Текст книги "Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи"

Автор книги: Дорис Лессинг

Соавторы: Ивлин Во,Джеймс Олдридж,Фрэнсис Кинг,Алан Силлитоу,Дилан Томас,Стэн Барстоу,Уильям Тревор,Сид Чаплин,Джон Уэйн,Уолтер Мэккин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

Гвин Гриффин
Рассвет над Рейновой горой
(Перевод Е. Коротковой)

Двигаясь к западу, спускаясь к каменистым гребням Стромбергов, послеполуденное солнце уже растратило часть своей силы к тому времени, как патрульные прочесали последний из апельсиновых садов Люйта и, замученные жаждой, в мокрых от пота, припорошенных мелкой красной пылью гимнастерках сходились к дорожному перекрестку. Глядя из «джипа», как они приближаются к месту сбора, комиссар Тарбэдж с глухой досадой понял, что дело кончилось ничем, и, значит, нужно съездить к Люйту, и выдать ему свидетельство, что на его участке ничего не найдено. А если солдаты что-нибудь повредили на ферме – любую пустяковину, – Люйт, конечно, будет жаловаться, и его претензии опять же нужно разобрать. Раздраженный новой неудачей Тарбэдж более резко, чем собирался, сказал начальнику патруля, молодому лейтенанту лет двадцати с небольшим, который подошел к «джипу» с докладом:

– Знаю, знаю… ничего не нашли.

– Так точно. Ничего.

– Вы везде искали? Так, как я объяснил?

– Везде, так, как вы объяснили. Тем же манером, что и вчера, позавчера… и, наверно, завтра тоже.

Тарбэдж кивнул, вглядываясь через долину в острые вершины Стромбергов, окруженные убегающими в голубое небо блестящими волнами марева; каменистый склон горы был так слепяще, резко бледен, что у комиссара защипало глаза и выступили слезы.

– Должен же я спросить. Я знаю, что вы старались. Просто я немного опасаюсь, что сейчас, когда люди устали, а за океаном затевают этот чертов кавардак… – Тарбэдж замялся, стараясь точней объяснить, по каким причинам он усомнился в рвении солдат, но, пока подыскивал слова, вмешался лейтенант:

– Вам кажется, мы не очень стараемся? Мы делаем все, что можем, мистер Тарбэдж. Если хотите знать, нам так обрыдли эти поиски, что хоть вой от скуки.

В голосе лейтенанта прозвучала неприкрытая враждебность, и Тарбэдж тоже вспыхнул. Многолетняя служба в полиции южноафриканского протектората выработала в нем немалую выдержку, но в последнее время Тарбэдж с неудовольствием замечал, что, старея, становится раздражительным. Впрочем, и начальнику патруля не следовало говорить с ним таким тоном. Тарбэдж, хотя он скорее полицейский, чем военный, носит на каждом погоне корону и звезду, и его чин соответствует званию подполковника. Он сдержанно сказал:

– Если мы не найдем его скоро, дай вам бог и через неделю «выть от скуки». Если в ближайшие сорок восемь часов мы его не поймаем, он почти наверняка переберется за границу, и, едва это станет известно, вспыхнет такой мятеж, какого здесь давно не видали. Тогда вы не соскучитесь – в вас будут швырять камнями, а вам и отстреливаться нельзя будет. – Помолчав, он добавил уже мягче: – Поэтому-то вам и нужно не жалеть усилий, выложиться до конца. Вы поняли, не так ли?

– Да, но…

– Хорошо.

Тарбэдж взглянул на часы, затем на развернутую у него на коленях карту.

– Вы… постойте-ка… вы Баркер, так ведь? Хорошо. Так вот, видите ли, Баркер, мне сейчас нужно еще раз побывать у Люйта. Вы с вашими людьми проследуете на ферму Моолфонтейн – это в трех милях отсюда. Владелец этой фермы Сарел Редлингхойс, шурин Ван Доорна, очень ловкая бестия, так что держитесь с ним поосторожнее. Не будьте размазней, но, разумеется, никакого насилия. Упаси вас бог хоть пальцем кого-то тронуть. Все хорошенько обыщите и постоянно будьте начеку, идет?

