Текст книги "Золотая тетрадь"

Автор книги: Дорис Лессинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 55 страниц)

– Все стало намного лучше, намного, намного лучше. Как вы можете этого не замечать? Я помню…

И он запнулся, замолчал, – на этот раз не потому, что он на нее «давил» (как Элла это про себя называла), опираясь на свой более богатый в этой области опыт, а потому, что нахлынувшие воспоминания причинили ему острую боль.

Поэтому она предприняла еще одну попытку:

– Я не понимаю, как можно видеть, что происходит с этой страной, и не испытывать ко всему этому ненависти. На поверхности все выглядит прекрасно – тишь да гладь, провинциальная благодать. Но в глубине все пропитано ядом. Кругом одна ненависть, зависть и страдания людей, изнывающих от одиночества.

– То же самое можно сказать о чем угодно и о любом месте. О любом месте, где существует определенный уровень жизни.

– Легче от этого не становится.

– Все что угодно – легче, чем определенный тип страха.

– Вы хотите сказать, что страшна настоящая бедность. И вы, конечно же, хотите сказать, что я совершенно не в состоянии этого понять.

В ответ на это Пол быстро взглянул на нее, взглянул удивленно, потому что она столь упорно отстаивала свою точку зрения, и, как почувствовала Элла, с уважением. В этом взгляде не было ничего от того, как мужчина смотрит на женщину, оценивая ее с точки зрения сексуальной привлекательности, и она почувствовала себя более непринужденно.

– То есть вы хотели бы запустить по всей Англии гигантский бульдозер?

– Да.

– И оставить только несколько соборов и прочих старинных зданий, да парочку хорошеньких деревенек?

– Да.

– А потом заселить людей в прекрасные новые города, каждый из которых – мечта архитектора, и сказать им всем: вот, живите, нравится вам это или нет.

– Да.

– Или, может быть, вам нравится старая добрая Англия с ее забавами и утехами, с девушками в длинных домотканых платьях?

Она сказала, сердито:

– Конечно нет! Я ненавижу всю эту дребедень в духе Уильяма Морриса. А вы ведете себя нечестно. Посмотрите на себя, – я уверена, что большая часть ваших сил ушла на то, чтобы просто преодолеть классовый барьер. И я уверена, что нет никакой связи между тем, как сейчас живете вы, и тем, как жили ваши родители. Скорее всего вы стали для них просто чужаком. Скорее всего вы внутренне расколоты надвое. И так устроена вся страна. И вы это знаете. Так вот, я это ненавижу, я все это ненавижу. Я ненавижу страну, которая расколота так… так, что я не знала о ней ровным счетом ничего, пока не началась война и пока мне не довелось пожить вместе с теми женщинами.

–  Ну-у-у, – протянул он наконец, – а они вчера были правы: вы действительно революционерка.

– Нет, это не так. Все эти слова не значат для меня ничего. Политика меня вовсе не интересует.

На это он засмеялся, а потом сказал, да так искренне и тепло, что это ее растрогало:

– Если бы вы преуспели в строительстве своего нового Иерусалима, это было бы все равно, что убить растение, внезапно пересадив его в неподходящую для него почву. Во всем происходящем есть поступательность и непрерывность, всему присуща своя невидимая логика. Если бы вы все сделали по-своему, вы бы убили сам дух людей, лишили их моральной силы.

– Поступательность и непрерывность: а стоит ли их так беречь, беречь просто так, ради них самих?

– Да, Элла, да. Стоит. Поверьте мне, стоит.

Его слова прозвучали настолько искренне и лично, что настал ее черед посмотреть на него с удивлением. А посмотрев на него, она решила промолчать. «Он говорит мне, – подумала Элла, – что от этого внутреннего раскола страдает так сильно, что иногда и сам сомневается: а стоило ли все это того?» И она отвернулась и снова стала смотреть в окно. Они уже ехали по другой деревне. Эта была лучше предыдущей: в ней был старый центр, домики под разноцветными, прогретыми солнцем крышами. Но вокруг центральной части – безобразные новые дома, и даже на центральной площади – очередной «Вулворт», неотличимый от своих собратьев, и поддельный паб «Тюдор». Теперь такие деревеньки пойдут одна за другой, похожие друг на друга как две капли воды. Элла сказала:

– Давайте уедем в сторону от деревень, в которых нет вообще ничего.

