Текст книги "Собрание сочинений"

Автор книги: Джером Дэвид Сэлинджер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 41 страниц)

Кредо мое выражено. Я умолкаю. Вздыхаю – боюсь, счастливо. Закуриваю «мурад» и перехожу – ей-богу, хотелось бы верить – к иному.

Теперь кое-что – и покороче, если получится, – об этом подзаголовке, «Вводный курс», что огромными буквами значится над входом в кинотеатр. Моим главным героем, по крайней мере – в тех интервалах ясности, когда я способен преодолеть себя, сесть и в разумных пределах угомониться, – будет мой покойный старший брат Симор Гласс, который (и, наверное, я предпочел бы сказать это одной некроложной фразой) в 1948 году, в возрасте тридцати одного года, проводя с женой отпуск во Флориде, покончил с собой. При жизни для массы людей он был массой чего, и практически всем – для своих братьев и сестер в нашей несколько чересчур многочисленной семье. Совершенно точно для нас он был олицетворением всего подлинного: нашим единорогом в голубую полосочку, нашей двухлинзовой лупой для выжигания, нашим гением-консультантом либо переносной совестью, нашим грузовым помощником капитана и нашим единственным истинным поэтом, а равно – я думаю, неизбежно, поскольку не только молчаливость никогда не была его сильной стороной, но и почти семь лет своего детства он пробыл звездой общенациональной детской радиовикторины, стало быть, очень немногое рано или поздно не пошло в эфир так или иначе, – неизбежно, мне кажется, он также был нашим довольно пресловутым «мистиком» и «неуравновешенной личностью». И поскольку я тут, как очевидно, с самого начала, пускаюсь во все тяжкие, провозглашу также – если возможно голосить и провозглашать одновременно: замысливал ли он самоубийство или нет, он был единственным, с кем я обыкновенно общался и шумно пререкался, единственным, кто скорее чаще, чем наоборот соответствовал классической, как я ее себе представлял, концепции мукты, [301]301
  Мукта (мукти, санскр.) – освобождение от чувствующей жизни; осчастливленный или освобожденный; кандидат на мокшу, свободу от плоти и материи, или жизни на этой земле.


[Закрыть]человека в высшей степени просветленного, познавшего Бога. В любом случае, характер его не укладывается ни в какую мнеизвестную повествовательную компактность, и я не способен помыслить, кто бы – и меньше всего я сам – попытался списать его со счетов за один раз или за сравнительно простую череду сеансов, организованных помесячно или же годами. Подхожу к сути: мои первоначальные планы на все это пространство сводились к написанию рассказа о Симоре и озаглавливанию его «СИМОР ОДИН», где это «ОДИН» служило бы встроенным удобством для меня, Дружка Гласса, даже больше, нежели для читателя, – полезным броским напоминанием о том, что логически придется последовать и другим историям (Симору Два, Три и, возможно, Четыре). Планов таких больше нет. Либо, если и есть – а я подозреваю, что при нынешнем раскладе это гораздо вероятнее, – ушли в подполье, понимая, быть может, что я, когда буду готов, постучу трижды. Однако в данном случае, едва речь заходит о моем брате, я кто угодно, но не автор рассказов. Тезаурус несвязанных вступительных заметок о нем – вот, пожалуй, ктоя. Я считаю, что по сути своей остаюсь тем, чем был почти всегда: рассказчиком, но рассказчиком, у которого имеются настоятельные личные потребности. Я хочу ввести в курс дела, хочу описать, хочу раздать сувениры, амулеты, хочу раскрыть бумажник и пустить по кругу снимки, хочу сыграть на слух. В таком настроении я не смею и близко подходить к жанру рассказа. Маленьких и толстеньких небесстрастных писателей вроде меня он заглатывает, не жуя.

Но я могу вам рассказать величайшее множество неуместных на слух вещей. Например, я произношу, каталогизирую столько всего про своего брата – и так рано. Я подозреваю, вы не моглиэтого не заметить. А вот могли бы, кроме того, заметить – уж моеговнимания это не совсем избежало, уверяю вас, – что все, до сих пор рассказанное мною о Симоре (и его, так сказать, группе крови вообще) было наглядно панегирическим. Да-да, заставляет задуматься. Согласен, не хоронить я пришел, а эксгумировать и, скорее всего, восхвалять, [302]302
  Парафраз речи Антония из трагедии У. Шекспира «Юлий Цезарь», акт 3, сц. 2, пер. М. Зенкевича.


[Закрыть]но, тем не менее, подозреваю, здесь отчасти стоит вопрос о чести хладнокровных и бесстрастных рассказчиков где бы то ни было. Неужели у Симора небыло никаких прискорбных недостатков, пороков, никакой подлости, которые можно было бы упомянуть хотя бы в спешке? Да что он вообще такое? Святой?

Слава богу, отвечать на это – не моя обязанность. (О счастливый день!) Позвольте сменить тему и сказать – без всяких экивоков, – что он располагал хайнцеподобным разнообразием [303]303
  Имеется в виду продукция американской компании «Г.Дж. Хайнц» (основана в 1876 г.) – производителя кетчупа и соуса «57 видов», название которого стало основой рекламного образа фирмы и позднее вошло в поговорку как обозначение смеси большого числа ингредиентов.


