Текст книги "Золотая тетрадь"

Автор книги: Дорис Лессинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 55 страниц)

– Ты совсем обнаглел, Джексон. Почему ты так обнаглел?

Согласно заведенному порядку, Джексону каждый день с трех до пяти полагался перерыв, но, как добропорядочный феодальный работник, он легко и добровольно отказывался от своих прав, когда дел было невпроворот. В тот день он только около пяти вышел с кухни и медленно направился к своему дому.

Пол сказал:

– Анна, дорогая, я не любил бы тебя так сильно, если бы я не любил Джексона еще больше. А в настоящий момент это еще и вопрос принципа…

И он покинул меня и пошел Джексону навстречу. Они стояли у ограды его домика и разговаривали, а миссис Бутби наблюдала за ними из окна своей кухни. Как только Пол от меня ушел, ко мне подошел Джордж. Джордж взглянул на Джексона и вздохнул:

– Отец моего ребенка.

– Ой, прекрати, – сказала я, – все это ни к чему.

– Ты понимаешь, Анна, какой все это фарс? Я даже не могу дать денег этому своему ребенку. Понимаешь ли ты, как это абсолютно дикои чертовски странно: Джексон получает пять фунтов в месяц. Надо признать, под бременем той ноши в виде детей и старцев, которая лежит на мне, и я привык считать пять фунтов в месяц немалой суммой. Но если бы я дал Марии пять фунтов, просто чтобы она могла купить ребенку хоть какую-то приличную одежду, это оказалось бы для них суммой столь значительной, что… она сказала мне, что их семья на еду тратит десять шиллингов в неделю. Они питаются тыквой, маисовой похлебкой да объедками с кухни.

– А Джексон даже ни о чем не догадывается?

– Мария думает, что нет. Я спрашивал ее об этом. И знаешь, что она сказала, она сказала: «Он мне хороший муж, – вот как сказала. – Он по-доброму относится ко мне и ко всем моим детям»… Ты знаешь, Анна, когда я это услышал… никогда в жизни я не чувствовал себя таким ублюдком.

– А ты все еще с ней спишь?

– Да. Ты знаешь, Анна, я люблю эту женщину, я люблю эту женщину так сильно, что…

Через какое-то время мы увидели, как миссис Бутби вышла из кухонной пристройки и направилась к тому месту, где стояли Пол и Джексон. Джексон скрылся в своей лачуге, а миссис Бутби, заледеневшая в своем одиноком негодовании, пошла к себе домой. Пол пришел к нам и сообщил, что она сказала. Она сказала Джексону: «Я даю тебе свободное время не для того, чтобы ты нагло беседовал с белыми людьми, которые не умеют вести себя как следует». Пол был слишком зол, и обычное легкомыслие его покинуло. Он повторял:

– Боже мой, Анна. Боже мой. Боже мой.

Потом, постепенно придя в себя, он увлек меня танцевать и сказал:

– Что мне по-настоящему интересно, так это то, что есть такие люди, как, например, ты, которые искренне верят, будто этот мир можно изменить.

Весь вечер мы танцевали и выпивали. Все мы отправились спать очень поздно. Вилли и я ложились спать в дурном расположении духа, сильно недовольные друг другом. Он злился, потому что Джордж снова начал изливать нам душу и без конца говорил о своих проблемах. Джордж его утомил. Он сказал:

– Похоже, вы с Полом прекрасно ладите.

В течение последних шести месяцев он в любой момент имел все основания для того, чтобы это сказать. Я ответила:

– И ровно то же самое можно сказать о вас с Мэрироуз.

