Текст книги "Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи"

Автор книги: Дорис Лессинг

Соавторы: Ивлин Во,Джеймс Олдридж,Фрэнсис Кинг,Алан Силлитоу,Дилан Томас,Стэн Барстоу,Уильям Тревор,Сид Чаплин,Джон Уэйн,Уолтер Мэккин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

– Брось, я уверен, что она меня давным-давно забыла.

– Нет, Том, ты ошибаешься. Она показалась мне очень несчастной.

– Но как ты можешь это утверждать, мама, ведь ты виделась с ней каких-то несколько минут.

– Мы с ней позавтракали, – сказала миссис Кент-Камберленд. – В кафе.

Опять молчание.

– Но послушай, я-то о ней и думать забыл. Я теперь люблю только Бесси.

– Ты ведь знаешь, мой дорогой, я никогда не вмешиваюсь. Бесси, по-моему, прелестная девушка. Но свободен ли ты? Свободен ли перед лицом своей совести? Ты-то знаешь, а я не знаю, на чем вы с Гледис расстались.

И в памяти Тома после долгого времени опять возникла сцена прощания со слезами и безудержными клятвами, неотступно стоявшая у него перед глазами в первые месяцы его австралийской ссылки. Он промолчал.

– Я не рассказала Гледис о твоей помолвке. Я решила, что ты вправе сам ей рассказать, по-своему, как сумеешь. Но одно я ей сказала – что ты в Англии и хотел бы с ней повидаться. Она приедет к нам завтра денька на два. Пусть отдохнет, вид у бедняжки очень утомленный.

Когда Том встретил Гледис на станции, они несколько минут стояли на платформе, неуверенно высматривая друг друга. Потом одновременно улыбнулись и поздоровались. Гледис за это время сменила двух женихов, а теперь за ней ухаживал продавец из автомобильного магазина. Она безмерно удивилась, когда миссис Кент-Камберленд разыскала ее и сообщила, что Том вернулся в Англию. Она не забыла его, потому что была девушкой доброй и привязчивой, но ее смутило и тронуло, что и он, оказывается, остался ей верен.

Через две недели они поженились, и миссис Кент-Камберленд взяла на себя щекотливую миссию «все объяснить» Макдугалам.

Они уехали в Австралию, где мистер Макдугал милостиво предложил Тому место управляющего одним из своих самых отдаленных владений. Как работник Том его удовлетворяет. У Гледис теперь просторный светлый дом с видом на пастбища и проволочные изгороди. Знакомых у нее мало, да и те ей не особенно нравятся. Соседи-фермеры считают, что она надменна и необщительна, как истая англичанка.

Бесси и Жервез поженились через шесть недель после того, как были помолвлены. Они живут в Томб-парке. У Бесси двое детей, у Жервеза четыре скаковые лошади. Миссис Кент-Камберленд живет вместе с ними. С Бесси у нее редко бывают разногласия, а когда бывают, верх одерживает она.

Старый дом сдан в долгосрочную аренду одному фабриканту – любителю спорта. Жервез держит свору гончих и сорит деньгами. Все в округе довольны.

Брайен Гленвилл
Скажи, что это неправда
(Перевод А. Кистяковского)

Я, когда увидел, просто глазам своим не поверил. Вернее, сначала-то увидел отец. Он ткнул мне над столом газету и говорит: «Ничего ты себе дружков завел», – я глянул в газету, а там, прямо на первой странице, в середине, его фотография, и над фотографией надпись: «ТОММИ ГРЕЙНДИС ОБВИНЯЕТСЯ В БЕСЧЕСТНОЙ ИГРЕ», – и вот я всмотрелся, и мне стало не по себе, я аж весь затрясся, а сам бормочу: «Дай, – бормочу, – дай сюда», – и тянусь за газетой, и гляжу, а рука у меня так и дрожит.

А отец свое:

– Ну, что я тебе говорил? Говорил я тебе, что так оно и выйдет? Да я сразу сказал, чем оно обернется, когда им стали платить эти бешеные деньжищи. Все они теперь только о деньгах и думают.

