Текст книги "Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи"

Автор книги: Дорис Лессинг

Соавторы: Ивлин Во,Джеймс Олдридж,Фрэнсис Кинг,Алан Силлитоу,Дилан Томас,Стэн Барстоу,Уильям Тревор,Сид Чаплин,Джон Уэйн,Уолтер Мэккин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

Фрэнсис Кинг
Воспитание чувств
(Перевод Е. Суриц)

Синтия и Роберт Пью привыкли говорить о Накано «наш мальчик». Сначала они просто имели в виду, что по обыкновению японских студентов он нанялся к ним помогать по дому на свои свободные часы ради практики в английском и заработка; но постепенно – и для них и для него – эти два слова стали значить, что он им чуть ли не приемный сын. Они были не первой молодости и бездетны.

Однажды воскресным утром он позвонил к ним в дверь и сообщил, что хочет посещать занятия воскресной школы. Он тогда еще не очень освоился в английском языке, и Синтия, в халате выбежавшая на звонок, не сразу смогла взять в толк, чего ему надо.

– Да нет тут у нас никакой воскресной школы, – наконец вскинулась она, и, дважды повторив это непонимающему Накано, она закричала мужу, чтоб тот перевел. Вышел Роберт и заговорил по-японски, бегло и ничуть не заботясь о грамматике. Накано изумился. Нет воскресной школы? Но сегодня ведь воскресенье?

Конечно, воскресенье; но они, учителя, не миссионеры, при чем же тут воскресная школа?

Не миссионеры!

Накано всего две недели, как приехал в Киото из глухой деревни, с самого южного края острова Шикоку, и все иностранцы в Японии до этого мига были для него миссионеры.

– Прошу прощенья, – сказал Роберт по-японски, – но если вам нужна миссия, так вон там финская, – он показал направо, – а вон там католическая. Большой выбор. Можете обратиться туда.

– Мне нужна практика в английском, – упрямо по-английски произнес Накано. – Можно, я буду беседовать с вами? – Эти фразы он отрепетировал заранее.

Синтия и Роберт переглянулись. Просьба для них была привычная, как для всех иностранцев в Японии; и теперь они отвечали на нее отказом так же неизменно, как раньше неизменно отвечали согласием. Но робость и решительность мальчика, его пыльные голые ноги в гета[14]14
  Гета – японская деревянная обувь.


[Закрыть], его брови и ресницы, тоже пропыленные, уже сделали свое дело; Синтия и Роберт уже почувствовали на себе его обаяние. Они смягчились; пригласили его войти. Накано, решили они тогда и много раз решали в дальнейшем, был «совсем другой», хотя, в чем именно его отличие, определить им не удавалось. Красивый, конечно; маленький, гибкий, тугой, как струна; немыслимо густые брови, немыслимо белые зубы; во всей повадке трогательная смесь истого смиренья и такой же истой гордости; и он был умен – насколько умен, они разобрались только через неделю-другую. Они выяснили, что живет он более чем скромно, ест один-два раза в день и ходит пешком в университет, экономя на проезде. Но тогда, вначале, он не жаловался на судьбу и редко унывал.

Он часто приходил к ним, скоро стал забегать почти каждый день, неизменно приносил с собой тетрадку и по ней читал загодя приготовленные фразы.

– Простите, – говорил он, листая тетрадь, потом с глубочайшей сосредоточенностью смотрел в нее и наконец выжимал из себя заявление или вопрос, типа «каждый джентльмен на Западе обязан защищать леди», или «В чем состоит разница между любовью и дружбой?», своим простосердечьем вызывая у них воровскую усмешку. Скоро они прознали о его бедности, хоть он не выставлял ее напоказ, и тогда-то предложили ему работать у них по дому. Уговорились, что он будет полоть сад, выгуливать собак, мыть окна и бегать по порученьям. Но он пригодился и на многое другое, и скоро они поняли, что без него были бы как без рук. Если Синтия, не говорившая по-японски, выходила из дому без Роберта, с ней отправлялся Накано. Когда беспечный в таких делах Роберт забывал вовремя отметиться в японской полиции, дело улаживал не кто иной, как Накано. Он сопровождал их в поездках. Он бывал на их вечерах, правда, сидел в сторонке и обычно не произносил ни слова.

– Что б мы делали без него? – приговаривали Пью, а друзья им отвечали:

– Что бы он делал без вас?