Мы уже были в постели, точнее, каждый – в своей постели. Вилли держал в руках какую-то книгу о ранних этапах развития социализма в Германии. Он сидел в своей постели, весь его ум сосредоточился за сверкающими стеклами очков, и размышлял, стоит ли затевать ссору. Думаю, он решил, что все это выльется всего-навсего в наш ставший привычным спор о Джордже… «Слезливая сентиментальность» vs.«догматический бюрократизм». Или, может быть, – поскольку Вилли был человеком невероятно нечувствительным в отношении собственных побуждений и мотивов – он искренне верил, что его возмущали мои отношения с Полом. А может, они и вправду его возмущали. В те времена, если он меня этим попрекал, я неизменно отвечала: «Мэрироуз». Если бы меня упрекнули в этом сейчас, я бы сказала, что в глубине души каждая женщина верит, что, если мужчина ее не удовлетворяет, она имеет право уйти к другому. Это ее первая и самая сильная мысль, независимо от того, как она может видоизменить и смягчить ее позже, исходя из рациональных соображений или из жалости. Но мы с Вилли расходились из-за секса. И что? Я пишу это и думаю, как, должно быть, была сильна эта наша битва, состоявшая из споров и полная различных аргументов, если даже сейчас я, инстинктивно и абсолютно в силу привычки, оцениваю ее в таких терминах, как «прав» и «не прав». Глупо. Это всегда глупо.

В ту ночь мы не ссорились. Через мгновение он завел свой одинокий напев: «Ох, у акулы есть страшные зубы…», а потом взял книгу и стал читать, а я заснула.

На другой день дурное настроение, как ветрянка, перекинулось на всех обитателей отеля. Джун Бутби ходила на танцы со своим женихом и вернулась только утром. Мистер Бутби накричал на свою дочь, когда она вернулась, а миссис Бутби разрыдалась. Слухи о скандале с Джексоном распространились среди прислуги. Официанты со всеми нами общались очень угрюмо на протяжении всего обеда. Джексон, согласно букве закона, отправился отдыхать ровно в три, оставив миссис Бутби одну готовить еду для вечеринки, а Джун не стала помогать матери, потому что та накануне ее обидела. Не пошли помогать и мы. Мы слышали, как Джун кричала: «Если бы ты не была такой противной, ты бы наняла еще одного повара в помощь Джексону, вместо того чтобы строить из себя мученицу ради экономии в пять фунтов в месяц». У миссис Бутби были красные глаза, и снова на лице ее отражалось безумное смятение чувств, и она всюду ходила за Джун и спорила с ней. Потому что, конечно же, она не была противной. Пять фунтов были для Бутби мизерной суммой; и я полагаю, что причина, по которой она не нанимала еще одного повара, заключалась в том, что она была не против поработать в два раза больше обычного и считала, что у Джексона не было никаких причин относиться к этому иначе, чем относилась она.

Миссис Бутби пошла к себе домой полежать. Стэнли Летт сидел на веранде с миссис Лэттимор. Чай в отеле подавали в четыре часа, это делал официант, но у миссис Лэттимор болела голова, и она хотела черного кофе. Я думаю, у нее вышли какие-то неприятности с мужем, но мы уже настолько привыкли ко всем его любезностям, что все это было для нас в порядке вещей, и мы поначалу не придали этому никакого значения. Стэнли Летт пошел на кухню, чтобы попросить официанта приготовить кофе, но кофе был убран, а у Джексона, надежного семейного кладовщика, хранились ключи от шкафчика с припасами. Стэнли Летт отправился в домик Джексона, чтобы взять ключи. Я не думаю, что ему могло прийти на ум, что, учитывая сложившиеся обстоятельства, это могло быть воспринято как бестактность. Он просто, как это было ему свойственно, «организовывал» поставку припасов. Джексон, которому Стэнли нравился по той причине, что военно-воздушные силы ассоциировались у него с человечным к нему отношением, покинул свой домик, чтобы отпереть шкафчик и сварить черный кофе для миссис Лэттимор. Миссис Бутби, должно быть, все это видела из окон своей спальни, и теперь она тоже вышла и сказала Джексону, что, если он еще хоть раз сделает нечто подобное, она его уволит. Стэнли попытался ее успокоить, но у него ничего не вышло, она была как одержимая, и мужу пришлось увести ее домой, чтобы она снова прилегла и отдохнула.

Джордж подошел к нам с Вилли и сказал:

– Вы понимаете, что произойдет, если Джексона уволят? На дно пойдет вся семья.

– Ты имеешь в виду, что ты пойдешь на дно, – уточнил Вилли.

