Текст книги "Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи"

Автор книги: Дорис Лессинг

Соавторы: Ивлин Во,Джеймс Олдридж,Фрэнсис Кинг,Алан Силлитоу,Дилан Томас,Стэн Барстоу,Уильям Тревор,Сид Чаплин,Джон Уэйн,Уолтер Мэккин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)

– Ну? А какая разница?

– Разница есть. – Тим повернулся к Ролту. – Поглядите, он поехал здесь, как я и ожидал. Мы ранили его лошадь…

– Кто мы? Я ранил! – возмутился Тиллери.

– Ну ладно, Тиллери ранил… не все ли равно. Сейчас он проскочил сквозь цепь и направляется к югу, но на раненой лошади не сможет уйти далеко, и если к тому же ранен и он сам, мы его сцапаем. – Тим, охваченный незнакомым ему раньше чувством торжества, вдруг повернулся к взводу и впервые заговорил на понятном для солдат языке. – Слушайте вы… я его сцапаю, а вы чтоб помогали. И чтоб мне без фокусов, поняли, так вас растак… Если кто не будет слушаться, ноги из ж… повыдергиваю, а отвечать не буду, потому что, если я его схвачу, мне на все будет на…ть. Понятно?

Все онемели от изумления, а Тим, воспользовавшись моментом, велел Ролту и Гаррелу снова расположить солдат цепью. Они двинулись сквозь кустарник, с хрустом наступая на сучья, отшвыривая ногами камни… неровной длинной цепью взвод потянулся по клипсваальскому нагорью к югу, где острые зубья Стромбергов торчали среди звезд.

Опередив своих преследователей на три четверти мили, Окерт перевел Кобу на шаг. От испуга и жгучей боли в раненой ноге его прошиб пот, и он мелко дрожал, но лошади, наверно, было еще хуже: она дышала тяжело и хрипло, судорожно всхлипывала при каждом вздохе. Окерт трясущимися руками ощупал с обеих сторон лошадиную шею, и на правой ладони осталась липкая кровь. Он не решился спешиться и осмотреть лошадь как следует, еще раз вскарабкиваться в седло и без того мучительно, а если Коба не захочет стоять смирно, он просто не сможет этого сделать. Нужно ехать до тех пор, пока кобыла не упадет на землю прямо под ним.

А ведь пока не бахнули эти два выстрела, все шло так складно, так гладко, что он и посейчас не мог оценить всю величину свалившегося на него несчастья. Час назад, поев как следует, собравшись и даже немного передохнув, он выехал из бусбосхских садов и в сопровождении Дани, который вел за уздечку лошадь, осторожно нырнул в темные заросли кустарника. Минут двадцать Дани провожал его, высматривая в темноте дорогу, заботливо направляя Кобу по песчаному дну высохшего за лето извилистого ручья и осторожно обходя островки сланцевой глины и гравия. Тихо, темно. Только мягко поскрипывает хорошо смазанная кожа да сверкает высоко над головой изрешеченное звездами небо. Наконец они остановились, долго вслушивались, замерев, в пустую тьму, а потом Дани скользнул рукой к колену Окерта.

– Я думаю, отсюда ты спокойно доберешься. До самого Схалксдрифта уж не будет ничего. Все солдаты на фермах. Я вечером видел, как они возвращались в «Моолфонтейн».

Окерт нащупал в темноте руку Дани и долго-долго не выпускал. Он был четырьмя годами старше, но они дружили с тех пор, как помнили себя. И все же он не знал, что сказать сейчас, в момент прощания. Он только смог повторить слова, сказанные накануне Редлингхойсом.

– Я вернусь, kleinkie[10]10
  Малыш (яз. африкаанс).


[Закрыть], я вернусь так, как сказал мистер Сарел. Я ненадолго уезжаю: самое большее на год или два.

– На год или два, – жалобно повторил Дани.

– Время быстро пролетит. Я тебя извещу, где нахожусь. Как только будет можно, пришлю письмо. Ну вот… – Он помолчал, затем закончил: – До свидания, Дани.

