Текст книги "Сборник " Песня, зовущая домой""
Автор книги: Дорис Смит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)
Дорис Смит
Сборник "Песня, зовущая домой"
Песня, зовущая домой
Глава первая
Мой плюшевый мишка каждый вечер укладывался со мной спать и слушал мамины сказки, уставясь на нее немигающими стеклянными глазами. Самой любимой всегда была сказка о Мышке, которая полюбила Льва.
Самым хорошим в ней был конец: «А потом они поженились и всегда жили счастливо в маленьком домике в Уимблдоне. И у них было двое детей, сначала девочка, которую звали Дебора, а потом мальчик, которого звали Алан. У Деборы были карие глаза и светлые волосы, и она была очень умной, а у Алана были голубые глаза и курчавые волосы, и он был довольно-таки рассеянным, как и его мама. Но это было совсем неважно, потому что, хоть и рассеянный, он был очень милый мальчик». И это как-то подводило всему итог, оставляя впечатление уюта, спокойствия и вечного постоянства.
Много лет так оно и было. Алан оставался приятным середнячком, а я – ужасно умной. Я с блеском окончила школу и потом получила диплом учительницы с отличными отметками по методике, английскому и ведению хозяйства. Моей заслуги здесь почти не было. Все вышло «по воле Божьей» – с основательной помощью отца. Его звали Говард Белл, и он был почетным членом Британской академии, директором педагогического колледжа в южной части Лондона и имел степень доктора философии и диплом преподавателя, полученные в Кембридже. Между прочим, за него я была готова дать руку на отсечение.
В жизни, однако, давал именно он, помогая сперва Алану, а потом мне расправить крылья. Мы никогда не обсуждали будущее, потому что я всегда была уверена, что папа доживет до девяноста, и будет играть в гольф, и заниматься садом, и подсчитывать домашние расходы для мамы. И теперь, когда этого уже не могло быть, я поступила так, как мне и следовало: направлялась домой, чтобы взять все это на себя.
Машина Алана уже поглотила десять миль шоссе от центра Найроби до аэропорта, и отправлявшаяся в Лондон «Комета» со львом в прыжке на фюзеляже стояла на летном поле, почти готовая к приему пассажиров. Барбара, жена Алана с трехнедельным стажем, пошла купить мне газеты в дорогу, и Алан давал мне последние напутствия.
– Честно, Деб, ты зря волнуешься. Почему бы маме не работать? Тем более в приличном отеле. Она очень хорошо сходится с людьми, и по-моему им здорово повезло, что они ее заполучили.
– Ох Алан, – вздохнула я, – смотри на вещи трезво. Мы-то знаем, какая она – готова попасться любому на удочку. Нам ни к чему повторение того, что было с бабой Хьюстон.
«Баба Хьюстон», – по словам мамы, «такая милая особа… видала лучшие времена», – два месяца снимала у мамы квартиру и все это время не платила аренду да еще оказалась алкоголичкой. Если бы не мистер Ли, сосед, который однажды ночью услышал шум и отправился узнать, в чем дело, то боюсь и подумать, что могло бы случиться.
Я совсем не считала – как однажды саркастически предположил Алан – что отель, в котором мама сейчас работала регистратором с неполной рабочей неделей, был набит особами типа миссис Хьюстон, только и ждавшими того, чтобы воспользоваться ее доверчивостью, но суть дела от этого не менялась. Мама, даже если она и зарабатывала на жизнь, не могла жить одна. Папа наверняка считал, что один из нас будет оберегать ее так же, как это всегда делал он. Алан не мог уехать из Найроби. Я могла – и была просто обязана.
Улыбающаяся африканская стюардесса в темно-синей зимней форме появилась у барьера, и в тот же момент прибежала запыхавшаяся Барбара с пачкой журналов. Похоже было, что эта пачка обошлась в недельные расходы семьи на домашнее хозяйство. Ее добытчик довольно невежливо обратил на это внимание жены, и она вытащила один журнал снизу пачки и торжественно помахала им:
– Да я уже собиралась идти, когда заметила вот это. – «Это» был толстый журнал в глянцевой обложке, я боялась и подумать, сколько он стоил. – Деб, здесь статья об этом твоем приятеле, я знала, что ты захочешь ее прочесть.