Синтия тревожилась – лицо у него часто бывало такое усталое, такое желтое; она не сомневалась, что он недоедает, недосыпает, что ему нечего надеть. Они купили ему матрас вместо старого соломенного – он гордился тем, что спит, как европеец, не на полу, а на кровати, – и стали еще усиленней приглашать его к столу. При своей хрупкости он поразил их аппетитом, который разросся за годы сиденья на одном рисе, поглощаемом миска за миской.

– Ну совсем другой человек! – поражались гости Пью, видя, какой он стал цветущий, гладкий и уверенный. Но иногда он сверзался с достигнутых благодаря им вершин довольства в бездну отчаянья, где подолгу оставался, зажав в коленях худые руки и не отрывая мрачного взгляда от ковра. Это, как говорили Синтия и Роберт, «на него находило», но почему?

Как-то раз, когда Синтии не было дома, Накано растянулся на полу в гостиной и, лежа на животе, уткнулся лицом в левый локоть. Роберт продолжал читать, потом отложил книгу и по-английски (они теперь, в общем, только так и разговаривали) спросил, что случилось.

Накано перекатился на спину.

– Ничего, – сказал он.

Он вынул мятую пачку сигарет из одного брючного кармана, спичечный коробок из другого и задымил в потолок. Синтия и Роберт не курили и всегда чуть раздражались при виде Накано с сигаретой.

– Опять ты куришь! Сколько ж ты за день выкуриваешь? – Роберт прекрасно знал ответ (двадцать штук), потому что много раз уже спрашивал.

Накано не ответил.

– У тебя неприятности? Какие?

Накано рывком поднялся и сел на корточки. Он глубоко затянулся.

– На прошлой неделе мне был двадцать один год.

– Знаю. – Синтия с Робертом устроили ему день рожденья, и сейчас он даже был при часах, полученных от них в подарок.

– Мистер Пью, – по японскому обычаю он всегда называл их по фамилии, – я все еще девственник.

– Ты все еще – чего-чего?

– Я еще чист. Хорошо ли это? Правильно ли это?

– Мм. Не знаю. Трудно сказать. Я до двадцати четырех лет не знал женщин. – В отличие от Синтии Роберт был плохой духовник; но Накано уже понесло, и с безудержной откровенностью поборовшего скрытность японца он пустился в дальнейшее расследование мучившей его темы.

– Мне в жизни еще никто так не изливался, – сказал потом Роберт Синтии. – Ужасно неудобно.

Синтия не нашла в этом ничего неудобного.

– Да что ты! У них нет наших сексуальных табу. И очень даже хорошо. Он обсуждал с тобой свои половые потребности, как английский мальчик обсуждал бы духовные запросы, ну, или денежные затрудненья. Бедненький! Мне кажется, он дико сексуальный, а тебе?

– Да, судя по тому, что он говорил…

– Ой, значит, ты мне не все рассказал! Роберт, как не стыдно. Ну что еще он говорил, что?

Роберт мялся.

– Ой, ну расскажи!

Роберт рассказал все под восклицания Синтии: «Ой, неправда!», «Господи!», «Потрясающе», «И все это он тебе выложил!»

Бедненький Накано, решили оба. Наш мальчик уже совсем большой. Но каков аппетит, кто б мог подумать, а?

Через несколько дней Накано стал опять исповедоваться Роберту. Он начал:

– Мистер Пью, помните, я вам говорил, что я еще девственник?

Роберт оторвался от присланного авиапочтой «Таймса».

– Да-да, Накано. Помню.

– Я понял, что этому пора положить конец. Довольно. Если мужчина стремится к полноте переживаний, он должен иметь опыт половой жизни.

Тут, неся на подносе три чашки кофе, в дверях появилась Синтия, и Накано запнулся.

– Ладно, в другой раз, – оборвал он.

– Ой, что ты, говори при мне. Я с удовольствием послушаю.

– Это слишком личное. Об этом могут говорить только мужчина с мужчиной.

– Да ну, глупости! Типично японские понятия.

Для Накано теперь «типично японское» стало чуть ли не синонимом неверного или по меньшей мере смешного, и Синтия невольно это угадала.

– На Западе мужчины и женщины вот уже пятьдесят лет не стесняются говорить о таких вещах. Ты просто старомоден.

Накано – это она тоже угадала – вовсе не хотел быть старомодным.

– Правда? – обратился он к Роберту. – Я могу говорить о таких делах при даме?

– Почему бы нет?

