Текст книги "Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи"

Автор книги: Дорис Лессинг

Соавторы: Ивлин Во,Джеймс Олдридж,Фрэнсис Кинг,Алан Силлитоу,Дилан Томас,Стэн Барстоу,Уильям Тревор,Сид Чаплин,Джон Уэйн,Уолтер Мэккин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

Уолтер Мэккин
Кисейная барышня
(Перевод М. Кан)

В тот понедельник в марте месяце я, понимаете, оказался не при деле. Утром чин чином встаю. Ем завтрак, можно идти на работу, а работы-то нет, поскольку в субботу меня вышибли, хотя отцу с матерью от меня сообщений на этот счет не поступало. Нас в доме, считая их, одиннадцать душ – хочешь, чтобы тебя услышали, кричи громче. А вышло это из-за нашего мастера. Невзлюбил он меня. Мне нравится, когда на мне все чисто, опрятно. И это мое личное дело. Что же, раз работаешь на заводе, значит, обязательно ходить трубочистом? Мне нравится, когда на мне чистая спецовка, когда волосы причесаны. Мое личное дело, казалось бы.

Но нет, этот фрукт не пропускал случая ко мне прицепиться, то я ему «чистоплюй прилизанный», то «паршивый ферт». Причем он детина – будь здоров, так что приходилось терпеть. Вряд ли он это со зла. Просто не вполне произошел еще, силы девать некуда, а умишка не густо.

Ну а мне как-никак двадцатый год, и потому в субботу я ему все же врезал древком от лопаты. Не надо бы, я знаю. Голова осталась цела, она у него в прямом смысле тоже непрошибаемая, но факты были против меня, и когда меня рассчитали, слез в зрительном зале не было.

Нелегко объявить такую новость своим родным. Они понимают одно, что в доме не хватает денег. А что мужчина, пусть ему всего девятнадцать лет, имеет право на человеческое достоинство и вправе за это достоинство вступиться, этого они не поймут.

На своего родителя я, знаете, не жалуюсь. Нормальный парень. Ходит себе на работу, придет домой, помоется – и на весь вечер в пивную, посидеть за кружкой с друзьями. Стукнет иной раз, это бывает, но чаще только гаркнет для порядка.

На мать тоже не жалуюсь, но когда выхаживаешь такую ораву – да сперва ее нарожай, да и выходить удается не всех, – где уж тут взять время посидеть у огня, потолковать о чьих-то невзгодах. Понятно, в общем, о чем речь?

Меня не тянуло работать на заводе. После начальных классов школы мне дали стипендию, и я несколько лет учился во второй ступени, но пришлось бросить и пойти работать. Нужны были деньги в дом. Таким, как я, нет смысла давать стипендию, тогда надо назначить еще одну, для родителей, в возмещение того, что могли бы заработать их дети.

Короче, я, по сути дела, остался неучем. Что-то старался наверстать, наглотался книг из библиотеки, но такое чтение мало что дает. Хватаешься разом и за то и за это, в голове сумбур. Все равно, понимаете, как высасывать море через соломинку. Дружки меня прозвали «Студент» и делают вид, что уважают меня за ученость, но это они так, ради смеха. Я-то знаю, чего стоит эта моя, с позволения сказать, ученость, и очень мечтал бы учиться всерьез, но пока мне в этом смысле ничего не светит, просто ничего. Столько подрастает мелюзги, всех корми, одевай, и все на то, что зарабатываем мы с отцом, – вернее, теперь уже на то, что он зарабатывает, а я нет.

Короче, я решил пройтись, погулять за городом. Побыть, как говорится, на природе и заодно скоротать время. Теперь ведь редко кто ходит на прогулки. Обувь слишком тесную носим, что ли. Сходить в кино, на танцы – это да, а так особенно не разгуляешься, по городу бегаешь взад-вперед, но это же не называется гулять.

На улице – солнышко, благодать. Море нежится, млеет на припеке. Холмы по ту сторону залива румянятся сквозь марево. Непривычно – понедельник, утро, а я на приморском бульваре. Старушки плетутся в церковь к обедне, старички, которые уже отработали свое, прогуливают собак или сидят на скамейках, покуривают трубки – и все.

