Текст книги "Золотая тетрадь"

Автор книги: Дорис Лессинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 55 страниц)

– Это великий человек.

Это я сказал, а они кивнули мне в ответ. В гостинице они проводили меня до двери номера. Они без слов пожали мне руку. Я снова сел за свой дневник. Теперь мне в самом деле было о чем писать! И я работал до самого восхода солнца, думая о самом величайшем человеке из всех живущих на земле, который совсем неподалеку от меня тоже не спит и трудится, на страже судеб всех людей!

Далее снова шел почерк Анны:

Когда я закончила читать, никто не проронил ни слова. Потом наконец Джордж заметил:

– Хороший и правдивый материал, хорошая канва.

Что могло означать все что угодно. Потом я сказала:

– Я помню, что и у меня была такая в точности фантазия, слово в слово, только в моем случае я заодно наметила политику для всей Европы.

Неожиданно все разразились каким-то неловким смехом, а Джордж сказал:

– Сначала я подумал, что это пародия – похоже, правда?

Кпайв сказал:

– Я помню, как я читал что-то в переводе с русского – вещь начала тридцатых, я думаю. Двое парней стоят на Красной площади, у них сломался трактор. Они не могут разобраться, какая именно произошла поломка. Как вдруг к ним приближается мужчина крепкого сложения. Он курит трубку. «Что случилось?» – спрашивает он. «В том-то и беда, товарищ, что мы не понимаем, что случилось». «Так вы не понимаете, да? Это нехорошо». Крепко сложенный мужчина указывает черенком трубки на какую-то часть механизма: «А об этомвы подумали?» Молодые люди делают попытку – мотор ревет, и трактор оживает. Они оборачиваются к незнакомцу, чтобы поблагодарить его, а он стоит и наблюдает за ними по-отечески, искорки пляшут в его глазах. Они понимают, что это – товарищ Сталин. Но он, отдав им честь, уже возобновил свой одинокий путь к Кремлю, через всю Красную площадь, один.

Мы все снова засмеялись, а Джордж сказал:

– Вот это были деньки, что бы вы там ни говорили. Ну, пойду-ка я домой.

Когда мы расходились, в воздухе звенела враждебность: мы были друг другу неприятны, и мы это понимали.

ЖЕЛТАЯ ТЕТРАДЬ

ТЕНЬ ТРЕТЬЕЙ

Именно Патриция Брент, редактор, предложила Элле съездить на недельку в Париж. Поскольку предложение исходило от Патриции, первым инстинктивным желанием Эллы было немедленно от поездки отказаться.

– Мы не должны им позволять выбивать нас надолго из седла, – сказала Патриция; под «ними» подразумевались мужчины.

Короче говоря, Патриции не терпелось записать Эллу в клуб брошенных женщин; в этом чувствовались не только забота, но и личное удовлетворение. Элла сказала, что, по ее мнению, поездка в Париж – это пустая трата времени. Предлогом для поездки была встреча с редактором сходного с ними французского журнала и переговоры о покупке прав на публикацию в Британии некоего романа, из числа тех, что принято печатать в журналах с продолжением.

– Этот роман, сказала Элла, возможно, весьма подходящее чтение для домохозяек из Вожирара, но совсем неподходящее для домохозяек из Брикстона.

– Это бесплатный отпуск, – ответила Патриция, и сказала она это не без яда в голосе, потому что чувствовала, что Элла отвергает нечто большее, чем просто поездку в Париж.

Через несколько дней Элла передумала. Ей напомнили, что Пол ушел от нее больше года назад, а все, что она говорила, чувствовала, делала, она по-прежнему внутренне соотносила с ним. Она выстраивала свою жизнь так, что в самой ее сердцевине находился мужчина, который уже никогда к ней не вернется. Ей было необходимо освободиться. Это решение было принято умом, оно не подпитывалось силами ее души. Элла была вялой, безразличной, опустошенной. Казалось, уйдя от нее, Пол забрал с собой не только ее способность радоваться хоть чему-нибудь, но и ее волю. Она сказала, что поедет в Париж, как непослушный пациент, который наконец согласился принимать лекарство, но продолжает упорно твердить: «Конечно же, оно мне не поможет».

