Текст книги "Сборник " Песня, зовущая домой""
Автор книги: Дорис Смит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)
Глава тринадцатая
Последовавшие недели оказались настолько заняты, как будто меня затащило в какой-то механизм.
Рабочие устанавливали центральное отопление, а я делала ремонт в комнате Руфи и размышляла насчет своей спальни, которой, считал Колин, тоже надо было заняться. Были неприятности с Йеном, которого на пути из школы домой задирал мальчик старше его, и с Руфью, когда впервые за все время Йен пренебрег ею и поехал кататься на велосипеде со школьным приятелем. Надо было подготовить сад к зиме, выкопать георгины, перекопать и прополоть когда-то прелестный цветочный бордюр, смести в кучу и сжечь опавшие листья. И еще письма детей Колину. Мы отправляли их каждый понедельник.
Не успела я оглянуться, как осталось ждать всего две недели. Центральное отопление будет установлено, я сделала рождественский кекс и пудинг, комната Руфи с розовыми стенами и ковром и с занавесями и постельным покрывалом в цветочек была закончена. Садом мы занимались втроем и добились поразительных успехов. Счастливые недели. Когда я отправлялась спать, у меня болели ноги и случалось так, что от усталости я не могла заснуть, но каждый день я ковала еще одно звено цепи. Я-Дебора-принимаю-тебя-Йена-и-Руфь-и-Слигачан...
– Очень мило, – одобрила Руфь, когда я вешала занавеси в своей комнате, с цветами в двух оттенках синего на голубино-сером фоне. Стены были того же серого оттенка, ковер бледно-медовый, постельное покрывало – переплетение синего и лазурного цветов. Она добавила не очень уверенно: – Это новая кровать.
– Нет, милая. – Мне не очень-то хотелось спать на широкой кровати, на которой предположительно раньше спали Колин и Энн, но покупать новую из-за чрезмерной чувствительности – так разумные и уравновешенные особы не поступают.
– Новая. Ее папа купил, – подтвердила Руфь и потерлась щекой о вельветовую поверхность покрывала. – Он и дедушка вынесли кровать, которая была здесь, в дру1ую комнату.
Я посмотрела на нее.
– Мамину кровать, – флегматично подтвердил Йен. – Ту, которая была у мамы.
– Это милая кровать, верно? – продолжала Руфь, подпрыгивая на постели. Я согласилась, что так оно и есть. – Папа сказал, что в ней вы будете рассказывать нам сказки, – добавила она. Это вроде не оставило место сомнениям. Кровать была куплена для меня, и у меня потеплело на душе.
Вслух я бодро сказала:
– Эй, так чья же это кровать? Моя или ваша?
– Ваша и папина, – просто сказала Руфь. – Но мы будем залезать сюда, верно, Йен?
Он, однако, внезапно превратился в семилетнего мужчину, который собирался в следующем семестре тренироваться с футбольной командой.
– Я не знаю.
– Ну, а я все равно буду, – великодушно сказала мне Руфь, соскальзывая со своего трона. – Папа спал здесь. – Она похлопала по правой стороне большой кровати. – Ему здесь нравилось, потому что он мог смотреть в окно.
– А теперь пойдем, – торопливо сказала я. – Пора ужинать.
За ужином Йен уставился на меня, не говоря ни слова. Что-то занимало его мысли, что-то такое, толчок чему дала болтовня насчет спальни его родителей. Временами он мог быть гораздо старше свой сестренки.
Этим вечером, как обычно, Руфь подобно ангелочку запрыгнула в постель и ждала свою сказку. Как ни странно, сказка оказалась про ангелочка, но не про темноволосого. У этого были золотисто-рыжие волосы и розовые крылья, украшенное петуньями платье и плюшевый мишка на руках. Мне очень нравился этот ангелочек, что было очень кстати, потому что мне никогда не разрешали рассказывать про мистера Льва.
– Только когда папа вернется, – твердо заявила Руфь.
Как раз когда я добралась до платья ангелочка, которое каждый раз приходилось описывать очень подробно, Йен в пижаме бочком пробрался в спальню.