– Нет, тупой ты болван, это – единственный случай, когда я думаю именно о них. Это их дом. Джексон никогда не найдет другого такого места, где ему разрешат жить вместе с семьей. Ему придется устроиться куда-нибудь на работу, а его семье придется вернуться в Ньясаленд.

– Очень может быть, – сказал Вилли. – И они станут жить так же, как живут все африканцы, вместо того чтобы входить в меньшинство, составляющее полпроцента, если полпроцента таких, как он, вообще наберется.

Вскоре открылся бар, и Джордж пошел выпить. С ним был Джимми. Кажется, я забыла упомянуть самое главное – Джимми сильно огорчил миссис Бутби. Это произошло в предыдущий уик-энд. Джимми в присутствии миссис Бутби обнял Пола и его поцеловал. Он был пьян. Миссис Бутби, женщина неискушенная, была этим чрезвычайно шокирована. Я попыталась ей объяснить, что правила поведения и степени допустимого, принятые в колонии, отличались от того, что было принято в Англии, но с того дня она без отвращения смотреть на Джимми уже не могла. Она ничего не имела против того, что он регулярно напивался, что он ходил небритый и выглядел при этом действительно неприятно с этими его двумя полузажившими шрамами, просвечивавшими сквозь желтую щетину, что он везде слонялся в расстегнутом военном кителе без воротничка. Все это было в порядке вещей; настоящий мужчина и должен напиваться, ходить небритым и пренебрегать заботой о своей наружности. Она обращалась с ним мягко и даже как-то по-матерински. Но слово «гомосексуализм» поставило Джимми за грань того, что она считала допустимым. «Полагаю, это то, что принято называть гомосексуализмом», – сказала она, произнеся это слово так, словно оно уже само по себе было пропитано ядом.

Джимми с Джорджем сильно напились в баре, и к тому времени, как начались танцы, они оба успели впасть в какое-то слезливо-нежное и чувствительно-сентиментальное состояние. Когда они пришли в большую комнату, она была уже заполнена почти до отказа. Джимми и Джордж стали танцевать друг с другом; со стороны Джорджа это было пародией на отношения такого рода, а у Джимми был по-детски счастливый и беззаботный вид. Они сделали всего один круг, но этого оказалось достаточно. Рядом с ними тут же появилась миссис Бутби, похожая на тюленя в своем облегающем платье из черного атласа, с лицом пылавшим от возмущения. Она подошла к этой парочке и сказала им, чтобы они убирались прочь, в те места, где их отвратительное поведение считается допустимым. Никто даже не заметил этого небольшого эпизода, и Джордж посоветовал ей не быть глупой стервой и тут же пригласил на танец Джун Бутби. Джимми остался стоять на месте, беспомощный, с приоткрытым ртом, он очень напоминал маленького мальчика, которого отшлепали, а он не понимает – за что. Потом он одиноко побрел куда-то в ночь.

Мы с Полом танцевали. Вилли и Мэрироуз танцевали. Стэнли и миссис Лэттимор танцевали. Мистер Лэттимор сидел в баре, а Джордж время от времени покидал нас, чтобы нанести визит в свой фургончик.

Мы все вели себя гораздо более шумно и издевательски, чем когда-либо раньше. Думаю, мы все понимали, что это наш последний уик-энд в «Машопи». Однако никакого решения о том, что мы сюда больше не приедем, принято не было; точно так же, как никогда не принималось официального решения, что мы сюда будем ездить. У всех было ощущение скорой утраты; отчасти потому, что Пол и Джимми скоро должны были получить назначение и покинуть лагерь.

