Текст книги "Собрание сочинений"

Автор книги: Джером Дэвид Сэлинджер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 41 страниц)

Сегодня я сам себе Дрема-Угомон. Спокойной ночи! Спокойной ночи, вы, возмутительно некомпанейские людишки!

* * *

Многие, многие люди моего возраста и моего уровня доходов, пишущие о покойных братьях в чарующей форме полудневника, никогда не морочатся сообщать нам даты, а также не ставят в известность, где находятся.Никакой сопричастности. Я поклялся, что со мной такого не случится. Сегодня четверг, и я вернулся в свое кошмарное кресло.

Сейчас без четверти час ночи, а сижу я тут с десяти, пытаясь – пока на странице у меня осязаемый Симор – отыскать способ представить его Атлетом и Спортивным Игроком и не вызвать крайнего раздражения у тех, кто терпеть не может игры и спорт. На самом деле я в смятении, и мне противно от того, что, как выясняется, я не могу к этому приступить, не начав с извинения. Во – первых, мне случилось принадлежать к кафедре филологии, где по крайней мере два преподавателя сильно ушли вперед и стали признанными репертуарными современными поэтами, а третий – неимоверной элегантности литературный критик на нашем академическом Восточном побережье, довольно внушительная фигура среди спецов по Мелвиллу. [357]357
  Герман Мелвилл (1819–1891) – американский писатель-романтик.


[Закрыть]Все трое (они, к тому же, как вы себе представляете, питают ко мне какую-то огромную слабость) в пик профессионально-бейсбольного сезона совершают, как представляется мне, несколько чересчур публичный бросок к телевизионному приемнику и бутылке холодного пива. К несчастью, этот мелкий оплетенный плющом камешек в данных обстоятельствах приносит чуть меньше разрушений, потому что я швыряю его из цельностеклянного дома. Я сам всю жизнь был поклонником бейсбола и не сомневаюсь, что в черепе у меня должно быть место, похожее на дно птичьей клетки, выстеленное старыми и драными спортивными разделами. Фактически (и я расцениваю это как последнее слово в интимных отношениях писателя и читателя), быть может, одна из причин, по которой в детстве я не сходил с эфира шесть лет подряд, заключалась в том, что я мог сказать Народу Радиоландии, чем всю неделю занимались ребята Уэйнеры, или, что выглядело еще внушительнее, сколько раз Кобб в 1921 году, когда мне исполнилось два, украл третью. [358]358
  Братья Пол Гли (1903–1965) и Ллойд Джеймс (1906–1982) Уэйнеры и Тай Кобб (Тайрус Рэймонд Кобб, 1886–1961) – американские профессиональные бейсболисты, аутфилдеры.


[Закрыть]Для меня что – это по-прежнему капельку наболевшая тема? Я разве еще не примирился с теми днями юности, когда бежал от Реальности – посредством линии «Л» с Третьей авеню, – чтобы добраться до своего маленького лона у третьей базы на «Поло-Граундз»? Невероятно. Может, частично от того, что мне сорок и я думаю, что самое время уже попросить всех пожилых мальчиков-писателей отвалить с бейсбольных стадионов и арен корриды. Нет. Я знаю– господи, знаю, —почему мне так не хочется представлять Эстета Атлетом. Я не думал об этом много – много лет, но ответ такой. На радио со мной и С. был исключительно смышленый и симпатичный мальчик, некто Кёртис Колфилд, он потом погиб при какой-то высадке на Тихом океане. Однажды он пробежался с нами до Центрального парка, и там я понял, что мяч он кидает так, будто обе руки у него – левые, короче – совсем по-девчачьи, – и я до сих пор вижу, какое стало у Симора лицо, когда я критически заржал над Кёртисом, конски, жеребячески. (Как еще мне оправдать этот глубинный анализ? Перекинулся ли я на Другую Сторону? Открыть ли мне свою частную практику?)

Как на духу. С. любилигры и спорт, в помещении ли, на воздухе, и сам бывал в них обычно поразительно хорош или поразительно плох – редко что-то между. Пару лет назад моя сестра Фрэнни поставила меня в известность, что одно из Самых Ранних ее Воспоминаний: она лежит в плетеной колыбели (подобно Инфанте, я так понимаю) и смотрит, как Симор в гостиной играет с кем-то в пинг-понг. В действительности, думаю, эта памятная ей плетеная колыбель была старой битой кроваткой на колесиках, в которой ее, бывало, встряхивая на порожках, толкала по всей квартире ее сестра Тяпа, пока они обе не достигали эпицентра бьющей ключом жизни. Однако более чем вероятно, что Фрэнни и впрямь во младенчестве наблюдала, как Симор играет в пинг-понг, и его прочно забытым и явно бесцветным противником легко мог оказаться я сам. Играя с Симором в пинг-понг, я обычно бывал ошеломлен до полной бесцветности. Будто по другую сторону сетки находилась сама Кали-Мать [359]359
  Кали (Деви и др.) – в брахманизме и индуизме женская ипостась бога Шивы, его грозная супруга.