Я ему говорю:

– Подожди, дай прочитать, – потому что я и читать-то как следует не мог, слова так и плясали у меня перед глазами, а отец говорит: «Вы только гляньте на него, гляньте, да он не в себе», – и я ему сказал: – О, да подожди ты хоть минутку, ну хоть минутку!

Там говорилось, что он получил взятку – две сотни, и втянул в сговор еще троих игроков: Дэйва Коллисона, первого вратаря, Кена Драйвера, центрального полузащитника, и Гарли Кинга – левого защитника, и они нарочно проиграли матч в Ньюкасле. Коллинсон, вот кто сообщил про это дело: он сказал, что они работали на подпольный тотализатор, и ему, Коллинсону, теперь стало стыдно, и он жалеет, что связался с жуликами, а получил он за это всего полсотни. И там писали про еще одного типа, который организовал этот подпольный тотализатор, и говорилось, что он якобы тоже признался – сказал, что обо всем условился с Томми, а уж Томми уговорил остальных игроков; но Томми, мол, никакого заявления не сделал.

Отец спросил:

– Ну а теперь что ты думаешь?

А я говорю:

– Все это враки. Тут, – говорю, – нету ни словечка правды.

– Ни словечка правды? – переспросил отец. – А вот их вратарь все подтверждает!

– А мне, – говорю, – плевать, что он там подтверждает, потому что это грязная газетная трепотня и они его запросто могли подкупить.

– Могли-то могли, – говорит отец, – но на себя он ни за что не стал бы клепать. С какой стати ему подставляться под удар? Ведь он себя самого утопил. Будь уверен, теперь он навсегда отыгрался.

– Может быть, Коллинсон и отыгрался, – говорю, – но Томми тут ни при чем, уж в этом-то я уверен.

В ком, в ком, а в Томми я был уверен всерьез: я считаю, что он лучший нападающий в мире, да на нем, если хотите, вся команда держится, лучшего полусреднего у них сроду никогда не было, да лучшего я ни в одной команде не видел.

– А этот Коллинсон, – говорю, – он просто прячется за Томми. Он хочет впутать остальных игроков, чтоб с него самого было поменьше спросу: все, мол, хороши, ну и он как все. А чтоб сорвать игру, только вратарь и нужен, это же любому-каждому известно. Пропустил пару штук, вот и все дела.

Но если хоть кто-нибудь из нашей «Юнайтед» – пусть даже один Коллинсон – вляпался в этот сговор, то оно и тогда было здорово пакостно.

Мой старик говорит:

– Да ведь ты туда ездил. Ты что ж, не помнишь, как они играли?

А я и правда туда ездил и все, конечно, помнил, потому что помню каждую игру: я не был в этом сезоне только на матче у Уэст-Бромидже – заболел гриппом и не смог поехать. А тот матч мне здорово врезался в память, да и газеты его расписали вовсю: мы тогда проиграли со счетом 3:0, и первый гол был особенно идиотский – его забил в свои ворота Кинг: он, не оглянувшись, отпасовал Коллинсону, а тот не успел добежать до мяча с другого края вратарской площадки.

Второй гол я тоже запомнил: Коллинсон вышел на поперечную подачу, но промахнулся, а за ним стоял их нападающий, и он головой подправил мяч в сетку. А потом я ехал домой и думал – переться в такую даль и платить такие деньги, чтоб смотреть, как играют эти мокрые курицы? А потом я сказал себе, как обычно: «Да ладно, на той неделе мы обязательно выправимся, не можем же мы так плохо играть всегда!» И мы и вправду выправились и обыграли шеффилдцев, и Томми Грейндж, помнится, играл блуждающего, и они никак не могли его прикрыть.