– Мой приятель? – начала я и тут увидела имя крупными буквами по краю обложки: «Циклоп месяца – Адам Баллести». Слова застряли у меня в горле. Мраморный пол, казалось, куда-то исчез, оставив вместо себя мокрый тротуар, уличный фонарь и пару серых, окаймленных морщинками, глядевших мимо меня глаз. В моих ушах, после двух лет решимости забыть, звучали слова: возможно, когда-нибудь… Будь у меня хоть немного разума, я бы вернула журнал Барбаре со словами: «Спасибо, я уже это видела».
– Теперь ты сможешь к нему наведаться, – шутливо сказала Барбара, – здесь сказано, где он живет. Деб, я давно хотела расспросить тебя о нем. Мама говорила, что таких не часто встретишь. – Ее прервало объявление о начале посадки, и она обхватила мою шею руками. Мгновением позже Алан тоже быстро обнял меня, и я присоединилась к остальным пассажирам на Лондон. Я не поступила разумно. Журнал остался у меня.
– Извините, вы путешествуете одна?
Мне всегда задавали этот вопрос. Последний раз, когда я удивилась, почему бы, Алан, ухмыляясь, предположил: «Правду не скроешь». Он любил повторять, что из меня так и выпирала учительница.
На этот раз спрашивала девушка примерно моего возраста с малышкой, которую она вела за руку. Малышка и я уже познакомились в зале отправления, когда она разместила свою куклу у меня на коленях и очень не хотела убирать ее. Я призналась, что лечу одна.
– А вы не будете возражать, если мы сядем рядом?
Я правдиво ответила:
– Конечно, нет.
Все лучше, чем отдаться размышлениям и жалости к себе. Не я одна потеряла любимого родителя, и было бы просто распущенностью дать волю чувствам из-за того, что в Хитроу я не увижу ту же высокую фигуру, что и два года назад, когда он провожал меня в Найроби.
Во всяком случае это уже не было отчаянием. С ним я справилась в несколько недель, прошедших после получения телеграммы о смерти отца: коронарный тромбоз – и почти сразу все было кончено. И поскольку в критические моменты я все еще, оказывается, повторяла самую первую и единственную придуманную мной молитву: «Пожалуйста, Господи, пусть я всегда-всегда буду любить папочку. Аминь», – то я пережила самое худшее почти без слез. Нет, печаль этого момента была эгоистичной – из-за моей любви к Найроби: главная площадь, белая и блистающая на солнце, с возвышающимися цветочными клумбами и гордо развевающимися красно-зелено-желтыми флагами; городская ратуша с высокой кирпичной часовой башней, указующей с изящного белого фасада в синее небо; кафе «Боярышник», куда я так часто заглядывала на чашку чая…
И вот результат – я не только сама была слезливой до отвращения, но и портила настроение окружающим. Я в последний раз помахала в сторону наблюдательных площадок, где огненно-рыжая голова Барбары еле виднелась рядом с коричнево-лазурным пятном свитера Алана, и повернулась к стоявшей рядом девушке:
– Кстати, моя фамилия Белл. Дебора Белл.
Она охотно откликнулась:
– А моя Мур, но лучше зовите меня просто Илейн. Так я чувствую себя свободнее – а мне это очень нужно. Во время полета я всегда не в своей тарелке. – Она с сомнением улыбнулась, когда я пыталась ее ободрить. – Я знаю. Все так говорят, но я никогда не верю, пока снова не оказываюсь на земле. – Девочку звали Трэси, и ей было три года. – И дай-то Бог, чтобы ее не тошнило, – с горячностью продолжала молодая мама, – не то я еще больше пожалею, что не стала дожидаться Тони. – Тони, ее муж, через месяц следом за ними тоже отправлялся в Англию.
Эти подробности, сообщенные мне, пока мы рулили четырнадцать тысяч футов по взлетной полосе аэропорта Найроби, не оставили никаких сомнений в предназначенной мне роли: замена Тони Муру. Ладно, я всегда считала, что бывают и худшие способы проводить время.