[Закрыть]– многорукая, ухмыльчивая и без малейшего интереса к счету игры. Он лупил, он срезал, на каждый второй-третий шарик он бросался так, словно тот был свечкой, которую можно отбивать только смэшем. По грубым прикидкам, три из пяти ударов Симора приходились в сетку или вообще черт знает куда, поэтому отбивать его удары с лёта было практически невозможно. Хотя факт этот ни разу не привлек его пристального внимания, и он вечно изумлялся и униженно извинялся, когда противник его в конце концов громко и обиженно скулил, что за шариком вынужден гоняться по всей комнате, нырять под стулья, диван, рояль и в эти мерзкие щели за книгами на полках.

В теннис он играл равно сокрушительно и равно чудовищно. А играли мы часто.Особенно на моем последнем курсе в колледже, в Нью-Йорке. Он уже преподавал в том же заведении, и частенько, особенно весной, я с ужасом ждал заметно хорошей погоды, ибо знал, что какой-нибудь молокосос непременно падет к моим ногам, как Мальчик-Бард, [360]360
  Аллюзия на патриотическую песню ирландского поэта, композитора и певца Томаса Мура (1779–1852) «Мальчик-Бард», опубликованную в сборнике «Ирландские мелодии» (1846), пер. А. Преловского.


[Закрыть]с запиской от Симора, где будет сказано, не великолепный ли сегодня день и как насчет чуть позже сыграть в теннис. Я отказывался играть с ним на университетских кортах – там, я боялся, его могли увидеть в деле мои илиего друзья – особенно какие-нибудь его Kollegen [361]361
  Коллеги (нем.).


[Закрыть]из тех, что посомнительней, – поэтому обычно мы отправлялись на корты «Рипс» на Девяносто шестой улице, наше старое место. Одна из самых беспомощных стратагем, что я когда-либо в жизни разработал: я нарочно оставлял ракетку и туфли дома, а не у себя в шкафчике в студгородке. Но было здесь и одно мелкое преимущество. Одеваясь перед встречей с Симором на кортах, я обычно получал толику сочувствия, и частенько кто-либо из сестер или братьев сострадательно выдвигался со мной к выходу и помогал мне ждать лифт.

При всех карточных играх до единой – рыбе, покере, казино, червях, старой деве, бридж-аукционе или контракте, блинчике или двадцати одном – он бывал совершенно несносен. Тем не менее на игры в рыбу можно было смотреть.Когда двойняшки были маленькими, он обычно играл с ними – и все время им намекал, чтобы они спрашивали, нет ли у него четверок или вальтов, либо изощренно кашлял, показывая свои карты. И в покере он блистал. Под конец отрочества у меня случился краткий период, когда я полунаедине с собой играл в утомительную, безнадежную игру – старался превратиться в эдакого светского льва, нормального парня, поэтому частенько приглашал разных людей на покер. Бывал и Симор. Требовалось некоторое усилие, чтобы не замечать, когда у него на руках бывали тузы, поскольку он сидел и ухмылялся, по выражению моей сестры, как Пасхальный Зайка с полным лукошком яиц. Еще хуже, у него имелась привычка держать стрит, полный дом или что-нибудь получше и не увеличивать ставку и даже не вызывать ее с тем, кто ему нравился и играл напротив с парой десяток.

В четыре из пяти игр на воздухе он играл кисло. В первых классах, когда мы жили на углу 110-й и Драйв, днем обычно устраивались какие-нибудь игры – либо в переулках (стикбол, [362]362
  Стикбол – упрощенная форма бейсбола, уличная игра, в которой вместо бейсбольного мяча используется резиновый мячик, а вместо биты – ручка от метлы или палка.


[Закрыть]хоккей на роликах), либо – чаще – на травянистом клочке, приличной по размеру собачьей площадке у статуи Кошута [363]363
  Лайош Кошут (1802–1894) – венгерский юрист, политик, общественный деятель, во время революции 1848 г. – глава Комитета защиты родины, верховный правитель Венгрии (май – август 1849).