На этот раз Пол посмотрел на нее с откровенным изумлением, и она это заметила, но что за этим стояло, она поняла только потом, позже. Какое-то время Пол ничего не говорил, но когда показалась дорожка, петлявшая среди густых, залитых солнцем деревьев, он туда свернул. Он спросил:

– Где живет ваш отец?

– А, – сказала она, – понимаю, к чему вы клоните. Что ж, он совсем не такой.

– Не какой? Я разве что-то сказал?

– Нет, но вы все время на это намекаете. Раньше он служил в армии, в Индии. Но мой отец не похож на персонажа с карикатур на эту тему. Он оказался непригодным для военной службы и какое-то время работал в администрации. Но он и не такой тоже.

– Ну и какой же он?

Элла засмеялась. В ее смехе прозвучала любовь, искренняя неподдельная, но также и горечь, неожиданная для нее самой.

– Когда он вернулся из Индии, он купил старый дом. В Корнуолле, маленький домик, в уединенном месте. Домик очень хорошенький. Старый, – вы меня понимаете. Он человек, который любит, да и всегда любил, уединение. Он много читает. Он хорошо разбирается в философии. И в вопросах религии, – много знает о Будде, например.

– А вы ему нравитесь?

–  Нравлюсьли я ему?

Этот вопрос поразил Эллу. Не единожды она задавалась вопросом, нравится ли она своему отцу. Она развернулась к Полу, смеясь, в порыве узнавания родственной души:

– Вот это вопрос. Но, честно говоря, я этого не знаю.

И она добавила, очень-очень тихо:

– Нет, если задуматься, то нет, и никогда не нравилась, думаю, что не нравлюсь, по-настоящему – нет.

– Конечно же нравитесь, – сказал Пол слишком поспешно; было очевидно, что он жалеет о своем вопросе.

– Никакого «конечно же» здесь быть не может, – и Элла замолчала и задумалась.

Она чувствовала, что Пол поглядывает на нее тепло и виновато, и ей очень нравилось, что он так тревожится о ней.

Она попыталась объяснить свои слова:

– Когда я приезжаю домой на выходные, отец рад меня видеть – это заметно. Хотя он никогда не жалуется на то, что я бываю у него нечасто. Но когда я нахожусь там, у него, похоже, это ни на что не влияет. Он следует своему раз и навсегда заведенному порядку. Одна пожилая женщина приходит к нему убираться. Что до еды, он к этому относится спокойно. Есть определенные продукты, к которым он привык и которые у него есть всегда, как, например, говядина для варки и стейки для прожарки, яйца. Перед ленчем он неизменно выпивает свою порцию джина, а после ужина – пару-тройку порций виски. Каждое утро, после завтрака, он отправляется на долгую прогулку. Днем он работает в саду. Каждый вечер он допоздна читает. Когда я там, все происходит точно так же. Он даже никогда со мной не говорит.

Элла снова засмеялась.

– Как вы это называете, я – на другой волне. У отца есть один очень близкий друг, полковник, да они и внешне похожи друг на друга: тощие, сухие, с густыми дикими бровями, и вот они-то и общаются между собой, издавая высокие, неразличимые для человеческого уха попискивания. Бывает, что они часами сидят друг напротив друга, не говоря ни слова, и только пьют виски, да изредка, вспоминая Индию, перебрасываются парой коротких фраз. А когда мой отец остается один, я думаю, он общается с Богом, или с Буддой, или с кем-нибудь еще. Но не со мной. Обычно, если я что-то говорю ему, он отвечает мне смущенно или же заводит разговор на другую тему.

Элла замолчала, думая о том, что это была самая длинная из ее речей, обращенных к нему, что было странно, поскольку, вообще-то, она редко говорила, и даже редко думала, о своем отце. Пол не стал развивать эту тему дальше, а вместо этого резко спросил:

– Как вам здесь?