И теперь я рассмеялась в ответ на очередной наивный наводящий вопрос:
– Конечно же нет, вовсе я не медсестра. Я преподаю. – Три года в Херфордсшире и два в Найроби я преподавала кулинарию и домоводство.
– Я так и подумала, что в вас есть что-то такое, – заметила она, и я снова улыбнулась, вспомнив замечание Алана.
Когда мы пролетали Эн Геди, стюардессы стали разносить чай с разными бутербродами и сладкими бисквитами, которые Трэси с жадностью уплетала. Это был типичный английский бутончик, с кудряшками и серьезным личиком, и я нашла ее совершенно неотразимой. Илейн, когда ее напряженность начала спадать, также оказалась приятной попутчицей. Мы стали болтать, и я вдруг обнаружила, что рассказываю о себе – о замечании отца, когда мне было двадцать четыре, что не стоило бы мне всю свою жизнь оставаться в Англии, и об удачно открывшейся заграничной вакансии в Найроби, городе, куда годом раньше эмигрировал Алан; о нашем совместном проживании в квартире с видом на ботанический сад; о решении мамы не продавать наш дом в Уимблдоне и о квартире в нем, которую она сдала сначала ужасной миссис Хьюстон, а потом Барбаре Лафлин, девятнадцатилетней манекенщице – этот выбор, когда я прочла ее письмо, показался мне еще хуже. Илейн слушала с упоением, и я продолжала рассказывать, чтобы отвлечь ее от мыслей о полете. В прошлом году Ален поехал на Рождество один, потому что моя школа организовала новые классы экономики, и я большую часть каникул занималась их оборудованием. Он встретил Барбару, и это оказалось любовью с первого взгляда. Не прошло и нескольких недель после его возвращения в Найроби, как он уже сделал первый взнос за новый дом в районе Спринг Вэлли, в мае приехала Барбара, и через месяц они обвенчались в англиканском кафедральном соборе.
– Она вам понравилась? – спросила Илейн.
Обычно я не очень распространялась о моих родных и близких, и у меня были опасения, что мужчина, сидевший справа от меня через проход, прислушивался к нашему разговору, но он оказался не заинтересованным в женской болтовне. Это был крупный мужчина, одетый в синий пиджак и почти полностью скрытый газетой. То, что на нем были темные очки, также усиливало впечатление отчужденности.
– Ну, – улыбнулась я, – можно сказать, она пришла, я увидела, она победила.
Барбара вихрем вырвалась из лондонского рейса в сверкающий день, как раз когда кончился сезон дождей, и от макушки пламенно-рыжей головы до гольфов и плетеных сандалет выглядела шикарнее не бывает и казалась такой бесшабашной, что я в отчаянии засомневалась, удастся ли мне довести ее до алтаря в целости и сохранности. Но мне это удалось, и она совершенно поразила меня, когда в собор вошла настоящая невеста, выглядевшая просто и прелестно в белом атласе, с золотым обручем и крахмальной короткой фатой на огненных кудрях.
Я выглядела не слишком шикарно: мое платье, которое я переделала из индийского сари для этого случая, было строгим, синего цвета и классического покроя.
Стоило мне произнести слово «шикарный», как Илейн сразу спросила, смотрели ли мы «Шоу Хани Харрис». Это шоу весь прошедший месяц собирало полный зал в одном из театров Найроби. Труппа приехала на гастроли из Британии, и солистка Хани Харрис занимала там одно из первых мест по популярности своих пластинок – во всяком случае, так утверждала Барбара. Были представлены приглашенные артисты из разных стран, многие с международной репутацией. Алан с Барбарой ходили на шоу, но без меня.
– Я бы этого не вынесла, – созналась я, – я всегда ее выключаю!
Илейн расхохоталась.
– Да там ведь не только Хани Харрис. Колин Камерон пел потрясающе! Ну и голос! – Колин Камерон, всемирно известный певец, был специальным гостем прошлой недели.
– У него приятный голос, – небрежно согласилась я. Мне не хотелось говорить, что я отдаю предпочтение звучанию Мендельсона и Королевского филармонического оркестра; это выглядело бы довольно чопорно.