[Закрыть]на Риверсайд-драйв (футбол американский или европейский). В футболе или хоккее Симор умел – что снискивало исключительно нелюбовь его товарищей по команде – прорваться на поле противника, зачастую великолепно, а там затормозить так, что вратарь противника получал возможность выдвинуться на неприступную позицию. В американский футбол он играл до крайности редко и почти неизменно только если в какой-нибудь команде недоставало игрока. Я же играл регулярно. Жестокость игры не претила мне – я лишь до смерти ее боялся, поэтому ничего не поделаешь, оставалось только играть; я сам на эти чертовы игры даже народ собирал. Бывало, когда С. тоже участвовал, никак нельзя было угадать заранее, станет он для команды ценным приобретением или же источником неприятностей. В подавляющем большинстве случаев при жеребьевке его выбирали первым – он был весьма гибок в бедрах, прирожденный игрок нападения. Если в центре поля, когда мяч был у него, он вдруг не решал всей душой возлюбить кидавшегося к нему полузащитника другой команды, для своей он оказывался определенно ценен. Но, как я уже говорил, никогда нельзя было понять, поможет он или навредит. Однажды, в очень редкое и смачное мгновенье, когда моя команда нехотя позволила мне провести мяч по стороне поля, Симор, игравший за другую команду, обескуражил меня тем, что явно обрадовался мне, когда я к нему несся, словно то была случайная встреча, нежданная и несказанно счастливая. Я на бегу чуть ли не встал как вкопанный, и кто-то, разумеется, сшиб меня наземь, будто, как говорят у нас в районе, самосвал с кирпичом.

Я слишком на этом залип, я знаю, но уже совсем не могу остановиться. Я говорил: в определенных играх он бывал и захватывающе хорош. Вообще-то непростительно хорош. В том смысле, что в играх и спорте бывает такая степень мастерства, которая нас особо возмущает в нешаблонном противнике – категорическом «гаде» того или иного вида: Рыхлом Гаде, Пижонистом Гаде или просто американском стопроцентном гаде, который, само собой, с одной стороны может успешно применять против нас дешевое или худшее оснащение, а с другой – выигрывать у нас с излишне счастливой и доброй рожей. Рыхлость была лишь одним преступлением Симора, когда он добивался успеха в играх, но зато капитальным. Особенно мне вспоминаются три игры: ступбол, бордюрные шарики и карманный бильярд. (Бильярд мне придется затронуть в следующий раз. Для нас то была не просто игра – то была почти протестантская реформация. Мы катали шары до или после почти каждого важного кризиса в нашем юношеском возмужании.) Ступбол, к сведению сельских читателей, – это игра в мяч при поддержке ступеней к крыльцу особняка или фасаду жилого дома. Играли мы в нее так: резиновый мяч швырялся в какую-нибудь архитектурную гранитную загогулину – популярную манхэттенскую смесь ионических греческих и коринфских римских украшений – на фасаде нашего многоквартирного дома, где – то на уровне пояса. Если мяч отскакивал на проезжую часть или дальний тротуар и не ловился на лету игроком противной команды, такой бросок засчитывался как удар по квадрату, как в бейсболе; если же ловился – а такое случалось намного чаще, – игрок считался выбывшим. Хоум-ран засчитывался, лишь когда мяч пролетал на достаточной высоте и с достаточной силой, чтобы удариться о стену здания напротив, и его не ловили на отскоке. В наши дни довольно много мячей достигали противоположной стены, но лишь немногие бывали достаточно низкими, медленными и смачными, чтобы с ними на лету нельзя было справиться. Если бросок делал Симор, ему почти всегда удавался хоум-ран. Если хоум-ран засчитывался другим соседским ребятам, обычно говорили, что им повезло – или не повезло, в зависимости от того, в чьей ты был команде, – но у Симора невезеньем выглядели неудавшиеся хоум-раны. Что гораздо исключительнее – и ближе к предмету нашего разговора, – он кидал мяч, как никто больше у нас в районе. Остальные мы были нормальными правшами, как и он,становились чуть левее поверхности, рябой от ударов, и швыряли мяч сильным боковым броском. Симор же становился к нужному месту лицом и бросал мяч прямо– движением, очень похожим на его неприглядно и омерзительно безуспешный верхний смэш в пинг-понге или теннисе, – и мяч пролетал обратно у него над головой, причем ему даже почти не приходилось нагибаться, и летел прямиком, так сказать, к трибунам. Если ты пытался делать, как он (наедине или же под его положительно рьяным личным надзором), ты либо легко выбывал, либо (чертов) мяч отскакивал и лупил тебя прямо в лицо. Было время, когда никто во всем квартале не хотел играть с ним в ступбол – даже я. Потому очень часто он либо подолгу растолковывал тонкости игры если не одной нашей сестре, то другой, либо все успешнее играл сам с собой, и отскок от противоположного здания долетал до него так, что ему даже не приходилось менять стойку, дабы его перехватить на излете. (Да, да, я, черт бы его побрал, слишком раздуваю, но, по-моему, почти тридцать лет спустя бодяга эта неотразима.) Так же здорово ему удавались бордюрные шарики. В них первый игрок катит – иначе подает – шарик, «свой» то есть, на двадцать – двадцать пять футов вдоль переулка, где не стоят машины, стараясь, чтобы этот биток не очень откатывался от бордюра. Второй игрок затем пытается его сбить, подавая с той же начальной точки. Результат достигается редко, поскольку шарик с траектории может сбить что угодно: сама неровная поверхность, неудачный отскок от бордюра, комок жвачки, любой образчик из сотни разновидностей типичного нью-йоркского мусора, не говоря уже про обычный, повседневный паршивый прицел. Если второй игрок первым своим броском промахивается, его шарик обычно остается в весьма уязвимой близости от первого, и первому игроку во второй раз целиться труднее. Восемьдесят-девяносто раз из ста в этой игре, первым ли он бросал или последним, Симор бывал непобедим. При длинных бросках своим шариком он целил в твой довольно широким замахом, как в кегельбане, если бросок делаешь с крайне правой стороны лицевой линии. И здесь тоже поза его, сама его форма бывала до невероятия причудлива. Если все в квартале длинные броски делали рывком запястья снизу, свойшарик Симор отправлял боковым взмахом руки – вернее, запястья, как будто пускал блинчики на пруду. И опять-таки подражать ему было пагубно. Делать, как он, значило, что вообщеневозможно было контролировать полет шарика.