[Закрыть]личных свойств, что в разные хронологические интервалы восприимчивости либо тонкокожести грозили ввести в запой всех младших детей в семье. Во-первых, весьма очевидно, что на всех, кто ищет Бога – причем явно с большим успехом – в причудливейших местах, какие только можно вообразить: к примеру, у дикторов на рацио, в газетах, в такси с подкрученными счетчиками, буквально повсюду, – стоит весьма ужасное общее клеймо. (Брат мой, для протокола, почти всю свою взрослую жизнь обладал доводившей до безумия привычкой указательным пальцем ковыряться в полных пепельницах, раздвигая сигаретные бычки по сторонам – при этом улыбаясь от уха до уха, словно рассчитывал увидеть в середине херувимом свернувшегося Христосика, и, судя по виду, разочарование никогда его не настигало.) Клеймо, стало быть, развитой набожности, независимо ни от религиозной принадлежности, ни от чего (и я любезно включаю в определение «развитой набожности», сколь одиозно бы фраза ни звучала, всех христиан на условиях великого Вивекананды, [304]304
  Свами Вивекананда (1863–1902) – индийский мыслитель-гуманист, религиозный реформатор и общественный деятель.


[Закрыть]т. е.: «Видишь Христа – значит, христианин; остальное пустые разговоры») – клеймо, по большей части определяющее своего носителя как человека, который часто ведет себя дурак дураком, даже дебил дебилом. Великое испытание для семьи, если на истинного ее гранда не всегда возможно положиться в том, что он станет себя вести как таковой. Я сейчас прекращу этот перечень, но в данный миг не могу устоять и не привести то, что, по-моему, было его самой докучливой личной чертой. Дело в его методе излагать – или, скорее, в ненормальном диапазоне его метод излагать. В устном смысле он был либо краток, как вратник траппистского [305]305
  Трапписты – неофициальное название членов католического ордена цистерцианцев (цистерцианцев строгого устава). Орден был основан в 1098 г. св. Робертом Молесмским в монастыре Сито (Франция).


[Закрыть]монастыря – иногда по многу дней и недель подряд, – либо беспрестанно болтал. Когда он заводился (а если совсем точно, почти все его всегда заводили, после чего, конечно, быстренько подсаживались к нему, чтобы основательнее поковыряться у него в мозгах) – когда заводился, ему ничего не стоило говорить часами кряду, порой – без оправдывающего его осознания, что в комнате с ним еще один, двое или десяток других людей. Он был вдохновенным говоруном, на чем я настаиваю, но, если выразиться оченьмягко, даже самый возвышенно одаренный говорун не может нравиться без передыху. И я говорю это, следует прибавить, скорее не из возмутительного прекраснодушного порыва сыграть «честно» с моим невидимым читателем, но – что, пожалуй, гораздо хуже, – поскольку верю, что этому конкретному говоруну шишки почти никак не повредят. Во всяком случае, от меня – определенно. У меня уникальное положение: я могу называть своего брата прямо в лицо говоруном– а это, мне кажется, довольно оскорбительно, – и в то же время сидеть, откинувшись на спинку, боюсь, так, словно у меня полны рукава козырей, и безо всяких усилий вспоминать целый легион смягчительных факторов (и «смягчительный» – едва ли уместное тут определение). Все их я смогу сконденсировать в один: к тому времени, как Симор вошел в расцвет полового созревания – лет в шестнадцать-семнадцать, – он не только выучился контролировать свой природный разговорный язык, свое величайшее множество отнюдь не элитарных нью-йоркских речевых оборотов, но уже выработал собственный, истинный, бьющий в яблочко поэтический вокабуляр. Его неугомонные разговоры, его монологи, его едва ли не разглагольствования тогда очень близко подошли к тому, чтобы нравиться от начала и до конца – во всяком случае, многим из нас, – как, скажем, большая часть произведений Бетховена после того, как композитора перестал отягощать слух и, может, – мне особо так чудится, хоть я и капельку придирчив, наверное, – квартеты си-бемоль-мажор и до – диез-минор. Но все равно изначально нас в семье – семеро. И так вышло, что косноязычных у нас не водилось. Мало не покажется, когда на шестерых естественно чрезмерных трепачей и толкователей в доме приходится один непобедимый чемпион. К званию этому он никогда не стремился, это правда. И страстно желал, чтобы тот либо другой из нас набрал больше очков или же просто дольше него продержался в беседе или споре. Пустяк, который, разумеется, хоть сам Симор его и не осознавал – у него, как и у всякого, имелись свои слепые пятна, – некоторых из нас беспокоил тем сильнее. Суть не меняется: звание всегда принадлежало ему, и, хоть я думаю, он бы пожертвовал чем угодно на свете, лишь бы его кому-то передать – и вот это весомее всего, этого я не смогу исследовать до дна еще несколько лет, – он так и не отыскал совершенно изящного способа это сделать.