А мне не по себе, гложет совесть. Мое место сейчас на работе, мне в понедельник утром положено зарабатывать деньги, а не болтаться у моря. Ладно, гори оно все огнем. Я спрыгнул на песок, побросал в море гальку. Подвернулись плоские камушки, стал пускать их по гладкой воде, считал, какой сколько раз подпрыгнет. Больше одиннадцати не получалось, тонули.

Потом чувствую, на меня косятся. Дескать, молодой парнишка, с чего бы ему в буднее утро прохлаждаться на песке? Либо здесь работай, либо езжай на заработки за границу. Тем более с первого взгляда видно, по одежде, по всему, что птенец не из богатого гнезда.

И я ушел прочь, искать, где побезлюдней, а то мне чудилось, будто даже дома и магазины таращатся на меня с укором своими окнами. Прошел бульвар, повернул от моря на дорожку и запетлял то вверх, то вниз по склону, через речушки, через лес, через глубокую ложбину. Здесь на мосту облокотился на перила и полюбовался, как по обкатанным камням несется чистая вода. Отсюда видна была прогалина в лесу – полянка, сквозь навес из ветвей пробивается солнце. Забраться бы туда, улечься на травке и пролежать так всю жизнь, но тут из-за деревьев вышла корова, рыжая, дородная, такая молочная цистерна на копытах, и прямо посередине прогалины – шлеп, шлеп – оставила о себе памятку и все испортила, как оно, знаете, и бывает в жизни; ну, я посмеялся и двинул дальше.

Мне уже крепко намяло ноги. Приходилось останавливаться и шевелить затекшими пальцами. Сбросил бы я сейчас с себя пяток лет, то ли дело гонять босиком, пока подошвы не задубеют. Нас-то нужда заставляла. Сегодня молодые ребята скорей лягут в гроб, чем покажутся босые. Как же, все развивается, все идет вперед. Что это я разбрюзжался, как будто самому сто лет.

Увидел песчаный проселок, свернул на него. Ни души, только глубокие борозды от колес да нагретые солнцем валуны, и между ними вьется проселок, уводя кружным путем к морю. Словом, подходяще. И ногам мягко – песок.

Ближе к берегу валуны расступились, открылся каменистый пляж. Бодро пахло морскими водорослями, свежестью, здоровьем. Потом шел песчаный пляж, а на дальнем его конце круто вздыбился утес, застланный поверху зеленым ковром. Там паслись овцы. Самое местечко для меня, подумал я, и зашагал туда.

Прошел полпути по песку, думаю, уж тут-то никого, только я да птицы, и вдруг из-за одного валуна вывернулась девушка, чуть не налетела на меня. Видно, зашла за камень разуться и стянуть чулки и выскочила пробежаться по песочку. Говорит мне оторопело:

– Ой, простите.

Ноги у нее малюсенькие и незагорелые, под цвет песка.

Она смотрела на меня, а у самой на лице страх. Хорошо, допустим, странно встретить такого, как я, утром на пляже. Но что же она вообразила? Что я прямо с ходу, не сказав «здрасьте», накинусь на нее и изнасилую? Такая милая девчушка, должно быть, лет семнадцати. Похожа, я скажу, на кукольных барышень, каких выставляют в коробке на витринах. Темноволосая, с круглым личиком, глаза широкие, синие и мохнатые черные ресницы. На ней была пышная юбка гармошкой с белой блузкой и черная вязаная кофточка. Все это я охватил как-то разом. Хотел отпустить ей пару теплых слов – разозлился, что у нее испуг на лице, но удержался. Сказал ей:

– Виноват, мисс, – и зашагал опять к утесу, даже не взглянул больше на нее. Думаю, как это у них быстро, только увидят, и уже готово: по твоему разговору и по одежде оценили, чего ты стоишь, и поместили тебя на полочку с этикеткой «Опасно» или «Низший сорт». Хоть бы словом обмолвилась для начала!

Минут через пять я залез на вершину утеса, растянулся там и загляделся на голубое небо, на белые облака.