Был апрель; Париж, как всегда, был прелестен; и Элла сняла номер в скромном небольшом отеле на левом берегу Сены, том самом отеле, где она последний раз останавливалась два года назад, вместе с Полом. Она расположилась в номере, оставив место и для него. И только когда она себя на этом поймала, ей пришло в голову, что, может быть, ей вообще не стоило останавливаться здесь. Но ей было не по силам подыскивать себе какое-нибудь другое пристанище и туда переезжать, и она осталась. Было еще совсем не поздно. Из ее высоких окон открывался вид на Париж, оживлявшийся молодой зеленью деревьев и неспешно прогуливающимися горожанами. У Эллы ушел почти час на то, чтобы заставить себя выйти из номера и отправиться в ресторан перекусить. Она ела торопливо, постоянно чувствуя себя беззащитной и словно выставленной напоказ; когда она возвращалась домой, она преднамеренно внимательно рассматривала все, что попадалось ей на пути, чтобы ни с кем случайно не встретиться взглядом. Тем не менее пара мужчин весело ее окликнули, и оба раза у нее внутри все тревожно похолодело, и она ускорила свой шаг. Элла вошла в спальню и заперлась на ключ, словно спасаясь от какой-то опасности. Потом она села у окна и стала размышлять о том, что лет пять назад одинокий ужин доставил бы ей немало приятных минут и своей уединенностью, и открывавшейся возможностью с кем-нибудь познакомиться; а прогулка в одиночестве из ресторана домой была бы сущим наслаждением. И она бы, конечно, выпила чашечку кофе или стаканчик вина с кем-нибудь из окликавших ее мужчин. Так что же с ней случилось? Да, она действительно за время жизни с Полом приучила себя никогда не смотреть на мужчин, даже случайно, из-за его ревности; с ним она жила как под какой-то защитой, словно какая-нибудь латиноамериканка, никогда не покидающая своего дома. Но она-то считала, что она только внешне подстраивалась под его характер, чтобы избавить Пола от надуманных терзаний. Теперь же она поняла, что переменилось само глубинное устройство ее личности.

Какое-то время Элла так и сидела у окна в полной апатии, наблюдая, как сумерки опускаются на продолжающий цвести и в темноте город, и пытаясь себя уговорить выйти на прогулку, заставить себя разговаривать с людьми; она должна разрешить кому-нибудь с ней познакомиться и позволить себе немного пофлиртовать. Но она поняла, что она так же неспособна спуститься вниз по лестнице, сдать свой ключ портье и выйти на улицы города, как если бы она только что отсидела четыре года в тюрьме, в одиночной камере, а теперь ей вдруг сказали, что она свободна и должна немедленно выйти на улицу и вести себя как ни в чем не бывало. Она легла спать. Но заснуть не могла. Она, как всегда, убаюкала себя воспоминаниями о Поле. С тех пор как он ее оставил, Элле ни разу не удалось достичь вагинального оргазма; она могла пережить пронзительную ярость наружного оргазма, ее рука становилась рукой Пола, и, когда она занималась этим, она оплакивала утрату своей подлинной женской сути. После этого она засыпала: перевозбужденная, нервная, измученная, обманутая. Используя Пола таким образом, она все больше и больше сближалась с его «негативной» сущностью, с мужчиной, не верящим в себя. А тот мужчина, которым он был в реальности, отходил от нее все дальше и дальше. Ей делалось все труднее вспомнить тепло его глаз, добродушную насмешливость его голоса. С ней рядом спал призрак поражения; и на устах призрака, даже когда она, просыпаясь на мгновение, по привычке раскрывала объятия, чтобы он мог уткнуться лицом в ее грудь или чтобы она могла положить голову ему на плечо, играла едва заметная горькая, полная самоиронии усмешка. И все же, когда она его видела, во сне, он был всегда узнаваем, узнаваем в любом избираемом им для себя обличье, потому что его подлинный образ был теплым, он был воплощением спокойной мужественности. Того Пола, которого она любила, она сохранила в своих снах; наяву же для нее не осталось ничего, кроме боли, также принимавшей разные обличья.