Было уже около полуночи, когда Пол сказал, что Джимми уже давно ушел и так и не вернулся. Мы поискали его в толпе танцующих, но там его никто не видел. Мы с Полом отправились на его поиски и в дверях столкнулись с Джорджем. Снаружи было облачно и сыро. В той части страны, где мы находились, обыкновенно ясная погода, которую мы все уже воспринимали как нечто должное, порою на пару-тройку дней сменялась пасмурной, когда моросил очень мелкий дождик или дул мягкий ветер, пропитанный влажным туманом, что так напоминало мелкие мягкие дожди Ирландии. Вот и сейчас пришли такие дни, и люди стояли на улице парами и группами, остывая и наслаждаясь прохладой, но было очень темно, и их лиц было не видно, поэтому мы принялись бродить от одной кучки людей к другой, пытаясь распознать Джимми по силуэту. К тому времени бар закрылся, и Джимми не было ни на веранде, ни в столовой. Мы начали волноваться, потому что уже далеко не однажды нам доводилось извлекать его, безнадежно пьяного, из цветочных клумб или находить где-нибудь под эвкалиптами. Мы обыскали все спальни. Мы медленно обошли весь сад, заглядывая под каждый куст и в каждую клумбу, и нигде его не находя. Мы стояли позади основного здания отеля и размышляли, где бы нам его еще поискать, когда в нескольких шагах от нас, в кухонной пристройке, зажегся свет. Туда медленно вошел Джексон, он был один. Он не знал, что за ним наблюдают. Всегда, когда мы встречались, повар был неизменно вежлив и предупредителен; а сейчас он выглядел и встревоженно, и рассерженно: я помню, как смотрела ему в лицо и думала, что раньше я никогда его не видела по-настоящему. Его лицо изменилось, – он смотрел на что-то, лежащее на полу. Мы рванули вперед, сгрудились под самым окном и, заглянув внутрь, увидели, что на кухонном полу лежит Джимми, который то ли напился до бесчувствия, то ли просто там заснул, а может, с ним случилось и то и другое одновременно. Джексон нагнулся, чтобы его поднять, и, как только он это сделал, у него за спиной возникла миссис Бутби. Джимми проснулся, увидел Джексона и, как ребенок, которого только что разбудили, потянулся к повару и обхватил руками его шею. Чернокожий сказал:

– Баас Джимми, баас Джимми, вам пора в кровать. Здесь быть нельзя.

А Джимми ответил:

– Ты любишь меня, Джексон, правда? Ты любишь меня, а больше меня никто не любит.

Миссис Бутби была так шокирована, что она резко откинулась назад, ударившись спиной о стену, и как-то осела, а лицо ее приобрело сероватый оттенок. Но в этот момент мы втроем уже ворвались на кухню и принялись поднимать Джимми, насильственно разрывая кольцо из его рук на шее Джексона.

Миссис Бутби сказала:

– Джексон, завтра ты нас покидаешь.

Джексон спросил:

– Миссус, но что я сделал?

Миссис Бутби сказала:

– Убирайся прочь. Уходи. Забирай свою грязную семью и собирайся сам, и прочь отсюда. Завтра, или я вызову полицию.

Джексон посмотрел на нас, он то хмурился, то нет, боль непонимания волнами проходила по его лицу, заставляя мускулы то напрягаться, то расслабляться, так что казалось, будто его лицо то сживается, то разжимается как кулак. Разумеется, повар не имел ни малейшего представления о том, что могло так сильно огорчить миссис Бутби.

Он медленно проговорил:

– Миссус, я проработал на вас пятнадцать лет.

Джордж сказал:

– Я поговорю с ней, Джексон.

Джордж никогда раньше напрямую не обращался к Джексону. Его чувство вины перед этим человеком было слишком велико.

И сейчас Джексон медленно перевел свой взгляд на Джорджа и уставился на него, медленно мигая, как человек, которого неожиданно ударили. И Джордж стоял тихо и неподвижно, ждал. Наконец Джексон сказал:

– Вы не хотите, чтобы мы уезжали, баас?

Я не знаю, что за этим стояло. Возможно, все это время Джексон знал всю правду о своей жене. В тот момент это прозвучало, безусловно, так. И Джордж на мгновение прикрыл глаза, а затем пробормотал что-то невнятное, прозвучавшее нелепо, как речь идиота. Потом, спотыкаясь, он вышел с кухни.

Мы наполовину вынесли на руках, наполовину вытолкали Джимми с кухни, и мы сказали:

– Спокойной ночи, Джексон, и спасибо тебе, что ты пытался помочь баасу Джимми.

Но он ничего нам не ответил.