Может быть, я незаметно забылся и задремал. Как бы то ни было, слышу – крик. Я сперва подумал, это чайка, они умеют кричать совсем как дети. Потом сел, повернулся, смотрю вниз. Девчушка сидит, держится за ступню, и даже с такого расстояния видно алое пятно на белом песке. Наверное, порезала себе ногу. Ну и что? Я было собрался лечь опять, но она глядела прямо на меня, и я не смог. Встал я, сбежал с утеса, перемахнул через ограду и спрыгнул на песок.

Она сидела бледная и сжимала маленькими руками ногу, а сквозь пальцы просочилась кровь.

Я встал на колени и взял ее ногу. Рассадила она ее здорово. Я надавил на рану с боков, и ее края сошлись.

– Как же это вас? – спросил я.

– Наступила на разбитую бутылку, – сказала она. – Ужасно, да?

Она и сейчас крепко перепугалась, но это уже был иной испуг. Шва три наложат, не меньше, подумал я.

– Ужасного ничего нет, – сказал я. – Это только на вид так. Шовчик наложат, и кончено.

– А я не умру от потери крови? – спросила она.

Меня прямо потянуло погладить ее по головке.

– Да нет, – сказал я. – Этого можно не опасаться. Давайте-ка я вас снесу к воде, промоем ногу.

Взял я ее на руки. Вовсе не тяжелая. Она не противилась. Я понес ее к воде. По песку за нами потянулся кровяной след.

У воды я ее усадил, вытащил чистый носовой платок, нашел место, где вода почище, и промыл рану. Порез оказался глубокий, с рваными краями, кровь из него лилась ручьем. Но это, кстати, было хорошо. Я подал ей мокрый платок.

– Возьмите, ототрите кровь на руках, – сказал я. Она послушалась. Лицо у нее было по-прежнему белое, и она вся дрожала. – Вам что, никогда не случалось порезаться? – спросил я.

– Бывали царапины от колючек, – сказала она. – А так нет.

– В общем, это не страшно, вы не думайте, – сказал я. – А все же надо бы выбраться на шоссе и посмотреть, не подбросит ли нас кто в больницу.

– Спасибо вам, вы такой добрый, – сказала она.

Я взял платок, сполоснул его в морской воде и крепко перетянул ей ногу. Ей стало больно, даже дыхание перехватило, но, что поделаешь, повязка должна быть тугая.

– Где у вас туфли и прочее? – спросил я.

– Вон за тем валуном, – сказала она и показала рукой. Я ее оставил у воды, сам сходил туда. Маленькие туфельки, в каждую засунут свернутый чулок. Я забрал их, положил по одной в карманы пиджака и возвратился к ней.

– Теперь мне придется взять вас на руки, – сказал я.

– Наверно, я очень тяжелая? – сказала она.

Я ее поднял как перышко.

– Вы держитесь за шею, – сказал я. Она обхватила меня за шею, и нести стало ловчей. – А я вам сейчас расскажу одну сказку, про короля. Ну, вы знаете, жил-был король, и он был знаменитый охотник и желал, чтобы его за это восхваляли, а одна бабушка при дворе заявила, что, если много упражняться, любой тебе достигнет чего хочешь. Тогда он разгневался и велел лесничему ее убить. Лесничий не стал убивать, а спрятал ее в лесу у себя в избушке. Там была наружная лестница, и вот каждый божий день эта женщина берет на руки теленочка, взваливает его себе на плечи и дует с ним вверх по лестнице, а после – вниз. Ноша день ото дня подрастает, и наконец это уже не теленочек, а здоровенный бык, но поскольку женщина упражнялась не переставая, ей было нипочем подняться и спуститься по лестнице с такой тушей на плечах. Раз приезжает туда король, и это видит, и смекает, стоило ли ему зазнаваться.

– Что такое? Выходит, я корова? – спрашивает она. Я прыснул. Личико у нее уже чуть порозовело.

– Нет, почему, – сказал я. – Это я к случаю.

– И часто вы вот так носите девушек на руках? – спрашивает она.

– Не часто, – сказал я. – Вас – первую.

– И вам не страшно смотреть на кровь и на раны? – спрашивает она.

– У меня у самого на правей ноге четырнадцать швов, – говорю я.

– Откуда? – спрашивает она.

– Станок оказался неисправный, – говорю я. – Но это что. Я знаю одного с нашей улицы, у него сорок восемь швов.