Теперь, мне кажется, не будет слишком уж панибратски упомянуть, что о своем брате я уже писал. Коли уж на то пошло, после краткого добродушного подтрунивания я, вероятно, могу признать, что редко не писал о нем, а если – предположительно, под дулом пистолета – мне пришлось бы завтра сесть и написать рассказ о динозавре, не сомневаюсь, что я нечаянно придал бы этому громиле одну-другую черточку, напоминающую о Симоре: скажем, особенно умилительный прикус, когда он отгрызает верхушку тсуги, или как он виляет тридцатифутовым хвостом. Кое-кто – неблизкие друзья – спрашивал меня, не много ли позаимствовал у Симора молодой главный герой того единственного романа, который я опубликовал. Вообще-то большинство не спрашивали– они мне об этом сообщали.Малейшее по этому поводу возмущение, как выяснилось, вызывает у меня крапивницу, но скажу: знавшие моего брата не спрашивали и не говорили мне ничего подобного – я благодарен и в некоем смысле несколько даже ошеломлен, поскольку добрая часть моих персонажей говорит по-манхэттенски бегло и красочно, обладает довольно распространенным талантом с головой кидаться туда, куда не решатся сделать шаг даже отъявленные дураки, [306]306
  Парафраз строк из поэмы «Опыт о критике» (1711) английского поэта Александра Поупа (1688–1744): «Всегда туда кидается дурак, где ангел не решится сделать шаг» (пер. А. Субботина).


[Закрыть]и преследует их, в общем и целом, Сущность, которую я бы сильно предпочел вывести – крайне грубо – под именем Горного Старца. [307]307
  Под именем «Горного старца» в Западном мире был известен Хассан I ибн Саббах (1051–1124) – средневековый религиозно-политический деятель, основатель и пожизненный лидер («Шейх аль-Джабаль») низаритской секты хаши – шинов.


[Закрыть]Однако я могу и должен заявить: я написал и опубликовал два рассказа, по задумке – о самом Симоре. Более поздний напечатали в 1955 году – он содержит весьма всеобъемлющий отчет о дне его свадьбы в 1942 году. Подробности там поданы с наивозможнейшей полнотой, разве что читателю не преподносятся отлитые в шербете следы ног всех до единого свадебных гостей, которые можно унести домой на память, однако сам Симор – главное блюдо – физически нигде не является. С другой стороны, в том рассказе, что был пораньше и покороче, написанном еще в конце сороковых, Симор не только являлся во плоти, но и ходил, говорил, купался в океане, а в последнем абзаце вышиб себе мозги. Однако же несколько ближайших, хоть и несколько разбросанных по миру родственников, которые регулярно ковыряются в моей опубликованной прозе на предмет мелких технических ошибок, мягко указали мне (слишком уж, черт бы их взял, мягко – обычно они набрасываются на меня сворой грамматистов), что молодой человек, тот «Симор», который ходил и говорил в моем раннем рассказе, не говоря уже о стрельбе, – вовсе не Симор, но, на странный манер, некто, поразительно похожий на – алле-оп, боюсь, – меня самого. Что, кажется мне, правда или достаточно правда – настолько, что у виска мне слышится ремесленнический свист упрека. И хотя подобному faux pas [308]308
  Ложный шаг (фр.).


[Закрыть]не может быть приличногооправдания, не могу удержаться и не упомянуть: рассказ этот был написан лишь пару месяцев спустя после смерти Симора и вскоре после того, как я сам, подобно «Симору» в рассказе и Симору в Реальной Жизни, вернулся с европейского ТВД. У меня в то время была плохо реабилитировавшаяся, не говоря – неуравновешенная – немецкая пишущая машинка.

О, а это счастье – штука крепкая.Изумительно освобождает. Я волен,сдается мне, рассказать вам как раз то, что вам, должно быть, не терпится услышать. Иными словами, если, насколько мне известно, больше всего на свете вы любите этих тварей чистого духа с нормальной температурой в 125°, из этого естественно вытекает, что вы дальше возлюбите личность – боголюба или богоненавистника (вряд ли нечто промежуточное), святого или распутника, моралиста или полнейшего развратника, – способную написать стих, который будетпоэзией. Среди людей она – краснозобик, и поспешу сообщить вам то немногое, что мне предположительно известно о ее перелетах, ее жаре, ее невозможном сердечке.

С начала 1948 года я не слезаю – родственники мои полагают, буквально – с блокнота на пружинке, где обитают сто восемьдесят четыре коротких стихотворения, которые мой брат написал в последние три года жизни, как в армии, так и вне ее, но главным образом – в ней, глубоко в ней. Вскорости – всего через несколько дней или недель, твержу я себе, – я намерен отступить где-то от ста пятидесяти из них и позволить первому же падкому издателю, обладающему отглаженной визиткой и относительной незамурзанными серыми перчатками, унести их прямо к сомнительным прессам, где их, вероятнее всего, заключат в двуцветную суперобложку с непременным задним клапаном, несущим на себе несколько причудливо убийственных одобрительных замечаний, выпрошенных и полученных от «именитых» поэтов и писателей, кои не терзаются раскаяньем за то, что публично несут ахинею о работах своих собратьев по искусству (по привычке они приберегают самые выровненнодушные свои похвалы для друзей, подозреваемых подчиненных, иностранцев, залетных диковин и пахарей на иных нивах), затем – к литературным разделам воскресных газет, где, если останется место, если не слишком затянется критика обширной, новой, всеобъемлющейбиографии Гровера Кливленда, [309]309
  Стивен Гровер Кливленд (1837–1908) – американский политический деятель, юрист, 22-й и 24-й президент США (1885–1889 и 1893–1897).