Но он мучительно стеснялся и под конец рассказа заразил своим смущением слушателей, как ни пытались они это скрыть.

В прошлую пятницу Накано получил от них пять тысяч йен, сумму, равную пяти фунтам, положенную ему каждый месяц. Заранее решив, как ему распорядиться деньгами, он попросил одного приятеля, более, чем он, искушенного столичного юнца, сводить его в ночной бар, где подавальщицы дарят ночи гостям. Выпили порядочно японского виски, после чего Накано облюбовал и выбрал девушку «совсем трезвую, культурную, знаете, не то что проститутку». Девушка обрадовалась, и они с подругой и Накано с приятелем отправились в одну из тех бесчисленных маленьких гостиниц, какими все японские города располагают для любовных утех. Будучи японцами, молодые люди, естественно, сперва пошли помыться. Но девушка Накано метнулась следом и попросила плату вперед. Она хихикала, извинялась, объяснила, что не так уж редко клиенты, пресытясь, нахально отказываются платить за удовольствие, и добавила, что от заведомо бедных студентов и подавно можно такого ждать. Она без конца оправдывалась, говорила, что с Накано вовсе ничего бы не взяла, если б не скотина-хозяин. Обычная цена у нее пять тысяч йен, и он отбирает половину; но сейчас она согласна взять только долю хозяина, а сама обойдется. Накано растаял; и еще больше он растаял, когда она пошла за ним в кабину, нежно помогла снять гостиничное кимоно и толкнула в душевую, умоляя не задерживаться.

Помылись, и Накано хватился часов. Он твердо помнил, что они были у него на руке еще в кабине, но друг уверял, что он забыл их в номере. Когда поднялись в номер, они подумали было, что ошиблись дверью, потому что девушек там не оказалось; но потом обнаружили в углу свою одежду, аккуратно развешанную горничной, и решили, что девушки тоже моются. Стали ждать, тем временем Накано тщетно искал часы. Прошло минут двадцать, им сделалось не по себе. Ночь была холодная, мытье разогрело их лишь ненадолго, и у них не попадал зуб на зуб. В конце концов друг Накано спустился в администрацию и узнал, что женщины вот уже полчаса, как ушли.

Тут Накано умолк, сцепил худые руки, потом подергал на себе твердый студенческий воротничок, как будто он его душит. Он не отрывал взгляда от ковра.

– Ну? – не выдержала наконец Синтия.

– Это оказались плохие девушки, – подвел итог Накано. – Я ошибся. Они были нечестные.

– Ясно. И что же вы сделали?

– Что мы сделали?

– Ну да. Вы пошли в полицию? Или вернулись в бар?

Накано изумленно на нее уставился.

– Нет, это не было возможно…

– Почему?

– Потому… – Он поперхнулся и стал еще несчастней.

– Вы боялись, что, если вы поднимете шум, вас отделают? – предположил Роберт.

– Может быть.

Эта японская уклончивость их всегда бесила. Сколько раз они ему вдалбливали: «Накано, ну что это за ответ, скажи – нет, или – да, или – не знаю».

Наверное, его удержал не страх перед расправой, а что-то другое; позже, в постели, обсуждая происшествие, они решили, что тут самолюбие: каким дураком он выглядел бы в полиции, а потом в глазах посетителей и подавальщиц, докладывая о том, что его надули. Лучше уж тихо исчезнуть и дотянуть месяц без денег и без часов. Но Синтия с Робертом всучили ему еще пять фунтов, а Роберт дал поносить свои старые часы.

Накано впервые увидел Бетти Уокер спустя несколько недель, когда Пью устроили читку в лицах «Приема с коктейлями»[15]15
  Пьеса Т. С. Элиота (1888–1965), написанная в 1949 году.


[Закрыть], в которой она приняла участие. Американское миссионерское общество направило Бетти в Японию преподавать английский в одном христианском университете, где ее сочли странной особой после того, как она отказалась жить при университете и сняла две комнатки в трущобах за вокзалом. Кое-кто из коллег этим восхищался, остальные ее осудили. Ей было двадцать шесть лет, и если б она меньше ела и больше следила за собой, она, возможно, оказалась бы хорошенькой.

– Не понимаю. Наверное, она все-таки моется, – высказалась Синтия после первой встречи.

– Моется или нет, но явно лоснится, – поддержал Роберт. – Ей надо либо похудеть, либо расставить платье.

