Текст книги "Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи"

Автор книги: Дорис Лессинг

Соавторы: Ивлин Во,Джеймс Олдридж,Фрэнсис Кинг,Алан Силлитоу,Дилан Томас,Стэн Барстоу,Уильям Тревор,Сид Чаплин,Джон Уэйн,Уолтер Мэккин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

Вам не нравится форма «фольксвагена»? Эх, Англия! Это первоочередная ошибка при выборе машины. Вы, англичане, так эстетичны, так предрассудочны. Когда я шел пешком через северную Испанию сразу после войны – еще и чернила не высохли на подписях о капитуляции – ха, ха! – я был очень беден и не имел финансовых средств – и, невзирая на прекрасные пейзажи и чудесные города с оградами и церквами, я продал свои золотые очки брутальному фермеру и купил достаточно хлеба и колбасы, чтобы прокормиться до Мадрида. Будучи лишенным очков, я не видел приятные вещи так уж ясно, и строчки моего бедекеровского путеводителя расплывались у меня в глазах, но вот сейчас я жив. Так что же значит форма машины? Что она вам нравится? Что вы пока не носите очков и вам не придется их продавать, так вы сказали? О, я начинаю смеяться. О-хо-хо! Но, Англия, простите меня, что я грожу вам большим пальцем, но когда-нибудь вам уже не так повезет.

Ах так! Чудодейственно, как у вас говорят: умница Газман включил вторую скорость, и, может быть, теперь и канат ни к чему, чтобы доставить вас в город. Не думаю, чтобы за всю свою жизнь вы были так рады встретить немца, Англия, а? Заблудшие немцы вроде меня не так уж часто попадаются в Испании в наше время.

Ветер затих в наступивших сумерках. Прохладные тени, как ленивая пантера, скользили со склонов и горных обрывов. Редкие желтые огоньки засветились в белых окраинных домиках Вилья Овеха. Обе машины спустились по извилистой дороге и медленно, как заплутавшиеся бабочки, поползли на эти огни.

Когда они подъехали к гаражу Газмана, Крис вспомнил, как насмешливо попрощался он с городом час тому назад. Собралась небольшая толпа – может быть, этим людям не раз случалось видеть, как другие автомобилисты проезжали, так же презрительно махнув на прощанье, а потом в таком же жалком виде приползали обратно. «Ханжи проклятые, наверное, думают, что нас бог наказал». Газман закончил осмотр машины; его очки поблескивали, в полутьме не было видно, усмехается он или нет.

– Англия, я отвезу вас в отель, где вы можете остаться на всю ночь с женой и ребенком.

– Всю ночь! – Крис ждал чего-то в этом роде и не так уж всполошился.

– А может, и две целых ночи, Англия.

Джейн еле сдерживала истерику:

– Ни за что не останусь на две ночи в этой жуткой дыре!

Толпа почуяла, что дело пахнет скандалом, и сразу оживилась. Газман уже явно ухмылялся:

– Если говорить разумно, это, должно быть, очень трудно – путешествовать с женой и семьей. Однако, как вы увидите, отель «Универсал» скромен, но комфортабелен, могу вас уверить.

– Послушайте, – сказал Крис, – а вы не можете починить это сцепление сегодня? – Он обернулся к Джейн. – Тогда мы к двенадцати поспеем в Альмерию.

– И думать нечего, – сказала она. – Вот что выходит… —…

– …когда уезжают из Англии на машине, в которой ничего не смыслят? Ради бога, перестань.

Газман говорил с сильным акцентом, порой в его голосе прорывались визгливые, почти женские нотки, и теперь его голос безжалостно резанул слух Криса:

– Англия, если я позволю себе предложить…

Номер в гостинице, пропахший карболкой и дезинсекцией, был безукоризненно чист. Весь багаж сняли с машины и поместили на широкой площадке второго этажа – он громоздился бесформенной кучей среди свежих, налитых соком аспидистр. В номере так резко пахло дезинсекцией, что у Джейн разболелась голова. О номерах с ваннами тут и не слыхали, но в комнате был умывальник, и они им пользовались все три дня, что пробыли здесь.