– Сорок восемь! – ахнула она.

Я, правда, не сказал, что эти швы он заработал после одной попойки, где и пили и бутылки били.

– Вот именно, – сказал я. – А у вас всего-то будет один шовчик на подошве, так что не беда.

– Конечно, – сказала она, – Это я испугалась, что умру. Глупо, да? И как же мне повезло, что рядом оказались вы!

Слушайте, я вам что-то скажу. Так хорошо мне не бывало никогда в жизни. Я ее смешил. Со мной она позабыла про свой порез, а ему к тому времени уже пора было разболеться. Я ей плел всякую всячину про младшую сестренку, про братишек, чего они вытворяют. У нее не было сестер и братьев, и она мне была как родная. Я нес ее на руках. Я ощущал ее мягкую нежность, ее дыхание попадало мне на край щеки, шелковые волосы касались моего лба, только не в том дело, а просто там, на шоссе, мы двое были как одно. Как если бы все, о чем мечтаешь, сбывалось наяву, уж не знаю, понятно ли я это выражаю. Я ей нравился, и я был просто я, и она была тоже я, как рука, как нога, как сердце. Не знаю – понятно, что я хочу выразить? Я думал, что в жизни все неспроста, чему назначено, то будет – как солнцу назначено всходить и заходить. Мне теперь все стало понятно, и зачем меня выгнали с работы, и зачем я бродил по безлюдным местам, все ждал, искал чего-то. И вот нашел. Я не шагал, я летел по земле. С вами в жизни часто случалось такое?

Со мной случилось, и это не проходило. Нас подвезли на первой же встречной машине, лысый дядя с черными усами, в годах. Еще бы, хорошенькая девушка. Будь я один, я до седых волос торчал бы на шоссе без толку, разве что странствующий лудильщик подобрал бы в свой фургон. Но все это неважно. Главное, понимаете, она хотела, чтобы я был с ней. Со мной ей было не страшно. Она держалась за мою руку, а я положил ее ногу себе на колени.

Даже в больнице она меня не отпускала. Пришлось зайти вместе с ней в кабинет, где оказывают срочную помощь. Я с этим заведением близко познакомился с малых лет. Мы здесь, можно сказать, дневали и ночевали, вечно то синяк, то царапина, то кто-нибудь нечаянно проглотил ложку, то подавился костью и прочее. Я держал ее за руку, когда ей делали укол от столбняка, когда зашивали порез и бинтовали ногу. Потом я сказал:

– Теперь вы обождите тут, а я договорюсь, чтобы вам подали карету и отвезли домой.

– А вы недолго? – сказала она. – Возвращайтесь поскорей.

Так и сказала. Этими самыми словами.

Я вышел на улицу. Смотрю, Турок разворачивает машину, только что высадил пассажира. Я ему свистнул, и на мою соловьиную трель он подъехал обратно.

– Ты чего, Студент? – спросил он. – Что стряслось? Твой посвист и за милю не спутаешь.

– Разговорчики, извозчик, – сказал я. – Твое дело придержать рысаков. Сейчас я к, тебе выведу седока.

– Серьезно? – говорит он. – А кто будет расплачиваться? Раз пассажир твой, значит, катай задарма.

Я подошел к нему ближе. Я протянул ему пригоршню монет.

– Держи свою жалкую наживу, скряга Скрудж, – сказал я.

Он поглядел на деньги.

– А, так у тебя есть чем расплатиться, – сказал он. – Ладно. Поверим тебе.

Я пошел за ней.

Теперь мне не пришлось ее нести. Ей обули туфельку на здоровую ногу, посадили в кресло на колесах и покатили к выходу по коридору. А уж оттуда до такси я ее перенес на руках. Турок разинул рот от удивления и даже извлек свои телеса из машины, чтобы распахнуть заднюю дверцу. Я усадил девушку сзади и сам сел рядом. Она все держала меня за руку.

– Куда едем, мисс? – спросил Турок. Сообразил, слава богу, что везет не своего поля ягоду и с такой надо держать себя уважительно. А не то, чего доброго, сморозил бы что-нибудь соленое.

Она сказала, куда ехать.

Говорит, а сама смотрит на меня.

– Вот и все, – сказал я. – И не так уж страшно, правда?