На следующее утро Элла проснулась очень поздно, как это всегда бывало, когда она разлучалась с сыном. Она проснулась с мыслью, что Майкл уже встал давным-давно, оделся и позавтракал с Джулией и что уже приближается время обеда в школе. Потом она сказала себе, что приехала в Париж не для того, чтобы мысленно проживать все этапы дневного распорядка сына; она напомнила себе, что за окном простирается и ждет ее Париж, город, прогретый легкомысленным солнцем. И ей уже пора собираться на встречу с редактором.

Редакция журнала «Femme et Foyer» («Женщина и домашний очаг») находилась на другом берегу реки, в самом сердце старинного здания, попасть в которое можно было только пройдя сквозь благородных очертаний огромную арку, под которой когда-то проезжали роскошные экипажи и где еще раньше толпились штурмовавшие здание солдаты, находившиеся в чьей-то частной собственности.

Редакция занимала дюжину умеренно современных и дорого обставленных помещений в ветшающей цитадели масонства, где и сейчас еще витали запахи феодализма, церкви. Эллу, а ее уже ждали, любезно препроводили в кабинет месье Брюна, где ее и принял сам месье Брюн – крупный холеный юноша, похожий на молодого быка; приветствуя ее, он продемонстрировал в избытке свои прекрасные манеры, под которыми ему все же не удалось скрыть полное отсутствие интереса и к самой Элле, и к предлагавшейся ему сделке. Он пригласил ее выпить вместе дообеденный аперитив. Роббер Брюн уведомил полдюжины хорошеньких секретарш, что, поскольку он собирается отобедать со своей невестой, он никак не вернется раньше трех, в ответ на что получил дюжину понимающих поздравительных улыбок. Элла и Роббер Брюн пересекли освященный веками внутренний двор, вышли на улицу сквозь старинные ворота и направились в кафе; все это время Элла вежливо расспрашивала молодого человека о предстоящей свадьбе. На беглом и корректном английском он ей поведал, что его невеста – необыкновенно хорошенькая, умная и одаренная девушка. Свадьба состоится в следующем месяце, а сейчас они заняты обустройством своей будущей квартиры. Элиз (а он произносил ее имя с уже отработанной интонацией собственника, серьезно и строго) в эту самую минуту ведет переговоры о покупке некоего ковра, который они оба жаждут заиметь. Ей, Элле, будет дарована особая привилегия – лично познакомиться с его невестой. Элла поспешила заверить собеседника, что она в восторге от такой перспективы, и поздравила его еще раз. Тем временем они уже дошли до того защищенного навесами от солнца, уставленного столиками кусочка мостовой, который должны были осчастливить своим присутствием; они сели и заказали перно. Настал момент переговоров. Элла находилась в невыгодном положении. Она знала, что если бы она вернулась к Патриции с правами на этот роман-сериал – «Как я нашла свою великую любовь», неисправимо провинциальная матрона Патриция была бы просто счастлива. Для нее слово «французский» было неопровержимым указанием на марку высшей пробы: сдержанно, но подлинно амурный роман, в высоком стиле и изысканный. Для нее фраза «по соглашению с парижским „Femme et Foyer“» источает точно такой же утонченный и пикантный аромат, как и хорошие французские духи. И все же Элла точно знала, что стоит только Патриции действительно прочесть роман (в переводе, ведь французским она не владеет), она признает, хоть и неохотно, что роман из рук вон плох. Элла, если б захотела, могла бы вообразить, что защищает Патрицию от ее же слабостей. Но на деле Элла не собиралась покупать роман, такого намерения у нее вовсе не было, не было с самого начала; и это означало, что она впустую тратит время этого невероятно холеного, откормленного и безупречно корректного молодого человека. Ей следовало бы устыдиться, а она стыда не чувствовала. Если бы Роббер ей нравился, она бы мучилась раскаянием: а так она в нем видела лишь представителя из мира фауны, типичный средний класс, прекрасно выдрессированный экземпляр, и она была вполне готова пойти на то, чтобы его использовать: Элла была не в состоянии, ибо настолько она была ослаблена как независимое существо, насладиться пребыванием за столиком, в публичном месте без мужской защиты, и сидящий перед ней мужчина мог вполне сгодиться для роли спутника, он был не хуже и не лучше, чем любой другой. Проформы ради, Элла пустилась в объяснения, как надо будет адаптировать роман для Англии. Там шла речь о бедной юной сироте, которая скорбела о своей прекрасной матери, до времени сведенной в гроб жестокосердным мужем. Эта сирота росла в монастыре под присмотром добросердечных сестер-монахинь. Невзирая на все присущее ей благочестие, в пятнадцать лет она утратила невинность, пав жертвой бессердечного садовника, и, не в силах больше смотреть в глаза добродетельным сестрам из обители, она сбежала в Париж, где цеплялась (ведя себя порочно, но сохраняя немыслимую чистоту души) за разных мужчин. Они сменяли друг друга, и все они без исключения предательски бросали бедняжку. Наконец, когда героине исполнилось двадцать (к тому времени она уже успела пристроить рожденного вне брака малютку под крыло еще одной команды добрых сестер-монахинь), ей повстречался помощник булочника, чьей любви она не смела отдаться, считая себя крайне недостойной его высоких чувств. Она сбежала от этой любви, большой и настоящей, и прошла еще через несколько пар нелюбящих, жестоких рук, рыдая почти что непрерывно. И вот наконец помощник булочника (но только после того, как было употреблено необходимое и достаточное число слов) ее нашел, простил, пообещал ей вечную любовь, и страсть, и верную защиту. « Моп amour» [17]17
  Любовь моя ( фр.).


