Текст книги "Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи"

Автор книги: Дорис Лессинг

Соавторы: Ивлин Во,Джеймс Олдридж,Фрэнсис Кинг,Алан Силлитоу,Дилан Томас,Стэн Барстоу,Уильям Тревор,Сид Чаплин,Джон Уэйн,Уолтер Мэккин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

Фрэнк Тьюохи
Защемило пальцы
(Перевод В. Муравьева)

К шестнадцатилетию брат прислал Кэролайн «Серебряный коготь»[31]31
  Тьюохи пародирует заглавия книг английского беллетриста Я. Флеминга о похождениях «агента 007» Джеймса Бонда (в рассказе он назван Рэндом): «Серебряный коготь» – «Золотой палец» («Голдфингер»), «Из России с бомбой» – «Из России с любовью» и т. п.


[Закрыть] в бумажной обложке. Она рассудила, что можно бы, конечно, и не в бумажной, но братец Кристофер, видно, еще не пообвык у себя там, в Марлборо, и у него туговато с деньгами, а то бы как хорошо поставить на полку еще один томик в твердом переплете. Полка с книгами любимого писателя висела над постелью Кэролайн. Она все-таки обрадовалась книжке. Неплохо и то, что с этих пор ее дни рождения будут обходиться без Кристофера. Месяц-другой назад Кэролайн упросила родителей купить три билета на сегодняшний мюзикл. И пожалуй что это представление было бы рановато смотреть ее тринадцатилетнему брату. Одевалась она с радостным волнением. Ничего особенного, уговаривала она себя, как недавно уговаривала подружек Дженнифер, Сару и Клэр, подумаешь, какое дело – съездить в Лондон, съесть горячего омара в ресторане Уилера, а потом пойти на дневной спектакль. Уж хоть что-то папа обязан для нее делать – есть же вообще вещи, без которых нельзя обойтись. Она посматривала на книжки любимого автора – «Из России с бомбой», «Умирать – так навечно» и остальные и думала, что папе, кстати, очень повезло, что ей так недорого угодить: отец Клэр небось летал с дочкой в Париж, когда у Клэр был день рождения.

Она съела на завтрак пол-яблока и выпила черного кофе, и родители ничего, смолчали. Кэролайн восхищенно поглядела на мать: ей понравилось, как мама по-новому уложила волосы, пышно, и еще налакировала, ну прямо парик. Может, нынче утром на бейсингмерской платформе она и будет как-то выделяться, но для Лондона такая прическа в самый раз. А с папкой, слава тебе господи, хоть тут повезло: он всегда был одет к лицу.

Берил Рингсет улыбнулась и чуть подмигнула Кэролайн. Еще недавно они были на ножах, но девочка подросла, и началось сообщничество.

– Что тебе прислал Кристофер, милая?

– «Серебряный коготь». Это восторг! Ужас как хочу прочесть. – Все вкусы и все выражения Кэролайн были предрешены троицей толстеньких богатеньких девочек, с которыми она вместе готовилась поступать в колледж.

Эндрю Рингсет что-то буркнул из-за газетного листа.

– Что, что ты сказал?

– По-моему, ты могла бы подыскать себе и другое чтение.

– Знаешь, по-моему, это просто свинство. Уж ладно бы в другой день, но хоть сегодня-то я надеялась…

Берил взяла сторону Кэролайн и кое-как уладила размолвку. Несносный человек Эндрю: можно подумать, что он нарочно выводит из себя дочь, лишь бы она раскраснелась и оживилась. Когда они собрались ехать на станцию и сели в «ягуар», все было тихо-мирно. Кэролайн взяла с собой «Серебряный коготь», чтобы читать в поезде, и если б не папа, негодяй такой, так и вообще бы жить да радоваться. Сияло мартовское утро, взошли крокусы, и дом, одну башенку которого соорудили еще в XVII веке, выглядел как нельзя лучше. В такое утро, подумал Эндрю, можно пристегнуть к цене тысячи две, глядишь, и проскочит.