От грязного и пыльного шоссе шли узкие, мощенные булыжником улочки. Выбеленные домики с выступающими балкончиками казались аккуратными и вполне ухоженными. Улицы сбегались к просторной площади. Сразу было видно, что это центр: это подтверждала и традиционная церковь, и неизбежная ратуша, и весьма полезный телеграф. Пока хорошо вымуштрованные механики Газмана чинили машину, Крис и Джейн, сидя в прохладном ресторане при гостинице, слушали Газмана.

По сторонам двери, ведущей на кухню, висели две клетки, громадные, как тюрьмы, сработанные строго, просто и красиво. В каждой клетке сидела тропическая птица с крючковатым клювом, и время от времени Газман, не прерывая разговора, скатывал шарик из оставшегося от обеда хлеба и бросал его так быстро и метко, что попадал точно в острые створки клюва, вечно высунутого наружу.

– Я всегда прихожу сюда на часок после завтрака и после обеда, – сказал Газман, закуривая небольшую сигару, – чтобы вкусить кофе и, может быть, встретить интересных людей, – я подразумеваю всех иностранцев, которым случится проехать мимо. Вы можете себе представить, что немногие остаются в нашем забытом богом городишке – как выразилась ваша обаятельная и разумная жена во время вашего внезапного появления здесь. Мой английский возвращается ко мне по мере разговора с вами, и я испытываю удовольствие. Я много читаю, чтобы поддержать свой запас слов, но разговоры здесь редкость. Я не говорил ни с кем на этом языке целых четырнадцать месяцев. Вы изображаете недоверие? Это правда. Немногим приходится испытать поломку именно в этом месте Испании. Многие приезжие англичане предпочитают побережья. Не потому, конечно, что там меньше москитов. Однако этого я убил: вечная тьма поглотила маленького мерзавца. А вон и другой. Вон на вашей руке. Бей его, Англия! Браво! И вы не менее ловки. Они обычно не так уж досаждают, мы всех их истребляем инсектицидами.

Мне кажется, англичане в наше просвещенное время любят Испанию за ее политический строй, очень правильный, немного примитивный, зато надежный и прочный. Простите! Я не знал, что вы торопитесь доехать до Африки и вам нет дела до испанской политики. Не так уж многие посещают художественные достопримечательности Иберии, которые я всегда предпочитал. Говорите, вы сыты по горло политикой и хотите отделаться от нее? Я вас не виню. Вы – само благоразумие, потому что политика может внести опасность в жизнь человека, особенно художника. Хорошо заниматься только живописью, и хорошо, что вы не задерживаетесь среди здешней страны. Зачем художнику запутываться в политику? Он к ней не привык, а когда пробует приложить руку, то в нем все разрывается. Шелли? Ну конечно, но это же было очень давно, моя дорогая Англия. Снова прошу простить меня. Да, я выпью коньячку. Когда я был в Лондоне в 1932 году, кто-то рассказал мне отличный тост: «Health, wealth and stealth!»[25]25
  Здоровье не терять, богатство наживать, ловчее плутовать! (англ.).


[Закрыть] Гезундхайт![26]26
  Ваше здоровье! (нем.).


[Закрыть]

Простите мою скромность, Англия, но я вижу по вашему багажу, что вы действительно художник, и я должен об этом сказать. У меня высокое мнение о художниках, и я могу понять, почему ваша машина сломалась. Художники мало разбираются в технических предметах. Я сам когда-то стартовал как посредственный художник. Это длинная история, она начинается, когда мне было восемнадцать, и я вам вскоре ее расскажу.

Машина ваша в надежных руках. Не волнуйтесь. И вам, мадам, я тоже запрещаю. Можно отдохнуть после такого обеда. Мои механики уже разобрали мотор и уже обрабатывают недостающие запасные части на токарном станке. В этой области Испании нет запасных частей как раз для машины вашей марки, поэтому приходится применять все хитрости нашей профессии, чтобы сделать их из ничего – из лома, как у вас говорят. Это меня не страшит, Англия, потому что в России мне приходилось делать запасные части для трофейных танков. Ах, чему я только научился в России! Но лучше бы мне никогда там не бывать. Я сражался трагически, мои пули разили так, что я каждую ночь обливаюсь кровью за свои прегрешения. Но что было, то прошло и пыльем поросло, все миновает. Я хоть выучил их язык. «Что делаешь?»