[Закрыть]– такими словами заканчивался этот эпос, – « mon amour, ведь я не знала, что, убегая от тебя, я убегаю от настоящей большой любви».

– Видите ли, – сказала Элла, – все это имеет настолько ярко выраженный французский аромат, что нам придется ваш роман переписать.

– Переписать? Но что вы имеете в виду? Вы о чем?

В его круглых, выпуклых, темно-карих глазах стояла обида. Элла едва удержалась от опрометчивого шага – она чуть было не начала сокрушаться по поводу тона повествования, в котором были тесно переплетены эротизм и религиозность, – ее остановила мысль о том, что Патриция Брент напряглась бы точно так же, если бы кто-нибудь, тот же Роббер Брюн, ей заявил: «Все это имеет настолько ярко выраженный английский аромат».

Роббер Брюн сказал:

– Мне эта история показалась очень печальной; психологически она очень точна.

Элла заметила:

– Все, что пишется для женских журналов, всегда отличается большой психологической точностью. Вопрос заключается в том, какого уровня этот психологизм?

Его лицо, его огромные глаза мгновенно застыли от встревоженного непонимания. Потом Элла заметила, что взгляд Роббера заскользил вдоль улицы: невеста приближалась. Он обронил:

– Из письма Патриции Брент я понял, что она решила приобрести роман.

Элла сказала:

– Если бы мы решили его напечатать, нам пришлось бы его переписать, убрав монастыри, монашек, всю религию.

– Но вся суть романа – вы ведь должны со мною согласиться? – и сводится к тому, что девушка – добросердечна, в глубине души она несчастна и добродетельна.