Эндрю Рингсет занимался распродажей недвижимости, в будущем он надеялся торговать земельными участками. Его карьере мешала только тоска, которой он сам стыдился, тоска по войне и по девушкам вроде Берил, с той разницей, что едва успеешь их распробовать, а их уж нет, как не бывало. Берил он вот уж семнадцать лет как распробовал, а она вот она. Правда, она, бывшая машинисточка, прошла долгий путь, и Эндрю недаром ею гордился, но под конец пути не она, а он сбился с ног. Бог весть как выходило, что ей всегда и карты в руки, да и сил у нее в запасе оказалось больше. Машину к станции вела она, почти четыре мили мимо рощиц, садов и свежевыкрашенных домиков. На изгороди Брейзвуда, едва ли не лучшей окрестной усадебки XVIII века, висела табличка «Пауэр и Рингсет». «Придется, конечно, заново ставить проводку, – сказал владельцу партнер Эндрю. – И с ванными прямо беда. Всем нашим клиентам подавай цветной кафель».

Кэролайн в окно не смотрела, а листала свою книжечку. Она пока все-таки не сомневалась, что день пройдет как нельзя лучше. На маму-то можно положиться. С мамой у них всегда найдется общий язык, это яснее ясного. Только вот за папой нужно глядеть в оба: недавно они, не сговариваясь, бросили старую дразнилку, что, мол, нечего гавкать, пшел в конуру. «Кореец выбросил вперед носок, облаченный в крокодиловую кожу, – читала Кэролайн, прыгая глазами по странице, – и Рэнд почувствовал, как боль от удара в пах расходится по всему его телу».

Бейсингер повеселее прочих станций на былой Южной дороге. Носильщики и служащие присвистывают; каждую весну их ставят в пример за образцовое содержание клумб. Завсегдатаев узнают, контролер их приветствует, для них в поезде расклеены афиши лондонских театров; кстати же, и реклама того мюзикла, на который торопились Рингсеты. («Вопли со сцены, свистки из зала» – «Дейли миррор», «Достойно завершает непристойное пятилетие» – «Санди-таймс»). Кэролайн тут же ее углядела. «Смотрите-ка! – вскрикнула она. – Это же восторг!» Радостная станционная суета была под стать чудному утру, и Эндрю нежно посмотрел на дочь. Стоило жить, чтобы произвести на свет такое прелестное и такое глупое существо.

Он ушел покупать газеты, а тем временем подкатил лондонский поезд. Кэролайн выбрала купе и сразу уселась на лучшее место. «Заднее колесо подскочило, переезжая через туловище мертвого мексиканца. «Этот кобелек девочкам больше не понадобится», – мрачно подумал Джон Рэнд». Кэролайн читала и оживленно поглядывала туда-сюда поверх книги – точь-в-точь птичка у лужицы. Получалось так мило, что Берил ободрительно улыбнулась, а пассажирка напротив брезгливо сощурилась.

Это была пожилая дама в старомодном норковом манто и шляпке сурового фасона; она села в поезд где-то еще за чертой лондонских окрестностей, в центральных графствах. Кэролайн не обратила на нее никакого внимания, зато Берил поджала губы, затеребила сумочку и выпрямилась в струнку на своем угловом сиденье; ее явно допекала мысль примерно такого рода: «Если даже будет война и все пойдет прахом, эта дама ни за что не пригласит меня помогать ей в солдатской столовой».

Послышался свисток. Кэролайн прикусила пальчик перчатки. Ну до чего в папином духе – тут-то и опоздать. Она уже собралась терпеливо осведомиться, у кого все-таки билеты в театр, когда он появился прямо перед ней с охапкой газет и журналов. Какой-то резвый бейсингмерский железнодорожник прошел по платформе, грохая дверьми купе. Поезд тронулся, и дверь купе Рингсетов глухо захлопнулась. Раздался безобразный вопль, газеты и зонтик посыпались на пол, и Эндрю рухнул к ногам в нейлонах.

Пальцы его правой руки до самых костяшек с маху прищемило железной дверью. Секунду назад его окружала ясная и привычная обстановка пригородной станции. Затем все разломилось, замелькали красные клочья, и он дико взвыл. Боль взъярилась в нем грубо, неблагопристойно, неуместно – так же как неистовствует она под безразличными взглядами в полицейских камерах и больничных палатах. На этот раз человеку довелось заголосить в британском железнодорожном купе первого класса.