Читая роль, Бетти сидела раскорякой, подавшись вперед, и солнечный луч золотил густой пух над ее верхней губой и по контуру подбородка. Время от времени она подносила к ноздрям платок, но вместо того чтоб высморкаться, шмыгала носом, видимо, из уважения к японцам, которые считают неприличным сморкаться на людях. У нее был приятный голос, хрипловатый на верхних нотах, и пухлые, мальчишеские руки с тщательно обгрызенными ногтями. Она взялась за роль Селии, удивив уверенностью и хваткой остальных чтецов.

Накано не отрывал от нее глаз во время чтения; правда, кроме нее, никто этого не замечал; когда она встала прощаться, он бросился к ее велосипеду и скатил его с крыльца.

– Спасибо, – сказала она. – Как мило. – Она подарила его улыбкой.

– Ничего не стоит, – ответил он, как ни отучали его Синтия и Роберт. – Пожалуйста, – прибавил он, глядя на ее голые ноги. Он все стоял на дороге и смотрел ей вслед, когда она давно уже укатила во тьму и скрылась из виду.

– Кто такая мисс Уокер? – спросил он у Пью, когда все разошлись.

– Кто такая? А! Она миссионерка, – сказала Синтия. – Она из Новой Англии. Вроде я больше ничего про нее не знаю. Ах да! Еще она преподает английский у святого Павла.

Накано задумался.

– Она непохожа на миссионерку.

– Да? А по-моему, очень даже похожа, – сказала Синтия.

Минуту она смотрела на него, потом расхохоталась:

– Чует мое сердце, наш мальчик – жертва ее чар! Роберт, я правда думаю, Накано влюбился в мисс Уокер.

Накано вспыхнул и выдавил из себя:

– Ничего подобного. Это глупости. Это неправда.

Роберт попытался разрядить атмосферу:

– Синтия просто шутит.

Но уже тогда это ни для кого из них не было шуткой.

Через несколько дней Накано снова увидел Бетти. Она вышагивала под дождем без зонтика. Он бросил ей взволнованное: «Добрый вечер, мисс Уокер», а она, не останавливаясь, обдала его громким: «А! Привет-привет!» На несколько секунд он замер и глядел ей вслед, а потом побежал вдогонку.

– Пожалуйста, мисс Уокер, вот мой зонтик, – выпалил он. Он протянул ей японский зонтик. – Вы промокнете и простудитесь.

– Что вы, зачем? Спасибо. Я закаленная. Меня простуда не берет.

– Пожалуйста, мисс Уокер.

Она ответила на его взгляд, и глаза у нее затуманились. В голосе вдруг появилась неожиданная нега:

– Ну спасибо, Накано-сан.

– Откуда вы знаете, как меня зовут? – вырвалось у Накано.

– Просто слышала, – она сделала вид, что удивилась вопросу. – А как вам вернуть зонт?

– Я за ним зайду.

– Зачем же вам беспокоиться. Я его у Пью оставлю.

– Нет, я за ним зайду. Можно?

Она засмеялась.

– Ладно. Как хотите.

– Что вы с Бетти обсуждали вчера вечером?

Синтия часто жаловалась Роберту, что «все эти разговоры про Бетти такая скука», и Роберт с ней соглашался; тем не менее оба вечно выспрашивали Накано о его свиданьях. Он, в свою очередь, постоянно решал не говорить о ней – и как только входил в дом, тотчас начинал о ней говорить. Эта охота откровенничать и принимать откровенности была сродни тяге наносить и получать обиды, случающейся между прирожденными врагами.

– Мы говорили насчет атомного разоружения и пакта о ненападении.

– Господи! Как романтично!

– Мисс Уокер очень серьезный человек. Она говорит, мало кто задумывается над этими вопросами. Она говорит…

Как надоедало Синтии с Робертом выслушивать, что она говорит! И все же, если Накано не докладывал им, что она говорит, их подмывало его выспросить.

– Ясно. И весь вечер речь шла о таких высоких материях?

Накано покачал головой, нахмурился и умолк. Последнего вопроса он не понял, но угадал в нем подвох, насмешку над ним, или над Бетти, или над ними обоими.

Такие разговоры делались все реже. Но обязанности свои он выполнял по-прежнему добросовестно, тут супругам Пью не к чему было придраться, и им приходилось иначе выражать свое недовольство.

– Ты был такой живой мальчик. А теперь только плюхнешься в кресло и зевать, – ворчала Синтия.