Илейн все еще обсуждала шоу, когда стали разносить обед – грибной суп-пюре, баранина гриль, горошек в масле и фруктовый крем по-баварски. Она с Тони дважды смотрела шоу, и, по ее мнению, Камерон затмил всех.
– Он ведь шотландец, – сказала она.
– Вот бы не подумала, – поддразнила я.
– У шотландцев особые тенора. Идеальная дикция, и они не боятся целиком отдаться песне. Вы согласны?
– Не совсем, – сказала я. Я могла бы назвать множество хороших английских теноров, не говоря уже об уэльских.
Между тем, однако, мне очень не понравились ни цвет, который приняло лицо моей соседки, ни нервные взгляды, бросаемые ею в темноту снаружи, где мимо окошка мелькали рыхлые красные искры. Не следует слишком задумываться о том, что несешься сквозь пространство, сидя внутри гигантской мухи. Я никогда этого не делала, а ведь меня не назовешь нервной.
– Теперь, конечно, Колин Камерон там уже не выступает, – сказала она, очевидно, лишь бы только не молчать. – Он следующие две недели будет выступать в «Галерее» в кабаре. – «Галереей» назывался отель в Найроби. Остальное шоу, сказала она, отправлялось в Каир. – Жизнь что надо!
– Если такая вам нравится, – резко сказала я. По мне шоу-бизнес можно было определить одним словом – нереальность. – Покажите мне хоть одного из них, – наставительно заявила я, – кто сам чистит ботинки, или может приделать полку к стене, или заботится, чтобы было тихо, когда его дети делают уроки. – Я говорила совершенно серьезно. Именно такие вещи делают мужчину мужчиной и дом домом. Алан умел делать две первых. Я надеялась, что, когда придет время, он управится и с последней.
Однако Илейн это показалось забавным, она захихикала, и в это время газета справа от меня чуть зашуршала. Я с подозрением оглянулась. Но мистер Почти-Невидимка уже снова скрылся за газетой. Мне удалось заметить лишь темные волосы, синий рукав и кисть руки с кольцом на среднем пальце. Да ладно, не мог же он слышать меня сквозь гудение моторов.
– Прошлым вечером я была в «Галерее», – небрежно заметила я.
– О, расскажите! – воскликнула Илейн, отвлекшись, к моему облегчению, от мрачных мыслей.
Я стала рассказывать, как Колина Камерона «случайно» заметили за его столиком и как под ободряющую дробь барабанщика-негра, он, улыбаясь, встал со стула и поднялся на эстраду.
Сопровождавший меня Фрэнк Максвелл, который был шафером Алана, просил извинить его за то, что наш столик оказался почти в самом конце гриль-зала. В самом деле, через разделявшее нас море столиков и плетеных стульев мне были видны только широкие плечи в кремовом пиджаке, темноволосая голова и широкая улыбка.
– Привет вам всем и спасибо. Я не уверен, что должен петь, чтобы заработать ужин, да ладно, сейчас мне приходится следить за своим весом, так что сгодится что-нибудь коротенькое. – Шаг назад, взмах рук и опять широкая озорная улыбка.
Кто-то рядом с нами закричал:
– Пусть будет две! – и кто-то еще: – А где Хани?
Мгновенный, без раздумий ответ:
– Уже в кроватке, чтобы завтра прелестно выглядеть. А мне уже все равно!
И он запел. Еще немного болтовни с ведущим программу о том, что «нам здесь в Найроби придется еще немного терпеть его общество», и что бы мы об этом ни думали, он был в восторге. Потом он на бис объявил «песню, которую я очень часто вспоминал последние несколько дней. Гастроли прошли великолепно, но завтра будет уже два месяца с тех пор, как я покинул свой дом, и это слишком много, – тут он доверительно улыбнулся, – так долго не видеть своих домашних».
– Но говорят, что он крутит с Хани, – заметила Илейн.