Эндрю поднялся с пола и тяжело опустился на сиденье рядом с Берил. Сквозь жгучий туман он попытался разглядеть, что у него с рукой. Кровавые бисеринки выступили из-под ногтей, и ссадины на костяшках тоже набухали кровью; скоро все это дело почернеет. Ему стало почти до слез жалко себя: когда поранишься, всегда кажется, что ты был до этого прекрасным, богоравным существом, над которым кощунственно надругались. Потом боль снова отдалась во всем теле.

Он подул на пальцы и прикусил губу, памятуя, что кругом женщины. Хорошо бы они куда-нибудь делись, или хоть можно было бы по-детски вопить от боли. Но они говорили. Голоса их переливались где-то за накатами боли.

– Бедняга, какое ужасное происшествие! Этого проводника под суд надо отдать. Вы, разумеется, на него заявите.

– Ах нет, не могу с вами согласиться.

– То есть как, простите?

– Я как раз думаю, что это нам нужно просить извинения. Знаете, я уверена, что мой муж сам виноват. С папой у нас прямо двадцать два несчастья, правда, Кэролайн? Помнишь, сколько тогда было шуму с электрокосилкой?

Иные женщины ни дать ни взять великие артистки, подумал Эндрю, эффекты одни и те же, а каждый раз поражаешься. Ну пусть себе она кидается на него при посторонних, как здоровые куры кидаются клевать подшибленную. Но разве можно вести себя так нерасчетливо? Она же явно хочет завести беседу о мужчинах – какие они все бестолковые и косолапые, что бы они только без нас, без жен, делали. Старая дама мрачно сверкнула на нее глазами.

Что-что, а такой взгляд был очень памятен Берил: тетки Эндрю то и дело посматривали на нее так в первые годы замужества. Поначалу она заливалась от этого слезами, потом заскорузла и стала какая есть; но сейчас ее застали врасплох.

– Понимаете, у нас есть электрокосилка.

– Это меня совершенно не интересует.

– То есть я хотела…

– Вашему мужу больно. А вам это, видимо, безразлично? – Старая дама поднялась и наклонилась к Эндрю. – Полагаю, что я здесь лишняя; я переберусь в другое купе. Примите мои соболезнования. Очень надеюсь, что вам будет своевременно оказана медицинская помощь. Боль, должно быть, просто нестерпимая.

Их спутница вышла, и Берил уткнулась лицом в ладони.

– О господи, – тихо сказала она.

Эндрю наблюдал за ней как бы издалека. Не прошло и пяти минут, как дверь пришибла ему пальцы, и тело его еще гудело от удара, но боль уже слилась о его жизнью. Он даже почти отвлекся от боли, чтобы разобраться с Берил. Он подумал, что хоть она и не бросилась его утешать, не обняла, даже не коснулась его, но это не от жестокосердия, а скорее от ложной щепетильности. Бедняжка Берил, иной раз она и не подводила, если не чувствовала на себе оценочного взгляда свысока. Ей казалось, что кругом все снобы, а снобизм был в ней самой; вот и жизнь у нее не выгорела, и замыслы не вытанцовывались. Со стороны, наоборот, только и замечали, до чего ловко все у ней спорится; никому бы и в голову не пришло, что безудержный, болезненный снобизм не отпускает ее ни на миг.

Теперь-то Берил, конечно, поймет, что вела себя неверно, и старая дама осудила ее: а право судить она сама сразу за нею признала. Конечно, подумает Берил, кому же и знать, как себя вести, научилась небось, бывают же несчастные случаи на охоте или там на поло. Все, уже ничего не поправишь. Неужели ей непонятно, удивлялся Эндрю, что даме-то на все это плевать, она просто обрадовалась случаю ее обрезать? Ох, непонятно. Берил все и всегда неизменно принимала на свой счет. Она попадала в рабство к случайным тиранам просто потому, что униженно льнула к ним. Чепуха, что и говорить, но вот ее лакированная головка поникла, а дрожащие руки заслоняют лицо. Ей куда больнее, чем ему.

Эндрю обнял ее здоровой рукой и выставил больную.

– Смотри, ласонька, какая интересная желтизна.

– Фу, гадость. – Берил высморкалась. – Боже мой, как мне за тебя стыдно. Перед чужими людьми, – голос ее прервался. Она схватила какой-то из купленных для нее журналов и принялась его яростно листать.

Эндрю обернулся к дочери.

Та смотрела в окошко; забытая книжонка валялась на сиденье. Совсем побледнела, бедняжечка. «Кэролайн!» Словно зовешь кого-то из невероятной дали. «Кэролайн!»

