Текст книги "Золотая тетрадь"

Автор книги: Дорис Лессинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 55 страниц)

Около полуночи яркий свет фар грузовика проглотил лунный свет, метнулся с шоссе на свободное пятно песка возле железной дороги и там остановился. Это был большой грузовик, доверху заполненный разными инструментами, и к нему был прицеплен фургон. В фургоне Джордж Гунслоу жил в те периоды, когда он надзирал за дорожными работами. Джордж спрыгнул из кабины на землю и подошел к нам, чтобы тут же получить полный стакан вина, которым его приветствовал Тед. Он выпил его стоя, роняя в перерывах между глотками:

– Ах вы, горькие пьяницы, маленькие придурки, сонные извращенцы, сидите тут, вино лакаете!

Я помню запах вина, резкий и холодный, помню, как Тед вскрыл еще одну бутыль, чтобы снова наполнить стакан, как вино расплескалось и с шипением пролилось на пыль. От пыли пошел тяжелый пряный запах, как после дождя.

Джордж подошел меня поцеловать.

– Прекрасная Анна, прекрасная Анна, – но ты не можешь быть моей из-за этого противного типа по имени Вилли.

Потом он отодвинул Теда, чтобы поцеловать в щеку Мэрироуз, которая пыталась от этого поцелуя уклониться, и сказал:

– Какое великое множество прекрасных женщин живет на белом свете, а здесь у нас их только две, и как же мне хочется от этого плакать!

Мужчины засмеялись, а Мэрироуз мне улыбнулась, и я ответила ей улыбкой. В ее улыбке я увидела внезапную и острую боль, и тут я поняла, что и моя улыбка была такой же. Она смутилась, что выдала себя, и мы тут же отвели глаза, чтобы не видеть этой беззащитности друг в друге. Ни я, и ни она, думаю, не стали предаваться размышлениям на тему, что же вызвало такую боль. Джордж наконец сел и, склоняясь вперед со стаканом вина в руках, произнес:

– Товарищи и пьяницы, хватит валять дурака, настал момент ввести меня в курс дела.

Мы все зашевелились, разволновались, забыли о сонливости. Мы слушали, как Вилли рассказывает Джорджу о политической обстановке в городе. Джордж был чрезвычайно серьезным человеком. И он относился к Вилли, к его уму, с глубоким уважением. Он был убежден, что сам он – очень глуп. Он был убежден, и, вероятно, так было всегда, в своей полнейшей неадекватности, а также в своем физическом уродстве.

А на самом деле Джордж был довольно привлекателен, во всяком случае, женщины всегда обращали на него внимание, даже когда они сами этого не замечали. Хорошенькая рыженькая миссис Лэттимор, например, которая часто и очень убежденно говорила, что Джордж противный, глаз с него не сводила, если он находился где-нибудь поблизости. Он был довольно высоким, но казался ниже ростом, потому что у него были очень широкие плечи и он всегда сильно сутулился. Его тело резко сужалось от плеч к талии. Чем-то Джордж напоминал быка, все его движения были упрямыми, резкими, в нем чувствовалось раздражающее его самого брожение могучей силы, которую он обуздывал и подавлял, держал всегда на поводу, и делал он это непроизвольно. Связано это было с его семейной жизнью, с его очень сложной семейной жизнью. Дома Джордж был на протяжении вот уже многих лет терпеливым, послушным, исполненным жертвенности человеком. А по своей природе, я думаю, он был совсем другим. Возможно, это и порождало в нем потребность принижать себя, вело к тому, что он в себя не верил. Этот человек мог бы стать чем-то намного большим, чем он был, если бы жизнь позволила ему распрямиться в полный рост. Я думаю, сам Джордж это понимал; и, поскольку он втайне мучился от чувства вины из-за того, что семейные обстоятельства его так раздражают, быть может, его намеренное самоуничижение и было тем наказанием, которое он сам себе назначил? Я не знаю… а может, он так себя наказывал за вечные измены жене? Надо было быть гораздо старше, чем я была тогда, чтобы понять отношения Джорджа с его женой. Он сострадал ей яростно и преданно, и это было такое сострадание, с которым одна жертва относится к другой.