А потом он оказался один и – как он вдруг понял– уже на свободе, почти на свободе. Скоро развеется кошмар, терзавший его семь недель, от него, как от страшного сна, лишь неприятный осадок останется; тело черного мальчика, странно обмякшее под градом ударов, показания устные, показания письменные, сочувствие окрестных фермеров, суд и этот приговор, неожиданный, неслыханный, а потом камера с двумя дверями. Зарешеченная – выходила в тюремный коридор; вторая – черная, заподлицо со стеной вела… Он вздрогнул и машинально коснулся боков Кобы каблуками, торопя ее.

Так он проехал, вероятно, с полчаса и ничего не заметил, даже легкого шороха не услышал, и тут вдруг бахнуло, кобыла дернулась под ним, как от удара камнем, отбросила на заднюю луку седла, и ослепительная вспышка боли прошила раненую ногу. Окерт еле удержался в седле, когда раздался новый выстрел и сразу вслед за ним тонкое ржание Кобы. А потом крики, голоса и бешеная скачка по кустам; он чудом удержался, не упал на землю, а сзади новые выстрелы вспарывали ночную тишь, и солдаты с топотом мчались по кустарнику, приближались.

Сейчас, когда, дрожа и еле переводя дух, он остановил лошадь и прислушался к ее судорожному дыханию, его первой мыслью было, что кто-то его выдал, может быть, какой-то кафр, работник с фермы. Потом он подумал, что вряд ли: в Клипсваале работники полностью зависят от голландцев фермеров, к тому же полицейские допрашивали только белых. Нет уж, скорее случилось то, чего боялся мистер Сарел: пытаясь помочь Окерту, он вызвал подозрения у английского офицера, сегодня днем обыскивавшего ферму. Какая злая насмешка судьбы: человек, который всегда был его покровителем и другом, который нанял для него защитника, а потом, рискуя собственной свободой, помог ему бежать и прятал у себя, сам стал причиной его гибели, допустив одну непоправимую ошибку.

Он прислушался к голосам, которые все еще раздавались в темном кустарнике, сзади. О господи, и долго же они там возятся. Но сколько бы ни провозились, они догонят его… теперь уж скоро. Он осторожно надавил каблуками на тяжело подымающиеся бока Кобы, но лошадь не сдвинулась с места; он снова повторил попытку, и раненое животное сделало несколько неуверенных шагов.

– Умница, Коба. Ну а теперь еще… давай дальше… сколько сможешь, – он погладил дрожащей рукой шею лошади. – Нам с тобой обоим больно, Коба, очень больно, но останавливаться-то нельзя: догонят.

Он упрашивал ее шепотом, поглаживал шею липкими от крови пальцами и все-таки уговорил – хромая, судорожно втягивая в себя воздух, оступаясь, измученное животное послушно понесло его сквозь темноту в сторону границы, до которой – теперь он это знал – ему никогда, никогда не добраться.

Они около часа пробирались сквозь чащу, и в первые полчаса до Окерта иногда долетали приглушенные расстоянием крики и раза два пронзительный свист. Он понял, что взвод развернулся веером и его преследователи продвигаются медленно, старательно обыскивая кустарник, как охотники, которые ищут подранка. Солдаты слышали ржание Кобы и обшаривают теперь заросли, надеясь найти мертвую или умирающую лошадь, а при ней, возможно, мертвого или умирающего всадника. Он то ли крякнул, то ли простонал и тут же глотнул воздух так же прерывисто и глубоко, как Коба. С холодной мрачной обреченностью он думал о том, что надежды на спасение практически не осталось. Коба скоро упадет; уже и сейчас она движется не быстрее своих преследователей и с каждым шагом сбавляет темп; а без лошади, раненный в ногу, он сможет продвигаться разве что ползком. На рассвете, если не раньше, солдаты его обнаружат и, если даже он успеет застрелить одного или двух, вскоре прикончат. И хорошо еще, если прикончат, гораздо хуже будет, если они возьмут его живым. Он мало прожил, меньше двадцати четырех лет, и жить ему осталось всего несколько часов; впрочем, почти всю свою короткую жизнь он провел не в доме, а под открытым небом и время привык измерять не в часах, он отмечал его другими вехами: рассвет, полдень, закат. И сейчас ему вдруг захотелось еще раз увидеть солнце; в последний раз поглядеть на грандиозное и величественное преобразование мира – африканский рассвет. Сын фермера, он много раз встречал рассветы, но всегда как бы заново переживал тот миг, когда все небо вдруг преображалось, осветившись, и даже не восторг охватывал его, а нечто большее – покой, глубокий, непоколебимый. В рассвете было все: он не только обещал, осуществляя, обновление, неиссякаемую череду перемен, от него веяло спокойствием и безмятежностью, которых никогда не приносил с собой обремененный трудами и заботами истекшего дня закат.