Мы уложили Джимми в постель, Пол и я. Когда мы вышли на улицу и двинулись сквозь влажную тьму, мы услышали голос Джорджа, разговаривавшего с Вилли в десятке шагов от нас. Вилли говорил: «Очень верно». И «Очевидно». И «Очень может быть». А Джордж говорил все более и более неистово и бессвязно.

Пол сказал тихим голосом:

– Боже мой, Анна, пойдем со мной.

– Я не могу, – сказала я.

– Очень может быть, что я покину эту страну со дня на день. Очень может быть, что я тебя никогда больше не увижу.

– Ты знаешь, что я не могу.

Ничего не ответив, он пошел прочь, в темноту, и я уже почти было двинулась вслед за ним, но тут ко мне подошел Вилли. Мы были почти у нашей спальни, и мы направились туда. Вилли сказал:

– Это лучшее из всего, что могло произойти. Джексон и его семья уедут отсюда, и Джордж придет в себя.

– Это означает, почти наверняка, что семью ожидает разлука. Жена и дети Джексона больше не будут с ним жить.

Вилли заметил:

– Как это на тебя похоже. Джексону повезло, у него была возможность завести семью. У большинства из черных такой возможности нет. А теперь он станет таким, как все. Вот и все. Ты разве рыдала и стонала из-за того, что у всех остальных семей нет?

– Нет, я поддерживала политический курс, призванный положить конец всем этим чертовым порядкам.

– Это так. И это правильно.

– Но случилось так, что я знаю Джексона и его семью. Иногда я не могу поверить в то, что ты действительно имеешь в виду то, что говоришь.

– Ясное дело, не можешь. Сентиментальные люди никогда не верят ничему, кроме собственных чувств.

– А для Джорджа ничего не изменится. Потому что трагедия Джорджа заключается не в Марии, а в нем самом. Когда она уедет, появится кто-нибудь другой.

– Может, все это станет для него уроком, – сказал Вилли, и, когда он это говорил, его лицо стало безобразным.

Я оставила Вилли в спальне и вышла на веранду. Туман был уже не таким густым, и он уже пропускал сквозь себя слабое, рассеянное и холодное свечение, изливавшееся с тусклых небес на землю. В нескольких шагах от меня стоял Пол, и он смотрел на меня. И внезапно все опьянение, вся ярость и боль того вечера сгустились во мне в какой-то клубок и взорвались подобно бомбе, и я больше уже не чувствовала ничего, кроме того, что я хочу быть с Полом. Я подбежала к нему, он схватил меня за руку и, не сказав друг другу ни слова, мы побежали, не зная, куда мы бежим и зачем. Мы бежали по шоссе, ведущему на восток, поскальзываясь и спотыкаясь на мокром, покрытом лужами бетоне, а потом свернули на грубую, поросшую травой колею, которая куда-то вела, но мы не знали куда. Мы побежали по ней, по лужам с песчаным дном, которых мы не замечали, сквозь дымку мороси, которая вновь опустилась на землю. Темные влажные деревья склонялись с двух сторон, наплывали на нас и оставались позади, а мы все бежали и бежали. Мы выбились из сил, и, спотыкаясь, сошли с дороги и побежали по вельду. Земля была покрыта какими-то мелкими, невидимыми в темноте растениями с листочками. Мы пробежали несколько шагов и упали на влажные листья, в объятия друг друга, а мелкий дождь продолжал неторопливо падать, и низкие и темные облака неслись по небу над нами, и луна, борясь с темнотой, то показывалась, то снова скрывалась, так что мы то оказываюсь залитыми ее светом, то снова погружались во тьму. Нас била крупная дрожь, и так сильно, что стучали зубы, и мы смеялись. На мне было тонкое вечернее платье из крепа, и больше ничего. Пол снял свою форменную куртку и укутал меня, и мы снова легли. Мы лежали, обнявшись, и наши тела были горячими, а все вокруг было холодным и мокрым. Пол, не утративший своей обычной манеры держаться даже сейчас, заметил:

– Никогда раньше я этого не делал, дорогая Анна. Ну разве это не умно с моей стороны, выбрать такую многоопытную женщину, как ты?