– Я постараюсь.

– Хорошо. И уж, пожалуйста, ничего там у него не поломайте. Жалобы на нас так и сыплются. Что ж, добро, отправляйтесь, надеюсь встретиться с вами еще засветло.

Тарбэдж кивнул шоферу, и машина с шумом укатила по прямой каменистой дороге, вздымая за собой облако красной пыли, заметное в этой местности даже на расстоянии в несколько миль… если было кому замечать. Лейтенант кивнул своему взводному сержанту, сидевшему вместе с солдатами в пыли на обочине; тот вяло встал, высокий, смуглый, хмурый, лет на пять-шесть старше начальника патруля.

– Чего там еще? – спросил он с усталой недоброй насмешкой.

– На следующую ферму – три мили пути. Что поделаешь!

Баркер бегло, виновато усмехнулся; вихрастый, веснушчатый, загорелый, он смахивал на мальчишку и в какой-то мере – в гораздо меньшей, впрочем, чем сам предпочитал считать, – был не лишен известного обаяния, отчасти действовавшего на начальство, которое именовало лейтенанта «славный парнишка Баркер», и не в пример слабей – на взвод, называвший Баркера «соплячком».

– Я понимаю, все устали, – сказал лейтенант, – зато сегодня нас больше никуда не пошлют. Велите им вставать, Ролт, ну, пожалуйста. Чем раньше мы закончим, тем скорее будет отдых и чай.

Но сержанта Ролта оказалось нелегко умаслить. В промежуточном положении, которое он занимал между офицером и рядовыми, не так просто было сохранить равновесие. Возьми он сторону солдат, ему пришьют «неповиновение» и даже «нелояльность» – в британской армии лояльность можно проявить только к старшим по чину, – и тогда ему наверняка закрыта дорога к повышению; с другой стороны – солдаты сразу замечали малейшую его попытку добросовестно помочь лейтенанту по службе (а ведь, по сути говоря, только для этого и существует во взводе сержант) и заявляли, что он «лижет задницу сопляку Тиму». Нелегко балансировать таким образом долго и не утратить равновесия; Ролт, будучи реалистом по натуре и хорошо соображая, что к чему, предпочитал, насколько смелости хватало, жать на солдат.

Зато сейчас сержант почувствовал, что наступила пора поконфликтовать с лейтенантом и снискать одобрение рядовых. Он повысил голос, так чтобы услышали на обочине:

– Нам говорили, нас отсюда никуда больше не пошлют. А уйдем на три мили – пропустим транспорт и вовсе без чая останемся. Вы бы подумали о…

– На кухне будет для вас чай…

Чай то ли будет, то ли нет, и Ролт сказал:

– Черта с два он будет, сами знаете. А тут еще Маконахи упал и растянул сухожилие на руке.

– Это ему не помешает участвовать в обыске. А его винтовку понесет кто-нибудь другой.

– Кто? – с вызовом спросил Ролт.

– О господи… я понесу! У вас все?

– Да, все, если еще добавить, что это дело у нас в печенках сидит… с вашего позволения, сэр. – Сержант Ролт, продемонстрировав демократическую близость к нижним чинам, повернулся и крикнул:

– А ну… вставай и строиться!

Очень медленно, ругаясь и ворча, солдаты встали на ноги и кое-как построились. Затем возглавляемый офицером и сержантом взвод медленно потащился по пыльной красной дороге, под золотистым и жарким солнечным светом.

С полчаса уже молча шагал Тим Баркер. Его разозлило заигрывание сержанта с солдатами, хотя он не хуже Ролта знал, для чего это делалось. И все же сейчас, таща оттягивавшую ему левое плечо винтовку Маконахи, он уже не в первый раз за свою короткую службу подумал, как бессмысленны подобные комедии. Для чего они нужны, когда он сам – глава и командир воинского подразделения – не только больше всех нагружен, но, по общему мнению, должен нести и солдатское вооружение, если кто-то из солдат заявит – иной раз просто соврет – будто что-то себе повредил.