Она не отвечала.

– Кэролайн, – сказала Берил.

– Так я и знала. – Не поворачивая головы, девочка негромко разговаривала с оконной рамой. – Так и знала. Раз в жизни понадеешься, что все сойдет по-человечески. Он же мне весь день испортил. Да нет, что тут говорить, испортил, и все. Вернуться бы следующим поездом, так ведь сами же еще уговаривать будут. Какое уж тут радоваться – хоть бы как-нибудь перетерпеть.

– Кэролайн! – сказала Берил.

– И что я только скажу Дженнифер, Саре и Клэр, – она тяжело вздохнула. – Господи боже ты милостивый, ну почему у нас все не как у людей?

Мать попыталась обнять и утешить ее, но она уклонилась от раскрытых объятий. Нечего ее утешать. Она упорно смотрела в окошко. Все трое сидели порознь, отодвинувшись друг от друга, а поезд тянулся к Лондону через пригородные лесочки.

Энгус Уилсон
То ли карта набекрень?
(Перевод В. Голышева)

Понимаете, некоторые живут, как будто им неважно, зачем мы тут и для чего все это, но я не такой. Я хочу добраться до Правды. Это, конечно, нелегко, потому что многие думают, будто они ее знают, только если они и знают, то никому не рассказывают. Все равно как правительство. Тоже полно секретов, и чем они там занимаются – нам неизвестно. Но вот насчет этой, другой Правды – важной то есть, ну вроде той, которую религии будто бы знают, тут я думаю самое главное – это все время о ней беспокоиться и твердо решить, что ты ее найдешь. Я, по крайней мере, так понимаю. А теперь я познакомился с Хагетом и с Шарагой и думаю, тут мне повезет, потому что Хагет – вроде как философ и еще мистик. Только он молодой совсем, вроде меня.

Прислали мне на день рождения посылку. Но я к ним не вернусь. Разве только придется, а то еще, пожалуй, убью ее – понимаете? – я спокойно могу, потому что я свою силу не мерил. Так я не очень высокий, среднего роста, но сложен как надо. Мог бы пойти в натурщики, если бы захотел. Меня сколько художников приглашало – некоторые, конечно, со своим интересом, но большинство без булды. Они бы рады были меня заполучить, потому что у меня пропорции: не просто там здоровый, сильный – все эти мускулы в жир превращаются. И платят хорошо; но это еще не всякий выдержит, потому что работа у натурщика утомительная; а я бы смог, если бы захотел, я свою силу не мерил. Только не нужна мне такая работа, потому что я, может, сам буду художником, а тогда это нехорошо, если ты раньше был натурщиком. Я, по крайней мере, так понимаю. Что-то не слышно, чтоб из натурщиков выходили художники. Натурщики по большей части – обыкновенные сачки.

А я, пожалуй, и мог бы стать художником. У меня чувство цвета. Но я себя пока еще не нашел. Вот что мне сейчас надо – найти, что там действительно есть, из чего там сделано это существо, которое зовут Кенни Мартином. (Так-то я вообще в порядке, это ясно – не только сложение, про что я говорил, а все – рот, глаза. При такой внешности я могу добиться почти всего, чего хочу.) «Существо, которое зовут Кенни Мартином» – вроде того, как в романах пишут – понимаете, это дело более тонкое. Я такие вещи замечаю. Так что я, может, и писателем мог бы стать. Но сперва мне надо себя найти. А это значит – копнуть поглубже. Конечно, тут много чего и с сексом связано. Я почти всего могу добиться, чего хочу, только вот чего хочу – не знаю. Понимаете, это вроде как я читал: «Личность есть тонкое равновесие между телесным и духовным. И равновесие между мужским и женским в каждой личности также является весьма тонким», – или что-то в этом роде. Это из книги, которую я купил у букиниста, – «Равновесие бытия» Джеймса Уайтуэя. А может, из Хэвлока Эллиса – тоже читал – расстройства и всякое такое. Да я и сам все это знаю. Вроде как у тебя женщина, которой ты нравишься, а она не соглашается, если ты не носишь какого-то там особенного пояса или носков. Или, скажем, пед, который наряжается горничной. Я эти дела знаю, только не говорю, по своему опыту или нет. Никогда не признают. Жизнь этому учит – такая, какую я веду, – никогда ни в чем не признаваться. Пускай другой сам говорит, а если вопросы задает, которые тебе не нравятся, просто гляди на него. Только в это надо всю свою силу вкладывать. Тут все дело в Силе Воли: либо ты сдаешься, либо он. У меня всегда он сдается. В общем, я не говорю, что я знаю по собственному опыту, в смысле подробностей.