Что заставило меня снова рассмеяться. Ни один из нас вовсе не был умным, для этого мы были слишком счастливы. Спустя несколько часов воздух начал светлеть, отдаленные звуки пианино, доносившиеся из отеля, стихли, и, взглянув наверх, мы увидели, что ветер разметал облака и в небе сияют звезды. Мы встали и, вспомнив, откуда доносились звуки музыки, пошли, как нам казалось, по направлению к отелю. Мы, спотыкаясь, шли сквозь высокую траву и мелкий кустарник, мы держались за руки, и наши руки были горячими, а по нашим лицам струились слезы и влага с растений. Мы не могли найти отель: должно быть, ветер сносил звуки музыки куда-то в сторону. Мы карабкались, падали и вставали в темноте, и, наконец, очутились на вершине небольшого копи. На многие мили вокруг нас не было ничего, кроме совершенной молчаливой тьмы и серого мерцания звезд над нею. Мы уселись рядом на влажный гранитный выступ и, обняв друг друга, стали ждать, когда же покажется свет. Мы так промокли, замерзли и устали, что говорить уже не могли. Мы сидели, щека к холодной щеке, и ждали.

Я никогда, никогда в своей жизни не была так отчаянно, дико и болезненно счастлива, как тогда. Это чувство было настолько сильным, что я не могла в него поверить. Я помню, как говорила сама себе: «Вот оно, вот что такое счастье», но в то же время меня изумляло то, что оно выросло из столь многих несчастий и столь многих уродств. И все это время по нашим замерзшим, холодным, прижатым друг к другу лицам струились горячие слезы.

Много позже во тьму, находившуюся перед нами, вступило красное сияние, и из нее словно выпал навстречу нам пейзаж: молчаливый, серый, изысканный. Отель, неузнаваемый с этой высоты, оказался в полумиле от нас, и совсем не там, где мы думали. Он был весь погружен во тьму, нигде ни огонька. И тогда мы разглядели, что каменная глыба, на которой мы сидели, находилась у входа в небольшую пещеру, и задняя стена пещеры была покрыта рисунками бушменов. Свежие, сияющие даже в этом тусклом свете, они были сильно побиты и поцарапаны. В той части страны, где мы находились, таких рисунков было очень много, но большинство из них были попорчены и даже уничтожены, потому что белые уроды кидались в них камнями, не понимая их ценности. Пол посмотрел на маленькие разноцветные фигурки животных и людей, потрескавшиеся, испещренные шрамами, и сказал:

– Блестящий комментарий ко всему происходящему, дорогая Анна, хотя мне было бы нелегко, в моем нынешнем состоянии, найти верные слова, чтобы объяснить, почему это так.

Он поцеловал меня, в последний раз, и мы начали медленно спускаться вниз по холму, путаясь в клубках промокшей травы и листьев. От влажности мое креповое платье село, оно даже не закрывало моих колен, и это очень нас смешило, потому что теперь я могла ходить только очень мелкими шажками. Мы очень медленно, вдоль дороги, побрели к отелю, а потом к зданию, где находились спальни, и там, на веранде, увидели миссис Лэттимор. Она сидела там и плакала. Дверь в спальню позади нее была приоткрыта; там, на полу, у самой двери сидел мистер Лэттимор. Он все еще был пьян, и он повторял и повторял пьяным голосом, методично и тщательно выговаривая слова:

– Ты шлюха. Уродливая шлюха. Бесплодная сука.

Судя по всему, такое случалось и раньше. Она подняла к нам свое обезображенное слезами лицо, потянув себя обеими руками за рыжие прелестные волосы, с ее подбородка капали слезы. У ее ног свернулась калачиком собака, она тихо скулила, положив морду себе на лапы, и взад-вперед мела рыжим пушистым хвостом по полу, словно извиняясь перед нами. Мистер Лэттимор вообще не обратил на нас никакого внимания. Его покрасневшие безобразные глаза буравили жену:

– Ленивая бесплодная сука. Уличная девка. Грязная сука.