– Теперь мы будем звать вас мама? – без околичностей потребовал он ответа.
Это была дилемма. Если бы все зависело только от меня, я сказала бы «конечно, с удовольствием», но ведь был еще Колин. Я так отличалась от маленькой Энн, любившей не слишком мудро, но слишком сильно. У меня было ощущение, что он хотел бы сберечь ее память для детей.
– Только если вам захочется, – осторожно ответила я.
– Мне все равно, – заверил меня Йен, – но так полагается, я думаю.
– А я захочу, – нетерпеливо вставила Руфь. – Я не помню, как мама выглядела. Только она все огорчала папу. Это было ужасно.
– Нет, милая, – возразила я, – не совсем так. Папа огорчался только потому, что мама болела. И потому что он любил ее и так хотел, чтобы она поправилась.
– А ладно, – сказал Йен, – теперь это неважно. – Его не интересовали ангелочки, так что он побрел обратно в кровать.
– Мама, – прошептала Руфь, когда я поцеловала ее на ночь, – ты никогда не будешь огорчать папу, верно? – Когда я пообещала, от ее удовлетворенной улыбки у меня сердце чуть не разорвалось.
В субботу перед Рождеством у Руфи поднялась температура. Вряд ли это могло случиться в более неподходящее время, но она не выглядела больной и с удовольствием согласилась остаться в постели вместе с Хани, которой тоже нездоровилось.
Предоставленный сам себе Йен бродил возле кухни, пока я готовила ленч. У него был включен транзисторный приемник, и я как раз собралась попросить его уменьшить звук, когда диск-жокей объявил адресата следующей записи: фамилия и адрес в Глазго.
– Для вас, миссис Глеи, с любовью от вашей двоюродной сестры, мисс Луизы Армстронг из Оттавы. В своем письме мисс Армстронг упоминает, что собирается навестить вас, так что сейчас она, очень может быть, уже с вами вместе. Она просила передать «Мои домашние», и мисс Армстронг также шлет свою любовь исполнителю этой песни Колину Камерону.
– Папа! – завопил Йен. – Папа будет петь. – Он сразу увеличил громкость до максимума, и голос Колина, исполнявший песню, от которой у меня всегда наворачивались слезы на глаза, составил странное сочетание с прозаическим вареным мясом и молочным пудингом.
– Когда мы его будем встречать во вторник? – который раз спросил Йен, и я ему который раз объяснила. Колин возвращался в Глазго. Завтра поздно вечером он должен был быть в Лондоне и остаться там в понедельник на репетицию новогоднего телевизионного шоу.
– Папа не говорил, кто такая эта мисс Армстронг? – спросила я, когда песня закончилась.
– Нет, – не раздумывая, ответил Йен. – Но по-моему, у меня есть тетя Лу или вроде того.
В этот день его пригласили пойти со школьным приятелем и его отцом на детский сеанс в кинотеатре в Глазго, и после ленча от отбыл в отличном расположении духа. Я сидела возле Руфи, когда раздался звонок в дверь. Гостья, которой на вид было около семидесяти, увидев меня, выглядела озадаченной.
– Мне нужен мистер Камерон. Он еще живет здесь? – По легкому канадскому акценту до меня вдруг дошло совершенно невероятное совпадение.
– Вы, случайно, не мисс Армстронг?
Так оно и оказалось. Она приехала в Глазго неделю назад, но завтра уезжала, чтобы провести рождественские праздники с друзьями в Йоркшире.
– Я не хочу ему слишком надоедать, – сказала она про Колина, – но в эту поездку мне хотелось бы с ним встретиться. Конечно же, я должна вам объяснить. Энн была моей племянницей.
Я чуть не ахнула. Так это была тетушка, которая воспитывала Энн, и уж точно она скорее всего могла винить Колина за то, что брак оказался неудачным. И все же она во всеуслышание посылала ему свою любовь.