Я часто не работаю, потому что работа, которую предлагают, ни к чему стоящему не ведет, и еще потому, что хочу быть свободным, пока себя не найду. Ну а спать где-то надо, так ведь? Больше я ничего не говорю. (Когда ответишь так да еще улыбнешься кривовато, это людей интригует – понимаете, тайна, а на тайну они покупаются как ненормальные.) Короче, по собственному опыту или нет, а я их всех знаю – и проституток, и котов, и прочих. Только я среди них застревать не намерен: во мне есть что-то крупное, и я еще себя покажу, когда найду себя.

А все-таки этот мир зевать не дает, потому что в этом мире надо поворачиваться поживее. Вроде того как проститутке надо поворачиваться поживее, если она жить хочет. А потом еще я читал, что преступники и художники заодно, потому что против них ополчается общество. Это было как-то в «Пикчер пост». Вроде Рембо. В Фулхеме жил один парень, который читал мне стихи Рембо. Души проклятых или что-то вроде, потому что искусство – это значит, ты должен страдать. Хагет говорит, что Рембо познал себя и тогда завязал со стихами. Рванул за большими деньгами и нажился. Работорговля или что-то вроде. Многие художники – садисты, понимаете? Но Хагет говорит, что Рембо тоже так себе. Он говорит, что настоящий гений – это Сила Воли. А все это искусство и страдания – колеса, Хагет говорит. (Я не люблю, когда Хагет говорит такие слова —…колеса и прочее. Интеллигенты многие так говорят – на… то да в… это – только так говорят, как будто слова их укусят. Когда они это заводят, я просто гляжу на них. Они быстро кончают. Но Хагет не такой. Если он говорит, он говорит всерьез. Но слова эти все равно употребляет – на… и прочее. Не знаю зачем.) В общем, как-то раз Рембо сидел в кафе с поэтами и остальными, педов среди них много было, парень, который мне рассказывал, сам пед. А он вдруг как схватит нож и ножом этих остальных по пальцам. Прямо на столе.

И со мной так бывает. Вдруг заведусь, особенно если кто меня заденет. Я не прощаю, я этого не признаю.

В школе я чуть не убил одного. С этого и начались мои неприятности. Есть на свете четыре или пять человек, которым бы я с удовольствием выпустил кишки. Вроде того, что я про мачеху говорил. Если бы вернулся туда, то, пожалуй, и ее бы убил, потому что могу завестись, а я свою силу не мерил. Так что зря они мне шлют подарки ко дню рождения. Теперь они там прилично зарабатывают, а прислали мне всего пять фунтов. Не то, что я их попрекаю. Только все равно, уходят они не на то, на что бы им хотелось. На стрижку и тому подобное. И бутылка хорошей штуки – она волос не сушит – понимаете, потому что от спирту они секутся, а эта дает тон без всякой краски. «Пур лез ом»[32]32
  Pour les hommes – для мужчин (франц.).


[Закрыть] называется.

Так вот, я говорю, они в меня не верят. Считают меня обыкновенным сачком, если не похуже. Но я не огорчаюсь. Они еще увидят. Я просто ищу себя, и все. Если бы мать жива была, она бы поняла. Она следила, чтобы я как следует говорил, – говорю я хорошим языком, понимаете, а вот писать мне тяжелее. Конечно, если окажется, что я стану поэтом, это дело другое, потому что тут не писание, а слова – ну, что ли, сила в них должна быть. Поэзия это как живопись словами. Так я понимаю. Она меня повела к психологу, потому что я завелся и чуть не убил того малого. Но потом она умерла, а он ни в каких психологов не верил. А потом женился на этой суке. Психолог сказал, что я должен найти себя, – так, кажется. Я не очень хорошо помню. Все равно у меня умственный показатель был низкий, и в армии то же самое. Я раньше огорчался, но Хагет говорит, все это колеса. И что я в школе не очень успевал – тоже.