Ну и вот, прочел я эту газету, и мне стало так тошно, что я ушел из дома – мне не хотелось никого видеть, особенно отца, потому что он вечно надо мной насмехается. Сначала он говорил: «Ну ты, чокнутый, все равно из тебя не выйдет настоящего футболиста», – а потом, когда я понял, что и правда не выйдет, и сделался болельщиком нашей «Юнайтед» и принялся ездить за ней по стране, он стал говорить: «Ну ты, чокнутый, ну зачем ты гробишь в это дело свои деньги? Трать их по крайней мере на что-нибудь путное, а еще лучше – клади в банк».

Я вышел из дому и купил три газеты. В двух было написано то же, что и в нашей, да еще говорилось, что правление клуба будет в понедельник обсуждать это дело. Тогда я побрел к городскому стадиону – мне казалось, что там я немного успокоюсь, но, конечно же, как только я увидел футболистов, мне сделалось в сто раз тошнее, чем раньше.

Я пошел в «Корону» – вообще-то это пивная, но там у нас вроде клуба – прямо к открытию, но и в «Короне» все только об этом и толковали. Кое-кто из них тоже ездил в Ньюкасл, и вот один парень сейчас и говорит: «Я сразу догадался, что их купили, я тогда еще сказал: жулик ваш Коллинсон, такой мяч он не мог пропустить». Другой говорит: «Какой это такой? В прошлом сезоне, ну хоть в матче с «Арсеналом», он стоял еще хуже, просто дырка, а не вратарь. Один раз мяч попал прямо ему в руки, так он и его не удержал – и все-таки мы выиграли».

Рэй Кук – мы работаем на одном заводе – говорит:

– Да ведь Коллинсон сам во всем признался. Стал бы он признаваться, если б ничего не было?

Другой парень сказал:

– Ну а если что-нибудь было, то я теперь и близко к их стадиону не подойду, да меня теперь и насильно не заставишь с ними ездить! – и все стали галдеть, что их тоже не заставишь.

А я подумал: «Не ездить с ними, не ездить?» – и почувствовал, что внутри у меня все оборвалось. Я ведь знал, что мне будет некуда себя деть, если я перестану ездить с нашей «Юнайтед», – у меня от таких мыслей даже голова пошла кругом, и я ухватился за стойку, чтоб не упасть.

Я сказал:

– Не делал он этого, не делал! – а они меня спрашивают: «Да кто не делал-то?» – и я им говорю: «Томми Грейндж. Он не такой».

Один из них, с металлургического завода, говорит:

– Томми Грейндж не такой? Да он почище их всех. Кто в прошлом сезоне требовал прибавки, кто даже договор не хотел возобновлять, пока его не послали к чертовой матери?

А другой:

– Ты помнишь, как он уходил из «Вандерера»? Ему тогда было двадцать два года, и он уже играл за сборную Англии – так говорили, что наши ему сунули две тыщи. Он и перешел-то к нам только из-за денег.

Первый, с металлургического завода, говорит:

– Он и на скачках играет, ему б только деньги.

– Деньги да девки, – говорит третий, – была тут такая рыженькая, по клубам рабочим пела – так я ее сам с ним видел. А ведь женатый человек, трое детей.

Тут я им говорю:

– А вы все позорники, все до одного – наговариваете на человека, а его здесь нет, и он даже защититься перед вами не может! – Я был не в себе, я чуть не разревелся. Я сказал им: – А еще болельщиками называетесь! Вам бы только болеть, когда все хорошо. Сколько вы ему хлопали – все ладони небось отхлопали, а попал человек в беду – только вас и видели.

Тут они все стали на меня орать и стали насмехаться, и я выскочил из «Короны», и побежал по улице – я не мог их всех видеть. И я подумал, что ему будет здорово трудно, если даже болельщики враз его бросили, но потом я подумал, что клуб ему поможет.

Я шел и шел из улицы в улицу и вышел к каналу и побрел вдоль канала, и мне не хотелось возвращаться домой – я решил, что не буду я с ними обедать, чтоб не слушать, как мой старик опять начнет разоряться.