Да, жаль, что у вас не «фольксваген», для которого у меня имеются все запасные части. Однако, если бы у вас был «фольксваген», мы бы тут не беседовали. Вы были бы уже в Марракеше. Как мои соотечественники: обгоняют всех путешественников поголовно на своих резвых «фольксвагенах», как будто они только нынче утром выехали из Гамбурга, а к вечеру им нужно поспеть на паром в Танжере, чтобы назавтра быть в Марракеше. А потом, после скоростного уикенда в горах Атласа, они мчатся обратно, чтобы у себя на работе добиваться нового экономического чуда, и никто из них не знает, что своим существованием это чудо обязано и мне тоже. Что я хочу сказать? Как?..

А-ха-ха-ха! Вы очень сочувственны. Когда я смеюсь громко, вот так, вы не встаете и не идете прочь. Вы не глазеете на меня и не вздрагиваете. Часто англичане так себя ведут, особенно те, кто попадает в Испанию. Такие одинокие, такие краснолицые, они стоят и глазеют, а потом удаляются. Но вы поняли мой смех, Англия. Вы даже улыбаетесь. Наверно, это потому, что вы художник. Говорите, потому, что я художник? О, вы так добры, так добры. Я был художником, и солдатом тоже, и еще механиком. К несчастью, я занимался слишком многими вещами, я упал между двух ломаных стульев.

Но – можете верить, можете и не верить – я зарабатывал на жизнь рисованием более долгие годы, чем работал в гараже. Первые в своей жизни деньги я заработал еще студентом в Кенигсберге – нарисовал своего дядюшку, он был капитан корабля. Мой отец хотел сделать меня юристом, но я желал быть художником. Тогда было очень трудно спорить с моим отцом, он только что успел вернуться с войны и был очень обескуражен за Германию и за себя. Он требовал, чтобы я слушался его, как будто это я проиграл их войну, и выбора мне не давал. Я должен был бросить все рисование и стать адвокатом, и ни каплей меньше. Я сказал – нет. Он сказал – да. Тогда я удалился из дома. Я прошел двадцать миль до железной дороги со всеми деньгами, накопленными за многие годы, а когда я добрался туда, обнаружилось, что новенького капитальца, на который я уповал, не хватит даже на билет до первой станции моего долгого пути. Все мои банкноты были бесполезны, но я все же вопрошал себя, как же это так, потому что фабрики и дома стояли на месте и вокруг меня виднелись сады и поля. Я был ошеломлен. Но я отправился в Берлин без денег и добрался туда только через месяц, рисуя по дороге портреты за кусок хлеба и колбасы. Я начал понимать, что хотел сказать мой отец, но было уже поздно. Я рискнул порвать с прошлым и теперь расплачивался за это голодовкой, как и любой взбунтовавшийся юнец.

В моем семейном очаге я был закрыт от экономических бурь, но теперь я увидел, что делается со страной. Нищета… Во Франкфурте человек упал к моим ногам, потому что летел с высоты многих этажей. Это было ужасно, Англия: человек сорок лет трудился, копил деньги, и ничего у него не стало. А другой бежал по улице и кричал: «Я разорен! Разорен дотла!» Но те, всякие лавочники, они вернулись к своему кофе и коньяку. Никто не был солидным, Англия, – нигде никакой солидарности. У вас в мозгу это укладывается? В этой неразберихе я решил еще тверже, чем раньше, – выжить можно только при одном условии – стать художником. Путь из Кенигсберга в Берлин открыл мне прелесть путешествий. Но в Берлине было грязно и опасно. Он кишел проповедниками социализма. Вскоре я ушел и пешком отправился в Вену. Вы должны сообразить, что на все это ушли месяцы, но я молод, и мне это нравится. Я не очень-то хорошо ем, но я ел, и у меня было много приключений, особенно с женщинами. Я думаю, что это лучшее время в моей жизни. Вы хотите уходить, мадам? А, доброй ночи. Целую вам ручки, даже если вы против моей болтовни. Доброй ночи, мадам, доброй ночи. Очаровательная жена, Англия.