– Пусть это вас не волнует. По-моему, он скорее всего не относится к своим связям серьезно. Как бы то ни было, прошлым вечером он вспомнил, что женат. – Я замолчала. Для чего я сказала это? Я ровным счетом ничего не знала о Колине Камероне. Не знаю почему, я смущенно взглянула в сторону газеты и ободрилась, увидев, что она еще больше скрыла соседа.
– Приятно было поговорить с вами, – наивно сказала Илейн, когда мы устраивались на ночь. – Как подумаю, каково мне обычно бывает в полете! – Она откинулась в кресле и закрыла глаза.
Трэси в кресле между нами уже спала. Она уснула час назад. Снаружи искры все еще пятнили темноту, а невидимый мужчина через проход, все еще с мрачной решимостью вцепившийся в газету, включил светильник над своим креслом. Не обращай на него внимания, подумала я. Но это было несправедливо. Он не имел ко мне никакого отношения, и, если ему так хотелось, у него было полное право оставаться анонимом. Он лишь выглядел неподвижным, собравшись в комок подобно человеку, оказавшемуся в бурю на улице. Дебора Белл, ты свихнулась, сонно подумала я. Эта песня подействовала тебе на мозги.
«Мои домашние». Колин Камерон и вправду спел ее прекрасно. Голос его дрожал, и весь переполненный гриль-зал затаил дыхание.
О, как мне не хватает вас, домашние мои,
Просты, но как душой чисты домашние мои.
– Во всем зале не было никого, кто бы не прослезился, – шутил Фрэнк, а я была не настолько глупа, чтобы поверить, что певец переживал те чувства, которые он выставлял напоказ, или что в его мире обитали «простые, но чистые душой» создания. Что ни говори, он был одним из величайших. И все же мне все еще слышались последние строки, которые он повторял с почти невыносимым обаянием:
Я очень скоро вновь вернусь в свою Шотландию,
В уютный дом к своим родным домашним дорогим.
По виду моего солидного соседа справа, сидевшего так неподвижно, как будто он был частью самолета, нельзя было подумать, что с ним что-то неладно, и все же я так подумала. В это время моя соседка слева зашевелилась и громко спросила:
– Еще не пора вставать?
Я сказала, что нет, и ободряюще прошептала:
– Так что будем снова баиньки, как мамочка. – К сожалению, это вызвало интерес, на который я не рассчитывала.
– Мамочка спит? – Трэси изумленно заморгала и вскарабкалась на ноги, чтобы самой убедиться. Так как началась небольшая тряска, я меньше всего хотела, чтобы Илейн проснулась. Что же делать, подумала я, и в отчаянии схватила меню, обложку которого украшали символы стран, обслуживаемых авиакомпанией, – слон, кенгуру, верблюд, антилопа, лев.
– Послушай-ка, – тихо сказала я, – хочешь, я расскажу тебе сказку? – Она энергично закивала. – Хорошо, – сказала я, ободренная быстрым успехом. – Давным-давно жил на свете Лев и жил совсем один. Он был ужасно большой, – я развела руки, – и очень сильный, – я поиграла мышцами.
Снова зашуршала газета, и снова я оглянулась, но газета была поднята так же высоко.
– А что он ел? – сразу спросила Трэси.
– Ну… конфеты, – неопределенно ответила я. Уже пора было переходить к моей героине, маленькой Мышке.
– А что еще он ел? – капризно настаивала Трэси.
Я была слегка ошарашена. Краткий ответ «миссис Антилопу» вряд ли годился.
– Кашу, – сказала я. В конце концов, почему бы льву не быть вегетарианцем? Однако я засомневалась, удастся ли вообще досказать сказку, потому что Трэси была ярой энтузиасткой по части еды.
– А он что ест? – Она наложила растопыренную ручку на слона.
Это уже проще.
– Булочки, – с торжеством сказала я и получила в награду:
– А вы дадите мне булочку?
– По-моему, ты хотела послушать про мистера Льва, – напомнила я ей.