Роббер уже понял, что роман ему не продать; ему было все равно, купят его или нет; и теперь его взгляд сфокусировался, потому что в конце улицы появилась хорошенькая худенькая девушка, чем-то похожая на Эллу, с маленьким бледным заостренным личиком и пушистыми черными волосами. Пока девушка к ним приближалась, Элла думала: «Что же, может, я и отношусь к тому типу женщин, который ему нравится, но он, безусловно, не принадлежит к тому типу мужчин, который нравится мне». И она уже ждала, что француз вот-вот встанет, чтобы поприветствовать свою невесту. Но в последний момент он отвел взгляд в сторону, и девушка прошла мимо. «Ах вот как, – подумала Элла, – ах вот как». И она стала наблюдать за тем, как он скрупулезно, аналитически, практично-чувственно оценивает одну женщину на улице за другой: Роббер изучал каждую из них до тех самых пор, пока она не отвечала на его взгляд, кто-то смотрел на него с раздражением, кто-то – с интересом; и тогда он отводил глаза в сторону.

Наконец на улице появилась женщина уродливая и привлекательная одновременно; с несколько нездоровым цветом лица, не слишком изящного телосложения, но в то же время искусно накрашенная и очень хорошо одетая. Она-то и оказалась его невестой. Они поприветствовали друг друга с запатентованным удовольствием пары людей, заявляющих о своей связи на законном и добропорядочном основании. Как и было задумано, все взгляды устремились на счастливую пару, люди им улыбались. Потом Эллу представили. Теперь беседа велась по-французски. Ее предметом был ковер, который оказался намного, и очень намного, дороже, чем оба они могли предположить.

Но ковер все же был куплен. Роббер Брюн ворчал и восклицал; будущая мадам Брюн прикрывала подведенные черным глаза своими длинными ресницами и лепетала с подавляемой любовной страстностью, что для него – ничто не слишком. Их руки встретились в момент рождения улыбок на их лицах. Его была самодовольной; ее – довольной и немного напряженной. И еще прежде, чем руки их разъединились, его глаза сбежали по привычке, чтобы проверить начало улицы, где появилась хорошенькая девушка. Роббер быстро взял себя в руки, он слегка нахмурился. Улыбка его будущей жены застыла, всего лишь на одну секунду, когда она это заметила. Тем не менее, мило улыбаясь, девушка откинулась на спинку стула и продолжала мило болтать с Эллой, рассказывая ей о том, как трудно обустраивать квартиру в это непростое время. Те взгляды, что она бросала на жениха, напомнили Элле о проститутке, которую она однажды поздним вечером видела в лондонском метро; та женщина точно так же ласкала и зазывала мужчину маленькими, потаенными, трогательными движениями глаз.

Элла внесла свой вклад в беседу, рассказав о проблемах, связанных с обустройством жилища в современной Англии. И пока она говорила, она думала: «И вот я – третья лишняя, сижу здесь с обрученной парой. Я чувствую себя изолированной, исключенной. Через минуту они встанут и меня покинут. И я еще сильнее буду чувствовать себя выставленной напоказ. Что со мной случилось?И все же я бы лучше умерла, чем оказалась на месте этой женщины, невесты. Это правда».

Так они просидели втроем вместе еще двадцать минут. Невеста продолжала живо, женственно, игриво, нежно посматривать на своего пленника. Роббер сохранял всю безупречность манер и держался по-прежнему как собственник. Его выдавали только глаза. А она, его пленница, ни на минуту о нем не забывала – ее глаза двигались в унисон с его глазами и видели, как он честно и досконально (хотя теперь в вынужденно сокращенном варианте) изучает всех женщин, проходящих мимо.