Мне кажется, часть моего рассудка вульгарно подкарауливает следующий кусок. Я не думал об этом много-много лет.

Однажды под вечер, в ту слабо слезливую четверть часа в Нью-Йорке, когда уличные фонари только зажжены и уже загораются стояночные огни автомобилей – некоторые включились, некоторые пока нет, – через дорогу от холщового навеса над входом в наш дом я играл в бордюрные шарики с мальчиком по имени Айра Янкауэр. Мне было восемь. Я использовал метод Симора – вернее, пытался: его боковой взмах, его широкий замах, когда целишь в шарик противника, – и неуклонно проигрывал. Неуклонно, однако безболезненно. Ибо наступил час, когда мальчишки Нью-Йорка – совсем как мальчишки Тиффина, Огайо, которые слышат далекий свисток паровоза аккурат в тот миг, когда последний скот загоняют в коровник. В эти волшебные четверть часа если что и теряешь, то лишь свои шарики. Айра, я думаю, тоже должным манером завис во времени, а коли так, тоже одни только шарики выиграть и мог. Из этого покоя и совершенно с ним в гармонии меня позвал Симор. То, что во вселенной оказался кто-то третий, меня приятно шокировало, и к этому прибавилась справедливость: этот кто-то – Симор. Я обернулся – полностью – и, подозреваю, Айра, должно быть, обернулся тоже. Под навесом нашего подъезда только что зажглись луковицы огоньков. Симор стоял перед нами на бордюре – лицом к нам, покачиваясь на сводах стоп, руки в прорезных карманах куртки с овчинной выпушкой. Огоньки под навесом были у него за спиной, и лицо оставалось в тени, пригашено. Ему было десять. По тому, как он покачивался на краю бордюра, по положению его рук, по… ладно, самой величине хя понимал не хуже, чем теперь, что он сам до крайности осознавал волшебство часа.

– Можно так не стараться, – сказал он, не сходя с места. – Если попадешь, когда целишься, тебе просто повезет. – Он говорил, излагал, но чар не рассеивал. Тогда их рассеял я.Вполне намеренно.

– Как это повезет, если я целюсь? —ответил я, не громко (несмотря на курсив), но с несколько большим раздражением, нежели ощущал. Мгновенье он ничего не говорил, просто покачивался на бордюре, глядя на меня, насколько несовершенно я это понимал, с любовью.