– Нет, про этого, – сварливо объявила она, показывая на кенгуру. – Что он…
– Кашу, – в отчаянии сказала я. Выхода не было. Я поняла, что придется проиграть всю гамму. Так мы и сделали. За четыре минуты я прописала диету каждому животному в меню, но когда дело дошло до сфинкса, я на мгновение пала духом. Спи, Трэси, спи, лихорадочно думала я, озираясь по сторонам. К счастью, никто из пассажиров не вызывал в раздражении стюардессу. Я мельком глянула направо и к своему глубочайшему удивлению обнаружила, что смотрю в глаза цвета моря и улыбку откровенного удовольствия от моих мучений. Газета была отложена, и на ней лежали темные очки.
– Песок? – предположил их владелец.
Вот и все, что касалось моих фантазий насчет шрамов или другого уродства. Лицо было приятное, округлое, с высоким лбом, полными, хорошей формы губами, с веселыми морщинками в уголках голубых глаз. И все же в том, как они смотрели мимо меня на Трэси, было что-то такое, что усилило мое любопытство.
– Спасибо, – улыбнулась я, – именно то, что надо, – и повернулась поделиться этой информацией. Однако моя маленькая подопечная воспользовалась перерывом в разговоре, чтобы снова задремать. Прошло несколько секунд, пока я укрывала ее, и когда я вновь посмотрела направо, свет для чтения был выключен и хозяин кресла был виден лишь как темное пятно во мраке.
За эти краткие мгновения белозубой улыбки и мерцающих глаз он мне кого-то напомнил. Может быть, другую белозубую улыбку и смеющийся взгляд. «Чтобы завтра прелестно выглядеть. А мне уже все равно!» Забавно, подумала я, но у пего действительно есть сходство с Колином Камероном.
И теперь настала моя очередь воспользоваться светом для чтения. Я включила его и выложила журналы, но раскрывать их не стала.
Сколько раз мы с мамой обсуждали моих приятелей? Они стали ее больным местом. Первая ее надежда была на Дэвида, тогда девятнадцатилетнего против моих восемнадцати, с которым я познакомилась на студенческом вечере, а следующая – на Регга, одного из подчиненных отца. Ричард разделял мои интересы к музыке, целый сезон водил меня на все концерты и сделал предложение по окончании последнего из них, когда мы оба чувствовали себя сентиментально. Помню, как я тогда перепугалась. «Нет, Рикки, не могу. Ты же знаешь, мне надо закончить повышенную ступень». «Мышка в доме», как иногда называла себя мама, была вовсе не такой уж пронырливой, и Дэвид, Регг и Ричард поочередно ушли из моей жизни.
Адама она как будто совсем не заметила, разве что вознегодовала, когда он однажды выгнал Ричарда с занятий хора за то, что тот наклонился к соседу поболтать, когда альты отрабатывали свою часть. В колледже я занималась в музыкальном кружке и потом стала петь в местном хоре. Ричард, обладавший приятным тенором и совершенно неподходящей для хора манерой поведения, вступил туда вместе со мной. В январе два с половиной года назад наш постоянный дирижер заболел, и Адам проводил с нами оставшиеся до ежегодного концерта репетиции.
Это был человек принципиальный, ростом шесть футов два дюйма, с прямыми светлыми волосами и похожим на прорезь ртом. У него были прелестные руки с длинными пальцами и серые глаза с мягчайшим взглядом, окруженные множеством морщинок. Я заметила, что иногда они смотрели куда-то далеко-далеко. Мама познакомилась с ним только потому, что нам не хватало вторых сопрано и ее уговорили пополнить наши ряды для концерта. Я никогда не рассказывала ей о вечере перед самым его отъездом обратно в Девон, когда он сводил меня послушать две кантаты Баха в исполнении фестивального хора: как сейчас помню, номера 133 и 209. Когда мы шли от метро, он вдруг заговорил болезненными, отрывочными фразами.
– Не знаю. Наверное, я просто дурак. Когда это произошло, я, кажется, неделю просидел дома. Я думал, что если выйду на улицу, люди сразу заметят. Этого не скроешь, я знаю…
– Может, я могу как-то помочь? – Мои пальцы сжимались и разжимались в карманах пальто.
– Вы уже помогли невероятно. Если бы только я мог предложить вам больше, чем полчеловека… Возможно, когда-нибудь… – Он не закончил фразу.