У Эллы разрывалось сердце, настолько очевидной была для нее вся эта ситуация; и ведь она скорее всего была понятна любому, кто наблюдал за этой парой хотя бы пять минут. Эти двое стали любовниками уже очень давно. У нее есть деньги, и они ему нужны. Она отчаянно, благоговейно его любит. Он к ней привязан, ее любит, но он уже заранее устал от обязательств брака. Огромный и холеный бык уже томится, хотя аркан еще не затянулся на его шее. Через два-три года они будут месье и мадам Брюн, они будут жить в прекрасно обставленной квартире (все будет сделано на ее деньги), у них будет маленький ребенок и, может, хорошенькая нянька для него; она будет по-прежнему любящей и нежной, веселой и все еще страдающей от напряжения, неловкости и страха; он будет вежлив, добродушен, вальяжен, но иногда он будет впадать в дурное расположение духа, когда домашние заботы будут препятствовать его любовным утехам на стороне.

И хотя каждый из этапов этого брака был очевиден для Эллы, как будто все это уже в далеком прошлом и ей об этом просто рассказывают; хотя она была раздражена, потому что вся ситуация ей сильно не нравилась, все же она с ужасом ждала того момента, когда пара встанет и ее покинет. Что они и сделали, не упустив ни одной, даже самой малейшей детали своей восхитительной французской вежливости: он был гладко и безразлично вежлив, она была вежлива встревоженно, с оглядкой на него, в ее взгляде читалось: ты видишь, как прекрасно я обращаюсь с твоими деловыми знакомыми. И Элла осталась сидеть за столиком одна, в тот самый час, когда настало время пообедать в хорошей теплой компании, и она чувствовала себя так, как будто с нее содрали кожу. Она тут же защитила себя, представив, что к ней сейчас присоединится Пол, он сядет на то место, где только что сидел Роббер Брюн. Она осознавала, что теперь, когда она осталась одна, двое мужчин ее оценивали, взвешивали свои шансы. Через минуту какой-нибудь из них к ней подойдет, и она будет вести себя цивилизованно: она с ним выпьет стаканчик-другой, порадуется новому знакомству, а потом вернется в гостиницу, укрепленная, освобожденная от Пола, от его призрака. За ее спиной стояла кадка с цветущими растениями. Солнце, проходя через натянутый над ней навес, укутывало ее в мягкий желтый кокон сияния. Элла прикрыла глаза и подумала: «Когда я их открою, я, может быть, увижу Пола». (Ей вдруг показалось совершенно невероятным, что его нет где-то поблизости, ведь он наверняка вот-вот придет и сядет рядом). Она подумала: «Что же это означало, когда я говорила, что я Пола люблю, – если после его ухода я превратилась в улитку, которой птица расклевала домик? Мне следовало говорить, что моя жизнь с Полом, по сути, означает, что я остаюсь сама собой, я остаюсь свободной и независимой. Я же ничего у него не просила, уж точно не просила, чтоб он на мне женился. И все же теперь я вдребезги разбита. Так что все это было обманом. На деле он был моим убежищем. Я была ничуть не лучше, чем та напуганная женщина, его жена. Я ничуть не лучше, чем Элиз, будущая жена Роббера. Мюриэл Тэннер удерживала Пола тем, что никогда не задавала ему вопросов, полностью вычеркивала себя из жизни. Элиз Роббера покупает. А я употребляю слово „любовь“, я думаю, что я свободна, когда на самом деле…» Где-то совсем близко раздался голос, кто-то спросил, свободно ли место за ее столиком, и Элла открыла глаза, чтобы увидеть маленького, оживленного, веселого француза, который усаживался рядом с ней. Она себе сказала, что он приятный и что она останется сидеть на месте; она нервно улыбнулась, сказала, что ей нездоровится, что у нее раскалывается голова, и она встала и ушла, прекрасно понимая, что повела себя как школьница, которую спугнул мужчина.