– Правда, Накано, может, ты недосыпаешь? – вторил ей Роберт. – Не сомневаюсь, что совещания у мисс Уокер весьма, э, просветительны, но не кажется ли тебе, что они отнимают слишком много сил?

Иногда Накано, помявшись, просил деньги вперед – раньше такого не случалось – и давал им повод поинтересоваться, куда он стал девать деньги, и неужели же стоит вечера напролет таскаться с этой американкой по кафе и барам вместо того, чтоб заниматься или делать что-то полезное?

Эта американка. Они постоянно к ней возвращались. Сперва в отчетах о свиданьях всегда фигурировали рассужденья о политике, религии и нравственности. Роберт как-то взмолился: «И охота же вам переливать из пустого в порожнее!» Но в конце концов Накано стал скрепя сердце признавать, что он в нее влюблен. И скоро, естественно, уже попросил у них совета. Он твердо знает, что нравится ей; да он ей и просто нужен. Она учит японский, и они вместе читают романы Таницаки[16]16
  Японский писатель, род. в 1886 г.


[Закрыть] и Мисимы[17]17
  Японский писатель, род. в 1925 г.


[Закрыть]. Но, не говоря уж о том, что она «очень нравственная леди, миссионерка», зачем американской девушке японский студент?

Синтия с Робертом подняли его на смех.

– Масса народу получает преподавательские места в Японии через миссионерское общество. И далеко не все они религиозны, уж поверь! – сказала Синтия. – И чем ей плох японец? Американца ей тут не так-то легко найти.

– Да, – поддержал Роберт. – И спорим, не стала б она тебя каждый вечер приглашать, только чтоб читать «Кинкагучи»[18]18
  Сборник стихов Минамото Саметомо (1192–1219).


[Закрыть].

– Это уж точно, – сказала Синтия. – Она настроилась на роман. Вот и давай посмелее. Она небось уже из-за тебя с ума сходит

– Посмелее? – У Накано в голосе было изумление и трепет.

– Ну да. Подержи ее за руку. Обними.

– Поцелуй. Господи, да что это с тобой?

Накано был совершенно потрясен.

– Она вовсе не такая. Она чистая, она о таких вещах и не думает.

– Да ну тебя! – взвилась Синтия. – Будь только посмелей, а за остальное я ручаюсь.

– Что вы, миссис Пью. Вы шутите. Я не могу так поступить.

Вернувшись к себе, он, не раздеваясь, лег на подаренный матрас и стал взвешивать то, что ему сказали. Может, это очередная английская шутка, какими они часто конфузят его и сбивают с толку? Или они это всерьез? И если всерьез – правы ли они? От одной мысли об осуществлении их советов он корчился, как от желудочных колик, и зарывался лицом в ладони. Но когда на другой вечер он пошел к Бетти Уокер, на крыше ее дома произошло кое-что, отчего в него впервые закралось подозрение, уж не вел ли он себя все эти недели круглым идиотом. Как всегда, раскрыв перед собою на столе японский роман, они читали его вместе и вдруг услышали переполох – вой сирен, раскаты голосов, гром деревянных башмаков о булыжник – обычное сопровождение японского пожара.

– Пошли посмотрим, – сказала Бетти и стала подниматься по скрипучим деревянным ступеням к галерее на крыше. Накано пошел следом. Галерейка была до того узкая, что двоим тесно стоять, и голая рука Бетти – тогда он не сомневался, что случайно, хоть потом и усомнился – прижалась к его боку. Пожар оказался куда дальше и меньше, чем они ожидали, судя по шуму.

– А, ерунда, – разочарованно сказала Бетти. – Только грохот подняли из-за ничего… Ой! Месяц-то какой, посмотрите. Почти полный, да?

– Вы помните хокку[19]19
  Хокку – японское трехстрочное стихотворение из семнадцати слогов.


[Закрыть], которое выучили со мной? Про месяц?

И он его прочитал.

– А вы помните песню, которую вы со мной выучили? – И она завела хриплым контральто:

 
Месяц, месяц, ясный месяц,
Не закатывайся, постой…
 

Потом она хохотнула обычным своим лающим смешком.

– Ладно! Пошли обратно.

Она повернулась к лестнице, и вдруг он ощутил ее руку у себя на плече. И она повела его вниз по ступенькам, прижимаясь к нему, пока они не очутились в тесно заставленной в японском стиле комнатенке, которая так особенно пахла ею и больше никем.