Его дед, который шестьдесят лет назад воевал с бурами на этих же изрезанных горными хребтами равнинах, ездил верхом, а его личный багаж находился в обозе, где его тащило какое-нибудь вьючное животное. Теперь же Тим плелся с солдатами в пыли да еще должен был, не жалуясь, мириться с тем, что ему всего достается меньше, чем им: меньше еды – солдаты ели первыми, а лейтенант доедал что оставалось, – меньше сна, меньше отдыха. Солдаты терпеть его не могли, и с этим тоже нужно было мириться, утешаясь отчасти сознанием, что их неприязнь носит сугубо безличный характер и проистекает из одной лишь классовой вражды – зловещего раскола, который каждодневно ширился, зияя на теле Англии, как огромная гангренозная рана. От начальства Баркер помощи не получал, да и хвалили его редко; для стоявших выше он служил как бы буфером, который ограждал их от расположенного еще ниже классового врага, или козлом отпущения, когда оказывались неосуществимыми их сплошь и рядом вздорные приказы.

Тим Баркер был не так уж умен – иначе выбрал бы другую профессию, – но он понимал, что тут что-то не так, и у него мелькала временами смутная догадка, которую он не сумел бы сформулировать в словах, что, наверное, причина всему – неспособность или нежелание большей части его соотечественников признать происшедшие за последние пятнадцать лет социальные изменения и изменить, сообразуясь с ними, как свои взгляды, так и прежде всего, священные институты Британии. Ибо, невзирая на раздутую вокруг реформ шумиху, ни разу не было сделано серьезных попыток демократизировать армию, уж это-то с каждым днем становилось очевидней, равно как и то, что помочь делу можно было, лишь основательно ущемив старших по возрасту и по чину офицеров, которые начали службу еще в те времена, когда больше почитались традиции. То, что Баркер и остальные младшие офицеры утратили значительную часть своих привилегий, не увеличило, как то предполагалось и задумывалось, их популярности среди солдат; наоборот, потеря этих привилегий еще больше роняла их престиж. Маконахи не только не проникся к лейтенанту благодарностью за то, что тот тащил его винтовку, он просто презирал его. Как все простые люди, нюхом чуя, когда его водят за нос, он сразу же определил, что это липовое товарищество.

Родители Тима поженились поздно, и воспитанный пожилыми людьми мальчик с детства принял как должное критерии и ценности английского правящего класса, ставящего превыше всего благо и авторитет родовитых, зажиточных и немолодых, – заповедь, сохранившаяся в неприкосновенности со времен могущества Британии в начале века и особенно свято чтимая в высших сферах армии. И все же Тим, взрослея, не мог иногда не задумываться, а способна ли нация, в характере которой преобладают неприятные стариковские черты – злобный снобизм, лицемерие, склеротическая забота о сохранении своего померкшего ореола, способна ли такая нация вызвать поклонение своей молодежи и уважение соседей. Обычно он, ловя себя на таких мыслях, спешил выбросить их из головы: невзирая на куцее образование – единственным учебным заведением, которое он посещал, была закрытая школа для мальчиков, одна из самых старых и никчемных, – Тим обладал природной проницательностью, инстинктивным здравым смыслом, подсказывавшим ему, что тот, у кого завелись крамольные мысли, рано или поздно их выскажет. Да и неуютно ему было с этими мыслями, среда и воспитание понуждали его их опровергать или, во всяком случае, гнать их от себя, пока возможно.

Но сегодня он дал себе волю, хотя и чувствовал, что это неблагоразумно. Там, где дело касалось его интересов, Тим не был дураком, и его начинал тревожить пока еще не сформулированный им отчетливо вопрос, а не уйти ли ему из армии, пока не поздно. То и дело ему вспоминались слова полицейского офицера: «Вспыхнет такой мятеж, какого здесь давно не видали. Тогда в вас будут швырять камнями, а вам и отстреливаться нельзя будет». Мистер Тарбэдж, сам того не зная, стращал человека, которому уже пришлось побывать в таком положении и до смерти не хотелось оказаться в нем вторично.