Джордж был одним из самых приятных в общении людей, которых я вообще когда-либо встречала. И безусловно, он был самым смешным из всех, кого я знала. Он был смешон стихийно и неотразимо. Не раз я видела, как целая толпа народа, оставшись в баре после закрытия, надрывно хохотала, слушая его, не в силах удержаться, и так до самого рассвета. Мы катались по кроватям, мы корчились от смеха на полу, смеялись так, что не могли потом пошевелиться. При этом, вспоминая его шутки на следующий день, мы не могли найти в них ничего особенно смешного. А хохотали мы до дурноты – отчасти это было связано с его лицом: красивым, но как-то прописно красивым, почти что скучным в своей правильности, так, что казалось, что и истины он будет изрекать прописные; но, думаю, в основном с его верхней губой, очень тонкой и очень длинной, которая придавала его лицу какое-то деревянное, почти тупое и упертое выражение. И вдруг Джордж начинал исторгать из себя эти свои речи, и лились они горьким неотразимым потоком, и были они пропитаны презрением к самому себе. И он смотрел, как мы катаемся от смеха, но сам он никогда не смеялся вместе со своими жертвами, а просто взирал с откровенным изумлением, как будто думал: «Ну что ж, наверно, я не так уж безнадежен, как мне кажется, если я могу так сильно рассмешить людей столь умных и достойных».

Было ему тогда около сорока. То есть он был на двенадцать лет старше, чем самый старший из нас, Вилли. Мы бы об этом никогда и не думали, но сам он этого никогда не забывал. Джордж был человеком, который пристально следил за тем, как ускользают годы, год за годом, подобно драгоценным самоцветам, проскальзывающим сквозь пальцы и уходящим на морское дно. Это было связано с его отношениями с женщинами. Другой его страстью была политика. Не самым легким его бременем оказалось также и то, что вырастили его родители, происходившие из самой сердцевины старинной традиции британского социализма, – социализма закваски девятнадцатого века, – они были рационалистичны, практичны, но прежде всего – религиозно антирелигиозны. И такое воспитание никак не способствовало тому, чтобы облегчить его жизнь в колонии. Джордж был одиноким человеком, жившим в полной изоляции в крошечном заштатном затерянном городке. Мы, компания молодых людей много младше его, были его первыми настоящими друзьями за долгие годы. Мы все его любили. Но ни на секунду я не верю в то, что сам Джордж это понимал, или же, что он мог себе позволить допустить такую мысль. Смирение его было слишком велико. Особенно его смирение перед Вилли. Я помню, как однажды, замучившись смотреть, как Джордж сидит напротив Вилли, выражая каждой частью своего тела благоговейное внимание, а тот что-то непреложным тоном излагает, почти вещает, я сказала:

– Боже мой, Джордж, ты такой славный, и мне невыносимо видеть, как ты готов лизать ботинки у такого человека, как Вилли.

– Будь у меня такие мозги, как у Вилли, – ответил он, что характерно, не спросив, как я могу так говорить о человеке, с которым я, в конце концов, живу, – будь у меня его мозги, я был бы самым счастливым человеком на свете. – И его верхняя губа сморщилась в гримасе насмешливого презрения к самому себе. – Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что я «славный»? Я извращенец, ты же знаешь. Я вам рассказываю все, как есть, а ты мне говоришь, что я славный.

Он намекал на то, что он рассказывал мне и Вилли, а больше – никому, о своих отношениях с женщинами.

С тех пор я не раз об этом думала. Я имею в виду, о слове «славный». Может быть, я хотела сказать «хороший». Конечно, оба этих эпитета перестают что-либо означать вообще, стоит только начать о них думать. Люди говорят: «хороший человек», «хорошая женщина»; «славный человек», «славная женщина». Конечно, только в разговорах, это не те слова, которые станешь использовать в романе. Постараюсь их избегать.

И все же в той нашей группе, скажу вам просто, не углубляясь в какой-то там анализ, Джордж был хорошим человеком, а Вилли – нет. Скажу вам также, что и Мэрироуз, и Джимми, и Тед, и Джонни-пианист были людьми хорошими, а вот Пол и Стэнли Летт ими не были. Более того, могу поспорить, что, если бы мы на улице наугад выбрали десять случайных прохожих и познакомились бы с ними или предложили бы им посидеть с нами под эвкалиптами той ночью, они бы сразу же и без раздумий согласились с моей классификацией, и если бы я просто и без пояснений употребила слово «хорошие», они бы тут же поняли, о чем я говорю.

