Текст книги "Сборник " Песня, зовущая домой""

Автор книги: Дорис Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Глава пятая

На следующее утро за завтраком, сидя за моим залитым солнцем столиком у окна и наблюдая, как легкий бриз щекочет флюгер, так что крошечная лисичка на его конце никак не может решить, бежать ли ей на террасу или к бассейну, я с тоскливым чувством вспоминала предложение Адама и нотку неприязни при прощании.

Кто из нас был прав? Я или Адам, который, наметив цель, стремился к ней самозабвенно, как те пони, несшиеся вверх по склону? Нелепо было думать, что он вообще мог заинтересоваться такой обыкновенной личностью, как я. И во всяком случае, если когда-то и интересовался, теперь с этим покончено. Я бы со всем покончила ради принципа.

Бесцельно вышла я на улицу, и к одиннадцати часам под теплыми лучами солнца, слушая мирное щебетание вьюрков и малиновок, до какой-то степени успокоилась. Отель быстро пустел. Машины отъезжали от входа, грохотали через решетку и поворачивали к морю или в сторону пустоши. Ни одна не подъехала к отелю, так что было похоже, что мама права, и надежды Илейн так и не сбудутся. Через несколько минут я отложила книгу и решила пройтись.

Собственно Торкомб – это крошечная деревушка у подножия холма. Он мог похвастаться только рядом коттеджей, маленькой старой гостиницей, почтой, гаражом и магазином, где было самое необходимое. Гостиница была светло-зеленая с красными ставнями, жавшиеся друг к другу коттеджи белыми с дубовыми дверьми. Перед одним стояло плетеное сиденье, на нескольких висели каретные фонари. Стены заросли цветами, красными и голубыми гортензиями и красными розами, яркими, как все в Девоне.

Это место так и просилось, чтобы его сфотографировали. Уже давно я решила этим заняться, и нынешним утром свет был великолепен. Я сделала один снимок старой конюшни сквозь арку и потом повернула камеру, чтобы захватить ряд коттеджей, некоторые из них, как я теперь поняла, были частью гостиницы. Я только собиралась нажать на спуск, как вдруг непонятно откуда раздался голос:

– Это папин дом!

Услышав этот бодрый, растягивающий гласные голос, который я сразу же узнала, я застыла, как вкопанная. Но я никого не видела.

– Это папин дом, – повторил голос. – Думаешь, я обманываю?

И другой очень знакомый голос завопил:

– Да, да! – сопровождаемый шумом веселой возни.

Значит, все же Колин Камерон приехал, и Йен получит свое купание. Я расплылась от удовольствия и не скрывала этого. Конечно же, глупо было, зная, что Колин и Магда не муж и жена, не подумать о той возможности, что он не обязательно остановится в «Тор Роке». Но где же они? Заинтересованная, я не спешила уходить. Еще некоторое время слышалось пыхтение и хихиканье, и наконец жалостный вопль Руфи: «Папа, ты меня раздавишь!» – указал мне направление.

Плетеное сиденье, по-моему, викторианской эпохи, имело очень высокую спинку и было таким глубоким, что, сидя в нем, вы могли оставаться незамеченным сзади. Двое шестилеток спокойно бы в нем уместились; но если там был еще и взрослый габаритов мистера Невидимки, то неудивительно, что Руфь стала выражать протест.

Мне надо было бы уйти, но я не ушла. Я стала, слушая и бессмысленно улыбаясь, наблюдать, как время от времени чья-нибудь рука на мгновение показывалась из-за темно-зеленой плетеной спинки.

– Папа, теперь уже пойдем? – Это Йен.

– Но мне вполне удобно, – сказал со смехом мужской голос. Что говорил Адам? «Он такой же ребенок, как Йен».

– И мне тоже вполне удобно, – тоненько вставила Руфь. – Папа, расскажи нам сказку. – Они могли быть близнецами, но она была не такой взрослой, как ее брат. Он, насколько я поняла, уже считал себя слишком большим, чтобы обниматься.

Однако когда они разразились истерически-радостным смехом, я поняла, что для щекотки они еще не были слишком взрослыми.

