – к своему стулу, более чем расположенный поддержать беседу.

А усевшись, ничего придумать не смог. Я снова улыбнулся, по-прежнему скрывая свою угольно-черную пломбу. Заметил, что день стоит просто ужасный.

– Да – чрезвычайно, – ответила моя гостья ясным голосом человека, безошибочно не терпящего светские разговоры. Пальцы она расположила на краешке стола, будто присутствовала на спиритическом сеансе, и тут же, почти мгновенно сжала кулачки – ногти ее были обгрызены почти до мяса. На руке у нее были часы – на вид армейские, похожие на хронограф штурмана. Циферблат слишком велик для худенького запястья. – Вы были на репетиции, – просто заметила она. – Я вас видела.

Я ответил, что, разумеется, был и ее голос слышал особо. Сказал, что он, по-моему, у нее замечательный.

Она кивнула:

– Я знаю. Я стану певицей.

– Правда? В опере?

– Боже упаси. Буду петь джаз на радио и заработаю горы денег. А потом, когда мне стукнет тридцать, уйду на покой и поселюсь на ранчо в Огайо. – Ладонью она коснулась мокрой макушки. – Знаете Огайо?

Я ответил, что ездил там несколько раз на поезде, но хорошенько эти места не исследовал. Предложил ей кусочек тоста с корицей.

– Нет, благодарю вас, – ответила она. – Вообще-то я ем, как птичка.

Я откусил сам и заметил, что в Огайо края довольно дикие.

– Я знаю. Мне знакомый американец рассказывал. Вы – одиннадцатый американец, которого я знаю.

Гувернантка уже настоятельно сигнализировала ей, чтобы возвращалась за их столик – по сути, чтобы прекратила досаждать человеку. Гостья моя, тем не менее, спокойно подвинула стул на дюйм-другой – так, чтобы ее спина предотвращала любые сношения с родным столом.

– Вы ходите в секретную школу разведки на холме, правда? – хладнокровно поинтересовалась она.

Военную тайну я, разумеется, блюл и потому ответил, что в Девон приехал для поправки здоровья.

– Да чтовы, – ответила она. – Я, знаете, вообще-то родилась не вчера.

Я сказал, что в этом и не сомневался. Отпил чаю. Меня вдруг слегка смутила собственная поза, и я чуточку выпрямился на стуле.

– Мне кажется, вы для американца культурный, – задумчиво произнесла моя гостья.

Я ответил, что вообще, если вдуматься, говорить так – все-таки снобизм, а я надеюсь, это ее недостойно.

Она покраснела – тем самым даровав мне светскую уверенность, которой мне так не хватало.

– Что ж. Большинство американцев, которые попадались мне,ведут себя, как животные. Постоянно мутузят друг друга, бранят всех – и знаете, что один сделал?

Я покачал головой.

– Бросил пустую бутылку из-под виски в тетино окно. Большая удача,что оно было открыто. Но разве это, по-вашему, культурно?

По-моему, не особенно, но я так не сказал. Ответил, что солдаты по всему миру давно не были дома, и только очень немногим в жизни перепадали какие-то блага. Сказал, что, по-моему, большинство людей способны понять это и сами.

– Вероятно, – произнесла моя гостья без убежденности. Снова подняла руку к мокрой голове, ухватила несколько вялых светлых прядей и попробовала прикрыть ими края ушей. – У меня волосы хоть выжимай, – сказала она. – Я жутко выгляжу. – Посмотрела на меня. – Если сухие, они изрядно волнистые.