Когда я объяснила причины отсутствия Колина и Йена, я провела ее в спальню и оставила на попечение Руфи и Хани, пока я занималась чаем. Я не слишком ожидала, что Руфь будет занимать ее беседой, но к моему удовольствию, беседа завязалась – и очень оживленная.
– До чего же она стала хорошенькая, – объявила мисс Армстронг, когда мы пили чай. – И уже полна характера.
– Она похожа на свою мать, – пробормотала я, и моя гостья мгновение помолчала и вздохнула.
– Нет, Дебора. У бедняжки Энн характера было немного. – Она нерешительно продолжала. – Колин не рассказывал вам о ней?
– Почти ничего.
– Да, он не стал бы. Думаю, он слишком хороший человек, чтобы даже теперь кому-то все рассказать об этом. – Она помолчала. – Я во многом виновата, я знаю. Но я была так счастлива, когда Колин попросил руки Энн, и уговорила ее принять предложение. Ее, бедняжку, было просто уговорить.
Я внимательно рассматривала темные глаза, очки в темной оправе и довольно нелепую бледно-розовую шляпку, и думала: эта женщина принесла троим людям несчастье и с самыми лучшими намерениями.
– О, не думайте, что я много раз не жалела об этом, – призналась мисс Армстронг. – Она не была достаточно зрелой для брака, и материнство привело ее в ужас. Потом она заболела. Конечно, они дали ее болезни какое-то длинное название, но по-моему, она умерла потому, что ей просто не хотелось жить.
Почти в точности слова Адама, и как бы я ни любила Колина, трагический призрак Энн также взывал к моему сочувствию.
– Наверное, ей было тяжело, что Колин так часто отсутствовал. Разве он не был в отъезде, когда она умерла?
– А что он мог поделать, Дебора? Им надо было на что-то жить. И поверьте мне, никто понятия не имеет, сколько он потратил на то или другое новейшее лечение. У нее было все самое лучшее, и это мое единственное утешение. Был еще один человек – не буду говорить, как его звали, – который нравился Энн, но с ним у нее бы ничего не вышло.
Мне показалось несправедливым говорить так о столь глубоком и ранящем чувстве, как любовь Адама.
Но тетя Энн продолжала:
– Да, Колин и вправду был на гастролях в Австралии, когда она умерла. Улетел домой сразу же, как узнал, что ей хуже, но не успел вовремя. – Она помолчала, размышляя. – Не знаю, милая, может, никто здесь не пытался очернить Колина. Но если попытаются, знайте, что они грязны сами. Колин – хороший человек, слишком хороший для всего, что ему пришлось пережить.
Мы расстались в наилучших отношениях. Я довела ее до автобуса, сожалея, что не могу оставить Руфь надолго одну, чтобы отвезти ее в Глазго, и мы обменялись телефонами. К Новому году она должна была вернуться к сестре, и я обещала где-то в это время устроить ее встречу с Колином.
Я продержала Руфь в постели до вечера понедельника. К тому времени ее температура уже сутки была нормальной, и я позволила ей встать к чаю. Что бы у нее ни было, она исцелилась почти чудесным образом. Колин однажды сказал, что ее ничто не могло коснуться. Наверное, он был прав.
В канун Рождества (вечером мы встречали Колина) она и Йен уже не в силах были сдерживаться.
– Папе понравится елка? – (Елка мерцала в одном из высоких окон.) – Понравятся папе мои новые занавески?
Йен внес свой вклад:
– Папа может не узнать меня в этом пальто. – У него было новое полупальто с меховым воротником, в котором он выглядел просто шикарно.
Да, думала я, сама торопливо надевая темно-зеленые рейтузы и пальто в яркую сине-лилово-зеленую клетку, никто не мог бы меня обвинить в том, что мои подопечные плохо выглядят. Я вдруг запела песню, которая последние несколько недель не выходила у меня из головы:
Пусть будет мой Колин здоров и доволен,
Мне нечего больше желать.
Дай, Господи, силы, чтоб быть его милой,
Его у причала встречать.
– Это про папу? – спросил Йен, делая круглые глаза. – Я этого раньше не слышал.