Вена мне не понравилась, потому что ее прошлая слава слишком прошла, и там было полно безработных. Одна из немногих разновидностей людей, которых я не люблю, – это люди без работы. У меня от них отвращение в желудке. Я неразумен, когда я их вижу, поэтому я стараюсь по мере возможности перестать их видеть. Я отправился в Будапешт, по берегу Дуная, с одним рюкзаком и палкой, свободный, здоровый и молодой. Я был не старомодный художник, который мрачно голодает у себя на чердаке или дни напролет болтает в кафе, нет, я хотел вращаться в мире людей. Однако в любом городе было много несогласий, может быть, люди пытались завершить то, что начали в окопах. Я смотрел, как суда проплывают мимо, всегда нагоняя меня, а потом оставляя далеко позади, пока я мог только слышать их сигнальные гудки за следующим поворотом речки. Деньги уплыли, но пароходы еще плавали. А что еще оставалось делать Германии? И все же то было хорошее время, Англия, потому что я совсем не думал о будущем или о том, что станется со мной в следующие годы. Я, конечно, не знал, что придется потерять так много хороших годов в маленьком испанском городишке – и в еще более нищей стране, чем тот городок в Германии, где я устроился после столь легкого расставания со своим домом родным. Простите, если я слишком много говорю. Это от коньяка, я становлюсь от него таким добрым и сентиментальным. Люди всего меньше умны, когда они слишком добры, так что прошу простить, если я не постоянно держусь на высоком уровне беседы, которая должна течь между двумя художниками.

Нет, я настаиваю, что на этот раз моя очередь. Ваша жена пошла посмотреть на ребеночка, нет? Собственно говоря, я закажу бутылочку коньяка. Это испанское пойло обжигает, но не опьяняет. А! Теперь я буду наливать. Не думайте, что у меня хватает смелости говорить с вами только тогда, когда я по горло залез в бутылку, просто я более смело говорю с вами, когда вы пьяны. А что, можете перепить меня, Англия? Чтобы я под стол свалился? А, мы еще увидим, дорогой камрад. Достаточно? Я прошел длинный путь, был во многих местах: Капри, Турция, Сталинград, Майорка, Лиссабон, но никогда не ожидал, что придется кончать в таком нелепом состоянии, как теперь. Это неверно, моя дорогая Англия, несправедливо. Мое сердце трепыхается, как летающая мышь, когда я думаю, что конец так рядом.

Почему? А! Что я говорил? Так. В Будапеште было еще больше убивания, так что я отправился в Клаузенбург (в какой стране теперь этот город, я уж не знаю) и миновал много таких славных чистеньких городков Саксонии. Крестьяне носили старинные живописные костюмы, были полны дружественности и достоинства на моей одинокой пыльной дороге. Мы говорили друг с другом, потом шли дальше. Я прошел пешком через леса и горы Трансильвании, сквозь высокие Карпаты. Горизонты менялись каждый день: голубые, багряные, белые, сверкающие, как солнце, а те дни, когда горизонты были закрыты дождем и туманом, я проводил в каком-нибудь сарае или в гостиной у фермера, если мне удавалось угодить семье набросками их портретов. Я шел дальше, шел и шел, прошел пешком каждую милю, Англия, – германский пилигрим – по великим равнинам, через Бухарест и снова через Дунай, затем – в Болгарию. Я оставил Германию далеко позади, и в моей душе была вольность. Политика меня не интересовала, и я на свободе удивлялся, как это мой отец обижается на войну.

Этот коньяк хорош! Но я не напиваюсь. Если бы я только мог напиться! Но чем больше коньяку я выпиваю, тем холоднее мне становится, холод и лед на сердце. Даже от хорошего коньяка. Health, wealth and stealth!