Когда мы прощались, он взял меня руками за талию и держал перед собой, как ребенка. Серые глаза в морщинках смотрели мимо и потом вновь на меня, и в одно долгое молчаливое мгновение мои руки нерешительно обняли его талию – ни слов, ни поцелуев, просто взаимопонимание. И потом он отпустил меня и, глядя на меня, сказал:
– Спасибо.
Тогда я поняла, что все кончено – если только что-то вообще начиналось.
– За что? – слегка парировала я. – Это я должна поблагодарить вас за чудесную музыку.
Он не принял предложенного тона.
– За то, – тут он очень нежно посмотрел на меня, – что вы такая уравновешенная девушка.
Возможно, я могла бы выйти за Регга, и я знала, что ужилась бы с Ричардом, а в вечер бракосочетания Алана и Барбары разгоряченный шампанским и непривычными извивами моей прически Фрэнк Максвелл ухватил меня за руку и бодро сказал:
– Деб, у меня возникла идея. Почему бы нам не пожениться?
Но я любила Адама Баллести, а он любил другую, свою подружку с детства. Он копил деньги, чтобы на ней жениться, но в самый последний момент появился кто-то, кто закружил ее в вихре, кто кажется был другом, которого Адам ввел в круг семьи; и хуже того: кто-то, из кого не вышло хорошего мужа. Имена не назывались, факты не сообщались, но в тот вечер я поняла – происходит что-то, от чего Адам теряет рассудок.
После концерта он умчался в Девон, а я свалилась с гриппом, что было совсем неромантично, и пропустила все выпускные торжества в школе, а когда поправилась и стала думать, что пора бы заняться получением степени бакалавра, папа неожиданно сказал:
– Готов поручиться, Деб, тебе не столько нужна степень, сколько смена обстановки, – и устроил меня в бюро по связям с доминионами на Кинг Стрит. Тремя месяцами позже я отправилась в Найроби.
Не буду я читать статью про Адама. Может, это трусость, но последние два года жизнь текла без осложнений. И я намеревалась продолжать в том же духе.
Я просматривала другой журнал, когда самолет тряхнуло. Плохо лежавшая на полке шляпа свалилась, задела мою стопку, и два журнала упали на пол. Один ударился о колено мистера Невидимки и разбудил его.
– Черт побери! – сказал он, открывая глаза. В следующее мгновение он уже наклонился за журналами.
– О, спасибо. – Я протянула руку.
Мистер Невидимка хотел положить их на откидной столик, но вдруг замер. Он пробежал что-то глазами, потом посмотрел на меня.
– Извините. Просто я заметил кое-что. – Он снова взглянул на обложку, и я посмотрела туда же. Красные буквы в белой рамке косились на меня: «Циклоп месяца – Адам Баллести».
– Ради всего… – Мистер Невидимка презрительно замолчал. – Циклоп?Только не говорите мне, что он лишился глаза!
Должна сознаться, что до этого момента я не придала значения такому названию. Конечно же, циклопы – это мифические одноглазые великаны. Но кое-что было еще более поразительным.
– Вы знаете Адама Баллести? – ахнула я.
– Да. Посмотрим, что еще он надумал. – Рука, уже начавшая перелистывать журнал, вдруг замерла.
Внизу страницы была надпись синими буквами: «Третий циклоп – Адам Баллести» и в квадрате рядом – лицо Адама с прядью волос поперек лба. Странно, но после двух лет знакомства я не смогла бы сказать, какая прическа у Фрэнка Максвелла. Это были просто волны. Волосы Адама – прямые, нетерпеливые, трепещущие – были почти им самим.
– О, теперь понятно! Репортерские штучки. – Палец моего попутчика указывал на объектив вверху страницы. – Это серия статей о фотографии. Черт побери! – Глаза его сузились. – Это что-то новенькое.
Я промолчала. Если кошке что-то угрожает, она выгибает спину. Я могла только настороженно молчать.
– Этот… э… мой приятель, – небрежно сказал мистер Невидимка, – он занимается всем понемногу. Лучше бы он занялся чем-то одним, но зато хорошо. Вы-то знаете, что я имею в виду.
– Нет! – с вызовом ответила я.