И когда я наконец приплелся домой, было уже без чего-то три. Мама открыла дверь и сказала: «Где тебя носит? Мы тут все изволновались. Отец вон даже в «Корону» ходил». Тут сам старик вышел из гостиной и говорит: «Хорош, выставился клоуном. Они мне рассказали, какой крик ты там поднял».

Я ему не ответил: мне не то что говорить – мне и дышать было трудно, я сел за стол и сидел молча и старался не слушать, о чем он толкует.

Мама принесла еду и говорит: «Все уже простыло», – и я стал есть, а отец присел напротив и говорит: «Ты уж слишком, сынок. Ведь это все-таки игра», – но я ему не ответил, и тогда он сказал: «Ну а если его за дело обвиняют? Ну, выгонят из команды да и найдут другого». – «Никогда они не найдут другого, – говорю, – другого такого и на свете-то нету», – а отец свое: «Да не будь же ты чокнутым. Сколько он протянет? Ему ведь под тридцать. Еще три-четыре года, и он сам сойдет, по возрасту». Я отодвинул тарелку, а отец спрашивает: «Что с тобой?» – «Да ничего, – отвечаю. – Наелся». И тогда отец сказал: «Что, небось невкусно? Сам и виноват, если все простыло. Шляешься весь день, одно слово – чокнутый».

Я вылез из-за стола и пошел к двери. Отец говорит: «Куда это ты отправился?» – «Не волнуйся, – говорю, – я скоро приду».

Мама вышла за мной и говорит: «К чаю-то придешь?» – и я ей говорю: «Ох, да приду я, приду, не волнуйся!»

Потом, слышу, старик опять мне кричит: «Куда это ты?» – а я и сам не знал куда. Я просто ходил и ходил по улицам, а потом оказалось, что я вышел к каналу, и вдруг я понял, что мне надо с ним увидеться, расспросить его и услышать, что все это неправда. И когда я это понял, мне стало немного легче, хотя я не знал даже, где он живет, только помнил, что в западной части города, в новом районе.

Ну а главное, он-то меня и вовсе не знал. Иногда мне удавалось с ним немного поговорить – то в поезде, когда мы возвращались домой, и он играл в карты – он всегда играл в карты, – а я его спрашивал, что он думает о матче, то около стадиона, когда я просил у него автограф, но я прекрасно понимал, что он меня не помнит.

Я выбрался к Ратуше и сел на автобус, который идет в западный район, и решил, что когда я туда приеду, то спрошу у кого-нибудь, где живет Грейндж, – там-то его небось каждый знает. Я еще не придумал, что же я ему скажу и как объясню, зачем пришел, – мне было необходимо его повидать, и я надеялся, что тогда все сразу разъяснится.

Но этот район – ну вот, в котором он живет, – ужасно большой, и я искал очень долго: ходил по улицам, расспрашивал прохожих, и одни смотрели на меня, как будто я спятил, а другие говорили, что не знают, где он живет, но мне было ясно, что они врут.

А потом я вышел на какую-то улицу и увидел у одного из домов толпу и сразу понял, что этот дом – его. А толпились у дома газетные репортеры – я узнал пару спортивных обозревателей, которых частенько видел на стадионе. Я спросил у репортеров: «Это дом Томми Грейнджа?» – и они сказали: «Да» – не очень-то приветливо, и потом они спросили: «А вы чего хотите?» – и я ответил: «Да, наверно, того же, чего и вы».

– Ну-ну, – говорят, – может быть, вам повезет. А мы тут уже час перед домом околачиваемся, и он до сих пор не соизволил выйти.

Я подумал, что, пожалуй, тоже не вышел бы, пока эти здесь толкутся, ведь с ними только свяжись: сегодня они тебя до небес вознесут, а завтра затопчут – и под ноги не глянут.

Один из них говорит:

– Вы что, его друг?