Надо было уйти, но я не двигалась с места. В наше время было что-то совершенно обезоруживающее в отце, который возился со своими детьми, обнимал их, любил, завладел их душами. Хотя я и очень любила папу, но он был настолько же сдержанным родителем, насколько я – ребенком. Жизнерадостный, излучающий тепло, притягательный отец должен был значить невероятно много для этих детей, лишившихся матери.

– Папа, я им сказал, что ты можешь вести машину с закрытыми глазами.

Я не уловила ответ Колина; звучал он укоризненно. Йен его успокоил:

– Но я сказал, что ты ни разу никуда не врезался!

– Папа, ты нам расскажешь сказку? – настаивала Руфь. Ее ладошка показалась на мгновение из-за края кресла и тут же была поймана другой, большой ладонью. Я стояла, глядя на них, побуждая себя уйти.

– Давайте посмотрим, что там у нас имеется, – как будто вспоминая, сказал Колин. По-видимому, обычное начало. Оба захихикали. – Я вам когда-нибудь рассказывал про Мышку и Льва?

Я чуть не подпрыгнула.

– Ну уж нет! – громко выразил недовольство Йен. – А ты знаешь сказку про самолет? – Мало же ему было известно. Колин знал сказку про самолет. Я тоже.

– Так вот, жила-была эта Мышка. – Он стал говорить совсем по-шотландски, как будто и это было непременной принадлежностью сказки. – И еще этот величественный огромный Лев, который ужасно любил конфеты…

Я ошарашенно повернулась и пошла обратно к отелю. Моя Мышка и мой Лев, одетые в шотландские юбочки, – кто бы мог подумать! Йен Камерон умел умыкать сердца, а его папочка, вроде, тоже был не прочь что-нибудь украсть.

В отеле ребенок, с которым я познакомилась несколько дней назад у телевизора, уговорил меня сыграть в крокет. Я не хотела играть, но раньше я почти обещала, а Дик был в восторге. Он был не слишком разговорчив, но нельзя же требовать от каждого обаяния Камеронов. Я ждала своей очереди играть, думая, сколько еще он собирается прицеливаться, высунув язык, когда беспокойно-вежливый голос сказал:

– Дебора, позвольте…

Я подскочила, потом заморгала. Вчерашний цветасто-горчичный костюмчик был ничто по сравнению с сегодняшним блеском: белая рубашка с кружевами, мини-юбка в розово-пурпурную клетку и крошечная сумка у пояса. Адам очень удивился бы, узнав, что основной причиной моего желания помешать Магде заниматься детьми была одежда, в которую она их наряжала. Я как-то чувствовала, что их отец такую не выбрал бы.

– В чем дело, Йен? – спросила я, принимая серьезное выражение.

– Папа говорит, что неверно его держите. – Он нетерпеливо ухватился за мой молоток, в то же время взывая через плечо: – Папа, ты так его держишь? Так, верно?

Я оглянулась. На одной из скамей на террасе разместилась фигура в слаксах цвета зеленой хвои и голубой свободной рубашке. Его можно было бы назвать «Человек в голубом», глупо подумала я, и тут поняла, что глаза в морщинках и широкая улыбка обращены ко мне.

– Левая рука на конце, другая внизу, – громко сказал Колин Камерон. – Размахивайтесь мягче. Не стучите по шару, а прокатывайте его.

– Папа, подойди сюда, – завопил Йен. – Сам покажи ей. Она не знает, как верно.

– Не беспокойтесь, – торопливо сказала я и ударила – не слишком удачно.

Дик издал громкий смешок, Йен выглядел расстроенным, как тренер на дерби, и краем глаза я уловила мелькание голубого. Дик, снова высунув язык, еще раз прицеливался, когда из-за моих плеч протянулись две большие руки и пара ладоней легла на мои. Руфь, пробиравшаяся по траве осторожно, как балерина, ко всеобщему смятению добавила свой ненавязчивый критицизм.

– Мне мухи не нравятся!

Камерон-младший непочтительно завопил:

– Ты просто глупая, глупая глупышка!

– Хватит этого, – твердо сказал Камерон-старший, не отпуская моих ладоней. – Коснитесь им земли. Чуть поднимите молоток и двигайте мягко. Вот так. – Шар покатился и сбил шар Дика. – Видите! – Он убрал руки, и я снова ощутила дуновение бриза. Странно – оно было довольно холодным.

– Так нечестно, – обвинил меня Дик. – Он вам помогал.