Окерт был груб даже по жестким южноафриканским меркам, но как человек, выросший близко к земле, был способен к бурным, неожиданным при нелюдимом, сдержанном характере вспышкам чувства. Семь недель тому назад, когда он избивал перепуганного воришку-туземца, это был гнев; сейчас его охватило страстное желание прожить хоть до восхода солнца, умереть не в темноте, при ясном свете дня. Тут он вспомнил о горе.

Шестьдесят один год назад, спасаясь от преследующих их англичан, отряд из сорока верховых во главе с фельд-корнетом Годлибом Рейном перевалил через Стромберги и вошел в Клипсвааль. Отряд уже почти пять месяцев участвовал в боях, в нем было множество больных, порядком раненых, а лошадям досталось еще тяжелей, чем людям. Однако надежда, если она и была, на отдых и поддержку местных жителей не оправдалась; слишком много ферм было сожжено в долине, слишком много заложников расстреляно, чтобы клипсваальские буры рискнули еще раз навлечь на себя гнев англичан. Годлиб Рейн не получил почти никакой помощи и, что хуже всего, не достал лошадей, в которых так отчаянно нуждался, – всех их недавно реквизировали англичане. Через неделю его вытеснила из долины подоспевшая с севера колонна англичан; тогда Рейн, оставшийся почти без припасов, отвел своих людей к небольшой каменистой горе, которая одиноко торчала среди кустарников в добрых пяти милях от крутых предгорий. На вершине этой трехсотфутовой горы, в наспех сооруженной из камней крепости он ждал нападения, потом два дня выдерживал осаду и сдался, когда первые снаряды обрушились на самодельную крепость и стало ясно, что неприятель подтянул к месту осады артиллерию.

Хотя гору назвали в честь Рейна, не он первый искал здесь убежища. Рассказывали, что в старину тут же произошло еще одно кровопролитие: туземцы загнали на гору первых белых поселенцев и всех их перебили на ее каменистой вершине. Говорили даже, что и раньше, когда долина еще не была Клипсваалем, а всего лишь охотничьими угодьями бушменов, аборигены отправляли здесь некоторые свои мрачные обряды. Окерт знал эту гору всю жизнь, хотя за последние девять лет ни разу на ней не был. В детстве он играл здесь среди камней с Дани де Яхером. Как-то весной они задумали отстроить разрушенную крепость и целые дни проводили среди развалин, а приятелям высокопарно объясняли, что заняты восстановлением национального памятника, торжественное открытие которого состоится осенью. Но еще задолго до осени их увлекла новая забава, а гора так и осталась мрачным монументом незапамятных языческих времен. Зловещее место, но он может здесь спрятаться, может отсидеться, незамеченный солдатами. И через день-другой, если он не умрет, может быть, Дани догадается, где он, и придет сюда. Впрочем, через день-другой у него наверняка будет гангрена, а долину наводнят солдаты. Он встряхнул головой, решив не думать о том, что будет после рассвета; повернув Кобу к востоку, снова скользнул ладонью от шеи лошади к груди, и с руки закапала кровь. А ведь это только одна рана; где-то есть и другая. Поразительно, что лошадь все еще продолжает идти, хотя уже полчаса назад в нее всадили две пули; впрочем, пули были не охотничьи, к тому же, вероятно, не задеты жизненно важные органы. Но лошадь шла все медленнее, ее силы убывали с каждым шагом, ей не только идти – дышать было трудно; долго она не протянет. Окерт, всю жизнь проживший возле лошадей, как больных, так и здоровых, прикинул, что минут через двадцать Коба упадет. Но она выдержала вдвое дольше: более получаса брели они к югу, и когда взошла наконец поздняя луна, посеребрив кромку неба за горной цепью, лошадь все еще была на ногах. Когда Окерт почувствовал, что она падает, он сбросил стремена и, стиснув зубы, взмокнув от пота, сжался в ожидании неизбежного взрыва боли от удара раненой ногой о землю.