– Потому что повезет, – сказал он. – Ты будешь рад, что попал в его шарик – в шарик Айры, – правда? Ты же будешь рад?А если радуешься,когда попадаешь в шарик, значит, втайне ты как – то не очень рассчитывал в него попасть. Поэтому тут явно какое – то везенье, наверняка отчасти некая случайность. – Он ступил с бордюра, не вынимая рук из карманов, и подошел к нам. Но Симор в размышленьях не переходил сумеречную улицу быстро – по крайней мере, так казалось. В этом свете он приближался к нам скорее как парусная шлюпка. Гордыня же в этом мире, напротив, стремительнее некуда, и меж нами не оставалось и пяти шагов, когда я поспешно сказал Айре:

– Да все равно уже темно, – по сути прекратив игру.

От этого последнего маленького pentimento, [364]364
  Раскаяние (ит.) – также искусствоведческий термин, обозначающий закрашенные самим художником детали.


[Закрыть]или чем бы оно там ни было, меня буквально от макушки до пят прошибло потом. Хочется сигарету, но в пачке пусто, а из кресла я вставать не готов. Ох господи, что за возвышенное ремесло. Сколь хорошо известен мне читатель? Сколько я могу поведать ему, чтобы не смутить его и самому не опростоволоситься? Вот что я сказать могу: для нас всех в уме его приуготовлено место. Еще минуту назад свое я видел четырежды в жизни. Сейчас – пятый. Растянусь-ка я на полчасика на полу. Прошу меня извинить.

* * *

По мне, так это подозрительно звучит, как театральная программка, но после вот этого последнего – театрального же – абзаца я чувствую, что сейчас огребу. Время – три часа спустя. Я заснул на полу. (Я снова вполне в себе, дорогая баронесса. Батюшки, что ж вымогли обо мне подумать? Вы же позволите, я вас умоляю, позвонить, дабы принесли довольно интересную бутылочку вина. С моих собственных маленьких виноградников, и мне кажется, вам бы непомешало…) Мне бы хотелось объявить – как можно кратче, – что чем бы конкретно ни было то, что вызвало Пертурбацию на странице три часа назад, я не был – ни тогда, ни сейчас, ни когда – ни в малейшей степени опьянен своими силами (моими собственными силенками, дорогая баронесса) почти абсолютной памяти. В тот миг, когда я стал – или сам себя сделал – моросливой развалиной, я не вполне обращал внимание на то, что сказал Симор, – да вообще-то и на самого Симора тоже. По сути меня поразило – обездвижило, пожалуй, – внезапное осознание того, что Симор – это мой велосипед «давега». Почти всю жизнь я ждал хоть малейшей склонности, не говоря уже о требуемом доведении оной до завершения, отдать кому-нибудь свой велосипед «давега». Сей же миг, само собой, поясняю:

Когда нам с Симором было пятнадцать и тринадцать, однажды вечером мы вышли из своей комнаты послушать по радио Ступнэггла и Бадда, [365]365
  «Ступнэггл и Бадд» – популярный в 1930-х годах (сначала на радио, а впоследствии в кино и на телевидении) дуэт комиков: музыкант Уилбер Бадд Ху – лик (1905–1961) и бывший торговец лесом, двоюродный брат писателя Г.Ф. Лав – крафта Фредерик Чейз Тэйлор (1897–1950).