– Если хочешь, я помогу тебе, – с готовностью предложил Йен. – Давай? – Он, как дружелюбный щенок, подбежал к старшему мальчику.

Ответ был обескураживающим. Дик, совершенно не смущенный присутствием Колина, презрительно оглядел его:

– А, иди ты, чучело! Розовая юбка!

Лицо Йена приняло все цвета его юбочки – розовый, красный и пурпурный:

– Это не юбка! – завопил он и пулей бросился на обидчика. Два маленьких тела покатились по траве в вихре размахивающих рук и брыкающихся ног. Когда Колин растащил их и вздернул на ноги, Дик выглядел практически невредимым, чего нельзя было сказать о белых кружевах Йена.

– Подайте друг другу руки, – приказал Колин. – Йен, ты первый. Это ты начал. – Его голос был серьезным и строгим. Я отвернулась.

– Это не он начал, папа, – вдруг пропищала Руфь, – это он! – Она рассерженно указывала на Дика. – Это не юбка, – добавила она, – это килт. [2]2
  Килт – традиционная одежда шотландских горцев – клетчатая (тартановая) юбка.


[Закрыть]

– Ладно, не пойти ли вам двоим почиститься? – дипломатично предложил ее отец. – И не мешать Деборе с Диком закончить игру?

К моему удивлению, оба близнеца беспрекословно понеслись через лужайку. Я посмотрела на их отца с новым уважением. Собирается он учить меня дальше? Он не собирался. Он уселся, обхватив колени руками, мечтательно глядя навстречу солнцу.

Однако игра продолжалась недолго. Через несколько минут Дик взглянул в сторону отеля и сказал:

– Мне пора идти. Папа зовет. – Он бросил молоток и побежал.

– Очаровательно, – заметил Колин, поднимая его и забирая у меня мой. На пути обратно он улыбался и поблагодарил меня за «спасение» в понедельник и «огромную доброту в отношении Йена» вчера.

– О, доброта тут ни при чем, – возразила я, – я сама получила удовольствие.

– Вы любите детей. – Это был не вопрос, а утверждение.

– Вы, по-моему, тоже, – предположила я.

Вопрос остался без ответа. Вместо этого Колин, мельком взглянув в сторону отеля, резко остановился, округлив глаза.

– Да что это такое! – воскликнул он и бросился вперед. Тут и я увидела. Терраса и столовая были встроены в основное здание, и пристройка имела плоскую крышу. На ней стояла маленькая фигурка в различимой даже на расстоянии позе жреца; перед ней прыгало золотое пламя костра.

Колин бежал впереди; я понеслась за ним. Точь-в-точь как и предрекал Адам! Когда-нибудь близнецы подожгут дом!Вверх по лестнице и вдоль коридора до комнаты, где мы с Адамом укладывали близнецов спать. Колин ворвался в дверь и уже высунулся из окна. Плоская крыша двумя футами ниже была теперь так же пуста, как и спальня, но костер все еще весело горел, – разноцветный костер. Поняв, что он поглощает – розовый тартан, белые кружева, – я прикрыла глаза. Маленький костерок, загасить его несложно. Колин так и сделал, в несколько мгновений превратив его в кучу дымящихся клочков.

Только он успел с этим покончить, как в спальню вошел Йен в одной майке и шортах. Я подумала, осознает ли его отец, что они в моменты появления как никогда похожи друг на друга? Будь то комната, сцена или крокетная лужайка, оба появлялись с одинаковой улыбкой, само собой подразумевающей дружеский прием.

– Папа, можно Дебора поедет с нами к морю?

– Море? – строгим тоном отозвался Колин. – Тебе лучше забыть о море. Уж ты-то не поедешь.

Улыбка сразу исчезла, глаза округлились, и рот сердито открылся.

– Ты говорил, что мы поедем в Торквей. Ты обещал! Ты сказал, мы будем купаться.

Крупная рука опустилась на его плечо, подталкивая вперед, к окну, и грозящий палец указал на кучку пепла.

– А что вот это, по-твоему?

– Это-это мой килт! – пропищал Йен. – Он сгорел! – Он восторженно заулыбался. – Кто сжег мой килт?

– И этого чтобы больше не было, – резко сказал Колин. – Так же, как и моря не будет. По крайней мере, для некоторых.