Полгода назад на Кипре Тим с проволочным щитом в руках чуть ли не целую ночь простоял под градом камней и насмешек, ограждая от толпы большой дом с примыкавшим к нему обширным садом. В этом доме генерал, начальник оккупационной группы войск, человек уже немолодой, но отличавшийся чисто мальчишеской жестокостью и самодовольством незрелого юнца, угощал ужином приезжего посланника с сопровождающими его лицами. Тим получил указание стрелять лишь в том случае, если министру или генералу будет грозить опасность, однако понимал, что непременно попадет под трибунал, если откроет пальбу даже и в этом, крайнем случае. Толпа, может быть, и разошлась бы, если бы генерал велел погасить свет и задернуть шторы, но длинные ряды ярко освещенных окон, из которых лилась бравурная музыка, исполняемая полковым оркестром, были открытым вызовом, и дерзость ненавистных угнетателей все сильнее разжигала ярость толпы. Видя, что камни то и дело попадают в солдат, Тим оставил за себя Ролта и побежал к дому требовать, чтобы там, по крайней мере, затворили окна. Генерала он, конечно, так и не увидел; запыхавшийся, грязный, с испачканным кровью лицом, он минут пятнадцать простоял в прихожей, пока к нему не вышел адъютант и не сообщил, что у генерала нет ни малейшего намерения закрывать окна. Генерал славился своей неустрашимостью, его ничуть не испугала толпа каких-то греков. Ночь была душная, а генерал устраивал прием для очень важного гостя, влиятельного министра. Самая мысль о том, чтобы закрыть окна, показалась ему возмутительной. Тиму велели вернуться и выполнять свои обязанности, не забывая при этом, что, хотя генерал нисколько не боится толпы и даже ее презирает, он все же не хочет напрасного кровопролития и разрешает открыть огонь, только если мятежники подойдут слишком близко к дверям. С тех пор прошло уже полгода, но воспоминание осталось свежим, осталось навсегда, так же как шрам на лбу от удара камнем. Баркер сохранил о Кипре и другие столь же неизгладимые воспоминания – воспоминания о том, как израненных штыками киприотов заталкивали в клетки из колючей проволоки, как громко вскрикивали и падали студенты и студентки, когда их прогоняли сквозь строй вооруженных полицейскими дубинками и винтовочными ремнями солдат, и – самое страшное из воспоминаний – об одиноко притулившейся в горах маленькой, неказистой вилле – общеармейском следственном центре, куда он один раз доставил нескольких подозреваемых.

И вот теперь спектакль, кажется, пойдет на «бис». Только вместо киприотов, которые, кстати, недавно добились своего, здесь будут негры, которые в должное время тоже добьются своего. А Тим с солдатами еще разок сыграют роль живых мишеней, выставленных напоказ символов иноземного владычества. Африканские камни на вид еще увесистей и тверже, чем кипрские, и их здесь больше, это уж наверняка.

Причем здесь, думал он, шагая по красной дороге к уже завидневшейся ферме, положение еще сложней, еще запутаннее, еще неопределеннее, чем когда-либо было на Кипре. Там было просто усмирение мятежников или, если взглянуть на дело с другой стороны, жестокое и реакционное подавление борющейся за свою свободу маленькой общины. Здесь же он с солдатами – собственно говоря, весь батальон, хотя сейчас только два взвода находились на равнине, – лезли вон из кожи, выбивались из последних сил, стараясь ублажить тех самых африканцев, которые через несколько дней, возможно, будут швырять в них камнями.

Тим был не охотник до газет и довольно смутно представлял себе историю, которая случилась с беглецом, но она была достаточно простой, чтобы в ней смог разобраться даже самый глупый из его солдат, кстати тот самый Маконахи, чью винтовку нес сейчас Тим.