Смотрите, я пытаюсь выяснить, к чему все это. Потому что если так посмотреть, то хорошего вроде мало. Но я всегда знал, что какой-то смысл есть в этом, в смысле – в жизни и вообще. Не религия, заметьте. Раньше я тоже так думал и много ходил по разным церквам. Потому что они с мачехой про это знать не хотят. Машина, кино, довоенные танцы. Больше они ни о чем не думают – кроме секса, конечно. Я завожусь, когда про это думаю. Крису – это сыну своему – купили мотороллер за то, что он стипендию получил в педагогический институт. Не скажу, чтобы я ему желал на нем разбиться, но около того. В общем, раз они в религию и прочее не верят, я думал, что-то в ней должно быть. Мать всегда ходила на рождество и на пасху. (Я иногда думаю, не было ли там какой-нибудь хитрой истории с моим происхождением. Я знаю, матери с ним никогда не хотелось. И я бы ее не винил, если бы это был кто-то другой. Я бы рад был – хотя и пришлось бы взять себе какую-нибудь уродскую фамилию. И еще это много чего объяснило бы – например, почему я не такой.) И я ходил по разным церквам – много есть таких, про которые никто толком не знает, вроде тех, которые называют себя Святыми наших дней[33]33
  Мормоны.


[Закрыть] и тому подобное. Ходил и к Мраморной арке[34]34
  Возле Мраморной арки, в Гайд-парке, находится Уголок ораторов – место, отведенное для публичных собраний и выступлений.


[Закрыть] слушать. Но чего хотел, не нашел. Похоже, как Хагет говорит, они знают только часть, а делают вид, что все. Само собой понятно, что где-то Вся Правда должна быть. В общем, говорили они не совсем про то, чего я ждал. Понимаете, это вроде того, когда я хочу отшить кого-нибудь, я говорю: «Вы не в моем вкусе, но все равно спасибо». Больше было в одной книге, которую я купил: «Треугольник света. Исследование мистицизма» Партриджа и Литта. То есть сколько я смог из нее одолеть. Там давался, понимаете, Внутренний смысл. Но Хагет говорит, что никогда про эту книгу не слышал, а идея ему не особенно нравится – может, в ней и правда ничего особенного, мне всего семнадцать было, когда я эту книгу покупал.

Хагет пишет книгу, которая много сделает для открытия Правды, но на нее уйдут годы, потому что он берет не только религию, но и философию. Так что он работает в этом пароходстве, но у него стихи печатают, и последователей вон сколько – называются Шарагой. Правда и Реальность – люди уже тысячи лет над этим бьются. Что реально? Аристотель говорит – то, что мы видим, а Платон говорит – то, чего мы не можем видеть, то, что вроде за вещами. Я читал об этом в дайджесте. А Сократ сказал: «Познай самого себя». Но Хагет говорит, главное – Воля. Мы должны воспитать нового человека с настоящей Силой Воли. А без Силы Воли большим человеком не станешь.

Конечно, я мог бы найти работу с перспективами, но что толку? Тоже мне – вон они все в метро и в автобусах; может, у них и дом будет в пригороде, и машина, и жена, и дети, но когда они все это наживут, они по большей части тут же загибаются. Не будь безликим человеком, Хагет говорит. Это он их так называет. Нам некогда – моему поколению. А потом мне нужно свободное время, чтобы думать и искать себя. Так что по большей части я устраиваюсь ненадолго – грузить там что-нибудь в фургоны (но я не очень сильный), или швейцаром, или на фабрику мороженого, или официантом. И комнату часто меняю. Мы непоседы, нам некогда. А иногда ночью где придется, но это, ну, что ли, не всегда мне по вкусу, хотя все-таки компания, а то одному мне бывает тоскливо. Но все равно надо иметь волю, чтобы переносить одиночество, если хочешь чего-то добиться. Иногда у меня и комната отдельная, и на работу еще не устроился, как теперь вот, и это самое лучшее.

Конечно, успех может прийти внезапно – вроде этой карты, которую я видел на днях, на ней показаны все клады, найденные в Англии (страну я плохо знаю, кроме Йоркширских пустошей, где была исправительная школа), или еще невостребованные наследства, можно получить их список, если попросить. С моей фигурой и ногами можно было бы стать танцовщиком; я бы и петь мог, только курить не могу бросить. У Элвиса Пресли вон сколько машин, а Томми Стил начинал в скифле[35]35
  Род легкой музыки, исполняемой ансамблями, состоящими как из обычных, так и импровизированных инструментов; скифлом называется также и сам ансамбль этих инструментов.