Я попал в Константинополь и остался на шесть месяцев. Как ни странно, но в самом бедном городе я хорошо зарабатывал. В восточном городе безработица меня не беспокоила: казалась естественной. Я бродил по террасам отелей над Босфором, рисовал портреты клиентуры и из полученных денег десять процентов отдавал хозяевам. Если они были современных взглядов, я рисовал их самих и их жен на фоне проливов, а иногда я брал заказ на изображение дворца или исторического здания.

Однажды я встретил человека, который стал спрашивать, не смогу ли я нарисовать для него здание в нескольких километрах отсюда, на побережье. Он обещал мне пять английских фунтов сразу и пять, когда я вернусь в отель. Разумеется, я дал согласие, и мы поехали на его машине. Он был пожилой англичанин, высокий и чопорный, но он предложил мне хорошую цену всего за час работы. К тому времени я выработал скорость в рисовании и сидел у берега, легко набрасывая строение на соседнем мысу. Пока я работал, ваш англичанин, Англия, ходил взад-вперед по берегу, торопливо затягиваясь сигарой, и по какой-то причине нервничал. Я закончил и уже складывал наброски, когда два турецких солдата встали из-за скалы и пошли на нас, выставив винтовки. «Идите к машине, – прошипел мой англичанин, – как будто вы ничего не делали». – «Ну что вы, право, мы же не делали ничего дурного», – ответил я. «Я бы этого не сказал, мой мальчик, – возразил он. – Именно сейчас вы изображали турецкий форт».

Мы побежали, но еще два солдата стояли перед нами, и англичанин шутил со всей четверкой, похлопывая их по дикарским головам, но ему пришлось отдать двадцать фунтов, чтобы они нас отпустили, и потом он ругался всю дорогу. Могло быть и хуже, как я понял в отеле, и англичанин был доволен, но сказал, что для следующего задания нам надо перебираться, и еще он спросил, не хочу ли я проехаться на попутных до границы Турции с Россией. «Прекрасные дикие края, – говорил, он. – Вы их никогда не забудете. Вы отправляетесь туда сами по себе и делаете несколько набросков для меня, и это принесет вам обогащение, пока я сижу здесь над своим шербетом. Ха-ха-ха!» Тогда я его спросил: «Вы хотите, чтобы я нарисовал турецкие укрепления или, может, советские?» – «Как сказать, – ответил он. – И те, и другие».

Так, Англия, началась моя первая плутовская работа, и богатства она мне не принесла, а здоровье у меня было и так. А-ха-ха, о-хо-хо! Вы крепыш, Англия. Вы даже не вздрагиваете, когда я хлопаю вас по спине как друг. Вот так! Раньше я был слишком наивен, чтобы чувствовать себя нечестным. Однажды меня захватили на турецкой границе со всеми рисунками и едва не повесили, но мой англичанин платит денежки, и я обретаю свободу. Чудесные дни. Я даже и не думал о политике.

Я слышу плач ребенка. Какой это милый звук! Англия, мне кажется, жена вас зовет.

3

– Сегодня прекрасная ночь, Англия, прекрасная звездно-темная ночь вокруг этого городка. Я путешествовал большую часть своей жизни. Даже если бы неприятностей не было, я бы все равно путешествовал, никогда не имея ни капли богатства, – мне нужна пища на закате и кипяток на завтрак. Во время войны мое путешествование было так же просто.

В юности, после того как солдаты меня экспортировали из Турции, они забрали все мои деньги, прежде чем отпустить меня. Если бы только мы завоевали их в этой войне, тогда бы я сумел их встретить и заставил бы расплатиться до последней капли крови! Я путешествовал в неисчислимых странах Балкан и Центрального Востока, пока не запутался в многообразной валюте и не перестал что-нибудь понимать в обмене. Я часто повторял свой путеводный катехизис, пересекая границы страны: «Десять слибов равны одному флапу; сотня клаков дает один золотой круд, за четыре стуки дают один дрек»[27]27
  Бессмысленный набор слов.