Они не узнали эту вступительную мелодию Колина, и никогда раньше их не брали его встречать при возвращении с гастролей.
Новый с иголочки аэропорт, в котором солнце играло на глади внутреннего бассейна, на огромных табло и черно-оранжевых указателях, совершенно вскружил им головы. К их полному удовлетворению, было объявлено о получасовой задержке рейса Колина.
– Ну и пусть. Мне здесь нравится, – объявил уже совершенно освоившийся Йен. – Дебора, сходим к табло посмотреть, что там изменилось? Сходим? – Он пока еще не называл меня мамой, и было бы нелепо из-за этого падать духом. Поразительным оказалось то, что Руфь называла, и так естественно, как будто делала это от рождения.
В песне этот другой Колин приплывал домой, и его жена, накинув платок, бежала к гавани. Я же просто сидела в ресторане самообслуживания с пурпурными шторами и лампами дневного света и жевала вафлю, раздумывая, обольется Йен кофе из переполненной чашки или нет. Но по существу между нами не было разницы. В моем сердце эхом повторялись ее слова:
Увижу ли снова его лицо,
Услышу ль его слова?
И Колина двадцатого века тоже ждали «его домашние», во всяком случае те двое, что были для него дороже всего на свете, и та, которую его принципы накрепко связали с ними.
Если бы только всего-навсего на момент встречи можно было вернуться в восемнадцатый век, чтобы не успел корабль причалить, как Колин спрыгнул бы на берег и я бросилась в его объятия. Ты сума сошла, Дебора Белл – нет, Камерон?Мне удалось взять себя в руки, как раз когда закашляли громкоговорители.
– «Бритиш Эруэйз» объявляет прибытие рейса номер…
Вскочивший на ноги Йен успешно заглушил номер рейса, но «из Лондона» нам удалось расслышать.
Несколькими минутами позже пассажиры из Лондона – предрождественская толпа, нагруженная покупками, – высыпали в зал прибытия. За ними, не замечая нас, шел Колин с непокрытой головой. Воротник его пальто был поднят, шея обмотана шелковым шарфом.
– Папа! – как один возопили два камероновых голоса. Он остановился, и даже на расстоянии я заметила, как посветлело его лицо. Чемоданы были опущены на пол, руки вытянуты вперед. Определить, кто из близнецов первым напрыгнул на него, мог бы только фотофиниш.
Стоя на другом конце длинного зала, можно было еще легко вообразить, что ты бежишь к гавани, ощущая соленый вкус на губах.
Увижу ли снова его лицо,
Услышу ль его слова?
Теперь он увидел меня и улыбнулся. Я бы так и поступила, если бы это была улыбка из того дня в Плимуте, или из вечера, когда он поехал на старом велосипеде Адама, или из дня, когда я навещала его в больнице, – но она была другой. Глаза над этой улыбкой сейчас выглядели серьезными, почти смущенными. О чем он думал? Раньше мне некогда было подумать об этом.
Я остановилась.
– Хэлло.
– Хэлло. – Все еще не спуская с меня глаз, он сделал неопределенный жест. Его руки приподнялись и упали. – Вот это здорово. – Как будто говорил Йен: это было одним из любимых слов Йена. – Какой сюрприз.
Мы прошли к машине. Йен с трудом тащил один чемодан, Руфь вцепилась в свободную руку Колина.
– Хорошо съездил? – бодро спросила я.
– Спасибо, неплохо, – вежливо ответил Колин.
В машине Руфь втиснулась между нами на переднем сиденье, а разочарованный, но отнесшийся к этому философски Йен уселся сзади.
– Папа, я сказал Деборе, что в этом пальто ты меня не узнаешь.
– Тебя да не узнать? – не раздумывая, отозвался Колин. – С твоей-то ужасной физиономией?
Хихиканье было прервано тоненьким голосом Руфи:
– Папа, мама сделала новые занавески для моей спальни!
Вдруг стало поразительно тихо. Я затаила дыхание.
– Вот как? – вполголоса сказал Колин. Он был не настолько глуп, чтобы показывать свои чувства.