Но нога не стукнулась о землю. Коба опустилась тихо и осторожно, как верблюд, и ноги Окерта мягко коснулись земли.

Потом медленно, опираясь на винтовку, как на костыль, он поднялся и вынул из притороченной к седлу сумки то немногое, что еще могло ему понадобиться: фляжку с водой, пачку печенья и маленькую, но тяжелую картонную коробочку, где лежало пятьдесят винтовочных патронов. Он долго глядел на Кобу – лошадь уже запрокинулась на левый бок, грудь умирающего животного тяжело подымалась и опускалась, в ней что-то громко булькало при каждом вдохе и выдохе. Он ничего не мог сделать, чтобы прекратить ее мучения: выстрел услыхали бы патрульные; охотничьего ножа у него не было, только маленький перочинный, который Дрина сунула ему в карман и которым вряд ли удастся нащупать и перерезать большую артерию на шее Кобы. Он ласково погладил морду лошади и отвернулся – глаза ему жгли слезы; он и Кобу оплакивал, и себя – больше уж ему не ездить верхом.

Серп месяца всплыл над вершинами, и долину покрыли мягко сливающиеся черные и белые тени – неясная, обманчивая мгла. Среди кустарника маячила примерно в миле Рейнова гора, ее песчаниковая вершина светлела на фоне Стромбергов. Полутьма была на руку Окерту: сам он видел, куда идет, зато его преследователи не смогли бы разглядеть его уже и за сто ярдов. Раненая нога была теперь не только бесполезной, но и мешала; стоило Окерту прикоснуться подошвой к земле, как невыносимая боль прожигала все его тело до поясницы, кинжалом ударяя в сердце. Было прохладно, но, пройдя половину пути, Окерт взмок от пота; все его мускулы дрожали, сердце гулко бухало. Раненую ногу пришлось волочить, как бревно, она тянула его к земле; вконец измучившись, Окерт попробовал ползти, опираясь о землю ладонями и одним коленом. Боль уменьшилась, но, пробираясь ползком да еще волоча винтовку и фляжку, он слишком медленно двигался; кряхтя от напряжения, Окерт снова встал. Он уже добрался до подножия, когда заметил, что стало как-то особенно тихо и похолодало; это значило, что близится рассвет.

Запрокинув потное лицо, Окерт оглядывал крутой, поблескивающий сланцем скат; он знал, что времени осталось мало. Но сейчас, даже если бы он не был ранен, ему пришлось бы ползти; слишком низкий и редкий кустарник рос на каменистой почве, а склон был таким белым, что даже в рассеянном свете ущербной луны темный силуэт стоящего человека издали бросался в глаза.

Когда он дополз до середины склона, в кровь изрезав руки об острые камни и изодрав до лохмотьев брюки, в его затуманенном болью и усталостью сознании мелькнула мысль, что он делает нечто такое, на что никогда бы не решился в нормальном состоянии и при обычных обстоятельствах. Здесь царили мертвецы, здесь с незапамятных времен убивали. Даже при дневном свете от Рейновой горы веяло чем-то тревожащим, недобрым; в темноте никто бы не рискнул к ней подойти: ни чернокожий, ни белый. В детстве они с Дани покидали каменную крепость, когда солнце еще высоко стояло в небе. Только раз они заигрались и внезапно увидели темную тень, удивительно черную и густую; она наползала мальчикам на ноги, вытекая, казалось, прямо из развалин. Перепуганные, возбужденно, беззвучно смеясь, мальчики очертя голову сбежали вниз по склону, вверх по которому с таким трудом Окерт тащил сейчас свое измученное тело.