[Закрыть], – но обычно я переходил к следующей нации без единого слиба, флапа, клаки или круда – ничего, кроме одежды и пары стоптанных сандалий. О валюте это я пошутил – нет такого факта, чтобы я его не помнил. Некоторые границы я переходил десятки раз, но и теперь я могу вспомнить все даты, могу встать со стороны и видеть себя каждый раз, как я иду, лишенный забот, к таможенному посту.

Одно мое приключение – это то, что я женился, и моя жена – сильная и здоровая девушка из Гамбурга, и она тоже любит гулять по жизни. Однажды мы прошагали из Александрии по всему побережью Африки до Танжера, но это было трудно, потому что мусульмане не любят, когда рисуют их лица. Однако мы там встречали много белых людей, и я рисовал также много зданий и интересных мест – потом это все очень пригодилось в определенных кругах Берлина. Понимаете?

Мы вернулись в Германию, и в этой стране мы тоже ходили пешком. Мы присоединялись к группам молодежи и совершали экскурсии в Альпы, было много занятных времяпрепровождений в горах Шварцвальда. Моя жена родила двух детей – оба мальчики, но жизнь все еще была лишена забот. Мы встречали множество молодых людей, таких же, как мы, и вместе развлекались. В искусстве я кое-чего достиг, я делал сотни рисунков и очень гордился всеми, хотя одни были лучше, другие хуже, как полагается. К сожалению, ваши самолеты превратили в пепел большинство этих рисунков. В этой войне я потерял много моих старых спутников, славных людей… но это все в прошлом, и необходимо забвение. Теперь у меня есть лишь несколько товарищей в Ибизе. Жизнь бывает так печальна, Англия.

Тогда, перед самой войной, мои рисунки высоко ценились в Германии. Они висели во многих галереях, потому что отражали дух времени – дух молодежи, со всей чистотой боровшейся за создание единого великого государства, великой корпорации в одной стране. Мы были патриотами, Англия, и радикалами притом. Ах, как хорошо, когда весь народ, как один человек, идет вперед! Я знаю многих художников, которые думали, что анархистам не под силу справиться со всеми бедами мира в одиночку, хотя они и напялили черные рубашки. Дети не любят ложиться в темноте, и разве можно их винить? Кто-нибудь должен развести огонь в камине и включить свет. Но вам не надо думать, что мне нравятся такие безобразия, как разговоры о низших расах и так далее. Ведь сами поразмыслите, как я смог бы жить в Испании, если бы я так думал? Время было гордое и благородное, одиночество было позабыто. Я тогда испытывал ощущения, о которых сейчас думаю целые ночи, потому что я чувствовал, что после всех странствий моих юных дней я наконец достиг внимания к моей работе и при этом получил удовлетворение: нашелся фюрер, указавший мне, что я не такой, как все те люди, которых я встречал в своих странствиях. Он воссоздал меня. Ага! Англия, вы рассердились по-настоящему, побольше, чем если я хлопнул бы вас по плечу, как подобает веселому германцу! Вы думаете, я так прогнил, что, если порежусь, из меня черви поползут? Только прошу вас, не надо так думать, этого я никому не позволю. Я теперь ничему не верю, позвольте вам сказать. Ничему, ничему, ничему. Все куда-нибудь вступали в те дни, я и сам не мог удержаться, хотя я и художник. Именно потому, что я был художником, я дошел до конца, до самой крайности, опустился на самое дно. Меня несло, как эту пробку от коньяка, несло вниз по большой реке. Выплыть я не мог, и, честно говоря, река была такая мощная, что мне она нравилась, нравилось плыть по ней, по такой могучей реке, потому что я был так же легок, как эта пробка, и река никогда не проглотила бы меня. Он… он сделал нас легкими, как пробка, Англия. Но теперь политика удалилась из кругозора моей жизни, теперь я уже не отличаю одну расу от другой, один строй от другого. Ваше лицо сурово, и вы глядите вдаль. Но послушайте меня внимательно, вы счастливый человек. До сих пор вы не знали, что значит принадлежать к нации, которая переступила все границы, но вы еще узнаете, узнаете. Я вижу, что так и будет, потому что я читаю ваши газеты. До сих пор ваша страна была счастливчиком, а наша – несчастливчиком. Не было нам удачи, совсем не было. Мы люди здравомыслящие, умные, сильные, но несчастливые. Вы отрезаете голову своему королю Карлу, мы своему Карлу – нет. А теперь вы улыбаетесь моей шутке. Вы смеетесь. У вас высокомерный смех, Англия, мягкая усмешка тех, кто ничего не знает, но было время, когда стоило любому иностранцу посмеяться надо мной вот так – и я мог его убить. И убивал, да, убивал!