– И еще, папа, у меня была простуда, – снова объявила Руфь.
– Когда?
– Вчера. – Святая простота.
Я открыла рот, чтобы объяснить подробнее, но Колин заговорил первым:
– Простуда? Вчера? И сегодня она уже на улице? Ведь сейчас ниже нуля! – Он с трудом сдерживался.
– Не волнуйся, – успокоила я, – ничего особенного. У нее уже два дня, как нормальная температура.
– Все равно, – Колин все еще хмурился, – с Анни нельзя рисковать. – К моей досаде, он снял руку с руля и потрогал ее лоб.
– Она в полном порядке. Я знаю, что говорю, – раздраженно сказала я.
– Просто лучше не надо было меня встречать, если только есть хоть какой риск.
– Никакого риска не было, – разозлилась я, – не думай, что я совсем уж глупа. – Заметив взгляд уставившихся на меня круглых фиалковых глаз, я сразу замолкла. – Так что ничего плохого не случилось, – закончила я с сияющей улыбкой.
С Руфью, возможно, и не случилось. Но у Колина, уделявшего чрезмерное внимание выезду на шоссе Пэйсли Уэст, лицо выглядело подозрительно красным.
Да, как воссоединение это определенно не вполне оправдало мои надежды.
Глава четырнадцатая
Настроение Колина улучшилось, когда мы добрались до дома и дети потащили его показывать комнаты.
– Ты сделала чудеса, – сказал он. – Я с трудом верю своим глазам.
Но вообще-то вечер по праву принадлежал Йену и Руфи. Они не ложились гораздо дольше, чем я когда-либо разрешала, как будто и не бывало мирных бесед перед сном и золотистого ангела. Они так же дико бесились, как в Дартмуре, и в постель их уложил Колин.
Остаток вечера мы разбирались с корреспонденцией, оставленной для него его секретаршей, и он еще занимался ею, когда я отправилась спать. Я не чувствовала себя несчастной. Возможно, это возвращение оказалось не таким возвышенным, как в балладе, но все же «славный парень» вернулся, мой и Слигачана «славный парень», и когда я услышала, что он поднялся в свою комнату, я чувствовала себя в точности как та глупышка, которой я была двадцать лет назад. Подъемный мост поднят, и все мы в безопасности в замке.
Спокойной ночи, мой милый, спокойного сна.
На следующий день нас просили приехать в Ланарк, и зная, что миссис Камерон наверняка заметит малейшее пятнышко или грязные ногти, я так долго занималась детьми, что на себя времени уже почти не оставалось. В одной комбинации я заскочила в ванную и замерла, разинув рот. Дверь была не заперта, и над раковиной склонился Колин в одних лишь брюках.
– Извини, я зайду потом, – как ребенок, сказала я.
– С какой стати? Здесь достаточно места, – непринужденно сказал он. Как и все комнаты Слигачана, ванная была очень просторной.
Не так просто было ответить на его вопрос. Мы были мужем и женой, и почему бы мне здесь и не находиться, но все же… Дебора Камерон, ты в своем уме? Ты же купаешься, когда на тебе гораздо меньше надето... Я сделала один шаг в ванную и остановилась, являя самую неприличную картину, которую когда-либо мог видеть Колин, в моей белой комбинации с синими бантиками. Но он, все еще очень загорелый, казалось, не видел тут ничего необычного. Теперь он воткнул шнур бритвы в розетку. Я смущенно пустила воду в ванную.
– Только я и остался? – спросил Колин, когда я нервно бросила:
– Ты нашел чистую рубашку? Я положила ее на твою кровать.
Его глаза в зеркале смотрели на меня так же нежно и задумчиво, как они смотрели на Руфь. Пора было мне повзрослеть. Я согласилась жить под его крышей как жена во всех, кроме одного, смыслах. И это значило, что надо естественно принимать все другие нюансы совместного проживания. Если бы только он не рассматривал меня так! Может, он считает мои руки патетически тонкими?