[Закрыть]по-моему, и, войдя в гостиную, оказались в самом центре великой и тревожно сдавленной суматохи. Присутствовали всего трое: наш отец, наша мать и наш брат Уэйкер, – но у меня сложилось ощущение, что из хорошо замаскированных наблюдательных пунктов подслушивал и малый народец. Лес довольно ужасно побагровел, Бесси стиснула губы так, что они почти совсем пропали, а братец Уэйкер – которому в тот миг, по моим расчетам, было почти ровно девять лет и четырнадцать часов, – стоял у рояля в пижаме и босиком, и по лицу его струились слезы. Первым моим порывом в подобной семейной ситуации было развернуться и двинуть подальше в горы, но поскольку Симор, судя по всему, отнюдь не был готов уходить, я тоже решил задержаться. Лес с отчасти подавляемой пылкостью тут же выложил дело на судебное рассмотрение Симору. Утром, как мы уже знали, Уэйкеру и Уолту подарили пару похожих и красивых, сильно-не-по-карману подарков на день рождения: велосипеды в красно-белую полоску, с двойной рамой и колесом двадцать шесть дюймов, ровно те же транспортные средства, что стояли в витрине спортивного магазина «Давега» на Восемьдесят шестой между Лексингтон и Третьей, – двойняшки этими великами подчеркнуто восхищались почти весь минувший год. Минут за десять до того, как мы с Симором вышли из спальни, Лес выяснил, что велосипед Уэйкера не поставлен на хранение в подвал нашего дома рядом с велосипедом Уолта. В тот день в Центральном парке Уэйкер его отдал. К нему подошел незнакомый мальчик («какой-то шнук, он его раньше в жизнине видел») и попросил у него велосипед, и Уэйкер отдал. Ни Лес, ни Бесси, само собой, не забыли об «очень славных щедрых намерениях» Уэйкера, но оба рассматривали подробности сделки сквозь призму собственной нерушимой логики. По сути, они полагали, что Уэйкеру следовало – и это соображение Лес повторил с большой горячностью Симору – хорошенько и долго покататьмальчика на велосипеде. Тут, всхлипывая, встрял Уэйкер. Мальчику не хотелосьхорошенько и долго кататься, ему хотелось велосипед.У него такого никогда небыло, у этого мальчика; а ему всегда хотелось.Я взглянул на Симора. Он заводился. Вид у него постепенно становился благожелательный, но сообщал наблюдателю абсолютную неспособность объекта разрешить подобного сорта трудный спор, – и по своему опыту я знал, что мир у нас в гостиной будет восстановлен, хоть и каким-то чудом. («Ведь мудрый каждый раз добивается успеха, но, приступая к чему-либо, полон нерешительности». – Книга XXVI, «Чжуан-цзы».) [366]366
  Пер. Л. Позднеевой.


[Закрыть]Не стану описывать в подробностях (в кои-то веки), как Симор – и это наверняка можно выразить иначе, только я не знаю, как – наобум ляпнул что-то насчет самой сути разногласий таким манером, что несколько минут спустя три воюющие стороны по-настоящему расцеловались и примирились. Поистине тут я имел что сказать об отъявленно личном, и, сдается мне, я это уже донес.

То, что Симор мне передал – вернее, как меня наставил – в тот вечер 1927 года, когда мы играли в бордюрные шарики, мне кажется полезным и важным, и я думаю, на этом определенно стоит ненадолго остановиться. Хотя это и может несколько шокировать, с моей точки зрения, в данный промежуток времени нет почти ничего ценнее и значимее того факта, что сорокалетнему пердуну, брату Симора, наконец-то подарили собственный велосипед «давега», который можно отдать, лучше всего – первому, кто об этом попросит. Невольно я задаюсь вопросом – раздумываю, —вполне ли корректноперейти от одной псевдометафизической частности, сколь бы крохотной или же частной она ни была, к другой, сколь бы ни была она здоровой или же общей. Иными словами – не затягивая в начале, ни капельки не филоня в том выспреннем стиле, к коему я привык. Тем не менее, вот: когда Симор наставлял меня с бордюра на другой стороне улицы, чтобы я прекратил целиться своим шариком в шарик Айры Янкауэра, – а Симору было десять, не забывайте, пожалуйста, – я убежден, что инстинктивно он подводил к чему-то весьма духовно близкому тем наставленьям, что давал бы в Японии мастер-лучник, запрещая своенравному ученику нацеливать стрелы в мишень; то есть, когда учитель стрельбы из лука дозволял бы, так сказать, Целиться, не целясь. Хотя я все же гораздо больше предпочел бы не включать в этот свой недомерочный трактат и дзэнскую стрельбу из лука, и дзэн вообще – отчасти, безусловно, потому, что для разборчивого слуха дзэн постепенно становится довольно неприличным, сектантским словом, причем сие в огромной степени, хоть и поверхностно, оправданно. (Говорю «поверхностно», ибо чистый дзэн наверняка переживет своих западных поборников, кто, по большей части вроде бы опровергает его почти-что-доктрину Отстраненности приглашением к духовной безучастности, даже черствости, – и кто явно не усомнится повергнуть Будду, не отрастив сперва золотой кулак. Чистый дзэн, стоит ли добавлять – а я думаю, что стоит, при моей скорости, – останется и после того, как в лету канут такие позеры, как я.) Наиглавнейшим же образом, мне бы не хотелось сравнивать совет Симора насчет шариков с дзэнской стрельбой из лука хотя бы потому, что я – ни дзэнский лучник, ни дзэн-буддист, ни, тем паче, знаток дзэна. (Имею ли я право тут заявить, что как Симоровы, так и мои корни в восточной философии – если позволено будет назвать их «корнями» – произросли – произрастают – из Нового и Ветхого Заветов, Адвайта-Веданты [367]367
  Адвайта-Веданта – недуалистическая Веданта. Представляет собой философскую систему, созданную легендарным святым Вьясой и начинается с Упанишад; проповедует недуализм – воплощение Относительного и Абсолютного в Атмане (ограниченное понимание) и Брахмане (бесконечное понимание).