Местный фермер, один из многочисленных поселенцев голландского происхождения, живущих в округе Клипсвааль у границы протектората с Южно-Африканской Республикой, до смерти избил за воровство слугу. Относительно его намерений у судей не возникло никаких сомнений: всем было ясно, что убивать он не хотел. Жившие в протекторате поселенцы – и в первую голову буры – ожидали, что согласно обычаю с убийцы взыщут очень большой штраф, сделают ему предупреждение и выпустят на волю, деньги же в виде компенсации, как издавна ведется в Африке, передадут семье убитого. И хотя недавно созданная Африканская партия свободы устами своих доморощенных ораторов с первых же дней потребовала смертной казни для убийцы, поселенцы были ошарашены, когда ему и впрямь был вынесен смертный приговор. Новость мигом всколыхнула весь протекторат, и страсти накалились до таких пределов, что гарнизонные войска были объявлены в состоянии боевой готовности, которое не отменялось и по сей день. Вопрос о казни бура приобрел политическую окраску, да и неудивительно, поскольку – что бы там ни твердило правительство – политическими соображениями был продиктован и сам приговор, вынесенный в знак признания или, во всяком случае, смирения перед ветром перемен. Демонстрации (про и контра), петиции (про и контра), ультиматумы (про и контра). Тем временем бур Холтье находился в камере под наблюдением двух белых тюремщиков-офицеров, поскольку все нижние чины в тюрьме были из чернокожих. Чернокожим был и палач, но из Британии уже выписали белого, дабы он вздернул осужденного, не оскорбляя его чувств.

Первый взрыв произошел в тот день, когда британский губернатор отклонил апелляцию Холтье. Разъяренные поселенцы бросились к губернаторской резиденции и, отшвырнув туземцев-часовых, попытались вломиться в парадную дверь. Только прибытие роты британского гарнизонного полка спасло от линчевания представителя королевы. Но участь Холтье в этот день была решена; столкнувшись с угрозой насилия, правительство не могло отступить и пошло напролом, вызвав такую ненависть белого населения, что ни один из членов правительства не рисковал и носа показать на улицу. Подверглись остракизму и британские войска – орудие внезапно сделавшегося одиозным британского господства. Поселенцы не приглашали теперь военных в гости и сами перестали ходить в гарнизонные клубы; на улицах оскорбляли солдат, в них плевали, даже избили одного или двух. Снова все как на Кипре, думал Тим, и даже еще хуже, потому что тут большая часть врагов – свои же, англичане.

Затем Холтье бежал. Как ему это удалось – неясно, и чем дальше, тем меньше можно было что-либо понять благодаря стараниям правительства замазать дело. Побег организован был со стороны, но, разумеется, не обошлось без помощи и попустительства тюремных служащих. Поселенцы ликовали, зато яростная волна демонстрантов-туземцев пронеслась по улицам столицы, и только что вставленные в окна губернаторской резиденции стекла снова усыпали осколками затоптанные клумбы под высокой стеной.

Такова была обстановка, когда два дня назад подполковник гарнизонного батальона королевских стрелков вызвал к себе офицеров на предмет инструктажа. Полковник Орринсмит был в годах и собирался в отставку; добросовестный и туповатый старый служака, весь изрешеченный пулями, он славился прямо-таки фантастической живучестью. Крепко напившись, что случалось часто, ибо он имел обычай таким образом отмечать годовщины своих тяжелейших увечий, полковник поддавался иногда на уговоры и демонстрировал свои шрамы счастливчикам, которые рассказывали потом приятелям, что это жуткое зрелище. Ходили также слухи – нижние чины им свято верили, – что, когда во время битвы при Эль-Аламейне полковника буквально разнесло на куски снарядом, его спасли лишь благодаря обильному переливанию крови, взятой у пленного итальянского солдата, который, как впоследствии выяснилось, был дефективным от рождения Многочисленные странности полковника объясняли тем, что кровь заморского дурачка не может так, как следовало бы, снабжать сосуды его мозга. Печальное это событие – то ли легендарное, то ли действительное – не только не умалило полковничьего авторитета, но даже способствовало популярности полковника, особенно среди унтер-офицеров и рядовых. Те всегда стремились его оправдать: «Что c него взять, с дырявого, видать, опять ударила ему в башку кровь придурошного макаронника». Офицеры, хотя и не верили – или делали вид, что не верят, – этому мифу, когда на полковника «накатывало», считали историю с итальянцем вполне правдоподобной.

Этим вечером полковник Орринсмит был, как никогда, невразумителен.