– Папа, я это не делал! – Казалось, он только сейчас понял, о чем речь. Йен стоял, переводя взгляд с отца на меня. – Я не жег их, папа. Я ходил мыться.

Негромкий звук, нежный, как взмах крыла, возвестил появление Руфи. Она стояла в дверях, сложив руки за спиной, глядя на нас огромными глазами. Вот так же в понедельник она стояла в воде, спокойно ожидая неприятностей. Я сразу же обняла ее. С Руфью это получалось само собой. Она была такая тоненькая, нежная – и испуганная. Сквозь белую блузку я чувствовала, что она дрожит.

– Все в порядке, милая, – прошептала я. – На тебя папа не сердится. – Глаза, напоминающие шоколадные драже, поднялись взглянуть на меня и опустились снова.

Часом позже в столовой Колин Камерон сидел спиной ко мне. Я подумала, что никогда еще не видела такую печальную пару плеч. Из-за их ширины они выглядели еще мрачнее. Близнецы выглядели так же, даже Руфь, бывшая, очевидно, любимицей своей тетушки. На самом деле из них двоих Руфь, казалось, больше упала духом.

– Ешь мороженое, милая, – бодро сказала Магда, и через секунду, последовавшую за неслышным ответом Руфи, добавила: – Папочка, помоги ей доесть вишни.

Наконец я услышала стук положенных на стол ложек.

– Что надо сказать? – наставительно спросила Магда.

– Спасибо, папочка, – послушно отозвалась Руфь и соскользнула со стула.

– Спасибо, папочка, – громко сказал Йен, резко отодвигая стул.

Магда, держа Руфь за руку, медленно и изящно встала, как будто говоря, «а теперь поглядите на меня». Не может быть… ошарашенно подумала я. Но она так и сделала.

– Спасибо, папочка, – сказала она и с царственным видом прошла с ними к выходу. С чувством нереальности всего этого я укрылась за носовым платком.

В сущности тут не было ничего смешного, я это понимала. Хорошие манеры много значили, особенно в этом беззаботном возрасте. С близнецами забот хватало, и в общественном месте следовало быть строже, чем обычно. Но при слове «забот» я подумала о слове «возня», и о возне, которую я не видела, но могла вообразить, о двух фигурках, которые так приятно обнимать, возившихся в плетеном сиденье, двух детишках, всю неделю предвкушавших, как их будут шлепать, щекотать и обнимать.

– Мистер Камерон, – сказала я, опускаясь на освобожденное Йеном место. – Йен действительно умывался и снял часть одежды. Но кого мы видели у костра… на ней была юбочка! – Это был не жрец, а жрица, глядевшая на дело рук своих, прижав руки к бедрам.

Глаза Колина Камерона, казалось, были готовы выскочить из орбит.

– Вы хотите сказать, Анни – не может быть! Она бы испугалась до смерти. – Снова «Анни». Я вспомнила – Адам говорил, что их мать звали Энн.

– Теперь напугана, – согласилась я. – Поэтому она не хотела есть ленч. У нее хватило смелости, потому что, – я улыбнулась, – ведь Йену не слишком-то нравилась такая одежда?

– Нравилась? Да его с трудом удавалось в нее одеть. Я бы сам это сделал, раньше или позже.

– Когда Дик стал его дразнить, я думаю, Руфь сочла своим долгом что-то сделать, – продолжала я. – Но когда она это сделала и вы рассердились, ей не хватило смелости сознаться, а Йен не стал ябедничать. – Я вспомнила, что было вчера, и про Эксетер – еще один случай, когда Йен не стал ябедничать.

– Нет, он не стал бы, – удовлетворенно согласился Колин Камерон. – После смерти их матери я сказал ему, чтобы он заботился об Анни. – В голубых глазах пропало оживление, и они стали такими же, как в самолете. Все это хорошо, но как насчет Йена – такого невинного, такого милого: неужели он так глуп, что не понимает, ведь они так похожи, видит Бог.

– Но ведь они одного возраста, – поддела я.

– Не совсем. Йен на тридцать минут старше, а за тридцать минут можно узнать вполне достаточно. – Его глаза посмеивались.

– Вопрос в том, что вы собираетесь предпринять насчет килта? – прямо спросила я.

– Я попрошу кого-нибудь съездить со мной в Плимут и помочь мне купить для них что-то более подходящее.