– Правда, – сказала она. – Не знаю, как мне вас благодарить за все, что вы для меня сделали.

Что на это скажешь. Я только глотнул, сжалось горло. Со мной так бывает не часто. Понимаете ли, с той минуты, как все это стряслось, пока она так льнула ко мне, из меня напрочь выветрилось все дрянное. Как бы это понятнее выразить. Все это было чисто и красиво, лучше не бывает в жизни. Странно, скажете, – кровь, рваные раны, больница, уколы, – но тем не менее факт. И это были не мечты, не сон. Живая явь.

Только тронулись, казалось бы, а перед нами уже открытые чугунные ворота, и мы завиляли по короткой мощеной дорожке. От нее ступени вели к дому, большому прекрасному особняку, одних окон не сосчитать. Я высадил девчущку из машины и понес по лестнице к дверям. Дверь, тут же распахнулась, вышла нарядная седая женщина, за ней – горничная в черном платье и белом передничке.

Женщина говорит:

– Боже мой! Что случилось? Что с тобой, скажи, ради бога!

Девушка говорит:

– Я на пляже наступила на разбитую бутылку, поранила ногу и не знаю, что я стала бы делать, если бы не он. Он меня отвез в больницу, а потом оттуда – домой.

– Душенька моя! – говорит ее мать, протягивает к ней руки, обнимает, а потом поверх ее плеча смотрит на меня. Она смерила меня взглядом с головы до ног и говорит:

– Мы вам очень признательны. Джулия, пойдите принесите мой кошелек.

Дочь с ужасом сказала:

– Мама!

Но было поздно, поймите, мыльный пузырь уже лопнул.

Ее вторая туфля вместе с чулком была до сих пор у меня в кармане. Я ее вынул, вложил матери в руку, потом повернулся, сошел с лестницы, влез в машину к Турку и рявкнул на него:

– Гони отсюда!

Он включил передачу и рванул с места.

Позади слышались голоса:

– Нет! Нет! Вернитесь обратно! Пожалуйста, вернитесь!

Но что толку? С меня сорвали шоры. Я увидел себя глазами ее матери. Рука тянется за кошельком. Можно изорвать палкой паутину любых размеров, совсем порушить, но после прибежит паук и возьмется ее чинить. Да ведь мы-то не пауки. Возможно, мы люди темные, но у себя под носом способны разглядеть, что надо.

Я сидел как побитый. Мне доводилось бывать в потасовках, и били меня, но так, чтобы совсем сбить с ног, – никогда. А тут, вы понимаете, меня как бы вот именно положили на обе лопатки.

Что было потом, я запомнил плохо.

Помню, что мы сидели в пивной. Время было вроде бы позднее. Здесь же какие-то ребята и Турок. И я слышу, что Турок мелет. Что, мол, Студент заимел себе на пляже девочку, куколка – обалдеть, настоящая кисейная барышня, без обману, Турок, он разбирается, интересно только, успел ли Студент побарахтаться с ней на песочке.

Короче, дал я ему. Турок дал мне сдачи, другой подбавил, я и ему дал. Нагрянули легавые, я и легавого огрел, в ответ меня огрели дубинкой. Я развернулся и ахнул сплеча кулаком.

Теперь вот загораю в одиночке при полицейском отделении. Я не пьян. Мне тошно, но не от того тошно, от чего думают они. На душе у меня тошно, ох и тошно у меня на душе. И я хватаю табуретку, и кидаюсь дубасить в дверь, пускай опять прибегут с дубинкой меня унимать. Я так хочу. Потому что, вы поймите, мне некому это высказать. Это уже навеки останется во мне. Все равно ничего не получилось бы, для этого либо ей, либо мне нужно было родиться под другой крышей. Но я не в силах забыть, в груди что-то жжет, сжигает меня. И некому рассказать. Нет никого. Никого в целом свете. Кто такое поймет? Кто посочувствует? Кто поверит?