– Мы… ну вот мы все сегодня тут: и я, и вы, и все, и каждый тут сидящий – все мы сегодня… одним словом, каждый из нас… должны найти этого человека и доставить… прямо в тюрьму его доставить, из которой он сбежал. Его не нужно было выпускать, но выпустили. Убежал он. М-да… Теперь его нужно доставить назад; все мы… каждый ныне тут присутствующий… должен найти бежавшего и поместить его, где ему место, – за решетку. Я, конечно, знаю, что мы – каждый из нас – не в таком уж восторге от этого дела и от того, как его повернули в суде. Нам, может быть, не по душе охотиться за белым человеком… да еще, похоже, раненым, и тащить его в тюрьму, где его… гм-м… Что ж, во всяком случае, нас это вовсе не касается… ничуть, нисколько. Вспомните, что этот человек не англичанин. Он голландец или бур… что, вообще-то, одно и то же. Так вот он не англичанин и подложил свинью нам, англичанам. И губернатору подложил свинью. Вот об этом все вы и подумайте. Я хочу, чтобы каждый из вас, ныне здесь присутствующих, запомнил, что этот малый не англичанин – он голландец и подсунул губернатору свинью. Вот что нам нужно помнить, если мы в состоянии, конечно. Если мы в состоянии, и нужно всем нам, присутствующим тут, не забывать, ни мне, ни вам, ни всем и каждому, тут сидящему…

Позже адъютант взял дело в свои руки, подвел офицеров к разложенной на столе карте и определил – по крайней мере, вполне внятно – район предстоящей операции. Можно почти не сомневаться, что Холтье ранен – при побеге он столкнулся с часовым, и тот в него стрелял, – с такой же уверенностью можно утверждать, что он сейчас в Клипсваале, в долине, расположенной у южной границы протектората и населенной, если не считать туземцев, почти одними бурами. Ферма самого Холтье, верней его отца, находится почти у Стромбергов, но Холтье вряд ли прячется там. Зато следует посетить и тщательно обыскать все остальные фермы, делая это по мере возможности в присутствии полиции, которая руководит всей операцией. В обязанности адъютанта входило всего лишь распространить, объяснить, растолковать приказы начальства, но он был честолюбивый человек, мечтал о собственном батальоне, во всяком случае тактично руководил батальоном, когда полковником руководил «макаронник», и потому:

– Я думаю, нам следует реалистически оценивать ситуацию. Поселенцы этого не делают, но мы должны. Почти наверняка примерно через год эта страна получит так называемую «свободу». Тогда распоряжаться всем здесь будут чернокожие – не белые поселенцы, а чернокожие. Им и предстоит решить, войдут ли они в Содружество или сочтут за благо не входить в него. Конечно, мы всеми доступными способами попытаемся на них повлиять, но у нас наверняка выйдет осечка, если туземцы останутся недовольны исходом нынешнего дела. Я отлично понимаю, что никто из нас не обожает черных, гораздо охотнее мы помогли бы поселенцам. Но ради международного престижа Британии мы хотим, чтобы эта страна вошла в Содружество, причем вошла не как республика, подобно Индии или Гане, но под эгидой британской короны, способствуя ее блеску. И в таком случае… – сделав небольшую паузу, он обвел многозначительным взглядом слушателей, – в таком случае здесь останется британский генерал-губернатор, скорее всего из военных, и может быть, как знать, один из вас когда-нибудь займет этот пост, а при генерал-губернаторе штат сотрудников будет тоже из английских офицеров. С другой стороны, как только что сказал полковник, Холтье – голландец, бур. Хоть и британский подданный, но все-таки не англичанин. Значит, мы ловим не англичанина. Этот Холтье в точности такой же, как молодчики по ту сторону границы, которые вывели Южную Африку из Содружества и превратили ее в республику, тем самым – не забывайте – нанеся глубокое оскорбление королеве. Наша королева правила и в Южной Африке. А теперь уже не правит, и виноваты в этом такие, как Холтье. Этот полк воевал с бурами шестьдесят лет назад, и у некоторых из вас – у Баркера, к примеру, – есть даже родственники, которые здесь сражались, значит, так мы и должны смотреть на дело: мы ищем бура – одного из врагов королевы.