Остановите меня, если я слишком кричу. Прошу прощенья. Нет, не уходите, Англия. Ваш младенец не плачет. Ваша жена не зовет. Послушайте меня. Я ни во что не верю, кроме одного: вашу машину я починю, и починю хорошо. А это немало. Кто еще мог бы помочь вам, снова отправить вас в дорогу? Далеко же я ушел от выставок своих картин, а ведь одну из них открыл и одобрил Сами-Знаете-Кто, человек, который разбирался и в искусстве тоже. Да, именно он самый! Он пожал мою собственную руку, вот эту руку! К тому времени я примирился с отцом: а ведь я ненавидел своего отца так, как никто не умел ненавидеть в нашем цивилизованном мире, и меня заставили снова уважать его, с сочувствием относиться к его взглядам. Начать снова уважать своего отца в пожилом возрасте! Вы можете это себе представить, Англия? И кто это сделал? Поистине велик тот человек, который сумел заставить различные поколения понять друг друга, – может, он и диктатор, но великий, он все же гений. Уверяю вас, что мой отец был самым гордым человеком в Германии, когда тот, кто все это совершил, пожал мою руку – вот эту самую руку!

Однако не буду больше докучать вам рассказами о своих приключениях в те времена. Пропустим несколько лет и поговорим о романтической Испании. Хотя романтики в ней не было. Она может быть ужасно грязной и неприятной, не то что более чистые страны, как наши с вами, моя дорогая Англия. Когда я перешел пешком через горы в 1945-м, я две недели прятался в хижине пастуха. Пастух получал кое с кого чудовищно высокую плату за этот вонючий хлев, но на меня все время нападали муравьи, так что я чуть не сошел с ума. Я был похож на сумасшедшего – в отрепьях, с длинной бородой; мне казалось, что я король Штейермарка с короной набекрень. Муравьи ползли в дверь, я устал убивать их молотом и скипетром, потом я стал щадить некоторых из них в надежде, что они вернутся к своим друзьям и скажут, чтобы они не лезли в эту хижину, потому что безумный немец-скелет учинил там форменное побоище. Но это не помогло, и они все прибывали на этот смертоубийственный пир. Я трудился целые дни, чтобы остановить их, но они все лезли и лезли: должно быть, хотели посмотреть, почему те, первые их собратья, не возвращаются. Их были тысячи, и моя романтическая натура одержала верх, потому что я устал первый. И сила, и разум оказались бесполезны. В муравьях есть что-то нечеловеческое. Теперь, когда я вижу муравьев в своем доме или в гараже, я опрыскиваю их инсектицидом – бактериологическое оружие, если хотите. Теперь я могу предоставить это дело науке, и мне больше не нужно задаваться себе глупыми вопросами. Я думаю обо всех этих несчастных муравьях, которые идут на смерть; может быть, у самих муравьев нет никакой свободы выбора, и им остается только вступать со мной в войну. Вот если бы все они были личностями, как вы, Англия, или как я, тогда, может быть, пришлось бы убить только одного или двоих, а там уж остальные бросились бы бежать.