Ухабистая дорожка, по которой они ехали, закончилась, упершись в небольшое поле, обрамленное живой изгородью.

– Ой, – сказала Элла. – Да. Сегодня утром я надеялась, что вы привезете меня на какую-нибудь лужайку или небольшое поле, да, точно как вот это.

Она быстро вылезла из машины, успев, однако, заметить его изумленный взгляд; но она тут же об этом забыла, а вспомнила только потом, позже, когда рылась в своей памяти, пытаясь понять, что он по отношению к ней чувствовал в тот день.

Какое-то время Элла бродила по поляне, трогая цветы и травы, поглаживая их, нюхая, подставляя солнцу свое лицо. Когда она не спеша развернулась и пошла назад, к нему, она увидела, что Пол расстелил на траве коврик и сидит на нем, поджидая ее. Его выжидающий вид разрушил ту легкость, которая в ней зародилась благодаря маленькой свободе, царившей на этой солнечной лужайке, и заставил ее напрячься. Она подумала, быстрым и легким движением опускаясь к нему на коврик: «Он что-то замышляет. Боже мой, он что, собирается так быстро заняться со мной любовью? Нет-нет, он не станет этого делать, пока еще нет». И все же она легла рядом с ним и почувствовала себя счастливой, она радовалась тому, что все идет своим чередом, и она этому не противится.

Позже, и довольно скоро, Пол, поддразнивая ее, станет говорить, что она заманила его туда, потому что решила, что хочет заняться с ним любовью, и что она заранее придумала весь этот план. А она всякий раз будет приходить в неистовство и спорить с ним, а когда он будет продолжать настаивать, Элла будет чувствовать в своем сердце какой-то холодок по отношению к нему. А потом она об этом забудет. А позже Пол снова к этому вернется, и она поймет, как это важно для него, и от этого их повторяющаяся перебранка оставит маленький, но ядовитый след в ее душе. Пятнышко, которое станет постепенно разрастаться. Он говорил неправду. Да, в машине Элла поняла, что он станет ее любовником, это понимание пришло к ней, когда она слушала его голос, потому что она этому голосу доверяла. Но случиться это должно было когда-нибудь, неважно когда. Он, казалось ей, поймет, когда наступит правильное время. И если это время наступило тогда, в тот самый первый день, то, значит, тогда все и должно было случиться.

– И как ты думаешь, что бы я стала делать, если бы ты не стал заниматься со мной любовью? – спросит она его потом, позже, с любопытством и враждебно.

– Ты бы страшно разозлилась, – ответит он, смеясь, но с какой-то непонятной печальной ноткой в голосе.

Эта печаль, печаль искренняя, будет притягивать ее к нему и их сближать, словно они – товарищи по несчастью, жертвы чего-то жестокого, с чем они не могут справиться и что присуще самой жизни.

– Но ты же это все подстроил, – будет говорить Элла. – Ты даже по такому случаю и коврик прихватил. Полагаю, ты всегда, отправляясь на загородную прогулку, кладешь в машину коврик. Так, на всякий случай.

– Конечно. Что может сравниться с уютным теплым ковриком, лежащим на траве?

При этих его словах она всегда смеялась. А еще позже она станет думать, холодея: «Полагаю, он и других женщин возил на ту лужайку, может быть, у него так заведено».

Однако сейчас она была совершенно счастлива. Она больше не чувствовала тяжелого давления города, и аромат травы и солнечного света был чудесен. Потом она заметила его ироничную улыбку и резко села, готовая защищаться. Пол вдруг заговорил, заговорил в нарочито ироничном тоне, о ее муже. Она ответила на все его вопросы, кратко, поскольку вчера уже изложила ему все основные факты. А потом Элла рассказала ему, тоже очень кратко, о ребенке; но на этот раз она была поверхностна, потому что чувствовала себя виноватой, она была здесь, на солнце, а ведь и Майклу тоже очень бы понравились и поездка на машине, и эта солнечная лужайка.