– Да нет, – говорю, – просто болельщик, – и тогда они перестали меня замечать и снова принялись толковать между собой. Некоторые говорили, что он это сделал, а другие говорили, что, может, и сделал, но его будет трудно припереть к стенке; и никто – ни один из них – за него не вступился, а ведь вся эта свора о нем писала – и тем кормилась – многие годы. Здесь мне было еще гадостней, чем в «Короне», я прождал минут сорок, и я им сказал: «Зато я думаю, что он не виноват», – и пошел от них прочь, и ни разу не оглянулся. При них у нас все равно не получилось бы разговора.

Но теперь я узнал, где он живет, и мог вернуться, когда они уйдут.

Я плохо спал в эту ночь, а встал раньше всех, чтоб прочитать газету. Там писали, что Томми все отрицает и что днем соберется правление клуба, и на правлении будет разбираться это дело.

На заводе не говорили ни о чем другом – и у станков, и когда был перерыв для завтрака, и во время обеда в заводской столовой. Несколько парней были на его стороне, да не несколько, а всего-то один или два, а остальные говорили, что нет дыма без огня и что газеты не решились бы этого напечатать, если бы все уже не было доказано. Кое-кто из них видел ту игру в Ньюкасле, и они говорили, что он вообще не играл – только ползал, мол, по полю, как сонная муха. «Так, может, – говорю, – у него была травма», – а они: «У кого, у него была травма? Ничего у него не было – ни травмы, ни совести. Клуб, – говорят, – не должен допускать его к играм, все равно федерация их всех дисквалифицирует – пожизненно, вот увидишь», – и пошли и пошли: мы, мол, про «Юнайтед» и знать не хотим, да пусть они хоть Кубок страны завоюют, мы, дескать, будем болеть за «Арсенал» или за «Альбион», а то и вовсе за регбистов.

Стариков проняло куда сильней, чем молодых, – они говорили, что футбол вырождается, что игроки теперь думают о деньгах, а не о футболе. Старики вспоминали довоенных игроков – Дуга Блэка, Джеки Уэстона, всю эту компанию, и они говорили: «Докатились, голубчики! До войны никто о таком и не слыхивал, а ведь те получали вполовину меньше нынешних. Нынешним, им всем самое место за воротами – мячи подавать, а не играть на поле. Люди платят деньги, чтоб посмотреть игру: тратятся на поезд, едут в другой город, а эти сопляки и бегать-то не желают». В общем, завели свою обычную волынку – мол, футболисты из нашей теперешней команды и в подметки не годятся тем, довоенным, мол, сейчас и футбол – не футбол, а позорище, и игроки – не игроки: играть они не умеют, а учиться не хотят, – и тут мне стало тошно – мне всегда их тошно слушать, – и я говорю: «Уж эти довоенные! Их, может, и во вторую лигу сейчас не взяли бы, да до войны и футбола настоящего не было, вы бы еще керогаз с ракетой сравнили!»

Моя смена кончалась в пять часов вечера, а в шесть я уже был дома и включил радио. По радио сказали, что на заседании правления Коллинсона отстранили от участия в играх. Но про трех остальных, дескать, к соглашению не пришли. А назавтра в утренних газетах написали, что правление не могло не отстранить Коллинсона, раз он сам признался, что участвовал в сговоре, но трое других все отрицают, и про них, мол, пока ничего не решили. Я немного приободрился, а отец говорит: «Еще бы они решили во время розыгрыша кубка! Ведь у них в субботу игра с болтонцами. Станут они отстранять этого позорника Грейнджа перед таким матчем – ищи дураков! Да они его до конца сезона не отстранят, а потом – у них верный расчет – все забудется, федерация-то и промолчит. Попомни мои слова…»

– А ты, – говорю, – во всем только плохое видишь.

В тот день после работы я опять к нему поехал, и около его дома никого не было. Я позвонил, и к двери подошла его жена – я узнал ее по фотографиям – и выглянула в щелочку.

– Вам кого? – говорит.

Я ее спрашиваю:

– Томми Грейндж дома?

– Не знаю, – отвечает. – А вы, собственно, кто?

– Передайте ему, – говорю, – что пришел его друг, один из его самых верных болельщиков.