– Дебора, – вдруг сказал он, положив бритву и втирая приятно пахнувший лосьон в подбородок, – я должен извиниться. – Я вздрогнула. – За вчерашнее. Я должен был знать, что ты не будешь неосторожной с Анни. Просто… – Он замолчал. – Ну, наверное, когда дело касается ее, я всегда опасаюсь худшего. – Голубые глаза смотрели на меня по-детски, прося прощения.
Я повернулась и встретила его взгляд, забыв про мои глупые бантики и детские кружавчики. Не было ничего важнее, чем утешить его.
– Не надо. Теперь она совсем здорова, и я буду очень о ней заботиться. Для этого ты на мне женился, и я не подведу тебя.
Взгляд изменился – как, трудно объяснить, разве что из него ушла часть детскости. Вернулся взгляд, остановивший мой порыв вчера в аэропорту – серьезный и стеснительный.
– Знаю. И спасибо.
Через несколько минут в своей комнате я безуспешно сражалась с длинной застежкой-молнией на спине, когда раздался голос:
– Кажется, тебе не помешала бы еще одна рука.
Теперь уже я оставила дверь приоткрытой, и Колин зашел без всякого смущения. От висевшего на шее белого полотенца его тело казалось еще более загорелым. Он подошел и застегнул мне платье.
– Новое? – спросил он.
Платье было новым, в обтяжку, тонкой шерстяной вязки, цвета бренди и куплено специально для встречи Рождества с его родными.
– Идет к твоим глазам, – заметил он, когда я кивнула, и снова я увидела в зеркале его глаза, темно-голубые и на этот раз с легким блеском веселья.
– Они совершенно необычного цвета, – добавил он. – Я обратил внимание сразу, как увидел тебя.
– Да, – по-детски отозвалась я, – конечно уж заметил. Мне всегда хотелось, чтобы они были голубыми.
Наступила еще одна короткая пауза, молчание, казавшееся многозначительным, и лицо, выглядывавшее из-за моего плеча, вдруг порозовело.
– Тебе нравятся голубые глаза?
Я уже наговорила лишнего, поступая именно так, от чего предостерегал меня Адам. Мне нравились голубые глаза, веселые, мерцающие, серьезные, поблескивающие – глаза, как море или как фиорды и озера родины владельца этих глаз. Я их обожала. Но какой же дурой я была бы, если бы созналась в этом.
– Да, но это потому, что у моего отца были голубые глаза, – торопливо объяснила я. – И во всем другом я очень на него была похожа.
Со щек Колина сошел румянец. Он выпрямился и чуть потрепал меня по плечу.
– Понятно. Ну, все равно ты выглядишь прекрасно, – великодушно добавил он.
По дороге в Ланарк Колин показал мне городок, где он родился, большую мрачную церковь, куда, как я уже догадалась, Камероны всей семьей ходили каждое воскресенье, и школу из красного кирпича, в которой учились он и его братья.
Встреча Рождества была обставлена старомодно. Миссис Камерон не признавала заокеанских украшений. У нее были остролист и плющ, и красные хлопушки с картинками про Санта Клауса, и ее поздравительные открытки выстроились на камине и вдоль пианино точь-в-точь как выстраивались у нас, когда я была маленькой. Тосты говорились и выпивались с торжественностью, которую я нашла очаровательной, а перед чаем мы уселись вокруг огня и пели рождественские песни. Я обнаружила, что мои родные и вправду были те «простые люди», о которых пел Колин, когда я в первый раз его увидела, и это так же согревало мне душу, как и сознание того, что я теперь была одна из них. Детские подарки, не исключая и подарков от Колина, тоже не представляли ничего особенного.
Когда мы управились с домашними делами, я рассказала моей свекрови, что Колин показал мне место, где он родился. Она рассмеялась.
– О да, у нас были славные времена там, пока они все подрастали. Это лучшие годы, милая, вот увидите. – И единственные для меня, с грустью подумала я. Когда Йен и Руфь вырастут, я уже буду не нужна им. – А впрочем, не знаю, – поправилась она. – Года, когда появляются внуки, наступают совсем быстро после них.