До нее вдруг дошло, что Пол что-то говорит о своей жене. Ей потребовалось некоторое время, чтобы осмыслить это. Еще он сказал, что у него двое детей. Элла испытала шок, но не позволила этому убить ее веру в происходящее. То, как Пол говорил о своей жене, торопливо и почти раздраженно, подсказало Элле, что он жену не любит. Про себя она уже произносила слово «любовь», и так наивно, что это было совсем непохоже на то, как она обычно анализировала человеческие отношения. Она даже вообразила себе, что он, наверное, живет отдельно от жены, раз говорит о ней так небрежно.

Он начал заниматься с ней любовью. Элла думала: «Что ж, он прав, это и есть самый подходящий момент, здесь, где так красиво». Ее тело хранило слишком много воспоминаний о муже, и поэтому до конца расслабиться она не могла. Но вскоре она сдалась, полностью ему доверилась, потому что их тела хорошо понимали друг друга. (Но это только позже, потом, она употребит такое выражение: «Наши тела понимали друг друга». А сейчас она думала: « Мыпонимаем друг друга».) И все же, один раз приоткрыв глаза, Элла увидела его лицо, а оно было жестким, почти в этот момент безобразным. И она снова закрыла глаза, чтобы этого не видеть, и снова стала наслаждаться движениями любви. Потом она заметила, что он отворачивается, и лицо его снова было жестким. Она инстинктивно попыталась от него отстраниться, но его рука, лежавшая на ее животе, ее удержала. Пол, слегка ее поддразнивая, сказал:

– Ты слишком худенькая.

Элла засмеялась, совсем не обижаясь, потому что его рука, лежащая на ее теле, говорила ей, что она нравится ему такой, какая она есть. И она, обнаженная, тоже себе нравилась. Ее тело было хрупким, легким, с острыми углами плеч и коленей, но грудь и живот были белыми, гладкими, а маленькие ступни – деликатными и нежными. Часто ей хотелось быть другой: Элла мечтала стать крупнее, полнее, более округлой, «больше женщиной», но то, как ее касалась его рука, заставило ее забыть об этих мыслях. Она была счастлива. Какое-то время они так и лежали, его рука мягко покоилась на ее беззащитном животе, а потом он резко убрал руку и начал одеваться. Она, чувствуя себя покинутой, тоже стала одеваться. Неожиданно ей сильно захотелось плакать, а собственное тело снова показалось ей слишком тонким, слишком легким. Он спросил:

– Когда ты спала с мужчиной последний раз?

Элла смутилась, задумалась: «О ком он? О Джордже? Но Джордж не в счет, я его не любила. Я ненавидела его прикосновения».

– Я не знаю, – сказала она. И когда она это говорила, то поняла, что он хотел сказать: она переспала с ним из чувства голода. Лицо ее вспыхнуло, она быстро поднялась с коврика, отворачиваясь от него, а потом сказала таким голосом, который ей самой показался отвратительным: – Да на прошлой неделе. Подцепила на вечеринке мужчину и привела его к себе домой.

Она пыталась найти подходящие слова, вспоминала девчонок из той столовой времен войны. Наконец слова нашлись, и она сказала:

– Мужик что надо. Все при всем.

И она ушла и села, захлопнув с грохотом дверцу, в машину. Он забросил коврик на заднее сиденье, торопливо сел в машину и принялся сосредоточенно маневрировать, пытаясь выехать с поляны.

– Значит, так у тебя заведено? – поинтересовался он. Говорил Пол сдержанно и отстраненно. Она подумала, что если всего мгновение назад он задал ей вопрос сам по себе, как мужчина, то теперь он снова говорил с ней как доктор, к которому она пришла на прием. Она думала, что хочет только одного: скорее доехать до дома, и чтобы все это кончилось, и чтобы она наконец смогла прийти домой и расплатиться. То, как они только что занимались любовью, теперь в ее сознании было прочно связано с воспоминаниями о муже и о том, как ее тело сжималось и отдалялось от Джорджа, потому что сейчас ее душа сжималась и отдалялась от этого нового мужчины.