Как я попал в Испанию? Моя жизнь полна приключений, но на этот раз я попал в Испанию по необходимости, по жестокой необходимости. Это был вопрос жизни и смерти. Чтобы попасть сюда, я вышел из России и совершил путь более долгий, чем все путешествия юности, о которых я вам уже рассказал. Назовите любую страну – я там был. Скажите город, и я назову главную улицу, потому что я спал на ней. Я вам могу рассказать о цвете полицейской формы и где можно достать самую дешевую еду; на каком углу лучше всего стоять, когда просишь милостыню. С окончания войны я делал много вещей, которые мне не свойственны от природы, и я должен был бы стыдиться, если бы не считал, что долг человека – выжить. Вы говорите – долг человека дать выжить другому? Конечно, совершенно верно, именно так. Гуманисты всегда были мне ближними по сердцу, мой дорогой друг. Но во время войны я думал, что людям не выжить, а когда война начала подходить к концу, я уже понял, что они все же выживут. Как мне удалось стать владельцем гаража, спрашиваете? Нужны большие деньги, чтобы купить гараж, и я вам сейчас расскажу то, что никогда не открыл бы ни одной проживающей душе, даже собственной жене, так что вы не трудитесь меня прощать, а постарайтесь понять.

Я попал в Алжир. Если скажу как, это повредит кое-кому, так что не стоит. Одно время я был учителем английского в Сетифе и выдавал себя за англичанина. Я во всем подражал тому человеку, который шпионил на берегу турецкого Босфора, так что никто на этом новом месте не почуял разницы. Я также учил английскому мусульман, но это был очень плохой заработок. Чтобы увеличить свой прибыток, я делал хитроумные карты фермерских участков этого района. Я натренировался в картографии, и, если у крестьянина был жалкий и крошечный клочок земли, на моей карте он выглядел как целое королевство, и крестьянин с радостью вставлял эту карту в рамочку и вешал ее на стене своего обиталища под жестяной крышей. И по ночам, когда москиты доводили его до бешенства и он сходил с ума, потому что его мучили мысли про урожай, деньги и засуху, не говоря о восстаниях, он созерцал эту карту и видел, что ему есть за что бороться. Потом я начал продавать участки, которые не очень определенно принадлежали мне, – продавал их французам, которые только что прибыли из армии после беспорядков в Индокитае, намекая при этом, что на участках есть нефть. Теперь, как я слышал, там и вправду нашли нефть, но это не имеет значения. Я продавал землю только дешево, но скоро собрал много настоящих финансов, их хватило, чтобы накупить паспортов и удрать на Майорку. Я достал хорошее место – агентом по путешествиям в Пальме и хорошо работал год, старался откладывать деньги, как честный человек. Испания была тогда каменной страной, трудно было зарабатывать на жизнь – теперь, когда песета девальвирована, это много легче. Я не мог копить, потому что постоянно все время передо мной было воспоминание человека из Франкфурта, который упал к моим ногам совершенно мертвый, оттого что всех его сбережений не хватило бы на почтовую марку. Но потом один итальянец просит меня присмотреть зимой за его яхтой, что оказалось для него колоссальной ошибкой, потому что я продал яхту богатому англичанину и самолетом удрал в Париж.

Там я решил, что совершил такое множество путешествий в своей разбросанной жизни, что мне пора употребить свой опыт на собственный бизнес. Для начала я объявил в хорошей газете, что желательно собрать десять человек для кругосветного путешествия, что это будет предприятие на кооперативных началах и что нужно немного денег, сравнительно, разумеется. Но когда я увидел этих десять человек, я сказал, что хватит по две тысячи долларов с каждого, но нужно еще напичкать их достаточно современными премудростями, чтобы они подошли для моей экспедиции. Я объяснил, что из нашего коллективного фонда мы извлечем грузовик и кинокамеру, чтобы снимать в чужих странах документальные фильмы, которые можно будет продать. Все сказали, что это блестящая идея, и вскоре я дешево купил грузовик и камеру. Две недели мы разрабатывали маршрут, а я планировал все детали путешествия. На карты я потратил примерно столько же, сколько на грузовик, и на всех наших собраниях развешивал эти карты по стенам. Я задал этим людям труд по картографии и сбору запасов. Они все были славные, так мне доверяли, даже когда я сказал, что требуется дополнительный взнос, потому что пленка дорогая. Я предусмотрел, что начальника экспедиции у нас не будет: все дела должен решать комитет во главе со мной. Но как-то против своей воли я стал всем заправлять. Я сделался их настоящим вождем, потому что больше думал об их мнениях, а не о себе. В этом смысле мое доброе сердце одержало триумф, потому что я был им необходим как сверхбосс.