Когда не без колебаний он решился пересказать все супругам Пью, те пришли в восторг.

– Ну вот видишь, – сказала Синтия, – а мы тебе что говорили?

– И ты никак не откликнулся? – спросил Роберт.

– Не откликнулся?

– Спускался себе по лестнице, и все?

Накано потерянно кивнул.

– Ну знаешь ли, Накано! – изумилась Синтия.

– А что мне было делать?

– Что надо было сделать? Схватить ее в охапку, ну, или хоть обнять.

– А если она рассердится на меня? Не захочет больше видеть?

– Глупости! Вот если ты не возьмешься за дело поживей, тут-то она и рассердится, – предупредил Роберт. – Смотри, как бы ей не надоело ждать!

Накано переводил взгляд с него на нее.

– Вы серьезно? – спросил он. – Это шутка?

Но спрашивать не надо было, он уже понял, что они не шутят, и сразу почувствовал себя уверенней. Пью западные люди, западные люди понимают друг друга, значит, они правы, а он ошибался. Недаром ведь говорят, что западные женщины доступны; с любой можно поладить. Ну и дураком же он оказался! А она-то какова, вот лицемерка: рассуждать с ним на возвышенные темы, о христианстве, о морали, о превосходстве западных ценностей, когда ей всего-то и надо, что… И сразу же почтенье и страх, которые она ему внушала, – чувства, редкие в японцах по отношению к женщине и потому совершенно чуждые его природе, – улетучились, и вместо них его заполнила физическая страсть и убежденность в том, что она не безнадежна. С этого времени он стал относиться к ней чуть-чуть презрительно, свысока.

– Нет, нет, Аки-чан, – так она его прозвала, – нет, нельзя, не надо! – а сама уже жадно уступала ему, прикрыв свои маленькие глазки и протягивая губы для поцелуя. Как легко; проще даже, чем предсказывали Пью.

– Ох, как мерзко на душе, – сказала она, провожая его до двери, после того, как они целовались чуть не два часа сперва на развалющей тахте, а потом на полу, застланном татами.

– Почему? – спросил он с простодушием, которым всегда ставил ее в тупик.

Она хихикнула.

– Хорошие девушки такого себе не позволяют. Ты не знал? И потом, Аки-чан, ты только не подумай, ты только не воображай, что…

– Что? – не вытерпел он.

– Ну!.. подумаешь еще, что я позволяю себе такое с другими. Нет. Просто я… я… в Японии девушке так трудно. Япония создана для мужчин.

– Но у тебя столько друзей.

– А, друзья!.. Японцы такие холодные. Правда. Вы, японцы, такие неромантичные. Ты-то не такой, Аки-чан, – она улыбнулась и погладила его по щеке, – но ты только не забери себе в голову…

– Не забери в голову?

– Ну, что я в тебя влюбилась и готова на большее… Понял?

Он кивнул. Но он ничего не понял. Западные люди, Пью например, так часто жалуются на японскую необъяснимость, непроницаемость; а как прикажете разобраться в том, что она ему наговорила?

– Ну видишь! – торжествовала Синтия. – А что мы тебе говорили?

– Значит, мы оказались правы, а?

– Да, – признал Накано. – Вы оказались правы, мистер Пью.

Он был им благодарен, он был поражен их проницательностью; но ему было немного тошно.

– Теперь надо выжать из создавшегося положения все возможное, – сказал Роберт.

– Роберт, чему ты учишь ребенка?

– Но она, как видно, сама этого хочет… – сказал Роберт.

– Накано такой чистый. И как насчет последствий? Ты уж тогда смотри, дай ему отцовское наставление.

– Ну, за мной дело не станет.

Расставаясь в тот вечер, и Накано и оба Пью чувствовали неловкость и даже стыд; однако, будто сообщники преступления, стороны сблизились как никогда, и эта близость вызвала странное, какое-то неприятное возбужденье.

Вдруг она метнулась от него так, что он чуть не свалился с футона – японский стиль, – на котором она всегда спала. И тут же он услыхал приглушенные, отчаянные всхлипы.

– Бетти, что с тобой? Что случилось?

– Ох, у меня ужасно на душе, просто ужасно.

– Но почему же, Бетти, почему?

– Мне отвратительно то, что мы сделали.

– Так зачем же ты это сделала?

– Наверное, хотела, чтоб тебе было хорошо. Я ведь знаю, как ты об этом мечтал. Правда же?