[Закрыть]и классического даосизма? Я склонен расценивать себя, если здесь вообще применима такая приятственность, как восточное наименование, йогином кармы четвертого разряда, быть может – с легкой добавкой джнана-йоги для вкуса. [368]368
  Йогин – человек, практикующий Алмазный Путь тибетского буддизма; также этим термином определяется человек, переживающий свой Ум одновременно на абсолютном и относительном уровне, в естественной форме. Карма в священных писаниях индуизма делится на три вида: санчита (накопленная), прарабдха (приносящая плоды) и криямана (накапливаемая в настоящий момент). Джнана-йога (от санскр. знание) – разновидность йогической практики, йога мудрости.


[Закрыть]Меня до крайности притягивает дзэнская классика, мне хватает наглости в колледже читать о ней и литературе махаяны лекции раз в неделю по вечерам, но сама жизнь моя – не дзэнская дальше некуда, и та малость дзэнского опыта, которую мне удалось постичь – этот глагол я выбираю тщательно, – есть побочный продукт следования моему собственному, довольно естественному пути крайней недзэнскости. По преимуществу – потому, что сам Симор буквально умолил меня делать так, а я никогда не замечал, что он в таких вещах ошибается.) К счастью для себя и, вероятно, для всех, я не уверен, что дзэн здесь так уж необходим. Метод кидания шариков, который Симор, по чистой интуиции, мне рекомендовал, можно небезосновательно и не по-восточному, я бы сказал, соотнести с изящным искусством отправлять сигаретный бычок в очень маленькую мусорную корзину через всю комнату щелчком. Искусство, я убежден, коим в совершенстве владеет большинство мужчин-курильщиков, лишь когда им либо глубоко плевать, попадет бычок в корзину или нет, либо в комнате не остается очевидца, включая, вполне себе выражаясь фигурально, самого бычкомета. Я сейчас очень прилежно постараюсь не разжевывать эту иллюстрацию, сколь бы восхитительной ее ни полагал, однако считаю как никогда уместным прибавить – здесь я на минутку возвращаюсь к бордюрным шарикам, – что после того, как сам Симор кидал шарик, он обычно ликовал, заслышав ответный щелчок стекла о стекло, но, похоже, сам толком никогда не понимал, чей именнотриумфальный щелчок раздался. Больше того: почти неизменно кому-нибудь приходилось подбирать выигранный Симором шарик и ему вручать.

Слава богу, на этом все. Могу вас заверить, я такого не заказывал.

Думаю – знаю, —это будет последней моей «физической» записью. Пусть же она окажется в разумных пределах смешной. Хотелось бы тут проветрить перед тем, как отправлюсь на боковую.

Это Анекдот – пинайте меня, но я его расскажу. Лет в девять у меня сложилось очень приятное ощущение, будто я – Самый Быстрый Бегун на Свете. Это некое причудливое, по сути – факультативное тщеславное представление, склонен добавить я, из тех, от которых трудно избавиться, и даже сейчас, в сверхсидячий сороковник я могу представить, как в уличнойодежде проношусь мимо целой вереницы знаменитых, но пыхтящих олимпийских стайеров и делаю им ручкой – дружелюбно, без малейшей снисходительности. Как бы там ни было, одним чудесным весенним вечером, когда все мы еще жили на Риверсайд-драйв, Бесси отправила меня в аптекарскую лавку за парой кварт мороженого. Из дома я вышел в те же волшебные четверть часа, которые описал всего несколькими абзацами выше. Что равно фатально для композиции этого анекдота, на мне были кеды – а они для того, кто мнит себя Самым Быстрым Бегуном на Свете, наверняка то же самое, чем для малютки Ханса-Кристиана Андерсена были красные башмачки. [369]369
  Имеется в виду сказка датского писателя Ханса Кристиана Андерсена (1805–1875) «Красные башмаки» (1845) из третьего выпуска «Новых сказок» (пер. А.В. и П.Г. Ганзенов).