Оливия Мэннинг
Человек, который украл тигра
(Перевод И. Бернштейн)

Меня во всей этой истории больше всего удивляет то, что Тэнди в свое время побывал и в борстальской исправительной колонии для несовершеннолетних, и в тюрьме успел отсидеть перед войной. Это, конечно, не гарантия, что человек больше не будет совершать преступлений, – разумеется, нет, – но преступление подобного же характера!.. Он сидел не за какую-нибудь кражу, а за беззастенчивое мошенничество. Поэтому при всем доброжелательстве я не могу принять на веру то, что он мне наговорил о своих побуждениях. Когда он кончил рассказывать, я его спросил:

– Но зачем, для чего ты все это сделал?

И он, трагически закатив глаза, ответил:

– Не мог я видеть, как они держат его в клетке, падре.

В моей профессии приходится постоянно остерегаться таких, как этот Тэнди, – язык у них подвешен хорошо, и всегда найдет какое-нибудь чувствительное объяснение самому неблаговидному поступку. В армии их называют довольно метким словцом, да мне не пристало его произносить.

Мне не хотелось бы показаться немилосердным, но людям с такой внешностью, как у этого Тэнди, я вообще не верю: мелкая кость, лицо бескровное, бугристое – считается последствием перенесенного рахита, – длинный острый нос и настороженные, хитрые глаза. Терпеть таких не могу. Обычно, когда я вхожу в камеру, он сидит, сгорбившись, в углу, уткнув лицо в ладони. Но я всякий раз чувствую, знаю, что он нарочно принимает такую позу, как только заслышит мои шаги.

Тем не менее я сделал для него все, что мог. Я лично его расспрашивал и несколько раз выслушивал с начала и до конца его историю – ведь, по правде говоря, кое-кто считает, что место ему не здесь, а совсем в другом заведении.

Познакомился я с ним в Немецком санатории, что на горе Скопус. Он был из числа спасенных с потопленного транспорта. Прежде чем его подобрали, ему слишком долго пришлось проболтаться в волнах Средиземного моря, и у него начался туберкулезный процесс в легких. К тому времени, когда я вступил там в должность, он уже пролежал с пневмотораксом целых полтора года. Случай у него был тяжелый, трудноизлечимый, все верно, и, однако же, поневоле приходило в голову, что ведь в Иерусалимском санатории жизнь куда приятнее, чем в Западной Пустыне.

Он мне сразу не понравился. Вместе с еще несколькими больными он лежал на террасе, и, когда я выходил, его глазки так и скользнули с моего пасторского воротничка к блоку сигарет, который я получил из солдатских подарков, и на лице у него появилась наглая ухмылка. Ухмылка тут же пропала, когда он заметил на себе мой взгляд. Я знаю, что для таких личностей армейский священник – это находка, но если вы человек моего уровня – ну, скажем, несколько выше среднего, – вы вряд ли так уж будете рады служить им дойной коровой.

Обычно я задерживался на террасе минут на тридцать-сорок потолковать с ребятами. У кого какие сложности, вопросы, я всегда рад помочь. Но Тэнди спросил меня только об одном: как выглядит город за стенами санатория? Его привезли на санитарном поезде ночью и прямиком доставили в госпиталь. Иерусалима он совсем не видел и очень интересовался, что это за город.

– Как он выглядит, падре? – спросил он меня, и я поневоле подумал: «А тебе что за дело?» Кажется, лежит человек, забот не зная, перед ним вид на Долину Мертвого моря красоты необычайной, век бы смотрел. Что ему неймется?

Я всегда отвечал в общем и целом – мол, надеюсь, ребята, вы сами скоро увидите. И пожалуйста, не забудьте, как встанете и начнете выходить, первый визит – к нам, на монастырское подворье, на чашку чая. Это в старом городе, и я сам повожу вас по святым местам.

Но когда Тэнди разрешили первый раз выйти в город, он даже и не подумал зайти ко мне. По его словам, он весь день просидел в оливковой роще на вершине горы и глядел на крыши старых домов за городскими стенами.

– Ну и как тебе на первый взгляд показался Святой город? – спросил я его.

– Замечательный город, сэр, – ответил он с наигранным восхищением. – Все эти купола и башни – страсть как красиво.