[Закрыть] вроде того, что играет в кафе, где я сижу всегда. (Научаешься растягивать свою чашку кофе.) Или возьмите открытия Кэпол Левис – все они молодые, но это несерьезно. Традиционные занятия серьезнее. Но вообще-то я не особенно предаюсь таким мечтам, потому что, если собираешься думать о Правде, голова должна быть ясной – и это только сачки мечтают выиграть миллион в тотализатор или с ходу сделаться Джонни Реями.

И все-таки мне повезло, что я познакомился с Шарагой. Сюзанна – учительница. Мы разговорились в итальянском кафе, а она тогда была подругой Реджа – он второй после Хагета. Я думаю, ему самому хотелось бы быть главным, но Хагет – гений, а он нет. Редж верит в Силу, а Гуманизм, говорит, к такой-то бабушке; если нужно ликвидировать миллионы человек – какая важность? Большинство людей все равно не живет, а Хагет верит в Силу и Руководство – но для Возрождений Мира. Так что они часто ссорятся. Поначалу Редж смотрел на меня косо – понимаете, ясно было, что я нравлюсь Сюзанне, но теперь у него другая девушка, Роза, которая работает машинисткой. Сам Редж не особенно работает. А потом, понимаете, они по большей части (в смысле мужчины) одеваются очень плохо: грязные фланелевые брюки – я бы сроду не надел – и пиджаки (кто теперь носит пиджаки?) и стригутся бог знает где, если вообще стригутся – частью потому, что слишком заняты мыслями и разговорами, частью – боятся, как бы их не заподозрили в наклонностях, но главное – буржуазного ничего не любят (один Хагет говорит Сюзанне: «Чушь», когда она называет что-то буржуазным). Ну и притом как я одет – понимаете, когда есть деньги, я покупаю джинсы и свитеры в одном месте, где делают специально на вас (так что больше ни на ком такого не увидишь), а стригусь у Раймонда, 15 шиллингов с Пур лез омом, и джинсы у меня тугие, потому что у меня хорошие ноги. Ну и, понимаете, Шарага думала, то ли я шустрю чего-то (а чего у них есть, терять-то?), то ли я пед (Шарага решительно против педов, но Сюзанна могла бы их успокоить насчет этого), или вожу компанию с пижоньем (а я всегда один). Так что сначала они отнеслись не очень доброжелательно (кроме Сюзанны – а женщины в Шараге мало значат), но я подумал: раз уж может случиться так, что я стану художником или писателем, мне с ними повезло (ведь даже Хагет говорит, что в Англии трудно прорваться в круг художников и писателей), а потом говорили они как раз о том, что мне нужно – понимаете, о Правде, и Силе Воли, и Гении, особенно Хагет, а вообще мне бывает одиноко. Так что когда я был с Сюзанной и мы были с Шарагой, я не говорил, только слушал. Это тоже такой прием: если кого-то или чего-то хочешь, ничего не говори – понимаете, это вроде таинственно, а я говорил уже, люди тайну любят. А еще в Шараге – даже Хагет – любят слушателей. Но самое главное, я хотел слушать, мне нужно это знать, если хочу найти себя, а образование, понимаете, у меня не очень, так что слушать приходится как следует. Сначала не думаю, чтоб Хагет меня замечал. Но один раз Редж завел, что, может быть, нет никакого Разума, никакой Правды – лишь бы просто поумничать. Хагет на него разозлился за это. Тогда я сказал, что Редж неправильно говорит, потому что Правда есть, ее можно найти, это каждому ясно. И после этого Хагет стал спрашивать обо мне, когда меня не было, и говорил Сюзанне, чтобы она меня приводила. Так что теперь я все больше с ними. (А насчет одиночества – это я говорю, когда кто-нибудь мной интересуется. Я это умею – и насчет того, что мать умерла, и насчет суки-мачехи, и что он мне вовсе не отец. И по большей части действует; иногда мне говорят: «Слушай, тут вот пара фунтов, взамен ничего не надо». Я это рассказываю жалобно, как потерянный, потому что я мог бы быть актером, а может, и буду, когда найду себя. Но самое смешное, что это правда. Только я не очень об этом думаю, потому что надо быть самостоятельным и слабины не давать. Так что я вроде и вкручиваю и в то же время правду говорю – и это действительно смешно.) Но Шарага, она не то что сердитые молодые люди, о которых вы читали. Кто-то сказал это, и Хагет очень рассердился, потому что Воля проявляет себя через Любовь и Руководство. А все эти сердитые верят в демократию и свободу и всякую ерунду, которая только мешает настоящему мышлению, как говорит Хагет.