– Значит, так у тебя заведено? – снова спросил он.

– Что заведено? – она засмеялась. – А, понимаю.

И она посмотрела на него, словно не веря своим глазам, как на сумасшедшего. А Пол сейчас и вправду напоминал слегка помешанного, лицо его было искажено терзавшим его подозрением. Сейчас он уже вовсе не был доктором, ведущим прием, а был просто мужчиной, враждебно по отношению к ней настроенным. Теперь и она уже была настроена против него, и она зло рассмеялась и сказала:

– Все-таки ты очень глуп.

И больше они не сказали друг другу ни слова, пока не выехали на основное шоссе и не влились в густой поток машин, медленно ползущий обратно, в город. Тогда он заметил, уже другим голосом, по-товарищески предлагая мир:

– В конце концов, не мне тебя судить. Моя личная жизнь вряд ли может служить образцом для подражания.

– Надеюсь, я оказалась для тебя приемлемым развлечением.

Он выглядел очень озадаченно. Он казался ей глупым, потому что он ничего не понимал. Она видела, как он старается подобрать слова и, так и не высказав их, отбрасывает их как непригодные. И она не стала ему помогать, не дала ему возможности высказаться. Она чувствовала себя так, словно ей нанесли, и сделали это преднамеренно, один за другим несколько ударов, нацеленных куда-то прямо ей под грудь. От этих ударов ей было так больно, что она задыхалась, была почти готова хватать воздух ртом. Ее губы дрожали, но она скорее умерла бы, чем позволила бы себе при нем расплакаться. Отвернувшись от него, Элла какое-то время наблюдала за сельским пейзажем, который уже начал погружаться в тень и в прохладу, а потом она начала говорить сама. Она умела, когда задавалась такой целью, быть жесткой, злой, занимательной собеседницей. Она развлекала его изощренными сплетнями из журнальной жизни, рассказывала о делах Патриции Брент, и так далее, и так далее, при этом презирая его за то, что он позволил ей себя подменить и выставить напоказ поддельный образ. Она все говорила и говорила, а он молчал; и, когда они подъехали к дому Джулии, она быстро вышла из машины и оказалась у двери прежде, чем он успел ее нагнать. Она возилась с ключом, пытаясь вставить его в замок, когда он подошел сзади и сказал:

– А твоя подруга Джулия не смогла бы вечером уложить твоего сына спать? Если хочешь, мы можем сходить на спектакль. Нет, в кино, сегодня воскресенье.

Она буквально задохнулась от изумления:

– Но я не собираюсь с тобой больше встречаться. Неужели ты думаешь, что я буду с тобой встречаться?

Стоя сзади, он положил руки ей на плечи и сказал:

– А почему бы и нет? Я тебе понравился, и не имеет смысла притворяться, что это не так.

Элла не нашлась что ответить, это был не ее язык. И сейчас она уже не помнила и, даже если и постаралась бы, не смогла бы вспомнить, как счастлива она была с ним на лужайке. Она заявила:

– Я не буду с тобой встречаться.

– А почему нет?

Она яростно скинула его руки со своих плеч, вставила ключ в замок, повернула его и сказала:

– Я не спала вообще ни с кем очень долго. Не считая небольшого романа, который длился одну неделю, два года назад. Прелестный был роман…

Она увидела, что Пол поморщился, и это доставило ей удовольствие, потому что она сделала ему больно и потому что она лгала, роман не был прелестным. Но, теперь уже говоря правду и обвиняя его каждым атомом своей плоти, Элла сказала:

– Он был американцем. Он никогда меня не обижал, ни единого разу. Он вовсе не был хорош в постели, думаю, так принято у тебя говорить о таких вещах, да? Но он меня не презирал.

– Зачем ты это мне рассказываешь?