Не замечая, к счастью, моего молчания, она стал рассказывать о своих детях – малютке Джиме, проказнице Дженни, о Гордоне, который – тут в ее голосе послышалась гордость, – всегда был лидером и, очевидно, всеобщим любимцем. Он погиб в Кратертауне при взрыве гранаты, и она рассказывала про него так долго, что я вынуждена была напомнить ей о Колине.
– Это был мешок с сюрпризами, – с улыбкой сказала она. – Невозможно было угадать, о чем думает Колин. Видите ли, в нем было две натуры, одна легкомысленная и озорная, а другая очень чувствительная. Его огорчали совсем неожиданные вещи, иногда совершенные глупости, вроде школьного прозвища. И когда он расстраивался, тут уж просто уговорами было не обойтись. Единственное лекарство, которое действовало, – это пообнимать его. И еще он был совсем домашним, – продолжала она, обливая кипятком опустевшую раковину. – Так что я с трудом поверила, когда он бросил свою работу и отправился на юг учиться музыке. И мне это не нравилось, – откровенно добавила она. – Ни вот столько. – Его отцу, объяснила она, непросто было послать Колина в университет, и он считал безумием с его стороны оставить карьеру преподавателя.
– А теперь у вас другое чувство? – осторожно спросила я.
– О да, у него неплохо получается, – согласилась она с типично шотландской сдержанностью.
Возвращаясь из Ланарка, мы попали в несколько снежных зарядов, а ночью выпало еще больше снега. На следующее утро Слигачан, Крилли и окружающие холмы оделись в белую мантию.
Сразу же после завтрака Колин отправился на улицу под предлогом очистить дорожку к калитке, а на самом деле поиграть с детьми в снежки, и когда я позвала их в дом перекусить, Йен заскочил в кухню и бросил в меня снежком. Я как раз сурово выговаривала ему, когда в дверь заглянул пораженный Колин.
– Он не сделал вам больно?
– Нет, но гляди, что он устроил, – резко ответила я. Мне не хотелось это признавать, но с утра у меня болело горло, и я неопределенно, но со зловещим предчувствием ощущала себя не в своей тарелке. – И взгляни на него. Он промок насквозь!
И Руфь тоже. Щеки ее пылали геранью, глаза сверкали, и по всей куртке расплылись мокрые пятна.
– Это ничего, от снега никогда не простудишься, – самоуверенно сказал Колин.
– Ну, ты уж точно во вторник пел другую песню, – ядовито прокомментировала я.
– Да, разве не этого тебе хотелось? – напомнил он.
После ленча снова пошел снег, так что пришлось оставшуюся часть дня провести дома. Это могло было быть так же приятно, как вчера, потому что обращение Колина с детьми оказалось столь же неожиданным, сколь и заслуживающим восхищения. Он не разрешил им смотреть все подряд по телевизору, усадил писать ответы на поздравления и играл с ними в те же старые игры, в которые мой отец играл со мной и Аланом. Увы, мое горло с каждым часом болело все сильнее.
Отправляясь спать, я безжалостно напичкала себя лекарствами, но так как я ощущала жар и беспокойство, то заснула очень поздно. Проснувшись, я обнаружила, что в комнате совсем светло, и Колин стоит у кровати с завтраком на подносе. Часы показывали десять – нет, этого просто не могло быть. Колин, широко улыбаясь, сказал:
– Хватит спать, хватит спать!
Спасибо, я совершенно проснулась и ужасно разъярилась на себя. Это мое дело было готовить завтрак. Почему он меня не разбудил?
– Ну, успокойся. – Его лицо вытянулось. – Я ведь принес завтрак, а не мышьяк. Разве тебе не нравится завтрак в постели?
Неважно, нравился или нет. Важно, что уже на третье утро я не управилась со своей работой, и я была вне себя от раздражения.
– Нет, не нравится. Я лучше встану.
– Извини, в другой раз буду знать, – отрезал он.
Я сразу же преисполнилась раскаяния. Какая же я грубиянка!