Но при этом Шарага тоже сердитая, поскольку все, что сейчас делается и пишется, все колеса. Хагет говорит: чтобы их идеи взяли верх, нужно только время, но все равно – я говорил уже – нашему поколению некогда. И я тоже сердит – я говорил уже – до того, что всех бы их мог поубивать: и мастеров, и метрдотелей, и полицейских, и девок, которые хотят быть добренькими, и педов, которые хотят быть добренькими, и его, который письма пишет из Саутгемптона. «Ты ведь знаешь, Кенни, я не раз говорил тебе и опять говорю, что здесь для тебя есть и работа, и кров, если ты будешь уважать твою мачеху и не будешь водиться, как раньше, с бездельниками. Потому что это грязная публика, Кенни, ты сам понимаешь. И, пожалуйста, не думай, будто мы не хотим твоего возвращения». Я и не думаю, я знаю. Мачеха изо всех сил меня выживала и я не вернусь или уж вернусь большим человеком, которого ей придется слушать. Но мне нельзя особенно об этом думать: я говорил уже, что завожусь и тогда за себя не отвечаю. Я свою силу не мерил. Вроде как этот, в исправительной школе, – написал «психопат», но я не особенно обращаю внимание. Мне надо знать, к чему все это, для чего мы здесь и что такое Правда. Бывает, я просто уже не могу – так мне хочется это знать. Часто мне казалось, что я нашел, а оказывалось сплошной парашей. Но, думаю, от Хагета я могу многому научиться, потому что он гений. Короче, я сейчас туда собираюсь – в итальянское кафе, к Шараге, а вовсе не домой, в паршивый Саутгемптон. Сюзанна сказала Хагету, что сегодня мне исполнился двадцать один год, и Шарага устраивает мне день рождения. А я по большей части не пью, потому что могу рассердиться, но с Шарагой мне хорошо, и, может быть, я напьюсь на своем дне рождения.

Шарага занимала два длинных стола у дальнего края окна. Если лоснистый вялый каучуконос, маячивший над ними, был уже и сам по себе привычен, как аспидистра – тоже в свое время модный экзот, – то ненарочитая неряшливость членов Шараги словно окончательно поставила крест на тропическом прошлом мясистых листьев, требуя от них полной акклиматизации в мире скромно обеспеченных британцев. Среди единообразия замысловатых мужских причесок и «конских хвостов», среди рыбацких свитеров и джинсов задушевная гимназическая ветхость мужских нарядов Шараги и полинявшая, но аляповатая благопристойность женских могли бы показаться оригинальничанием навыворот. Но одежда Шараги – ветераны-костюмы, замусоленные брюки из фланели и вельвета, джемперы и юбки, жалостно-тусклые серьги и брошки – была не сознательным протестом, а всего лишь пережитком унаследованных, принятых вкусов, производным скудных заработков. Даже Гарольд надел свой блейзер только потому, что это был его единственный наряд.

Они не замечали оджинсованного мира вокруг, как не замечали каучуконоса, игроков в китайские шашки, гитары скифла.

Они всегда собирались в этом итальянском кафе и пили кофе. Как всегда, они разговаривали – вернее, разговаривали мужчины, а женщины, по видимости, слушали. И последним, что лица обоих полов заметили бы в соседе, была одежда. Девушки, кроме Сюзанны, были неинтересные и, кроме Розы – ненакрашенные, правда, только у Розы была плохая кожа. У молодых людей были сильные лица со слабыми подбородками – кроме Гарольда Гетли, мужчины постарше, простоватого вида, в очках. Ему, наверно, перевалило за тридцать. У Хагета было худое белое лицо в веснушках, нечесаные рыжие волосы, светло-серые глаза и довольно жидкие красноватые усики. Потеряв интерес к беседе, как сейчас, он застывал, и лицо его становилось бессмысленным.