[Закрыть]стихи эти будут сжато представлены любителям поэзии кем-нибудь из компашки завсегдатаев, педантов на умеренном жалованье и сторонних подработчиков, которым можно доверять рецензии новых поэтических книг, если таковые не обязательно будут мудрыми или страстными, а вот сжатыми – непременно. (Вряд ли в дальнейшем я снова стану брать эту кислую ноту. Но если возьму, постараюсь равно этого не скрывать.) Итак, если принять во внимание, что я не слезаю с этих стихов уже десять с лишним лет, было бы, наверное, неплохо – во всяком случае, освежающе нормально или неизвращенно – сообщить две главные, по-моему, причины, почему я решил встать, слезть с них. И я предпочел бы упаковать обе в один абзац, как в вещмешок, отчасти потому, что мне бы хотелось держать их поближе друг к другу, а отчасти потому, что у меня имеется импульсивное, вероятно, представление, что в пути они мне больше не пригодятся.

Во-первых, дело в давлении родственников. Бесспорно, штука весьма обычная – обычная до звона в ушах, – но у меня четверо живых, образованных, довольно невоздержанно красноречивых младших братьев и сестер полуеврейского, полуирландского и, предположительно, полуминотаврового происхождения: два мальчика – один, Уэйкер, некогда бродячий картезианский монах-журналист, ныне в заточении, и другой, Зуи, не менее живо призванный и избранный актер вне определенного вероисповедания, коим соответственно тридцать шесть и двадцать девять лет; и две девочки, одна – начинающая юная актриса Фрэнни, другая – Тяпа, живая платежеспособная мать семейства из Вестчестера, коим соответственно двадцать пять и тридцать восемь. С 1949 года, из семинарии и школы-интерната, с родильного этажа Женской больницы и из салона для занятий обменных студентов ниже ватерлинии «Королевы Елизаветы», [310]310
  «Королева Елизавета» – океанский пассажирский лайнер компании «Кьюнард», спущен на воду в 1938 г., списан в 1968 г.


[Закрыть]между, так сказать, экзаменами и генеральными репетициями, утренниками и кормежками в два все эти четверо сановников посредством почты время от времени доводят до моего сведения череду неконкретных, но отчетливо зловещих ультимативных угроз касаемо того, что произойдет со мной, если я не сделаючего-нибудь – и поскорее– со Стихами Симора. Следует отметить, быть может – сию же минуту: кроме того, что я – человек пишущий, я еще на полставки преподаю филологию в женском колледже на севере штата Нью – Йорк, неподалеку от границы с Канадой. Живу я один (но без кошки, что мне хотелось бы довести до всеобщего сведения) в совершенно скромной, не сказать – раболепной маленькой хижине, упрятанной в глубине лесов и на более недоступном склоне горы. Не считая студенток, коллег по учительской и стареющих официанток, всю рабочую неделю – или год – я мало с кем вижусь. Короче говоря, принадлежу к биологическому виду анахоретов от литературы, которых, мне сильно сдается, успешно можно принуждать или шантажировать посредством почты. У всех, в любом случае, имеется своя точка насыщения, и я уже не могу открывать почтовый ящик без лишнего трепета, рассуждая найти там среди рекламы сельхозтехники и банковских балансов вербозную устрашающую открытку от кого-либо из братьев или сестер, причем двое, как, причудливо представляется мне, стоит отметить, пишут шариковыми ручками. Вторая главная причина того, что я решил отпустить от себя эти стихи, опубликовать их, – отчасти менее эмоциональна, нежели физическа. (И заводит она, как я павлинье горд похвастаться, прямо в трясины риторики.) Воздействие радиоактивных частиц на человеческую плоть, столь животрепещущее в 1959 году, – не новость для старых любителей поэзии. Если пользоваться им умеренно, первоклассное стихотворение – прекрасная и обычно быстродействующая разновидность жаротерапии. Однажды в армии, когда я месяца на три с лишним свалился с – по техническому определению – амбулаторным плевритом, первое подлинное облегчение у меня наступило, когда я поместил совершенно невинное на вид стихотворение Блейка в нагрудный карман рубашки и где-то день проносил его там, как припарку. Крайности, вместе с тем, всегда рискованны и обычно, скажем прямо, пагубны, а опасность длительного контакта с любой поэзией, очевидно превосходящей то, что мы уютно полагаем первоклассным, значительна. В любом случае, мне бы полегчало, если б стихи моего брата были удалены из этой в общем смысле точки приложения – по крайней мере, на некоторое время. Меня мягко, однако всесторонне жжет. И, похоже, по уважительнейшей причине: большую часть ранней юности и всю взрослую жизнь Симора влекло сначала к китайской поэзии, затем столь же глубоко к японской, и к обеим так, как не влекло ни к какой другой поэзии на свете. [311]311
  Поскольку это, в некотором роде, отчет, я вынужден вот здесь пробормотать, что он по большей части читал китайскую и японскую поэзию так, как она писалась. В какой-нибудь другой раз, вероятно – докучливо (во всяком случае, для меня) и пространно – мне придется остановиться на странной врожденной черте, до некоторой степени общей у всех изначальных семи детей в нашей семье и особо ярко выраженной, как хромота, у троих из нас, – черте, коя позволяла нам учить иностранные языки с крайней легкостью. Но сие примечание главным образом предназначено для молодых читателей. Если при выполнении своих обязанностей мне случится расшевелить интерес юношества к китайской и японской поэзии, я буду молодец. Во всяком случае, пусть юношество, пожалуйста, знает, если ему это не известно до сих пор, что изрядно первоклассной китайской поэзии переведено на английский верно и с сохранением духа подлинника несколькими выдающимися людьми; на ум сразу приходят Уиттер Биннер и Лайонел Джайлз. Лучшие короткие японские стихи – в особенности хайку, но также и сэнрю – с особым удовлетворением можно читать, если ими позанимался Р.Х. Блайт. Он иногда, естественно, опасен, поскольку сам по себе – старое своевольное стихотворение, но кроме того он возвышен – да и кто вообще обратится к поэзии за безопасностью? (Этот последний крошечный кусочек педантизма, повторяю, предназначен для молодых, которые пишут авторам и никогда не получают от этих тварей ответов. Помимо этого, я здесь отчасти выполняю функции своего заглавного героя, который тоже, бедолага, преподавал.) – Прим. автора.
  Хэролд Уиттер Биннер (1881–1968) – американский поэт и переводчик восточной поэзии. Лайонел Джайлз (1875–1958) – английский синолог и переводчик, смотритель Отдела восточных книг и рукописей Британского музея. Сэнрю – японское юмористическое или сатирическое стихотворение из 17 слогов (5-7-5); жанр назван по имени судьи на соревнованиях «связанной поэзии» Карай Сэнрю (1718–1790).