А теперь, похоже, он и сам вот-вот приобщится к тем, о ком сочиняли легенды. Прямо над ним среди чуть побледневшего и сразу ставшего беззвездным неба темнел каменный остов крепости. Окерт приближался к кладбищу убитых, к духам мертвецов, чтобы соединиться с ними и навечно стать одним из них.

Лошадь нашел капрал Гаррел, он шел с левого фланга цепи. Гаррел, красивый рыжеволосый парень, с широкой улыбкой и большими зелеными глазами, был самый умный и толковый во взводе солдат; кроме того, он был коммунист и не скрывал своих убеждений. Как-то раз полковник Орринсмит в сумбурной, но бессвязной речи, обращенной к унтер-офицерскому составу, изрек, что «по своей природе все солдаты прирожденные консерваторы». Он всего лишь имел в виду, что военным нравится раз навсегда заведенный и неизменный распорядок (самому полковнику он, несомненно, был по душе). Но многие из его слушателей восприняли слово «консерватор» в политическом смысле и решили доказать полковнику любой ценой, что они кто угодно, но только не прирожденные тори. Истолкованная таким образом речь полковника особенно возмутила капрала Гаррела, который поклялся, что когда красные дождутся своего дня, он собственными руками уничтожит полковника Орринсмита, пусть даже для этого придется изрубить его на куски и отдать их на съедение живущим при полковой кухне кошкам. Из-за подобных заявлений Гаррелу так и не удалось подняться по служебной лестнице выше капральского чина.

Хотя Гаррел на совесть старался просвещать всех непросвещенных, он вскоре понял, что единственным человеком во взводе, которого стоило уговаривать, был его командир; все остальные, с какой стороны на них ни гляди, просто бросовый материал. Тим Баркер же хоть не особенно умен, но человек здравомыслящий и серьезный, и, если ему ясно показать, в чем его заблуждения…

– Вам нечего терять, – решительно объявил он Тиму, – кроме своих цепей.

– Моих цепей? – Тим удивленно посмотрел на руки.

– Да. При современном политическом и общественном строе Британии отсутствие имущества и связей сковывает вас, как цепь. Я вас не хочу обидеть, вовсе нет, только так уж оно выходит. Вам угодно причислять себя к классу господ, потому что вы малость иначе, чем мы, разговариваете, и папа отдал вас в школу, в каких нас не учат. Но все равно вы не из той компании, вы для них мальчик на побегушках. – Голос Гаррела звучал тепло и дружески, он положил Тиму на колено руку. – Послушай, в нашей бражке только мы с тобой умеем думать; остальные просто чувствуют, да и то смутно, как медузы… Мы с тобой оба одних лет, мы оба доживем до того времени, когда вся жизнь изменится. Тебе сроду не быть у них генералом, даже если ты попрешься за старым Орринсмитом хоть до самого дурдома; а с нами ты непременно выйдешь в генералы.

Тим вспыхнул от обиды. Его оскорбило не то, что Гаррел подбивал его ниспровергнуть существующий строй, о котором он и сам, кстати, был не особенно высокого мнения; и не замечание по поводу полковника, с которым Тим мысленно согласился; а совсем другое – то, что капрал так ясно видел и так пренебрежительно оценивал его общественное положение, положение, которым Тима с детства приучали гордиться превыше всего. Сам себе не признаваясь, он в глубине души знал, что в каком-то смысле и вправду служит лишь орудием в руках тех, кто богаче и родовитее его, и что для этих-то людей, а не для таких, как он, обычно предназначаются высокие посты в государстве. И мысль, что Гаррел прав, его еще больше взбесила. Тим сказал Гаррелу, что он глуп и ничего не понимает, – а это было неверно; сказал, что он опасный бунтовщик, – что было истинной правдой; и что лучше ему поостеречься – угроза, лишенная смысла, поскольку Гаррел, очевидно, знал, что делает. После этого Гаррел и Тим, у которых и впрямь было много общего, прониклись друг к другу острой враждой и недоверием.