Тим вздохнул и переложил винтовку Маконахи на другое плечо. Уж во всяком случае здесь, в Клипсваале, на границе Южно-Африканской Республики, которая еще так недавно была Южно-Африканским Союзом, ему не нужны были проповеди адъютанта для того, чтобы оживить атмосферу прошлого. Дед Тима, жизнерадостный старикан, умерший всего три года назад, был единственным ярким впечатлением его унылого детства; он рассказывал внуку десятки историй о бурской войне, рассказывал так увлекательно, что прошлое казалось настоящим… как бурно все это опять нахлынуло. Канун войны, сурово прогремевший голос Пауля Кригера: «Вы протестуете, не так ли, мистер Малькольм? Что толку протестовать? У вас нет ружей, у нас они есть». Пит Жубер ведет сводные отряды в Наталь; комендант Снэйман в Мэйфинге угрожает прервать негласное воскресное перемирие, если англичане по-прежнему будут играть по воскресеньям в крикет. Внезапный, оглушительный залп револьверных выстрелов: засада в Магерсфонтейне. Та давняя война – обозные телеги, всадники, меткие стрелки в широкополых шляпах – прокатилась когда-то по этим полям, по той самой дороге, по которой он сейчас шагает.

Он услышал рядом голос Ролта:

– Ну, вот мы и пришли. Что говорили полицейские об этой ферме?

От неожиданности Тим моргнул и вздрогнул. Бородатые призраки голландских бюргеров, похожие на оловянных солдатиков, фигурки одетых в хаки англичан времен бурской войны растворились в сверкающем воздухе, и Тим увидел обсаженную высокими джакарандами аллею, которая вела к приземистой белой ферме.

– Что говорили? То же, что всегда. Перевернуть здесь все вверх дном и ничего не попортить. Жать на них на всю железку и не тронуть пальцем никого. – С неожиданной вспышкой гнева, из-за которой на этот раз вздрогнул сержант, он сказал: – Пусть бы лучше Холтье убежал, если Тарбэджа за это выгонят со службы. – Но тут же взял себя в руки. – Ладно… Окружайте ферму: Гаррел – налево, Филлитсон – направо, а сами пойдете со мной.

Кроваво-красные и рыжевато-оранжевые канны, яркие барбитонские маргаритки пламенели огнем на фоне низких сводчатых стен веранды, затененной ветвями гуайавы и гранадиллы; на ферме Редлингхойса «Моолфонтейн» точно так же, как во владениях Люйта и Ван Доорна, где они побывали перед этим, все дышало изобилием и в то же время было в образцовом порядке. Клипсваальские фермеры были самыми богатыми в протекторате и обосновались здесь раньше всех остальных.

Чернокожий слуга почтительно приветствовал Тима и Ролта: «Dag, mij baasies[7]7
  Добрый день, господа (яз. африкаанс).


[Закрыть]», но продержал их на веранде чуть ли не десять минут. Когда из полутемной прохлады дома неторопливо появился наконец Редлингхойс, Тим изумился. И Люйт, и Ван Доорн, оба были дюжие, белесые, загорелые, в грубой фермерской одежде, которую носят все клипсваальские землевладельцы, как бы богаты они ни были. Редлингхойс же был высокий и тонкий, с черными, как у индуса, волосами, оживленным, умным лицом и изящными руками человека, скорей привыкшего перелистывать книжные страницы, чем натягивать вожжи. Он носил дорогой летний костюм, под которым виднелась шелковая рубашка абрикосового цвета, и курил, сигару. Тим подумал, что он скорее напоминает владельца сахарной плантации где-нибудь на Карибах, чем бура фермера. Не произнося ни слова, он стоял, слегка приподняв брови в знак учтиво насмешливого вопроса и с серьезной, но явно издевательской миной оглядывал посетителей с головы до ног.

– Мистер Редлингхойс? Боюсь, нам придется обыскать вашу ферму. Мы ищем беглого преступника, который, может быть, где-то здесь спрятался.