Она мне говорит:

– Он никого не хочет видеть, – и захлопнула дверь перед самым моим носом.

Тогда я прокрался по садовой тропинке, вышел на газон и глянул в окна гостиной, но шторы были задернуты, и я понял, что он дома, потому что к тому времени еще не стемнело. Я слонялся вокруг дома до позднего вечера, на улицах зажглись фонари, но он так и не появился.

На другой день я опять туда поехал и прождал его понапрасну часа полтора, но на третий раз, в среду, я его поймал. Он примчался на машине и сразу въехал в гараж, а когда он оттуда вышел, я остановил его и сказал: «Мистер Грейндж, вы меня не помните, я знаю», – а он повернулся и говорит, да так злобно: «Ну? Что вам от меня надо?»

Я говорю ему:

– Мистер Грейндж, я болею за «Юнайтед», я за вас болею, мне надо с вами поговорить.

Он спрашивает:

– О чем?

Я говорю:

– Об этом деле.

И тогда он сказал:

– А ну отвали!

Я говорю:

– Нет, нет, мистер Грейндж, ну пожалуйста, я на вашей стороне, – и пока мы разговаривали, он шел к крыльцу, а я плелся сзади.

Он сказал:

– Расповадились! Давай уматывай отсюда!

Я говорю:

– Мистер Грейндж, пожалуйста, мистер Грейндж, вы же меня видели, вы со мной разговаривали, – но он уже вставил ключ в замочную скважину и говорит: «Чтоб больше я тебя не видел!» – потом вошел в дом и захлопнул дверь.

Мне опять стало не по себе, я побрел от его дома, просто так побрел, я не знал, куда тащусь, и свернул в какой-то не тот переулок и поэтому не вышел к автобусной остановке и потом минут тридцать не мог ее разыскать, но когда я сел в автобус, то понял, что не прав: нельзя на него обижаться, ведь он меня не знает, а они его, наверно, совсем затравили. И тогда я решил написать ему письмо – я ведь знал его адрес – и рассказать о себе и объяснить, почему я хочу его увидеть, а уж потом снова к нему поехать.

Я вернулся домой и написал ему письмо и все объяснил: как я им восхищаюсь, как я ему верю и как мне надо с ним увидеться, а то я просто места себе не нахожу.

Мне не хотелось снова выходить на улицу, да и все равно письмо вынули бы только утром, и назавтра я отправил его по пути на завод, а через день, в пятницу, снова поехал к Томми. В то утро опубликовали список футболистов, которые должны были играть в воскресенье, и Томми в него включили, а Коллинсона нет.

Я считал, что теперь он должен меня выслушать – я приехал, подошел к его двери и позвонил. Никто не откликался, и я позвонил еще раз – я громко позвонил и услышал шаги, и дверь распахнулась, и это был он.

Он глянул на меня и говорит:

– Тебя предупреждали, чтоб ты тут не шлялся?

Я ему говорю:

– Вы ж получили мое письмо – ведь получили, правда? Я же все там объяснил.

А он отвечает:

– Какие, к черту, письма? – да как хлопнет дверью. А я остался на крыльце.

Но я не мог так уйти, просто не мог, мне надо было поговорить с ним во что бы то ни стало, и я опять позвонил, и еще раз, и еще, и услышал его шаги, и дверь открылась – он вышел и сказал: «Тебя предупреждали!» И тут он меня ударил.

Вот уж этого я не ждал. Я отлетел от двери, упал на дорожку и жутко треснулся головой. На секунду или две я потерял сознание, а когда пришел в себя и поднялся на ноги, у меня от боли лопался затылок и здорово саднила разбитая челюсть. Но вот что было самое ужасное: теперь я знал – он это сделал. Потому что, если бы он этого не делал, ему бы было незачем меня бить.