Тем не менее каждое в какой-то степени сложное дело Тим поручал только Гаррелу; так и сегодня левое крыло взвода развернутым строем прочесывающего равнину, было важнее правого, поскольку Холтье скорее всего свернет влево, чтобы вернуться к фермам, в том случае если сбудутся предположения Тима и раненая лошадь не дотащит его до границы.

И впрямь некто иной, как Гаррел, услыхал в кустах странный шум. Он доносился слева – из той части зарослей, которую солдаты не обыскивали. Гаррел взвел курок и, ничего не сказав остальным, подался влево, зигзагами продвигаясь среди кустов. Через десять минут он обнаружил Кобу, вынул свисток, который полагался ему как командиру отделения и три раза резко свистнул. Не дожидаясь Тима, он осторожно обошел умирающую лошадь и при свете карманного фонарика принялся искать в кустах следы всадника. Он вскоре их обнаружил, и, когда взвод собрался, возбужденно галдя, Гаррел смог дать командиру толковый отчет о том, что он увидел и какие выводы из этого делает.

Тим был в восторге.

– Черт возьми, вы молодчина, Гаррел! – сказал он. – Теперь мерзавцу от нас не уйти. Я прослежу, чтобы вас отметили, вы здорово справились с задачей.

– О, право, не стоит беспокоиться, милорд, – отозвался Гаррел, и сержант Ролт и некоторые из солдат загоготали, благо их не было видно. Им нравилось, когда Гаррел «давал прикурить соплячку Тиму». Тим жалко улыбнулся в темноте, досадуя, что был так неумерен в похвалах. Хотя он и привык к насмешкам и неуважению солдат, но каждый раз обижался, как и они, забывая, что ему приходится собственной шкурой платить за высокомерие и спесь предшествующих поколений, современников его отца и деда.

Свою злость и обиду он постарался обратить против Холтье. Тот хоть был враг, и его полагалось ненавидеть. Питать же ненависть к солдатам и даже к смутьяну Гаррелу Тиму строго возбранялось, ведь все они были – по крайней мере, теоретически – доблестными английскими воинами, присягнувшими на верность короне; ненавидеть же беглого бура он мог сколько душе угодно. Внимательно изучив следы, он заметил, что одна нога глубже вдавливалась в землю, а рядом оставался отпечаток какой-то подпорки вроде костыля. Итак, Холтье и в самом деле ранен. Хорошо: Но куда же он направился? Почему следы ведут к востоку, в горы, а не к югу, где проходит граница, и не назад, на север, к фермам? После небольшого раздумья Тим вытащил из кармана карту, попросил у Гаррела фонарик и, опустившись на колени, низко наклонился над плотным, наклеенным на парусину листом. Карта была военная, крупномасштабная. Тим сразу определил местонахождение взвода и почти тотчас же увидел слева изогнутые очертания холма. Рейнова гора… два крохотных скрещенных меча означали, что здесь когда-то была битва. Подняв голову, он всего в миле увидел и саму гору; белые валуны ее вершины тускло светились на темном небе.

Старый бурский редут. Тим почувствовал, что на него снова пахнуло ветром той давно миновавшей войны, весь день тревожившей его призрачными картинами, воспоминаниями о рассказах деда, и радостно хмыкнул. Он был убежден, что Холтье пошел к холму. Он связан с прошлым так же прочно, как и Тим, даже прочней. Где же еще станет искать убежища доведенный до отчаяния раненый бур, сын участника бурской войны, как не в крепости, где сложили головы его предшественники?

Переложив винтовку Маконахи на другое плечо, Тим повернулся к Ролту и Гаррелу и отрывисто, быстро, почти не задумываясь, стал отдавать приказы. Менее чем через десять минут после того, как была найдена лошадь, взвод снова двинулся в путь, но уже не на юг, а на восток, направляясь развернутым строем к Рейновой горе.