Тим запинался, стараясь поскорей проговорить вызубренный текст – по указанию полиции нужно было делать вид, будто никто и не думает подозревать Редлингхойса в укрывательстве – и все время чувствуя на себе иронический взгляд владельца фермы, еще больше маялся, сознавая, каким чучелом он кажется в своем измазанном мундире, потный, с грязным лицом и руками рядом с этим спокойным, элегантным человеком, много старше, богаче и самоувереннее его. Наконец он договорил, вытащил из кармана измятый ордер и протянул Редлингхойсу:

– Вот…

– Да, да, я знаю. – Мистер Редлингхойс говорил по-английски четко и бегло и в отличие от своих соседей лишь с еле уловимым южноафриканским акцентом. – Подписано, я полагаю, Тарбэджем?

– Да, сэр.

Тим дернулся и покраснел. Совсем не так он должен обращаться к бурскому фермеру, но Редлингхойс держался с ним как старший чином офицер, и Тим невольно ответил ему как начальству.

– Ну-с, так вы, наверное, хотите начать обыск? Вы, я думаю, уже побывали у мистера Люйта и мистера Ван Доорна?

– Да. Мы только что с фермы мистера Люйта.

– И ничего не нашли там, конечно. Здесь вы тоже ничего не найдете. Вам не кажется, что было бы умнее пожалеть свое и наше время?

Тим услышал, как сзади него Ролт резко втянул в себя воздух. Ролт был в некоторых отношениях неплохим сержантом – он в избытке обладал свойством, которое делает британского солдата таким грозным противником, – ксенофобией островитянина, тщательно культивирующего в себе инстинктивную ненависть, недоверие и презрение ко всем иностранцам. Ролт, наверное, был бы доволен, если бы лейтенант как следует врезал этому наглому буру, возможно, он даже считает, что это нужно сделать невзирая ни на какие последствия, и будет презирать Тима, если тот не ударит Редлингхойса.

И вдруг – уже не в первый раз за время службы в армии – Тим почувствовал, что он в тупике. Что бы он ни сделал, его непременно осудят и начальство и подчиненные, а если он не сделает ничего, его опять же осудят. Здесь повторялось то же, что на Кипре, а он устал, устал, устал. У других в его возрасте работа как работа, четко очерченные обязанности, и, если их добросовестно выполнять, можно преуспеть в любой из областей, а он…

Острее, чем когда-либо, чувствуя утомленность и жажду – оба фермера, как Люйт, так и Ван Доорн, не позволили солдатам наполнить водой фляжки, – Тим устало, почти просительно, произнес:

– Послушайте, мистер Редлингхойс, пожалуйста, не усложняйте дела. Нам совсем не нравится устраивать обыски… поверьте мне. Но у нас приказ, полиция нас контролирует. Мы ведь просто выполняем их распоряжения, вот и все.

Редлингхойс взглянул на него с неожиданным интересом, что-то похожее на насмешку мелькнуло в его глазах, может быть, он даже сочувствовал лейтенанту, а может, обдумывал какую-то мысль. Затем он сказал:

– У вас есть ордер. Помешать вам я, во всяком случае, не могу.

– Да, но…

– Вас будет сопровождать мой управляющий. Если солдаты что-нибудь сломают или украдут…

– Не беспокойтесь, ничего такого не случится.

– Что ж, очень хорошо.

Обыск проходил так же, как на предыдущих фермах, – по всем направлениям разослали небольшие группы солдат, а работники показывали им дорогу и заодно следили за ними во все глаза. Ролт занялся службами; Тим – самим домом. Редлингхойс лично провел его минимум через пятнадцать больших, красиво обставленных комнат, и наконец они вышли во внутренний двор, мощенный наподобие испанских патио и сплошь оплетенный ветвями бугенвилли, среди которых яркими огоньками горели пурпурные цветы. Журчала вода в фонтане из итальянского мрамора, возле стены под тенистым манговым деревом висели качели с навесом. А на качелях сидела темноволосая девушка в шелковой полосатой пижаме; тихо покачиваясь взад и вперед, она лишь раз мельком взглянула на вошедших.