Я хотел, чтобы мама ничего не заметила, – она открыла дверь, и я закрыл лицо рукой, но она все заметила и закричала: «Что с тобой? У тебя кровь на затылке! Что с тобой?» Отец меня спросил: «Ты что, подрался?» – и я ему ответил: «Ни с кем я не дрался. Просто выходил из автобуса и упал».

Он спрашивает:

– Упал? Как тебя угораздило?

Я говорю:

– Я опаздывал, торопился – ну и вот, – потому что я не мог сказать ему правду, он бы никогда не дал мне это забыть.

Мама вымыла мне голову теплой водой, голова все еще болела, но это бы ничего – главное, мне было ужасно пакостно. Он это сделал, и я его ненавидел, мне обязательно надо было что-то предпринять, только вот я не мог сообразить что. Я знал: пока он играет за клуб, это не клуб, а сборище подонков, – все были правы: и на заводе, и в «Короне», все они были правы, а я оказался дураком. И конечно, это он втянул в сговор остальных, и несчастного Коллинсона отстранили от матчей и дисквалифицируют пожизненно, а он будет играть.

Я думал, что лучше уж проиграть матч болтонцам, но Грейнджа выгнать, и еще я подумал, что, если правление ничего не предпримет, должны вмешаться мы, болельщики клуба, и потребовать, чтобы Грейнджа выгнали из команды, или устроить на стадионе демонстрацию, и утром на заводе я стал советоваться с ребятами, а они говорят: «Вон ты как запел. Что случилось?» – «Ничего, – отвечаю, – не случилось, просто я знаю, что он это сделал». – «Откуда, спрашивают, – знаешь?» – «Знаю, – говорю, – и все».

Но никто, кроме одного или двух, что ли, парней, не хотел ничего подписывать, а я уж и не говорю про демонстрацию, и мне стало ясно, что я сам все должен сделать, и вот к вечеру я окончательно решился.

На другой день, часов около двенадцати, я приколол к пиджаку эмблему нашего клуба, и отец меня спросил: «Собираешься на матч? А я сегодня встретил парня с твоего завода, так он вроде сказал, что ты с ними покончил», – и я ответил отцу: «Не с ними, а с ним». Он говорит: «С кем, – говорит, – с ним? Уж не с Грейнджем ли?»

Я пришел очень рано, часа за два до матча. Обычно я устраиваюсь на Северной трибуне, где собираются самые понимающие парни, но в этот раз я туда не пошел, а спустился вниз, к главному выходу на поле.

К двум часам дня, за час до начала – так рано собрались зрители – ворота уже заперли, и сперва я радовался, что народ все подваливает, а теперь вдруг понял – отступать некуда: публика собралась, и мое время приближается.

Вскоре заиграл полицейский оркестр – они всегда играют перед началом матча, – и один полисмен стал петь в микрофон: «О мать – великая река», ну и дальше, и я знал, что, когда команды выйдут на поле, оркестр заиграет «Сними-ка шляпу» – в честь «Юнайтед».

А время шло, приближалось три часа – начало матча, и меня стало трясти, и там было так тесно, что стоящий рядом со мной парень спросил: «Ты что, болен?» – и я ему ответил: «Да нет, все в порядке», – но не смог унять дрожь, и у меня, помнится, даже стучали зубы.

И вот команды вышли на поле, и оркестр заиграл «Сними-ка шляпу». Футболисты проходили футах в двадцати от меня, и я их всех видел яснее ясного, и я видел его – светловолосого, с короткой стрижкой, – и он, как всегда, жевал резинку. Но вот оркестр замолчал – и больше ждать было нечего.

Я выбрался из толпы, перемахнул через перила, пересек гаревую дорожку, выскочил на поле, подбежал к оркестру, схватил микрофон и – никто еще не успел опомниться – заорал: «Долой Томми Грейнджа! Нам не нужны жулики!» – и мой голос мощно загремел в громкоговорителях, и его было слышно по всему стадиону. Я крикнул: «Гоните его, он взяточник и жулик!» – и тут меня схватили, но мне было наплевать. Я свое сказал. Пусть делают теперь со мной что хотят.