Пол меня оставил, и я пошла в спальню. Там было темно и душно.

Вилли спросил:

– Где ты была?

Я ответила:

– Ты это прекрасно знаешь.

– Иди сюда.

Я подошла к нему, и он схватил меня за запястье и притянул к себе. Я помню, как я лежала и ненавидела его, и я не понимала, почему тот один-единственный раз, из всех, что я помню, когда Вилли занимался со мной любовью хоть сколько-нибудь убедительно, случился именно тогда, когда он знал, что я только что делала это с другим.

Тот случай положил конец нашим с Вилли отношениям. Мы так и не сумели друг другу этого простить. Мы никогда не обсуждали события той ночи, но помнили о них всегда. И так получилось, что именно секс положил конец нашим «лишенным секса» отношениям.

На следующий день было воскресенье, и перед самым обедом мы все собрались под деревьями неподалеку от железной дороги. Джордж сидел в стороне от нас, один. Он выглядел как конченый человек, старый и печальный. Ночью Джексон забрал жену и детей и исчез; сейчас они шли на север, в Ньясаленд. Их домик, или, точнее, их лачуга, в которой, казалось, жизнь всегда била ключом, в одну ночь приобрел запущенный и опустелый вид. Маленькое, разрушенное и покинутое местечко, видневшееся за деревьями пау-пау.

Но Джексон слишком торопился, он не успел забрать своих цыплят. У домика бродило несколько цесарок и несколько огромных красных кур-несушек, и стайка маленьких и жилистых птичек, которых называли «куры кафров», и молодой прекрасный петушок в сияющих коричневых и черных перьях: черные перья в его хвосте на солнце переливались всеми цветами радуги, а он скреб грязь молодыми, сильными белыми лапами и громко кукарекал.

– Это я, – сказал мне Джордж, глядя на петуха, и паясничая, чтобы выжить.

Когда мы вернулись в отель, на обед, к нам подошла миссис Бутби, чтобы извиниться перед Джимми. Она торопилась и нервничала, глаза у нее были красные, но, при том что она не могла даже взглянуть на Джимми без того, чтобы на ее лице не отразилось отвращение, свои извинения она принесла вполне искренне. Джимми принял ее извинения с горячей благодарностью. Он совершенно не помнил того, что произошло накануне ночью, а мы не стали ему ничего рассказывать. Он подумал, что она извиняется за тот инцидент, который произошел во время танцев, когда он немного потанцевал с Джорджем.

Пол спросил:

– А что Джексон?

Она ответила:

– Ушел, и скатертью дорога.

Она произнесла это тяжело, нетвердым голосом, в котором слышалось огромное изумление и неспособность поверить в то, что она сама же и говорила. Было очевидно, что миссис Бутби силится и никак не может понять, что же такое могло произойти, что заставило ее с такой легкостью прогнать слугу, который служил ее семье верой и правдой целых пятнадцать лет.

– У нас здесь предостаточно желающих занять его место и получить его работу, – сказала она.

Мы решили, что уедем из отеля днем, и больше мы туда уже не возвращались. Через несколько дней Пол погиб, а Джимми отправился летать на своих бомбардировщиках над Германией. Тед вскоре завалил экзамены пилота, а Стэнли Летт сказал ему, что он дурак. Джонни-пианист по-прежнему играл на вечеринках и оставался нашим молчаливым, интересующимся и отстраненным другом.

Джордж, пользуясь своим знакомством с местными властями, навел справки о Джексоне. Оказалось, что тот отвез семью в Ньясаленд, там их оставил, а сам устроился работать поваром в один частный господской дом. Время от времени Джордж посылал деньги его семье, в надежде, что они подумают, будто деньги поступают от Бутби, которые, как он утверждал, вполне возможно, страдают от мук раскаяния, но с какой бы стати им так страдать? Ведь, с точки зрения Бутби, не произошло ничего такого, чего им следовало бы устыдиться.

На том все и закончилось.