– Какой же ты глупец, – сказала она, весело и презрительно. И она почувствовала, как в ней нарастает жестокое и горькое веселье, разрушительное и для него, и для нее самой. – Ты говоришь со мной о моем муже. А какое он имеет к этому отношение? Что касается меня, я считаю, что вообще никогда с ним не спала…

Он засмеялся, горько и с недоверием, но она продолжала:

– Я ненавидела с ним спать. Это не в счет. А ты спрашиваешь, когда я последний раз спала с другим мужчиной? Конечно, все это предельно просто. Ты говоришь, ты психиатр, целитель душ человеческих, а ты не понимаешь даже самых простых вещей, ты никого не понимаешь.

И с этими словами она вошла в дом Джулии, захлопнула за собой дверь, прижалась лицом к стене и разрыдалась. Чувствовалось, что дом все еще пуст. Зазвонил дверной звонок, почти у нее над ухом: Пол пытался заставить ее открыть дверь. Но она оставила этот звук у себя за спиной и медленно, продолжая плакать, стала подниматься вверх, сквозь темный колодец дома, к маленькой яркой квартирке наверху. Теперь зазвонил телефон. Она знала, что это Пол, что он звонит из телефонной будки напротив ее дома. Она позволила телефонному звонку звучать долго и безответно, потому что она все еще плакала. Телефон замолчал, потом зазвонил снова. Она посмотрела на черную, компактную и безликую коробочку телефонного аппарата с ненавистью; она сглотнула слезы, собралась с силами, ответила. Это была Джулия. Джулия сказала, что она хотела бы остаться у друзей на ужин, она приведет ребенка домой позже и сама уложит его спать, и что Элла, если хочет, может вечером куда-нибудь сходить.

– Что с тобой? – донесся до нее по обыкновению сочный и спокойный голос Джулии сквозь пару миль лондонских улиц.

– Я плачу.

– Я слышу, что ты плачешь. А почему?

– Ах, эти чертовы мужчины, ненавижу их всех.

– Ну ладно, допустим, это так, но тогда лучше сходи в кино, это поможет тебе развеяться.

И Элле тут же стало легче, и то, что произошло, перестало казаться столь трагичным и значительным, и она засмеялась.

Когда телефон снова зазвонил через полчаса, она ответила, не думая о Поле. Но это был Пол. Он сидел в машине и ждал, сказал он, чтобы позвонить ей еще раз. Он хотел с ней поговорить.

– Не понимаю, чего мы этим добьемся, – сказала Элла, и говорила она холодно и в шутливом тоне.

А он сказал, шутливо и насмешливо:

– Пойдем в кино, и нам вообще не придется говорить.

И она пошла. Встретилась она с ним легко. А все потому, что она сказала самой себе, что никогда больше не станет с ним заниматься любовью. С этим было покончено. Она согласилась с ним встретиться, потому что отказаться, казалось, означало бы устроить из всего этого мелодраму. И потому, что его голос по телефону не имел никакого отношения к той жесткости, которую она прочла на его лице, склоненном над нею там, на поляне. И потому, что теперь они вернутся к тому, с чего начинали в машине, по пути из Лондона. Его отношение к тому, что он с ней сделал на поляне, попросту отменяло сам этот факт. Этого попросту не было, если это породило в нем такие мысли и чувства!

Позже он говорил:

– Когда я тебе позвонил после того, как ты рванула домой, – ты взяла и вышла, тебе просто было нужно, чтобы тебя поупрашивали.

И он смеялся. Ей очень не нравилось, как он при этом смеялся. В такие минуты он принимал прискорбный вид, наигранно прискорбный, и улыбался как старый распутник, играя в распутника, чтобы посмеяться над самим собой. И все же, чувствовала Элла, он и играл, и не играл, ибо жалобы его были чистосердечными. И вот в такие минуты она сначала улыбалась ему в ответ, забавляясь тем, как он изображает распутника, а потом быстро меняла тему разговора. Казалось, в такие минуты его личность раздваивается. Она была убеждена, что общается не с ним самим, или же с ним другим. Их общение при этом происходило на таком уровне, что это не только не имело никакого отношения к той простоте и легкости, которую они испытывали, когда были вместе; но и обесценивало их отношения до такой степени, что альтернативы у нее не было, и ей оставалось только игнорировать подобные эпизоды. Иначе ей бы пришлось с ним порвать.