Его лицо выразило насмешку и понимание.
– О Боже! Только не говорите, что он ваш друг!
– Да, друг, – ледяным тоном произнесла я и выхватила у него журнал. – Более того, он, по-видимому, отличный фотограф. А теперь, если не возражаете, спокойной ночи. – Я выключила свет. Мистер Невидимка, продолжая ухмыляться, сделал то же.
Когда я снова открыла глаза, темнота за окнами уступила место серовато-серебряному рассвету. Я заморгала, потянулась и, перегнувшись через спящих Трэси и Илейн, возбужденно осознала, что мы уже над Альпами. Насколько я могла судить, все остальные пассажиры еще спали, включая мистера Невидимку. Голова его упала на грудь, темные волосы, слишком коротко остриженные, чтобы растрепаться, не скрывали загорелой шеи и больших ушей. Его ждало пробуждение с искривленной шеей.
Ни одна голова не повернулась, когда открылась дверь в летный отсек и появился молодой человек в форме. Минуту он постоял, глядя в окошко, потом прошел до нашего ряда и наклонился над мистером Невидимкой. Тот сразу проснулся, жалобно растирая шею, как я и предполагала, и с улыбкой повернулся к офицеру. Мгновением позже он встал с кресла. Я уже собиралась отвернуться, когда к моему удивлению он остановился и улыбнулся мне.
– Если вы принимаете оливковую ветвь за вчерашнее, не хотите ли пройти в носовой отсек?
Хочули я? Я сразу вскочила.
– Конечно, но разве это разрешается?
Он сказал:
– Кому как, – с другой, менее привлекательной улыбкой, казалось, подчеркивающей его превосходство, и наивно добавил: – Меня многие узнают.
Я вообще-то недолюбливала хвастунов, но в данном случае согласна была промолчать, так как мы уже прошли в кабину летчиков и перед нами простирался вид, какого я и не мечтала увидеть, – три розовые блистающие кристально-ясные вершины.
Я ахнула.
– Да как же они называются, скажите!
Сопровождавший нас молодой офицер, улыбаясь, сообщил, что слева, с плоской вершиной – Монблан, впереди – Эйгер, а острый пик справа – это Маттерхорн.
– Еще не доводилось так хорошо видеть все три сразу, – заключил он, и я с завистью увидела, что другой член экипажа щелкает фотоаппаратом.
Мистер Невидимка вновь демонстрировал свою способность быть совершенно неподвижным. Не шевелясь, он молча глядел на расстилавшееся внизу очарование, на быстрый переход цвета к ослепительно-белому. Он был без темных очков, глаза его чуть припухли и выглядели устало. Я подумала, что он старше, чем можно было судить по его улыбке и крепкой загорелой шее, и он стоял здесь с таким же отсутствующим видом, как будто вся эта прелесть к нему почти не имела отношения.
И я тоже. Когда полет окончится, я никогда его больше не встречу. Но почему же тогда я чувствовала эту… нет, не симпатию – он меня раздражал, – просто я непонятным образом чувствовала его присутствие. Он мне не нравился, но я все время ловила его ощущения. Во всяком случае, я готова была поклясться, что уловила их. Усталость, напряженность – и страх.
Что-то поджидало его в лондонском аэропорту. Что именно?
– Это было чудесно, – сказала я, когда мы снова уселись в наши кресла и нам принесли апельсиновый сок, полагавшийся перед завтраком.
– Нам повезло, – согласился мой попутчик. Он взглянула на свой стакан, решил, по-видимому, что ему хватит, и отодвинул стакан. – Вы жили в Найроби?
– Да. Почти два года. Я там преподавала. А вы?
– Я? – Казалось, вопрос был для него неожиданным. – О, просто перелетная птица. Я никогда надолго не задерживаюсь.
И с какой стати, подумала я, он так смотрел на меня круглыми смеющимися глазами, подняв брови и определенно давая понять, что я какой-то недоумок? Все же, поскольку я ничего о нем не знала, кроме того, что он не обожает апельсиновый сок, обижаться не стоило. Я решила, что позволю ему продолжать, и он сразу же спросил вежливо, но слегка покровительственно.