И это послужило материалом для «Границ войны». Конечно, у этих двух «историй» совсем ничего общего нет. Я очень ясно помню тот момент, когда поняла, что я буду писать об этом. Я стояла на ступенях спального корпуса отеля «Машопи», и холодное, тяжелое, мерцающее сияние лунного света заливало все вокруг. Там, за эвкалиптами, на железнодорожную станцию прибыл товарный поезд, он стоял, свистел и выбрасывал в воздух клубы белого пара. Неподалеку от поезда был припаркован грузовик Джорджа, а позади него – фургон: какая-то нелепая, выкрашенная в коричневый цвет коробка, похожая на непрочную упаковочную тару. Там в это время Джордж был с Марией, я только что видела, как она прокралась к фургону и забралась в него. Влажные остывающие клумбы источали мощный аромат цветения и роста. Из комнаты для танцев доносились ритмы, выбиваемые Джонни из рояля. Позади меня звучали голоса Пола, Джимми, Вилли и неожиданные взрывы молодого смеха Пола. Меня переполняло столь сильное, опасное и сладостное возбуждение, что я могла сойти со ступеней прямо в воздух и по нему пойти, взбираясь силой собственного опьянения до самых звезд. Это пьянящее возбуждение происходило, как я понимала уже тогда, от безрассудства бесконечных возможностей, от опасности, от потайного, уродливого и пугающего пульса самой войны и смерти, которой мы все желали, желали друг другу и самим себе.

Дата, несколькими месяцами позже.

Сегодня я все это перечла, впервые после того, как написала. Все пропитано ностальгией, каждое слово ею нагружено, хотя, пока я писала, мне казалось, что я «объективна». По чему эта ностальгия? Я не знаю. Я предпочла бы умереть, чем снова пережить хоть что-нибудь из тех времен. И «Анна» того времени похожа, скорее, на врага, или на друга, которого ты знал так близко, что теперь не хочешь видеть.

КРАСНАЯ ТЕТРАДЬ

Вторая тетрадь, красная, была начата сразу и без колебаний. Поперек первой страницы было четко написано: «Коммунистическая партия Великобритании»; заголовок был подчеркнут двойной линией, стояла дата, 3-е янв. 1950, и далее:

На прошлой неделе Молли зашла ко мне в полночь, чтобы рассказать, что среди членов партии распространили анкету, содержащую вопросы об их личной истории пребывания в партийных рядах, и там был раздел, где всех просили подробно изложить свои «сомнения и колебания». Молли сказала, что она начала заполнять этот раздел, считая, что ограничится несколькими предложениями, но обнаружила, что пишет «целую диссертацию – десятки чертовых страниц». Было похоже, что она сердится на себя.

– Мне что, нужна исповедальня? В любом случае, раз уж я это написала, я собираюсь это им отправить.

Я сказала ей, что она сошла с ума. Я сказала:

– Предположим, Коммунистическая партия Великобритании когда-нибудь все-таки придет к власти, и этот документ будет храниться в их архивах, и если им понадобятся улики, чтобы тебя повесить, – то вот, они уже есть – причем в тысячи раз больше, чем надо.

Она мне улыбнулась уголками рта, улыбнулась кисловато, как она всегда это делала, когда я говорила ей такого рода вещи. Молли никак нельзя назвать невинным коммунистом. Она сказала:

– Ты очень цинична.

Я ответила:

– Ты знаешь, что это правда. Или может ею стать.

Она поинтересовалась:

– Если ты так думаешь, то как ты можешь собираться вступить в партию?

Я сказала:

– А как ты можешь оставаться в партии, если ты и сама так думаешь?

Молли снова улыбнулась, но уже не кисло, а иронично, и кивнула. Потом она немного посидела молча, покурила.

– Все это очень странно, Анна, верно ведь?

А утром она сказала:

– Я последовала твоему совету, я все это порвала.

В тот же самый день мне позвонил товарищ Джон: он слышал, что я вступаю в партию, и поэтому товарищ Билл, который отвечает за культуру, хотел бы провести со мной собеседование.

– Конечно, если тебе не хочется, ты можешь с ним и не встречаться, – добавил Джон поспешно, – но он сказал, что ему было бы интересно познакомиться с первым со времен начала холодной войны интеллектуалом, который решил вступить в партию.