Они пошли не в кино, а в ресторан. Пол опять рассказывал разные истории из своей «больничной жизни». Он занимал две разные должности, в двух разных больницах. В одной он был консультирующим психиатром. В другой занимался реорганизационной работой. Он сформулировал это так:

– Пытаюсь превратить змеиное логово в нечто более цивилизованное. И с кем мне приходится биться? С общественностью? Вовсе нет, со старомодными врачами…

В его рассказах звучали две основные темы. Одна из них – напыщенная помпезность сотрудников среднего звена в учреждениях здравоохранения. Элла видела, что все его критические замечания имеют под собой простейшую классовую основу; во всем, что он говорил, сквозила, хоть и не высказанная напрямую, убежденность в том, что тупость и отсутствие воображения – это неотъемлемые характеристики среднего класса и что его подход, прогрессивный и преобразующий, обусловлен тем, что он выходец из рабочей среды. Что, разумеется, очень напоминало речи Джулии; и то, как сама Элла критиковала доктора Веста. И все же временами она чувствовала, что застывает от обиды, как будто критикуют ее лично; и, когда это случалось, она уносилась в своих воспоминаниях в те времена, когда она работала в рабочей столовой, и думала, что, не будь в ее жизни такого опыта, она сейчас была бы не в состоянии взглянуть на жизнь высших классов снизу, глазами фабричных девчонок, взглянуть так, как, случается, люди смотрят на причудливых и непонятных рыб сквозь дно стеклянного аквариума. Вторая тема его рассказов была оборотной стороной первой, и, когда Пол ее затрагивал, он на глазах преображался. Критикуя больничные порядки, он говорил со злой иронией, которой сам же наслаждался. Говоря же о своих пациентах, он делался серьезным. Он относился к ним точно так же, как она к своим «миссис Браун», – они уже совокупно окрестили этим общим именем всех тех, кто слал Элле в журнал свои петиции. Он говорил о них с невероятной деликатностью и добротой, но в то же время и с гневным сочувствием. Его гнев вызывала их беспомощность.

Сейчас Пол нравился ей уже так сильно, что ей казалось, что того эпизода на поляне и вовсе не было. Он отвез ее домой и, продолжая говорить, прошел следом за ней в холл. Они пошли наверх, и Элла подумала: «Полагаю, сейчас мы выпьем кофе, и он потом уйдет». Она искренне так считала. Однако, когда он снова стал заниматься с ней любовью, она снова подумала: «Да, это правильно, ведь весь вечер мы были так близки». Позже, когда Пол станет сетовать: «Конечно же, ты знала, что мы будем это делать», она будет ему отвечать: «Конечно же нет. И если бы ты не стал этого делать, это не имело бы значения». На что он станет говорить: «Ох, какая же ты лицемерка!» или «В таком случае ты просто не имеешь права так игнорировать подспудные мотивы своих действий».

Та ночь, проведенная с Полом Тэннером, стала самым глубоким опытом из всех, что ей довелось пережить с мужчиной; это так отличалось от всего известного ей ранее, что все, что было в прошлом, потеряло всякое значение. Это чувство было настолько полным и окончательным, что, когда под утро он спросил:

– А как Джулия относится к подобным вещам? – она рассеянно ответила:

– К каким вещам?

– Например, к тому, что было на прошлой неделе. Ты говорила, что привела домой мужчину с вечеринки.

– Ты сумасшедший, – сказала она, уютно засмеявшись. Они лежали в темноте. Она повернула голову, чтобы видеть его лицо; темный силуэт его профиля проступал в зыбком свете, сочившемся в окно; в нем было что-то одинокое и отстраненное, и она подумала: «Он впал в то же настроение, что и раньше». Но сейчас ее это не тревожило, потому что его бедро касалось ее тела, и в этом теплом прикосновении было столько естественности и простоты, что его отчужденность уже не имела значения.