На востоке, над горной грядой уже начинало слегка бледнеть небо, когда Тим со взводом подошел к подножию невысокого, но крутого холма. Следы Холтье не раз терялись в пути, но Тима это не тревожило; уверенность горела в нем ярким мощным пламенем, которое никакие сомнения не могли погасить. Он раздумывал только над тем, как захватить Холтье живым, – ведь беглеца было велено, если удастся, взять живым. В глазах туземцев и их многочисленных друзей и приверженцев как в Англии, так и в прочих странах престиж здешнего правительства целиком сейчас зависел от того, способно ли оно схватить Холтье снова и повесить. Если же его застрелят, да еще возле самой границы, туземные политические деятели, готовые прицепиться к любому поводу, чтобы опорочить своих слабеющих правителей, конечно же, тотчас объявят, что Холтье и не думал умирать, что он просто сбежал, воспользовавшись попустительством патрульных. С другой стороны, Холтье, наверное, вооружен, а Тим отлично понимал, что даже на один-единственный выстрел, сделанный врагом из темноты, солдаты могут отозваться беспорядочной пальбой и сгоряча, чего доброго, перестреляют друг друга. У него мороз пошел по коже от одной этой мысли; нужно любыми средствами избежать этого. Он задержит здесь солдат и не пошлет их наверх до тех пор, пока не рассветет настолько, чтобы они могли видеть друг друга. Тим поделился своими соображениями с Ролтом и Гаррелом, понизив голос, чтобы не услышали остальные солдаты, столпившиеся в безмолвной предрассветной темноте у подножия горы. Унтер-офицерам рассуждения лейтенанта показались не очень убедительными.

– Если у него ружье, – заметил Ролт, – он обстреляет нас, когда мы будем подходить к вершине. И чем светлей, тем легче ему целиться. Разве не так?

– Чем светлее, тем удобнее стрелять будет и нам, а нас больше двадцати. Но дело в том, что стрелять-то не нужно; только в крайнем случае. К тому же неизвестно еще, есть ли у него ружье.

– Конечно, есть, – вмешался Гаррел. – Ружье точно есть. Сами подумайте, неужели на его месте вы бы ружья не взяли?

– Когда он увидит, что его окружил целый отряд, он сдастся. Поймет, что у него нет выхода. И руки вверх.

– На кой это ему?.. Он же знает, что с ним сделают.

– На Кипре все равно сдавались… часто. Опять же мы должны стараться захватить его живым и выполнить приказ. И потом, кто тут командует – вы или я?

Тим с трудом заставлял себя говорить тихо; он неоднократно слышал, что лишь плохие офицеры позволяют подчиненным обсуждать и критиковать свои приказы. Поскольку его приказы почти никогда никто не выполнял беспрекословно, а, наоборот, все сразу начинали торговаться, Тим полагал, что он плохой офицер… Впрочем, в других взводах творилось то же самое, и он знал это.

– Кто командует? – холодно переспросил Гаррел. – Считается, что вы командуете, так, по-моему?

– Гаррел, если вы собираетесь говорить дерзости…

– Вы задали вопрос. Я вам даю ответ. По-вашему это дерзость?

Тим подавил раздражение.

– Ну, слушайте. Мы окружим этот холм со всех сторон. Ролт, вы с отделением Филлитсона зайдете с тыла, вон оттуда. Как только начнет светлеть, я дам свисток, и мы все полезем вверх по склону, ясно? И если кто-нибудь начнет пальбу до того, как Холтье в него выстрелит, я спущу с него шкуру. Холтье нужен мне живым, и, если будет хоть малейшая возможность, я возьму его живьем. Все, отправляйтесь.

Окерт очнулся от резкого звука свистка. Десяти лет как не бывало, и Дани, щуплый десятилетний мальчишка, свистел ему с большого хлопкового дерева на краю усадьбы Бусбосхов. Окерту только что исполнилось тринадцать, ему впервые купили винтовку, и они с Дани шли охотиться в предгорьях Стромбергов. Ни тревог, ни опасностей; старинный уклад жизни бурских ребятишек оставался неизменным, как пятьдесят, сто лет назад. Извечная иерархия: богатый фермер, арендатор-издольщик и – где-то далеко внизу, совершенно в иных сферах бытия – кафр-слуга и кафр-работник – могла поспорить в устойчивости с расположением небесных тел. Но что-то темное, тревожное нависло над Окертом; кошмар, которого тогда еще не было, уже преследовал его; мальчик чувствовал его холодное, как ветерок, дыхание на шее, на сгибах голых ног под коленками, мчась что есть сил к хлопковому дереву, где его ждали спасение, безопасность, покой…