[Закрыть]У меня под рукою нет, разумеется, сведений о том, насколько знаком или незнаком мой дорогой, хоть и несколько затравленный широкий читатель с китайской или японской поэзией. Учитывая, вместе с тем, что даже краткоеисследование вопроса способно, вероятно, пролить немало света на природу моего брата, не думаю, что сейчас мне самое время быть немногословным и сдержанным. В своем самом действенном виде, я полагаю, китайские и японские классические стихи – вразумительные высказывания, которые удовлетворяют, просвещают или укрепляют приглашенного подслушивателя так, что мало не покажется. Они могут быть прекрасны, в частности, на слух – и таковы и есть, – но по большей части я бы сказал, что если подлинная сильная сторона китайского или японского поэта не есть способность отличить на вид хорошую хурму, хорошего краба или хороший комариный укус на хорошей руке, сколь бы ни были длинны, необычны или чарующи его семантические либо интеллектуальные кишки, сколь маняще ни звучали бы они, если их натянуть и дернуть, никто на Таинственном Востоке не сочтет его поэтом всерьез – или даже не всерьез. Мое внутреннее беспрестанное ликование, которое, мне кажется, я справедливо, хоть и неоднократно, называл счастьем, грозит – я хорошо сие сознаю – превратить все это сочинение в шутовской монолог. Однако я думаю, что даже мне не достанет борзости попытаться определить, что именно придает китайскому или японскому поэту ту радость, которую он несет. Нечто, вместе с тем (представляете?), на ум все же приходит. (Маловероятно, что именно этого я ищу, но его и не выкинешь.) Однажды, кошмарно давно, когда нам с Симором было восемь и шесть лет, родители устроили вечеринку для почти шестидесяти гостей в наших трех с половиной комнатах в старом отеле «Аламак» [312]312
  «Аламак» (ранее «Сент-Джерард») – отель в Нью-Йорке на углу Бродвея и 71-й улицы, построен в 1923 г.


[Закрыть]в Нью-Йорке. Они официально уходили из варьете, потому случай был не только праздничный, но и волнующий. Нам двоим позволено было встать около одиннадцати и поприсутствовать. Мы не только поприсутствовали. По заказу и без всяких возражений с нашей стороны мы танцевали, мы пели – сначала поодиночке, затем вместе, – как часто и происходит с детьми нашего чина. Но по большей части мы просто не ложились спать и наблюдали. Ближе к двум часам ночи, когда гости начали разъезжаться, Симор умолил Бесси – нашу мать – позволить ему приносить уходящим пальто, которые висели, болтались, валялись и громоздились по всей нашей квартирке, даже в ногах нашей спящей младшей сестренки. Около дюжины гостей мы с Симором знали лично, еще с десяток – в лицо или понаслышке, а прочих не знали вообще или были едва знакомы. Когда все только съезжались, следует добавить, мы с ним лежали в постелях. Но понаблюдав за гостями часа три или около того, поухмылявшись им, по-, я бы сказал, – любив их, Симор – не задавая вопросов – почти всем принес их пальто, по одному-два за раз, причем безошибочно – их собственные, а всем мужчинам в придачу – еще и шляпы. (С женскими шляпками ему пришлось труднее.) Поймите, я не обязательно предполагаю, что подобная ловкость типична для китайского или японского поэта, и совершенно точно не хочу сказать, будто от нее Симор стал тем, чем стал. Но я убежден, что если китайский или японский стихоплет не знает по виду, где чье пальто, у его поэзии примечательно мало шансов когда-либо созреть. И восемь лет, я бы решил, – почти предельный возраст, когда такой неприметной ловкостью можно овладеть.