Когда же он наконец отважился спуститься с горы, то сначала, очевидно, пошел по главной дороге, мимо еврейского университета в одном из этих мрачных новых кварталов, которые напоминают, особенно в жаркое время года, трущобные предместья какого-нибудь Бирмингема. И где-то там он набрел на небольшой зверинец. Я, например, даже и не знал, что в Иерусалиме есть зверинец, пока он мне не сказал. Потом я сходил туда. Когда я там был, стояла зима, в воздухе чувствовалась прохлада, после осенних дождей выступила зеленая травка, но все равно заведение было прежалкое.

А когда Тэнди туда забрел, был разгар лета, и шаткие, облупленные клетки для животных торчали на выжженной каменной земле, точно старые ящики на свалке. Там были птицы разных пород и несколько некрупных зверей – лисы, еноты, газели; больше, можно сказать, ничего; но когда Тэнди туда пришел, там был еще тигр.

Рассказывая про тигра, Тэнди всякий раз опускает глаза, шаркает ногой и трет ладонью губы и подбородок. Не знаю, что этим выражается – смущение или, может быть, чувство вины, – но рассказывает он про тигра весьма красноречиво. Сторож сообщил ему, что этот зверь попал к ним еще маленьким тигренышем. А тогда он был уже почти взрослый тигр. Он все еще содержался в своей детской деревянной клетке, но по соседству возводили новую, из железа и бетона. А пока молодой тигр, во всем великолепии своего лоснящегося меха, переливающихся мускулов и здоровой чистоты, какой отличаются только что вступившие в зрелость животные, буйствовал и метался в клетке как осатанелый. Деревянная решетка содрогалась от его прыжков. Вздумай он вырваться, ему бы ничего не стоило проложить себе путь на волю, но он о существовании воли не подозревал. Воля была ему неведома, хотя огненная прапамять о ней сжигала его.

Прошу извинения, если я тоже впадаю в патетику, когда говорю об этом тигре. Признаюсь, Тэнди описывает его прямо-таки вдохновенно, поневоле заражаешься его восторгом. Он рассказывает, что в плавных движениях тигра, в золотых переливах его меха и горящих глаз ощущалась его скованная жизненная сила и пробуждающиеся желания, которым так и суждено было умереть неосуществленными, как и самому зверю было суждено зачахнуть и умереть от старости в железобетонной клетке, которую для него строили. И Тэнди стоял там, по его словам, целый час, любуясь точной постановкой могучих лап и совершенством линий и красок.

Из угла в угол ходил тигр внутри своей клетки, едва втрое превосходившей длину его тела, и каждый раз его лапы делали одно и то же число шагов. Тэнди увидел в нем обреченное существо, прекрасное обреченное создание! Могу себе представить, что это и в самом деле была краса и гордость бедного зверинца. Мне жаль только, что его нет там и теперь, чтобы радовать взоры несчастных обитателей тех кварталов; жаль ото всей души.

Тэнди зачастил в зверинец и однажды – такова его версия, и он за нее упорно держится – ни с того ни с сего задумал «спасти» тигра. Любопытно, что как раз в это время он неожиданно резко пошел на поправку. Последние несколько месяцев он кис в палате, ни болен, ни здоров, а тут вдруг совершенно преобразился. Помнится, тогда я приписал все близящемуся концу войны, но, пожалуй, не исключено, что появившийся у него интерес к тигру тоже имел к этому некоторое отношение.

По его словам, мысль украсть тигра пришла ему в голову в тот день, когда, заглянув в зверинец, он увидел, что новая клетка готова и сторожа приступают к переселению тигра. Они соединили обе клетки крытым деревянным мостиком и оставили так, ожидая, чтобы зверь, движимый любопытством, сам перешел по нему в новую клетку. Тэнди видел, как тигр прервал свое бесконечное хождение по клетке и пустым, бесстрастным взором уставился на черное, зияющее отверстие. Постоял так немного, потом снова начал ходить по клетке, сделал несколько кругов и опять остановился перед входом на мостик. На этот раз он не только смотрел, но подошел, обнюхал все вокруг, даже поставил на мостик передние лапы, словно собрался туда вспрыгнуть, но вместо этого грациозным и в то же время мощным рывком снова опустился на пол клетки и возобновил хождение туда и обратно.

Тэнди утверждает, что все это время стоял и внушал тигру, чтобы он не переходил в новую клетку.

– Но почему же, любезный? – спросил я. – Ведь эта клетка должна была стать его домом.