Потом он проснулся и сквозь щели в сложенной из валунов стене увидел, что ночь на исходе, равнину одели свинцовые тени, а небо над Стромбергами побледнело и, когда он вгляделся в него, засветилось, сперва еле-еле, а потом все сильней. Окерт сразу вспомнил, где он и почему, и его сердце чуть не разорвалось от ужаса и горя. Короткий сон, сморивший его не больше чем на пятнадцать минут, как тяжелый хмель, освободил его на время от страха и боли, с новой силой прихлынувших сейчас, пока он еще не настолько пришел в себя, чтобы подавить их усилием воли и мысли. Он отшатнулся от пробивающегося все сильнее света, прижал дрожащую ладонь к губам, его сознание яростно противилось необходимости встретиться с тем, что ожидало его после пробуждения. Почему он не умер во сне?.. Зачем проснулся, чтобы снова умереть?

Потом еще один пронзительный свисток раздался по другую сторону горы, и в просвете между неровными, нагороженными из камня стенами Окерт увидел, как от темных зарослей кустарника отделяются фигурки людей и карабкаются к нему, вверх по склону; они двигались медленно, пригнувшись, преодолевали крутой подъем, черные палочки винтовок перечеркивали туловища, комья сланца и камешки с шумом выкатывались из-под ног.

Итак, солдаты нашли Кобу, а потом выследили его. Окерт зажмурился и потряс головой. Он жадно втянул в себя воздух, сосредоточивая, собирая все силы в этой темноте, в которую по своей воле погрузил себя сам, прежде чем его поглотит другая тьма уж навсегда и против воли. Мертвецы окружили его плотным кольцом, потустороннее, но не лишенное человечности общество, не в пример более приятное, чем два молчаливых тюремщика, что стоймя стояли около камеры с черной дверью. С такой пронзительной отчетливостью вспомнилась вдруг ему эта дверь, что на одеревеневшем, неподвижном лице, где лишь желваки ходуном ходили, мигом сами собой распахнулись зажмуренные глаза. Эти люди явились сюда, чтобы отвести его назад. Окерт схватил загодя заряженную винтовку и подтянулся к полуразрушенной бойнице – той самой, что они с Дани кое-как восстановили в ту далекую весну, – а возле правого локтя поставил открытую коробочку с тупоносыми охотничьими патронами. Он спустил предохранитель, прижал приклад к плечу, и в нем сразу ожил инстинкт старого охотника, а с ним пришли спокойствие и твердость. И еще одно – жгучая ненависть. Окерт мало смыслил в политике, разве что через силу с вежливым видом выслушивал рассуждения Сарела Редлингхойса о южноафриканских проблемах, но англичан всегда считал – если он вообще о них думал – иноземными угнетателями, погубителями двух республик, наследственными врагами буров. За последние семь недель он еще больше укрепился в этом мнении, но сейчас вся его ненависть к ним спрессовалась, сконцентрировалась и была направлена на одного – на того офицерика, что, по словам мистера Сарела, так похож на него, Окерта, на того, кто вчера разнюхал, где он прячется, разгадал все его планы и безжалостно выследил! Он поискал среди приближающихся солдат человека без винтовки, нашел и замер, сосредоточился на цели, выравнивая в один ряд прорезь прицела – мушку – мишень.

В шестидесяти ярдах от вершины солдаты из темноты вступили в полосу, где уже брезжил рассвет. Тим, который находился между капралом Гаррелом и освобожденным от винтовки Маконахи, решил начать атаку, когда они пройдут половину оставшегося расстояния. Ведь не исключено, что, невзирая на поднятый ими шум, Холтье спит, обессиленный ранами и изнурительным ночным переходом. У Тима даже мелькнула мысль крикнуть ему, чтобы вышел из развалин с поднятыми вверх руками, в аналогичных обстоятельствах на Кипре этот номер иногда проходил. Потом он подумал, что, может, там и нет никакого Холтье, и ему стало жарко от страха.