– Да.

– И если б хоть я тебя любила! Конечно, ты мне нравишься, очень нравишься, Аки-чан. – Она села и вытерла пухлыми пальцами заплаканные щеки. – Ужас в том, что я больше вообще никого не могу полюбить. Честно. Я отлюбила свое. Он был первый – первый, мой единственный до тебя. Мы вместе учились. Мне было шестнадцать, ему семнадцать. Какое безобразие, да? Ох, Аки-чан. Как я его любила! А потом, потом он взял и ушел от меня, поступил во флот. И больше я его не видела. Я ему писала-писала, он не отвечает. И мне иногда так тоскливо, так тоскливо, и… я такая несчастная… Аки-чан, пожалей меня. – Ее руки обвились вокруг него. – Пожалуйста, пойми меня. Не обижай меня. Люби меня хоть немножко… Ох, Аки-чан, люби меня. Люби меня, Акин-чан.

И Накано любил ее, а потом, как в пропасть, провалился в глубокий сон без снов. Но с первым лучом рассвета он открыл глаза и увидел, что она наклонилась над ним, и мокрые стриженые завитки налипли ей на лоб.

– Аки-чан… Аки-чан, миленький… Проснись, миленький… Проснись.

– Бедняжка, видимо, нимфоманка, – сказала Синтия. Накано только что рассказал им о событиях предыдущего вечера и повел гулять собак.

Роберт крякнул:

– Ну и лицемерие! Все эти колебания, муки совести… А сама так его изматывает.

– Да, наверное, зря мы его подбивали.

– Подбивали?

– Ну да, в общем-то подбивали. Сам знаешь. Сперва все было так забавно – особенно когда эта дошлая баба морочила ему голову высокой моралью. Но я просто смотреть на него не могу, совершенно больной вид. Он у нее торчит ночи напролет; наверное, глаз не смыкает.

– Она выглядит кошмарно. Я забыл тебе сказать, я видел ее в ногаку[20]20
  Классическая японская драма с хором и танцами.


[Закрыть]. Под глазами круги, вся зеленая.

– Чем это кончится? – вздохнула Синтия.

Тут явился Накано в сопровождении трех дворняжек, и она обратилась к нему:

– Чем же все это кончится, Накано?

Он взглянул на них ошалело, загнанно, как почти всегда теперь смотрел, когда его пытали насчет Бетти.

– Что кончится? – спросил он, выговаривая английские слова с тем американским акцентом, который в последние недели стремительно усваивал.

– Твои отношения с Бетти Уокер.

– Они скоро кончатся, – сказал он нехотя. – Через три-четыре месяца. – Он мрачно опустился на пол. – Контракт у нее кончится, она вернется в Штаты.

– Почему? – спросила Синтия.

– Так хочет ее отец. А она хочет защищать диссертацию по японской литературе. Она очень честолюбивая.

– Значит, ты так скоро ее потеряешь? – вздохнул Роберт.

– Может, я сам когда-нибудь поеду в Штаты.

– Она тебя звала? – спросила Синтия.

– Нет, – признался он. – Я даже не знаю, хочет она или нет.

Вдруг Синтия вскочила на ноги.

– У меня потрясающая идея, – крикнула она. – Давайте запишем, кто что думает о том, как все это будет через два месяца. А потом запечатаем в три отдельных конверта и положим в стол.

– Не понимаю, – сказал Накано.

Синтия старательно ему объяснила, потом сказала:

– Представляешь, как интересно будет через два месяца прочесть то, что мы сейчас напишем. Чисто психологически интересно. Узнаем, кто у нас самый проницательный… Роберт, ты одобряешь мою мысль?

– Пожалуй, забавно.

Накано все не решался и, не решаясь, прикидывался, что еще не понял. Синтия ему еще раз все объяснила, вырывая листки из блокнота и протягивая Накано и Роберту.

– Ну же! Все так просто.

В конце концов, стали писать. Синтия набросала:

«Тебе осточертеет ее неуемный пыл. Ты захочешь от нее избавиться. Когда она уедет из Японии, ты радостно вздохнешь. Больше ты ее в жизни не увидишь. Ты постараешься о ней не вспоминать».

Роберт написал:

«Ты ей быстро надоешь, и другой – может, американец, а скорей тоже японец – займет твое место. Она еще будет время от времени спать с тобой, но мысль о другом – или о других? – все тебе отравит. Тебе будет лучше, когда она уедет».