– Но что говорит Джулия?

– О чем?

– Что она скажет утром?

– А почему она вообще должна что-нибудь сказать?

– Понятно, – произнес он быстро; и тут же встал и добавил: – Мне нужно зайти домой побриться и сменить рубашку.

Всю неделю он приходил к Элле каждый вечер, приходил поздно, когда Майкл уже спал. И каждое утро он уходил, уходил рано, чтобы «сменить рубашку».

Элла была совершенно счастлива. Она плыла по волнам мягкого бездумья. Когда Пол говорил что-нибудь от лица «негативной половины» своего «я», она была настолько уверена в своих чувствах, что просто отвечала:

– Ох, какой же ты глупый, я ж говорила тебе, ты ничего не понимаешь.

(Определение «негативный» принадлежало Джулии, она употребила это слово после того, как они с Полом столкнулись на лестнице: «В его лице есть что-то горькое и негативное».) Элла думала, что Пол скоро женится на ней. А может, и не скоро. Это случится тогда, когда это должно случиться и он поймет, когда настанет время им пожениться. Его брак, должно быть, и браком-то назвать нельзя, если он может всегда быть с ней, одну ночь за другой, уходя домой лишь на рассвете, «сменить рубашку».

В следующее воскресенье, спустя неделю после их первой экскурсии по сельской местности, Джулия снова увела мальчика к своим друзьям, и в этот раз Пол повез Эллу в Кью. Они лежали на траве, за изгородью из нависавших над ними рододендронов, над ними высились деревья, сквозь ветви и листву просеивалось солнце. Они держались за руки.

– Вот видишь, – сказал Пол, с гримаской старого распутника, – мы с тобой уже как старые супруги: мы знаем, что будем заниматься любовью сегодня ночью, лежа на кровати, поэтому сейчас мы просто держимся за ручки.

– А что в этом плохого? – спросила Элла удивленно.

Он склонялся над ней, он смотрел ей в лицо. Она ему улыбнулась. Она знала, что он ее любит. Она чувствовала, что доверяет ему безоговорочно.

– Что в этом плохого? – сказал он с каким-то шутливым отчаянием. – Да это ужасно. Вот ты и я, и мы с тобой…

Его отношение к тому, что они собой представляли в этот момент, отразилось на его лице, в его глазах, мягкий взгляд которых был устремлен на ее лицо.

– …и посмотри, на что это было бы похоже, будь мы женаты.

Элла почувствовала, что она леденеет. Она подумала: «Конечно же, он это говорит не так, как говорит мужчина, который хочет женщину предупредить? Он же не так ничтожен, не настолько низок, конечно же?» Она увидела, как на его лице проступает уже хорошо знакомая ей горечь, и подумала: «Нет, он, слава Богу, не такой, он просто ведет какой-то разговор с самим собой». И свет, чуть было не угасший в ней, зажегся снова. Она сказала:

– Но ты ведь вовсе не женат. Это невозможно назвать браком. Ты никогда не видишься с ней.

– Мы поженились, когда нам было по двадцать лет. Должен существовать закон, запрещающий подобные браки, – добавил он, целуя ее, и в его голосе снова звучали те же юмористические нотки, приправленные отчаянием. – Элла, ты проявляешь большую мудрость, не вступая в брак. Будь благоразумна и так и держись.

Элла улыбнулась. Она думала: «Итак, в конце концов я оказалась права. Он делает именно это, говоря мне: «От меня ты можешь ожидать только это, и не больше». Она чувствовала себя полностью отвергнутой. А его руки все еще лежали на ее плечах, и она чувствовала, как их тепло пронзает ее тело, и его глаза, теплые, светящиеся любовью к ней, были всего в нескольких дюймах от ее глаз. Он улыбался.

В ту ночь, в постели, их любовь была для нее чем-то механическим, она просто совершала ответные движения. Все было совсем иначе, чем во все предыдущие ночи. Он, казалось, этого не заметил; и потом они, как обычно, лежали тесно прижавшись друг к другу, обнимаясь. Она была испуганной, застывшей.