– Колин, я… – Поздно. Полный поднос стоял на стуле рядом со мной. Колин вышел и закрыл дверь.
Я отбросила одеяло и опустила ноги на пол. Я уже застегивала платье, когда услышала голос разума. Именно это и был эмоциональный подход, против которого предостерегал меня Адам! Энн наверняка бы так поступила. Я почти могла представить ее бросающейся к нему в объятия, льнущей к нему, делающей из мухи слона, которого трудно забыть. Уж чего я Колину не устрою ни сейчас, ни в любой другой раз, так это сцену. Это я твердо решила.
Вот так! То, что случилось – мелочь, и я так и буду к этому относиться, и на остаток дня буду вести себя холодно, но добродушно. Я решительно сняла платье и снова улеглась в постель. Что ни говори о принятых решительных мерах, но мое горло болело гораздо меньше, а голова была холодной и не болела совсем.
Когда я спустилась вниз, Колин уже вымыл посуду, Руфь вытирала ложки, а Йен бесцельно стоял у плиты. Я заговорила с ним, но он отвечал неохотно.
– В чем дело? – прошептала я Колину.
– Слишком много конфет, – громко ответил Колин. – У него не осталось места для завтрака.
– Не думаю, чтобы он их так много съел, – сказала я в защиту Йена и повернулась к нему. – Йен, тебе нехорошо?
Он обиженным тоном сказал:
– Нет, – и потом добавил: – Я не знаю.
У меня зародилось ужасное подозрение, имевшее отношение к моим собственным вчерашним симптомам, но когда я принесла градусник, Йен отодвинулся с обычным достоинством.
– Спасибо, Дебора, все в порядке. Мне это не требуется. – С той же вежливостью он обратился к отцу. – Папа, можно я немного посижу у тебя на коленях?
– О, пожалуйста, – рассеянно ответил Колин, и Йен сонно склонил голову ему на плечо. – Так удобно? – чуть насмешливо спросил Колин.
– Да, спасибо. Теперь не болит, – ответил Йен.
– Что не болит? – снедаемая беспокойством, резко спросила я.
Колин ответил за него.
– Могу предположить, что голова, горло и ноги. – Я впервые внимательно посмотрела на Колина, и то, что я увидела, мне совсем не понравилось. Такие же оплывшие глаза, как у Йена, и опавшие щеки. Я открыла рот и снова закрыла. Спокойно, Деб, не суетись, ему это не понравится. Спасибо, что в голову приходят вторые мысли: мои первые как будто всегда оказываются неподходящими.
– Кто-то еще съел слишком много конфет? – бодро спросила я.
– Я говорила, что валяние в снегу не доведет до добра! – заметила я напоследок, расстилая Колину постель.
– Очевидно, мы оба подхватили простуду, которой, по-твоему, не было у Руфи! – с таким же торжеством отозвался Колин.
У него не было высокой температуры, но нас беспокоило назначенное на вторник телевизионное шоу. До него оставалось только четыре дня и часть его должна была сниматься на воздухе.
– Они не могли бы найти замену? – предложил доктор.
– Без труда, – отозвался Колин, – но только через мой труп.
– Странно, – заметила я. – Я всегда считала благородной ту суету насчет того, что «главное – это спектакль». Но когда живешь вместе с этим, оно выглядит просто глупо.
– Возможно, но при моей работе без этого долго не проживешь, – иронически добавил мой пациент.
Стараясь уберечь его горло от инфекции, доктор посадил его на антибиотики, и он быстро поправлялся.
К Йену, который был простужен сильнее, было решено не применять сильнодействующих средств, и мы чинили его малыми дозами аспирина и микстурами. В отличие от своего близнеца, больной Йен был невыносим – беспокоен, требователен и непослушен настолько, что в воскресенье утром Колин, заслышав, как я в десятый раз поднималась наверх в ответ на очередной капризный зов, сам взялся восстановить порядок и перенес его к себе в кровать.
Вместо благодарности я почувствовала угнетающую неудачу.