(Нет-нет, я уже не могу остановиться. Мне в моем Состоянии кажется, что я уже не просто упрочиваю поэтический ранг своего брата; у меня такое чувство, будто я вынимаю – по крайней мере, на минуту-другую – все взрыватели из всех бомб в этом проклятом мире, – очень крохотная, чисто временная, конечно, услуга обществу, но моя личная.) Принято считать, что китайские и японские поэты больше всего любят простые предметы, и я б выглядел еще больше балбесом, нежели есть, попытайся я это опровергнуть, но «простые», так уж вышло, – слово, которое лично я ненавижу хуже яда, ибо – во всяком случае, там, откуда я родом, – оно по привычке применяется к недобросовестно краткому, банальному, убогому и сокращенному, что, в общем, экономит время. Не будем трогать мои личные фобии – я вообще не верю, что существует слово – на любом, слава богу, языке, – дабы описать, какой материал выбирает китайский или японский поэт. Интересно, кто способен подобрать слово вот для такого: самодовольный и надменный Сановник, гуляя у себя по двору и вспоминая особо сокрушительную речь, которую утром произнес пред Императором, наступает – с сожаленьем– на какой-то набросок тушью, оброненный кем-то или выброшенный. (О я несчастный, средь нас завелся прозаик: я вынужден прибегать к курсиву там, где восточный поэт без него бы обошелся.) Великий Исса радостно известит нас о том, что в саду растет толстощекий пион. (Не больше и не меньше. Пойдем ли мы сами смотреть на толстощекий пион – другой вопрос; в отличие от неких прозаиков и западных рифмоплетов, которых я не вправе называть, он за нами не надзирает.) Само упоминание Иссы убеждает меня, что у истинного поэта нет выбора материала. Ясно, что материал выбирает поэта, а не наоборот. Толстощекий пион не явит себя никому, кроме Иссы, – ни Бусону, ни Сики, [313]313
  Ёса Бусон (1716–1783) – японский поэт, возродивший поэзию хайкай. Масаока Сики (Цунэнори, 1867–1902) – японский поэт и теоретик стиха.


[Закрыть]ни даже Басё. С определенными прозаическими видоизменениями то же правило применимо и к самодовольному и надменному Сановнику. Он не осмелится наступить с божественно человеческим сожаленьем на клочок рисовальной бумаги, пока на место действия наблюдать не прибудет великий простолюдин, байстрюк и поэт Лao Ти-као. Чудо китайского и японского стиха в том, что всякий чистый поэтический голос совершенно похож на другой и притом совершенно отчетлив и отделен. Тан-ли в девяносто три года, когда его в лицо превозносят за мудрость и ясность, признается, что его доканывает геморрой. Еще один – последний – пример: Кэ-хуан, рыдая в три ручья, отмечает, что у его покойного учителя были отвратительные застольные манеры. (Имеется риск – всегда – слишком уж зверски отнестись к Западу. В «Дневниках» Кафки есть строчка – одна из многих у него, на самом деле, – которая легко могла бы повлечь за собой китайский Новый год: «Юная девушка, которая тихо озиралась лишь потому, что шла рука об руку с возлюбленным».) [314]314
  Запись в дневнике Кафки от 8 ноября 1911 г.


[Закрыть]Что же до моего брата Симора… ах, уж этот мой брат Симор. Для него, семитско-кельтского азиата, мне понадобится качественный новый абзац.