Накано долго грыз ручку, потом, подолгу вымучивая каждое слово, накорябал:

«Она понесет от меня, но не родит. Я заболею чахоткой, и, может быть, я умру. Она не выйдет за меня замуж. Когда она вернется в США, она, может быть, сделается проституткой. Я никогда ее не забуду, но женюсь на японской девушке».

Каждый по очереди запечатывал конверт и передавал другим – проверить.

– Ну вот, – сказала Синтия, перетасовав конверты. – Я кладу их сюда. А в тот день, когда уедет Бетти У., мы вместе их вскроем.

– Минуточку, миссис Пью… – Накано протянул руку.

– Да-да?

– Я… – он запнулся.

– Ну?

– Нет, ничего.

– Может, хочешь, что-то прибавить, что-то исправить?

– Нет. Ничего. Пусть так останется.

– Неужели тебе обязательно утром идти к этим противным Пью? Завтра же воскресенье. Лучше давай поваляемся до двенадцати, Аки-чан. У тебя такой усталый вид.

– Нет. Надо пойти. Надо вывести собак на прогулку.

– У них весь дом собаками провонял! Детей нет – вот и держат собак. И чего ты на них работаешь?

– Потому что мне нужны деньги. И они мои друзья, – прибавил он.

– Пять тысяч в месяц! За такую работу! Просто скупердяи. Говорят, у них денег куры не клюют. Я не про то, что он в университете получает. У нее отец был директор какого-то крупного предприятия.

– Вовсе нет. Он был антиквар.

– Ну антиквары все богатые… Ох, Аки-чан, хоть бы тебе не идти. Я сказала, что буду в Киушу, так что в церковь мне не надо.

– Нет, я пойду, – сказал он. Он серьезно относился к своей работе и в университете, и в доме Пью.

– Они про меня, что-нибудь говорят?

– Про тебя? Нет.

– Врунишка! Спорим, она что-то пронюхала. Она такая. Ты им про меня говорил?

– Ну что ты.

– А то будь поосторожней, Аки-чан. Западные люди дико сплетничают, особенно в таких местах, как тут. А они знакомы со всей миссионерской бражкой. Если б кто из них знал, что сейчас, – она склонилась над ним, – я целую тебя вот так, и так, и так, ух, да они бы на первом же самолете отослали меня в Штаты. Так что помни, миленький, это наша тайна. Навсегда. Вечная тайна. Понял, Аки-чан?

– Конечно, понял.

Она вздохнула.

– Слава богу, японцы не сплетники. Я еще и за это их люблю.

На самом деле Пью вели себя удивительно скромно. Но насчет Бетти Уокер уже поползли слухи. Сосед через дорогу был христианин и ходил в церковь при университете святого Павла; один сотрудник видел, как Бетти сидела с Накано в темном уголке кафе. Перед самым ее отъездом в миссионерское общество поступило подметное письмо, навсегда закрывавшее ей дорогу обратно в Японию.

В день ее отъезда Накано явился к Пью ошеломленный. Он хотел прийти на аэродром попрощаться, но она не позволила.

– Нет, нет, нельзя. Я хочу, чтоб ты пришел, еще бы, конечно, хочу, но честно, миленький, нельзя. Мы были так осторожны, никто не догадался. И давай напоследок не портить.

Он долго прижимал ее к себе, и от слез, капавших из ее зажмуренных глаз, у него намокло плечо.

– Я правда думаю, Аки-чан, правда я поняла, я в тебя влюбилась. И надо же, когда уезжаю, когда бог знает сколько еще не увидимся… Но это ведь не конец, да? Ты мне напишешь, да?

– Да. И приеду в Штаты.

– Ох, если бы ты приехал! Приезжай!

– Конечно, приеду. Я же обещал.

Пока набитый трамвай мотался и дребезжал по дороге к Пью, Накано с восторгом и отчаянием перебирал в уме последний разговор. Все-таки ему удалось завоевать ее любовь; он сделал возможным невозможное. Придет время, он получит стипендию на поездку в Штаты – у них в университете дают такие на старшем курсе – или Бетти приедет в Японию, и тогда – почему бы нет? – они поженятся. Но пока – о бессчетные часы, бесконечные мили! Он уткнулся щекой в руку, вытянутую к кожаной петле, вспомнил, что так недавно к этой самой руке прижималось ее лицо, и сморщился, как от боли.