– То, что надо, – одобрила я.

– Значит, решено. Когда поедем? – сразу спросил он.

Я уставилась на него.

– Разве не ваша невестка должна бы этим заняться?

– Магда? – отозвался Колин Камерон. – Это она купила юбочки!

– Вам надо настоять на своем, – резко сказала я. – В конце концов это ваши дети.

И это я так разговариваю с Колином Камероном, сама себе не веря, подумала я.

Ладно, в этом была своя хорошая сторона. Я сняла подозрения с Йена, и справедливость восторжествовала. Мы с мамой были на лужайке, когда Камероны вышли и загрузились в машину, придававшую стоянке у отеля весьма шикарный вид. Уже несколько человек останавливались поглазеть на нее. Она была очень длинная и совершенно потрясающая, и бездонного голубого цвета – цвета моря, цвета фиордов, цвета глаз ее владельца. Конечно, у всех исполнителей есть что-то свое, привлекающее публику. У Колина Камерона это был цвет. И еще, я полагаю, своя собственная мелодия. Интересно какая, мимолетно подумала я.

Что справедливость восторжествовала не полностью, я тоже заметила: Руфь не отстранили от поездки к морю. Но это меня не волновало. По-видимому и никого другого тоже. Они с громким смехом набились в машину, и тут маленькая девочка, которая, как я заметила в столовой, упорно смотрела в сторону столика Камеронов, застенчиво подобралась с чем-то, выглядевшим, как альбом для автографов, и Колин, расплывшись в улыбке, подписал его в воистину сценической манере – положив ей на плечо.

Только они успели отъехать, как на лоскуток твида с нарциссами, из которого я шила халатик для куклы Руфи, упала тень.

– Благослови, Боже, дела твои! – сказал голос Адама, и мое сердце отчаянно забилось. Он сказал, что заехал, надеясь меня застать, потому что хотел взглянуть на мое лицо.

После прошлого вечера, когда я полагала, что все кончено, этого было достаточно, чтобы я завопила от радости. На самом деле я только сказала:

– Вы его уже видели, – и откусила нитку.

– Да, конечно, – согласился он, щурясь на меня. – И я вижу, что мне с ним надо быть поосторожнее.

Я пробормотала, что приятно это слышать.

– Чтобы не просчитаться, – продолжал он, срывая ромашку.

– Послушайте, Адам, – предупреждающе начала я. Мама была рядом, так что я не могла говорить прямо. – Извините, но ничего не выйдет.

– Милое дитя, не волнуйтесь. Признаю свое поражение, – небрежно сказал Адам. – Я о том, чтобы верно передать ваше лицо, когда буду вас фотографировать.

– А как же тут можно просчитаться? – засмеялась я.

– Очень просто. Это ваше учительское выражение.

– Ну, очень жаль, но я учительница и горжусь этим. И не припомню, чтобы я просила меня фотографировать.

– Милочка, это я попросила, – вставила мама.

– Да, так что лучше сделать это побыстрее. – В Адаме не было заметно особого энтузиазма. Он продолжал болтать всякую чепуху, пока я не отложила шитье и не предложила прогуляться.

– О Деб, я не пойду, если не возражаешь, – как и следовало ожидать, сказала мама. – На пустоши я себя не очень уверенно чувствую. – Это меня позабавило. Ради возможности оставить нас с Адамом наедине она бы «не очень уверенно себя чувствовала» даже на Бонд-Стрит.

Пустошь сегодня предстала во всем великолепии. В травяных кочках трещали кузнечики; жаворонки, луговые коньки и чеканы веером носились над склоном. Камни на вершине белели, залитые солнцем, и чувствовался слабый запах вереска.

– О, я буду все это вспоминать, когда вернусь в Лондон, – вздохнула я.

Мы сели на камень, и, будто ниоткуда, появились пони, кобыла с двумя жеребятами. Шерсть кобылы была темной и блестящей, а у жеребят – светлее и пушистее. Немного дальше еще пара жеребят, серых в яблоках, сосали светло-серую мамашу. Грациозные позы у них получались совершенно естественно.

– Кстати, я не шутил, – вдруг сказал Адам. – Забудьте прошлый вечер. Это была безумная мысль. – Он вытащил из кармана яблоко, и темный пони подбежал к нам и стал есть из его руки. Он продекламировал: – Стань выше, стань прямее. Приходилось слышать, как он это поет?