Неофициально Симор писал китайскую и японскую поэзию и говорил ею весь тридцать один год, что оставался с нами, но я бы сказал, что формально сочинять ее он начал однажды утром в одиннадцать лет, в читальном зале на первом этаже публичной библиотеки на верхнем Бродвее, возле нашего дома. Суббота, в школу не надо, впереди у нас – ничего насущнее обеда, и мы прекрасно проводили время, лениво плавая либо гуляя вброд между стеллажами, время от времени всерьез закидывая удочку на каких-нибудь новых авторов, и тут он вдруг поманил меня посмотреть, что у него есть. Он поймал целую мешанину переведенных стихов Пана, этого чуда одиннадцатого века. Однако рыбачить, как нам было известно, в библиотеках или еще где-нибудь – занятие хитрое, никогда не поймешь, кто кого поймал. (Опасности ловли сами по себе у Симора были излюбленной темой. Наш младший брат Уолт в раннем детстве был великолепным ловцом на гнутую булавку, и на девятый или десятый день рождения в подарок от Симора получил стихотворение – одну из главных радостей его жизни, я полагаю, – о богатом мальчике, который вываживает и ловит в реке Гудзон спота: у мальчика начинает сильно болеть нижняя губа, затем он начисто про это забывает и только дома, когда еще живую рыбу выпускают поплавать в ванну, обнаруживает, что на рыбе этой – синяя саржевая кепочка с эмблемой его собственной школы; внутри крохотного и мокрого головного убора он находит ленточку с собственным именем.) С того самого утра Симор так и не слез с крючка. К его четырнадцати годам кое-кто в нашей семье сравнительно регулярно обшаривал карманы его пиджаков и курток в поисках какой-нибудь радости, которую Симор мог набросать на вялом уроке физкультуры или при долгом ожидании в приемной стоматолога. (С этой последней фразы минул день, и в промежутке я совершил междугородний телефонный звонок из Конторы сестре Тяпе в Такахо, дабы спросить, не осталось ли у нее какого-нибудь стихотворения из раннего детства Симора, которое ей бы хотелось вставить в этот мой отчет. Она ответила, что перезвонит. Выбор ее не вполне отвечает моим желаньям, а стало быть, чуточку меня раздражает, но, думаю, это я переживу. То, что она выбрала, насколько мне известно – так уж вышло, – написано было, когда поэту исполнилось восемь лет: «Джон Китс / Джон Китс / Джон / Надень, пожалста, свой кепон».) В двадцать два у него была одна особая, отнюдь не худенькая стопка стихов, которые казались мне очень, очень хорошими, и я, кто никогда в жизни не писал от руки так, чтобы сразу не представить, как все написанное набрано одиннадцатым типографским кеглем, весьма досадливо понуждал его отдать их куда-нибудь для публикации. Нет, он не считал это возможным. Пока не стоит; может, и никогда. Они слишком не-западные, слишком лотосовые. Он сказал, что, по его мнению, они слегка оскорбительны. Он пока толком не решил, что в них оскорбительного, но иногда у него возникает чувство, будто стихи эти читаются так, словно их написал неблагодарный, что ли, кто поворачивается спиной – во всяком случае, по сути – к своей среде и близким. Сказал, что ест из наших больших холодильников, ездит на наших восьмицилиндровых американских машинах, без колебаний принимает наши лекарства, если болеет, и полагается на армию США, которая защитит его родителей и сестер от гитлеровской Германии, и ничто, ни единый штрих во всех его стихотворениях этих реалий не отображает. Что-то здесь не так, просто ужас. Сказал, что часто, закончив стихотворение, думает о мисс Овермэн. Следует заметить, что мисс Овермэн работала библиотекарем в том первом отделении публички в Нью-Йорке, куда мы регулярно ходили детьми. Симор сказал, что мисс Овермэн он обязан тщательным и упорным поиском той формы поэзии, что согласовывалась бы с его личными причудливыми требованиями, однако была бы не вполне несовместима, даже на первый взгляд, со вкусами самой мисс Овермэн. Когда он договорил, я спокойно, терпеливо – то есть, разумеется, во всю глотку – указав ему на очевидные мне дефекты мисс Овермэн как ценителя или даже просто читателя поэзии. После чего он мне напомнил, что в его первый день в публичке (в одиночестве, в шесть лет) мисс Овермэн, сколь бы ущербна как ценитель поэзии ни была, раскрыла книгу на вклейке с катапультой Леонардо и бодро положила перед ним, и он не испытает радости, если допишет стихотворение и будет знать, что мисс Овермэн обратится к его опусу неохотно, без удовольствия либо должной увлеченности, перейдя, как с нею наверняка случится, к опусу этому прямиком от ее возлюбленного мистера Браунинга или в равной же степени дорогого ее сердцу и не менее ясного мистера Вордсворта. [315]315
  Роберт Браунинг (1812–1889) и Уильям Вордсворт (1770–1850) – английские поэты разных течений романтизма: первый разрабатывал углубленный психологизм, второй приближал поэтический язык к разговорной речи.


[Закрыть]Спор – для меня спор, для него дискуссия – на этом и завершился. Невозможно спорить с тем, кто свято верит либо же страстно подозревает, будто функция поэта – писать не то, что должен, а скорее такое, что написал бы, если б сама жизнь его зависела от того, какую ответственность он примет за написанное должным образом, тем стилем, что призван оттолкнуть как можно меньше его престарелых библиотекарей.

У верных же, у терпеливых, у герметически чистых все важное на свете – не жизнь и смерть, быть может, которые суть просто слова, но поистине важное – получается довольно неплохо. Перед концом своим Симор три с лишним года получал, наверное, глубочайшее удовлетворение, кое дозволено опытному ремесленнику. Он нашел единственно подходящую ему форму стихосложения, которая отвечала его самым суровым требованиям к поэзии вообще и читать которую, пожалуй, сама мисс Овермэн, будь она жива до сей поры, весьма вероятно, не только сочла бы поразительным и даже, быть может, привлекательным, но и которой она запросто могла бы «увлечься», если бы уделила ей столь же неумеренное внимание, как и своим обожаемым Браунингу и Вордсворту. Найденное им, оказавшееся для него плодотворным описать очень трудно. [316]316
  Нормально и единственно разумно выложить тут одно, два, а то и все сто восемьдесят четыре стихотворения, чтобы читатель убедился сам. Этого я сделать не могу. Я не уверен даже, что имею право обсуждать этот вопрос. Мне позволено не слезать со стихов, редактировать их, приглядывать за ними и в конечном итоге выбрать издателя для их публикации в переплете, но по крайне личным причинам вдовой поэта, которая по закону этими произведениями владеет, мне запрещено цитировать их здесь даже в отрывках. – Прим. автора.