И она приняла решение. Она пошла обратно в отель, через Париж, собрала свои вещи, отправила телеграмму Джулии и еще одну – Патриции, взяла такси и поехала в аэропорт. В кассе как раз остался один билет; вылет в девять, через три часа. В ресторане аэропорта Элла поела с удовольствием – она была самой собой; во время путешествия человек имеет право на одиночество. Она просмотрела дюжину французских женских журналов, профессионально, помечая статьи и романы, которые могут показаться интересными Патриции Брент. Она проделала эту работу, отдавая ей лишь часть сознания; она при этом думала: «Ну вот, лучшее лекарство при том состоянии, в котором я нахожусь, – это работа. Я напишу еще один роман. Но проблема в том, что, когда я писала предыдущий, такого момента, чтобы я себе сказала: я напишу роман, не было. Я просто обнаружила, что я его пишу. Что ж, значит, я должна добиться такого же состояния своего сознания – нечто вроде открытой готовности, пассивного ожидания. Тогда, быть может, я однажды обнаружу, что я пишу роман. Но мне все равно, напишу роман я или нет, – но и тогда мне было все равно. Допустим, Пол мне бы сказал: „Я на тебе женюсь, если ты мне пообещаешь, что больше никогда ни слова не напишешь?“ Боже, я бы согласилась! Я была бы готова купить Пола, как Элиз покупает Роббера Брюна. Но это было бы двойным обманом, потому что сам процесс написания отношения к делу не имеет – это не акт созидания, а просто акт письменной фиксации. История была уже написана, невидимыми чернилами… что ж, может быть, где-то внутри меня уже есть еще одна история, написанная невидимыми чернилами… так в чем же дело? Я несчастна, потому что я утратила какую-то независимость, какую-то свободу; но мое ощущение собственной „свободы“ никак не связано с написанием романа; оно связано с моим отношением к мужчине, а это оказалось нечестным, потому что сейчас я вдребезги разбита. Правда заключается в том, что счастье, которое я проживала с Полом, было для меня важнее всего на свете, и куда это меня привело? Я одна, мне страшно быть одной, мои внутренние силы иссякли, я бегу из восхитительного города, потому что не имею душевных сил позвонить кому-нибудь из дюжины своих знакомых, которые бы очень обрадовались моему звонку, или, по крайней мере, они сделали бы вид, будто очень рады.

Ужасно то, что по завершении любого из этапов своей жизни я остаюсь наедине с какой-нибудь расхожей истиной, давно и всем известной, не более того; в данном случае такой: все чувства женщины настроены на тот общественный уклад, которого уж нет давно. Мои глубокие чувства, чувства подлинные, связаны с моими отношениями с мужчиной. С одним мужчиной. Но я так не живу, и я знаю совсем немного женщин, которые живут именно так. Поэтому то, что я чувствую – беспочвенно и глупо… я неизменно вынуждена делать вывод, что мои подлинные чувства – глупость, мне всегда приходится вычеркивать себя. Мне следовало бы уподобиться мужчинам, о работе думать больше, чем о людях; мне следовало бы в первую очередь думать о работе и принимать мужчин по мере поступления, или же найти себе обычного удобного мужчину, чтобы хватало на хлеб с маслом, – но я не стану так делать, я так не могу…»

Объявили посадку на ее рейс, и Элла вместе со всеми остальными проследовала в самолет. Сев на свое место и обнаружив, что рядом с нею сидит женщина, Элла, испытала облегчение, что это не мужчина. Пять лет назад она бы об этом пожалела. Самолет проехал немного вперед, потом развернулся и начал разгоняться для взлета. Самолет, вибрируя, набрал скорость; казалось, он весь напрягся, готовясь к прыжку в воздух, и вдруг замедлил свой ход. Несколько минут он простоял на месте, вхолостую рыча. Что-то пошло не так. Пассажиры, втиснутые в этот дребезжащий металлический контейнер и сидящие друг к другу так близко, исподтишка поглядывали на соседей, смотрели в их оптимистически сияющие лица и задавались вопросом, отражается ли на их собственных лицах тревога; понимали, что маска беззаботности их лица надежно прикрывает; и отдавались своим частным личным страхам, посматривая теперь уже на стюардессу, чей повседневный и небрежный вид казался неестественным, наигранным. Три раза самолет разгонялся, готовился к подъему, замедлял свой ход и останавливался, и стоял на месте, рыча. Потом он медленно поехал к зданию аэропорта, и пассажиров попросили выйти и подождать, пока механик «устранит незначительные неполадки в моторе». Они дружными рядами промаршировали обратно в ресторан, где служащие аэропорта, с любезным видом, но излучая раздражение, объявили, что их накормят. Элла села в уголок, одна, ей было скучно и досадно. Теперь они собою представляли довольно молчаливую компанию; похоже, каждый размышлял, как сильно им повезло, что неполадку в двигателе выявили вовремя. Они все ели, чтобы скоротать время, заказывали выпивку, смотрели в окна на механиков, которые, залитые лучами света, столпились вокруг их самолета.