– Колин? – удивилась я. Я очень мало знала поп-музыку, но эту песню пел точно кто-то другой.

– Это неважно, – засмеялся Адам, – если песня хорошая, а у них есть собственное шоу, они ее вставляют в репертуар. У Колина было шоу в прошлом году, там он ее и пел. Есть о чем подумать.

Я как раз и подумала. Похоже на «сороку-воровку». И мою сказку про льва присвоил. Не то что я была так глупа, чтобы огорчиться. Просто это… просто это совсем не то, что самому делать свои собственные фото, свой твид, выдумывать свои узоры.

– Вы слушаете? – Адам положил мне в руку яблоко. – Смотрите, чтобы она им не завладела. – Он кивнул в сторону первой кобылы. – Она не прочь поживиться чужим.

Поживиться чужим, звучало у меня в ушах, пока я отпихивала «мамашу», чтобы угостить ее застенчивого отпрыска.

– В местах вроде этого в голову могут прийти самые устаревшие представления насчет «стать выше», – сказал Адам. – Самое странное, что когда мне в последний раз этого хотелось, вы тоже были рядом. – Он замолчал, и я подумала, что он может слышать, как колотится мое сердце. Я сама ничего больше не слышала, да и не видела – «мамаша» подобралась и ухватила остатки яблока, а я даже не заметила. – В тот вечер, когда мы ходили слушать кантаты.

– Сто тридцать третью и двести девятую, – мечтательно сказала я, и он посмотрел на меня.

– Тогда у меня было тяжелое время. В тот вечер я хотел просить вас вернуться. Я… – он помолчал. – И все же не стал. Вы не думали, почему?

– Может быть. Я знала, что это не мое дело.

– А Камероны – не мое. – Адам вытащил третье яблоко. – Они перестали быть моим делом восемь лет назад. Тогда я не мог с этим примириться. Я не мог примириться с этим два с половиной года назад. Не мог примириться прошлым вечером. А теперь могу. И хочу, чтобы вы это знали. Вот и все.

– Спасибо, – сказала я, не зная, как выразить свои чувства, и добавила: – Если вам когда-нибудь потребуется рассказать об этом и я смогу быть полезной, надеюсь вы мне позволите.

– Тут почти нечего рассказывать. – Он все еще не сводил глаз с робкого жеребенка. – Колин и я вместе учились в музыкальном колледже в Лондоне. Он очень часто бывал у меня дома. Тогда мы жили в Стритеме. В конце учебы они сказали мне очень вежливо, что мне никогда не стать хорошим музыкантом, и с каждым годом я все больше убеждаюсь, насколько они были правы. – Маленький пони, раздувая ноздри, добрался до яблока. – И для меня это значит все меньше и меньше. Мне нравится работать с хором. Кстати, у нас сегодня вечером репетиция, приходите, если захочется. Лейтон находится в полутора милях за Торкомбом.

Он замолчал. От овечьей тропки слышались топот бегущих ног и перекликающиеся голоса. Вспугнутые пони галопом ускакали прочь. Мужской голос крикнул:

– Повнимательней, Анни! Лучше держись тропинки. Йен! Будешь ты смотреть себе под ноги?

И Йен прокричал в ответ:

– Папа, ты просто толстый! Ты не умеешь бегать!

Трое Камеронов вырвались в открытое место, шумные и энергичные, как всегда. Йен, бежавший спиной вперед, зацепился за камень и уселся. Он было покраснел, но едкое «глупый увалень», сказанное отцом, снова вызвало у него приступ смеха. Он катался по земле, пока я не поставила его на ноги. Кроме того, что трава местами была влажная, с ней попадался навоз.

– Хорошо, что они мне нравятся, – объявил их отец, – а то бы я свернул им шеи.

– Я думала, вы поехали в Торквей, – сказала я.

– А, так и знал, что вы будете разочарованы, – на полном серьезе ответил он. – Туда не стоило ехать. Негде было даже поставить машину. Все забито бампер к бамперу.

«Разочарована» было ужасно похоже на правду. Так умиротворяюще было наблюдать за Адамом и пони. Теперь опять воцарился хаос, тот вид хаоса, какой несколько часов наблюдения научили меня отождествлять с семьей Камеронов, во всяком случае с мужской ее частью. Руфь была спокойна. Она взяла за руку Адама и ушла с ним посмотреть на пони.