[Закрыть]Для начала, может, полезно будет сказать, что Симор любил классические трехстрочные, семнадцатисложные хайку, как не любил, наверное, ни одну другую форму поэзии, и сам он писал – кровью – хайку (почти всегда на английском, но иногда – я надеюсь, видно мое должное нежелание это признать – по-японски, по-немецки или по-итальянски). Можно сказать и, вероятно, сказано будет, что Симоровы стихи позднего периода по сути своей похожи на английские переводы неких двойных хайку, если такие существовали; не думаю, что это сойдет за дурной каламбур, но меня подташнивает от сильной вероятности того, что какой-нибудь усталый, но неутомимо озорной преподаватель филологии в 1970 году – не исключено, господи помоги, что и я сам, – удачно сострит, утверждая, что стихотворение Симора в сравнении с хайку – все равно, что двойной мартини в сравнении с обычным. И то обстоятельство, что сие неправда, не обязательно остановит педанта, если он почувствует, что класс перед ним должным образом разогрет и готов. Как бы там ни было, пока я еще способен, изложу довольно медленно и тщательно: типичное позднее стихотворение Симора – шестистрочный стих, без определенного размера, но обычно скорее ямб, чем нет, которое он, отчасти из любви к покойным японским мастерам, отчасти из собственной природной поэтической склонности к работе в привлекательных жестких рамках, намеренно ограничивал тридцатью четырьмя слогами – что вдвое больше, нежели в классическом хайку. В остальном же ни в одном из ста восьмидесяти четырех стихотворений, проживающих ныне под моей крышей, ничто не похоже ни на что – исключительно на самого Симора. Даже акустика у них особенна, как сам Симор. Иными словами, каждое стихотворение так же незвучно, так же спокойно, как стихотворению и подобает, по Симорову убежденью, но периодически в них кратко взрывается эвфония (за отсутствием менее зверского определения), что на меня лично действует так, словно кто-то – наверняка не вполне трезвый – открывает дверь, вдувает мне в комнату три, четыре или пять бесспорно приятных и умелых нот на корнете, затем исчезает. (Я прежде не знал поэтов, от которых бы создавалось впечатление, будто посреди стихотворения они играют на корнете, да еще прекрасно играют, и уж лучше я почти ничего об этом говорить не стану. Совсем ничего, ага?) В этой шестистрочной структуре и крайне причудливой гармонии Симор со стихотворением делает, я думаю, то, что ему и суждено было с ним сделать. Подавляющее большинство этих ста восьмидесяти четырех стихотворений – неизмеримо не то что беззаботны, но безбоязненны, их может читать любой где угодно, даже вслух в довольно прогрессивных сиротских приютах ненастными ночами, но я бы не стал безоговорочно рекомендовать последние тридцать, тридцать пять стихотворений ни единой живой душе, которая за свою жизнь не умирала как минимум дважды и желательно – медленно. У меня любимые – если они вообще есть, а они, уверяю вас, у меня имеются, – два последних стихотворения в сборнике. Вряд ли я наступлю кому-либо на ногу, если просто скажу, о чем они. Предпоследнее – о молодой замужней женщине и матери, которая крутит то, что в моем старом справочнике семейной жизни называется адюльтером. Симор не описывает ее, но в стихотворение она входит как раз в тот миг, когда этот Симоров корнет производит нечто крайне действенное, и я вижу ее – ужасно симпатичная девушка, умеренно разумная, неумеренно несчастная, вполне вероятно, живет в квартале-другом от художественного музея «Метрополитен». Однажды очень поздно вечером она возвращается домой со свиданки – у меня в уме она утомлена, и помада у нее размазалась – и находит на покрывале своей кровати воздушный шарик. Кто-то его там взял и оставил. Поэт не говорит, но шарик этот может оказаться здоровенным и детским таким, вероятно – зеленым, как Центральный парк весной. Второе стихотворение – последнее в сборнике – о молодом пригородном вдовце, который как-то вечером сидит у себя на клочке лужайки, вроде бы в пижаме и халате, и смотрит на полную луну. Скучающая белая кошка, явно из его домочадцев, почти наверняка – некогда главная из его домочадцев, подходит и опрокидывается перед ним, подставляя пузо, и он дает ей погрызть себя за левую руку, а сам смотрит на луну. Вообще это последнее стихотворение запросто могло бы дополнительно заинтересовать моего широкого читателя по двум вполне особым поводам. Мне бы очень хотелось на них тут остановиться.