[Закрыть]Едва выскочив из дому, я обернулся самим Меркурием и спринтерски «зашибенски» рванул по длинному кварталу к Бродвею. На одном колесе обрулил угол на Бродвее и понесся дальше, свершая невероятное – наращиваяскорость. Лавка, где продавалось мороженое «Луи Шерри» – несгибаемо предпочитавшееся Бесси, – располагалась в трех кварталах к северу, на 113-й. Где-то на полпути туда я пролетел мимо канцелярского магазина, где мы обычно покупали газеты и журналы, – но пролетел вслепую, не заметив поблизости ни знакомых, ни родственников. Затем, где-то еще кварталом дальше до меня донесся топот погони – меня явно кто-то преследовал. Моей первой, быть может, типично нью-йоркской мыслью было: за мной гонится полиция – по обвинению, как легко себе представить, в Побитии Рекорда Скорости на Утице за Пределами Школьной Территории. Я попытался выцедить из своего тела еще немножко скорости, но тщетно. Почувствовал, как ко мне тянется рука, хватает за свитер точно там, где должны располагаться номера команды-победителя, – и, покорно и испуганно, остановился с неуклюжестью тормозящего черноногого альбатроса. Преследователем моим был, разумеется, Симор – и он тоже был, судя по всему, чертовски испуган.

– Что такое? Что случилось? – неистово вопрошал он. И свитера моего не отпускал. Я дернулся прочь из его хватки и поставил его в известность – в довольно сортирных образных выражениях, принятых в нашем районе, которые я не стану воспроизводить здесь дословно, – что ничегоне случилось, ничегоне такое, я просто, ексель-моксель, бежал.Его облегчение было просто неимоверным. – Ух как ты меня напугал! – сказал он. – Ну ты и несся! Да я тебя едва догнал! —После чего мы с ним двинулись – не бегом – в лавку вместе. Быть может, странно, быть может, вовсе нет, но боевой дух теперь уже Не Самого Быстрого Бегуна на Свете не был весьма ощутимо подорван. С одной стороны, меня догнал он.Кроме того, я с крайней дотошностью подметил, что он сильно запыхался. Было странным образом занимательно видеть, как он сопит.

Я с этим покончил. Вернее, это покончило со мной. Рассудок мой принципиально и неизменно уклоняется от любого рода окончаний. Сколько рассказов я изорвал с самого детства только из-за того, что в них было такое, что это зычное издевательство над Чеховым – старина Сомерсет Моэм – зовет Началом, Серединой и Концом? Тридцать пять? Пятьдесят? Одна из тысячи причин, по которым я перестал ходить в театр лет в двенадцать, – я адски ненавидел строем вытекать из зала лишь потому, что какой – то драматург вечно грохает своим дурацким занавесом. (Что сталось с этим дюжим занудой Фортинбрасом? От кого, в конечном итоге, не поздоровилось ему?)Тем не менее, я тут всё. Хотелось бы сделать еще одно-два отрывочных замечания физической разновидности, но ощущение слишком уж крепко: мое время истекло.Кроме того – без двадцати семь, а урок у меня в девять. Как раз успею полчаса вздремнуть, побриться, может, устроить себе прохладную освежающую кровавую баню. Меня подмывает – это скорее старый городской рефлекс, нежели, слава богу, порыв – сказать нечто слабоядовитое о двадцати четырех юных барышнях, которые только что вернулись с длинных выходных в Кембридже, Хэновере или Нью-Хэйвене и будут ждать меня в Аудитории 307, но я не могу закончить описание Симора – даже дурное описание, даже такое, где повсюду мое «я», моя неизменное вожделение разделить с ним верхнюю строчку в афише – не осознавая хорошее, настоящее. Говорить так чересчур цветисто (а значит, кому же говорить, как не мне), но я не могу зазря быть братом моего брата, и я знаю – не всегда, но знаю, —что у меня нет более важного дела, чем пойти в эту жуткую Аудиторию 307. Там нет ни одной девушки, включая Ужасную Мисс Зэйбел, что была бы мне меньше сестрой, нежели Тяпа или Фрэнни. Возможно, они сияют измышленьями веков, однако же сияют. Этой мысли удается меня ошеломить: никуда больше я бы прямо сейчас не отправился, кроме Аудитории 307. Симор как-то сказал, что мы всю жизнь только и делаем, что перемещаемся с одного клочка Святой Земли на другой. Он хоть когда-нибудьошибается?