– И ты иди. Посмотрим, сможешь ли ты их поймать, – сказал Колин сыну.

– А ну их. Что мне эти пони, – отозвался Йен.

Вчера я подумала, что нашла ахилесову пяту Йена Гордона Чарльза Камерона, и теперь была в этом уверена. Все же я бы ему больше сочувствовала, если бы он не решил вдруг обратиться в точную копию своего родителя в части если не мелодичности, то хотя бы громкости:

И часто в сумерках бродииить

По славным Клайда берегаам!

Я решила, что так мне и надо. Это уж точно продемонстрировало, что декорум был гораздо важнее, чем я считала за ленчем. И что семейная скромность привлекательнее семейной гордости.

– Дебора, угадайте, что я сейчас делаю. – Он выводил что-то в воздухе. Я устало покачала головой. – Я подписываю автограф. Он сегодня подписал один. Вы видел?

Я сказала:

– Нет, – холодно, неодобрительно, да еще и неправду.

– Как жаль, – заметил Колин Камерон с совершенно серьезным видом. – У меня это очень хорошо выходит, но не получается практиковаться так часто, как следовало бы!

Мы добрались до отеля только с одним приключением – наткнулись на очень маленького жеребенка, сидевшего в папоротниках. Он необычайно широко зевнул, и фотографировавший все по дороге Колин щелкнул его в этот момент. Побагровевший Йен хотел их обойти, но я его поймала.

– Он говорит: «чи…иж», – быстро сказала я.

– Чиж? – эхом отозвался он.

– Чиж, – сказала я, щекоча ему шею.

Раздался еще щелчок, но когда я оглянулась, Колин уже прятал камеру в футляр. Что же в этом ребенке было такое, что так приворожило меня, размышляла я, когда мы пошли дальше. Десять минут назад я готова была убить его; теперь, когда мои пальцы пробегали по золотистой загорелой ямке сзади на шее, все было забыто.

Ему еще не было «шесть и три четверти», но отец сделал его мужчиной в доме, и я думала, что хоть и маленький, но он понимал это. Вот почему ему было немыслимо бояться, если Руфь не боялась. Так что он старался скрыть это, вытворяя первое, что приходило в голову. Так же как и его отец. Так ли сильно это отличалось от моего «Пожалуйста, Господи, пусть я всегда-всегда буду любить папочку. Аминь»? Я была на двадцать лет старше и все еще говорила это.

«Берите что хотите и сколько хотите» – с этими неизменными словами официантка, сервировавшая вечерний чай, толкала свою тележку с искушениями по малиновой дорожке террасы. Я давным-давно махнула рукой на свою фигуру. Колин бодро сказал, что ему и махать-то не на что.

У него уж точно был аппетит. Тарелка пышных оладий, покрытых по крайней мере дюймовым слоем взбитых сливок с джемом, очистилась в мгновение ока. Затем последовали слоеный кекс, хлебцы, фруктовый кекс и несколько очень аппетитных пончиков. Йен прохаживался рядом, набивая себя до отказа.

– Мне бы и в голову не пришло тебе указывать, Йен, – напыщенно сказал его отец, – но сам подумай. Твой крошечный животик совсем не такой большой, как у слона. И если ты съешь еще кекс, то он очень даже может разболеться, и совсем по-слоновьи. – Эффект речи был ослаблен точностью, с которой оратор ухватил желе с положенной на него половинкой шоколадного батончика.

– А у тебя не заболит? – прокричал Йен.

– Это уж моя за-бо-та.

На этот раз я была целиком согласна с Магдой, которая в этот момент вставила:

– Папочка, не бери ничего больше. Не хватало еще, чтобы на отдыхе у кого-то разболелся живот.

Любая женщина, пытавшаяся изменить представление Камерона о том, как обращаться с детьми, очевидно должна была понять, что взвалила на себя нелегкую ношу. И когда Йен объявил: «Во всяком случае, стоит рискнуть» – и взял такой же пончик, как отец, от ответа Колина «Вот посмотрим, что будет утром» у меня кровь застыла в жилах.