– Домом! – мрачно усмехнулся Тэнди. – Тюрьмой, вы хотите сказать. Ну, он туда в конце концов все-таки перешел, бедный зверь. Простодушно так, но глядел все-таки настороженно. И вот тогда, в ту самую минуту, я и задумал его спасти.

– А ты уверен, что речь идет о спасении, Тэнди? – спросил я его со смехом, ведь дружелюбие ни к чему не обязывает. – Не вернее ли будет употребить слово «кража»?

– На черта ли мне было красть тигра? – спросил он. На такой вопрос я, понятно, не мог ответить.

Он сразу же принялся обдумывать, что и как ему следует сделать, и начал откладывать деньги из жалованья за много недель вперед – на то время, когда можно будет приступить к осуществлению своих планов. Прежде всего он завел дружбу со сторожами. Оба они учились уходу за животными в Вене, а из всех европейских евреев в Палестине австрийские евреи – народ самый мирный, и Тэнди с его ласковым обхождением добиться их дружбы ничего не стоило. Они с охотой отвечали на его, казалось бы, невинные расспросы о кормлении и содержании тигров. А он носил им подарки из армейской лавки – разные вещи, которые штатским было трудно достать: консервы, чай, сахар, мыльную стружку, – и скоро стал у них желанным гостем во всякое время, когда бы ему ни вздумалось заглянуть к ним в сторожку на чашку чая или кофе. За сигаретами и разговорами он примечал, где они держат ключи от клеток и какие у них привычки, он узнал, например, что в «шабат», то есть от вечера пятницы до вечера субботы, зверинец закрывают и все люди оттуда уходят. Ортодоксальные евреи, обладающие в Иерусалиме большой властью, сумели навязать свои строгие правила всему городу. В еврейском лазарете больным не разрешают в субботу позвонить вызвать сиделку, так что животных, содержащихся в зверинце, они и подавно считают возможным раз в неделю предоставлять самим себе.

До войны Тэнди ощущал себя принадлежащим к уголовному меньшинству, но в армии это чувство у него пропало, поскольку там практически нет личной собственности и законы предназначены оберегать не большинство от меньшинства, а наоборот. Тэнди и был как рыба в воде в этой жизни, где, как говорится, дай бог тому удачи, кто охулки на руку не кладет, и пока не заболел, он, со своим уголовным прошлым, охулки на руку, безусловно, не клал. И вот теперь его таланты снова пошли в дело. Закрепившись в зверинце, он предпринял следующий ход: проник в штаб армии, расположенный в «Отеле царя Давида». Он разузнал, что некий его каирский знакомец по фамилии Кларк получил чин капрала и работает писарем в одном из отделов штаба. Тэнди прямо в своей синей парадной форме уселся на заборе «Отеля царя Давида» и сидел там, покуда Кларк не вышел на обед.

– Привет, Нобби, – сказал Тэнди.

– Привет, Тэн, – отозвался Кларк, – ты, я слыхал, тут на мели? – И знакомство, прервавшееся, когда Тэнди перебросили из Каира, было возобновлено. Однообразие армейской жизни, скука, вечное недовольство всем и вся служат достаточной почвой для сближения между любыми, взятыми наудачу двумя военнослужащими приблизительно в одном чине. Кларк не слишком удивился, когда услышал, что его приятелю «в частных целях» требуется ненадолго крупномасштабная военная карта Египта, какие висели на стенах всех штабов. Что это за «частные цели», Кларк допытываться не стал. Пусть они незаконные – дай бог Тэнди удачи охулки на руку не положить. Для Кларка интерес представляло лишь то обстоятельство, что в уплату за штабную карту Тэнди предлагает свой недельный рацион сигарет.

Поскольку Кларк был знаком с сержантом-картографом, он мог позаимствовать у того на не очень продолжительное время любую карту и, будучи знаком в лицо военной охране, мог пронести под мышкой мимо часового любые бумаги, так что передать Тэнди карты для него не составляло труда. Хуже пришлось Тэнди, так как ему потребовалось изучить карты всей Северо-Восточной Африки, Судана и Конго, прежде чем он обнаружил то, что искал, – территорию, помеченную обозначением «джунгли».