Элла вдруг почувствовала, что ее сердце сжалось от какого-то пронзительного чувства, которое, когда она его подвергла анализу, оказалось одиночеством. Казалось, что ее от остальных людей отделяет некое пространство, заполненное очень холодным воздухом, эмоциональным вакуумом. Она просто физически ощущала этот холод и изоляцию. Она снова вспоминала Пола – и, что ей казалось совершенно естественным, что он вот-вот возникнет в дверном проеме, войдет, присядет рядом. Элла буквально физически чувствовала, как окружавший ее холод начинает таять под напором мощной веры в то, что скоро Пол к ней вернется. Волевым усилием она остановила этот полет фантазии: у нее мелькнула паническая мысль: «Если я не сумею пресечь, остановить это безумие, я никогда больше не стану сама собой, я никогда не исцелюсь». Ей удалось прогнать всюду за ней следовавший призрак Пола; и тут же зябкие равнины снова растянулись вокруг нее и внутрь прокрались холод и чувство отъединенности от всех и от всего; она листала французские журналы, их было много, и она не думала больше ни о чем. Рядом с ней сидел мужчина, он тоже читал журналы, но только очень сосредоточенно, она заметила, что это были медицинские журналы. С первого же взгляда было ясно, что он американец: невысокий, коренастый, энергичный; с короткой стрижкой, его волосы блестели и были похожи на какой-то мех коричневого цвета. Незнакомец пил фруктовый напиток стаканами и выглядел так, словно задержка в пути нисколько не нарушила его невозмутимого спокойствия. Один раз их взгляды встретились после того, как каждый из них внимательно и долго смотрел на самолет, вокруг которого теперь уже буквально роились механики, и мужчина, громко хохотнув, сказал:

– Похоже, мы здесь застрянем на всю ночь.

И он вернулся к изучению статей по медицине. Уже было начало двенадцатого, и кроме них, к этому времени в здании аэропорта уже больше не осталось никого из пассажиров их рейса. Неожиданно на улице, под ними, поднялся ужасный шум, послышались крики и восклицания на французском языке: у механиков случился какой-то раздор, они ругались и спорили друг с другом. Один из них, похоже – главный, пытался в чем-то убедить остальных, а может, жаловался, он часто взмахивал руками, пожимал плечами. Подчиненные сначала что-то кричали ему в ответ, а потом угрюмо замолчали. После чего они всей группой вяло побрели обратно в здание аэропорта, оставив того, главного, в полном одиночестве под самолетом. Он, оставшись в одиночестве, сначала темпераментно ругался, потом в последний раз пожал плечами, выразительно, и тоже последовал за всеми остальными. Американец и Элла снова обменялись взглядами. Он, явно находя всю ситуацию занятной, сказал:

– Меня это не сильно беспокоит.

И в это время через громкоговоритель их пригласили занять свои места. Элла и он вместе направились к самолету. Она заметила:

– Может, лучше отказаться от этого полета?

Он ответил, обнажив на мгновение свои прекрасные, очень белые зубы и испустив из синих мальчишеских глаз волну жизнелюбивого энтузиазма:

– У меня на завтрашнее утро назначена встреча.