– Не забудьте, Деб, – напомнил мне Адам, усаживаясь в машину. – Если позже вы захотите прогуляться до Лейтона, я буду рад.

– А что будет? – спросил Колин.

– Вряд ли вам это интересно, – заключил Адам, когда объяснил, в чем дело.

– Ну, не знаю, – к моему удивлению объявил Колин. – Ведь я же пел в этом вашем хоре в Стритеме.

– Да, – сказал Адам, запуская мотор.

Ну и ну! Если кто-то не годился для хора, так это был Колин Камерон. Я однажды слышала, как он без особых усилий пел – и его было слышно с полковым оркестром. Но хор – ни в коем случае. И кроме того, что он был слишком силен в музыкальном смысле, он был еще чересчур яркой личностью.

– Ладно, если Дебора пойдет, и я с нею прогуляюсь, если можно.

– Как Деб решит, – сухо сказал Адам. – Если она это выдержит, наверное и я смогу.

– Мне бы хотелось пойти пешком, – твердо сказала я, когда мой самозваный эскорт спросил, в какое время мы тронемся. Может, это было глупостью, но мне не хотелось, чтобы он думал, что на меня произвела впечатление его сияющая машина – тем более, что она наверняка собрала бы любопытных в деревне. Ее владелец мог наслаждаться подобными вещами. Я – нет.

– Идти? – повторил он. – Но дотуда почти две мили.

– Очень полезно, – бессердечно сказала я.

Он ничего больше не сказал, и мы отправились. После Торкомба дорога, извиваясь, пошла под уклон, что меня завораживало. Я раздумывала о том, что может скрываться за поворотами, когда голос рядом со мной заметил:

– Ладно. Я знаю, вы не слишком-то хорошо обо мне думаете.

Что он, смеется надо мной? Странно, но я этого не думала. Голубые глаза – мог ли кто узнать, что за ними кроется? – были ясны и как будто бесхитростны.

– Вы считаете, что за чаем я слишком много позволил Йену.

– Ну, это не мое дело, – смущенно сказала я. – Но раз вы сами заговорили об этом, – вновь переживая, я осмелела, – я думаю, он еще слишком мал, чтобы решать свою судьбу. К вечеру ему могло бы стать очень плохо.

– Если так, то мне стало бы очень плохо завтра, когда Мэгги добралась бы до меня. – Он округлил глаза. – Так что постучите по дереву, ладно? Дебора, я знаю, что им нужно, им обоим. – Хотела бы я, чтобы он не произносил мое имя вот так, журчаще. Теперь я ждала этого. Это как будто создавало какую-то связь между нами – связь, которой я вовсе не желала. – Им нужна мать. Она была бы с ними все время – не то что я. Она бы одевала их, как надо, и рассказывала бы сказки, и если бы у них что-то болело, она бы целовала их, чтобы все прошло. Когда мы были маленькие, моя мама все это для нас делала, и я думаю, что ребенку это очень важно. Она, добрая душа, все еще делает это для моих двоих, но это не то же самое. И кроме того, она уже не так молода. – Он посмотрел на меня. – Вам не надоело?

– О нет, – еле выговорила я.

– И надеюсь, она бы их любила, – просто сказал он. – Они ведь совсем неплохие. Йен временами чуточку забывается. Как и его отец. Все, что вам требуется с нами сделать – это напомнить, какие мы. – Он оговорился, сказал «вам» вместо «ей». Краснеть было совсем не обязательно, но я все равно покраснела, и он наверняка это заметил. – Ну, мне нечего жаловаться, – говорил он, – Мэгги здорово помогла с этими каникулами, и моя мать снова займется ими, когда мы вернемся в Шотландию. Но как я себе это сейчас представляю, самое лучшее, что я могу сделать для Йена, – это вырастить из него мужчину. Конечно, Анни – совсем другое дело.

– Анни? – переспросила я. – Я думала, ее зовут Руфь.

– Да, Руфь, – твердо сказал он. – Анни – это просто дурость… одна из тех, за которые мне достается от матери. – Я слушала с тяжелым сердцем. Нетрудно было представить себе, что чувствовала добрая, разумная шотландская мать, видя, как ее сын цепляется за прошлое. – Что касается Руфи, тут я ничего не могу поделать, только любить ее, – заключил Колин. – Видите ли, Йен – это только я сам. А она – мое сердце.