И, думая об этом, как делала я часто и подолгу, я понимаю, что захожу с другого края и как бы через черный ход в ту область, которая мне не дает покоя. Я, разумеется, о том здесь говорю, что называют словом «личность». Боже мой, ни на секунду нам не дают забыть, что «личности» больше нет. Этому посвящена добрая половина всех выходящих в свет романов, это является предметом размышлений социологов и всяких прочих «-ологов». Нам так часто твердят о том, что под давлением всех наших знаний человеческая личность распалась и превратилась в ничто, так часто, что на какое-то время я в это поверила. И все же, когда я оглядываюсь в прошлое, смотрю на ту компанию под сенью эвкалиптов, усилиями памяти воссоздаю их всех, я тут же понимаю, что это чепуха. Случись мне повстречаться с Мэрироуз сейчас, спустя все эти годы, она бы сделала какой-то жест, повела бы глазами в присущей ей манере, и вот, – вот она снова передо мной, Мэрироуз собственной персоной в целости и сохранности. Или, допустим, она бы «сломалась», сошла с ума. Она распалась бы на компоненты, ее жест, ее движение глаз остались бы, хотя, конечно, все связи были бы разрушены отчасти. Итак, все эти разговоры, весь этот призванный нас запугать антигуманный бред о том, что личности не стало, что личность испарилась, теряют для меня всякий смысл, стоит мне только выработать внутри себя столько душевной энергии, чтобы ее хватило на создание в моей памяти кого-нибудь из тех, кого я знала. Я сижу и вспоминаю запах пыли и лунный свет, и вижу, как Тед протягивает Джорджу стакан вина, как Джордж чрезмерно горячо его благодарит. Или же вижу, как бывает в кино при замедленной съемке, как Мэрироуз поворачивает голову, а на ее лице играет убийственная терпеливая улыбка… Я написала слово «кино». Да. Все те, без исключения, моменты, которые я помню, выглядят столь достоверно четко, как выглядят улыбка, жест, движение на картине или в кино. Не получается ли тогда так, что та реалистичность, которой я стараюсь служить столь верно, принадлежит миру визуального искусства, а не роману, вовсе не роману, который отступил под натиском распада и разрушения? Какое дело романисту до четкого воспоминания об улыбке или о взгляде, ведь он прекрасно знает, сколько всякой путаницы стоит за этим всем? И все-таки, если бы я не держалась за эту четкость и достоверность, я бы никогда не смогла написать на бумаге ни единого слова; точно так же я пыталась выстоять и не сойти с ума в этом холодном северном городе, заставляя себя точно вспомнить, как именно горячий солнечный свет касался моей кожи.

Итак, я снова напишу, что Джордж был хорошим человеком. И мне невыносимо было наблюдать, как, слушая Вилли, он превращался неуклюжего школьника-подростка… В тот вечер он выслушал отчет о беспорядках в левых группах города с большим смирением, и он кивнул, давая нам понять, что обдумает все это позже, когда останется один, и думать он над этим будет долго, – потому что, конечно же, он слишком глуп, чтобы осмыслить что-то без долгих-долгих размышлений, хотя все остальные, мы, были умны настолько, что не нуждались в его мнении.

Мы, все мы без исключения, сочли, что Вилли изложил анализ ситуации высокомерно и неискренне, он говорил так, словно заседал в комитете, и ни словом не обмолвился о новом поводе для тревоги, о нашем новом тоне – насмешливом и недоверчивом.

Пол, отрекаясь тем самым от Вилли, принял решение поведать Джорджу правду, и сделать это в своей собственной манере. Он завязал разговор с Тедом. Я помню, как я наблюдала в тот момент за Тедом и не понимала, откликнется ли он на этот легкий и ироничный вызов. Тед колебался, смущался, но в конце концов он поддержал Пола в этой игре. И поскольку все это было не в его характере и все это противоречило его глубинным убеждениям, он говорил как-то уж слишком бурно, необузданно и дико, что резало наш слух еще сильнее, чем речи Пола.

Пол начал с того, что описал заседание комитета, где «два с половиной человека решали судьбы всего африканского континента целиком и полностью, разумеется, совершенно без учета африканцев как таковых». (Разумеется, это было предательством – в присутствии посторонних людей, вроде Стэнли Летта и Джонни-пианиста, признавать, что у нас могли быть какие-то сомнения в правильности наших убеждений. Джордж неуверенно взглянул на эту парочку, решил, что они, должно быть, к нам уже примкнули, потому что в противном случае мы бы никогда не стали вести себя так безответственно, и удовлетворенно улыбнулся, ведь в наших рядах появились два новых рекрута.) Теперь Пол описывал, как два с половиной человека, случись им оказаться в «Машопи», станут действовать, чтобы «направить отель на правильный путь развития».

– Я бы сказал, что отель – удобное место для того, чтобы начать. Что скажешь, Тед?

– Около бара, Пол, там может предоставиться немало благоприятных возможностей. (Тед пил очень мало, и Джордж, нахмурившись, посмотрел на него с удивлением.)

– Проблема в том, что это место нельзя без некоторой натяжки назвать центром жизни растущего промышленного пролетариата. Хотя, разумеется, можно и даже нужно признать, что это относится и ко всей стране в целом, да?

– Верно подмечено, Пол. Но с другой стороны, в этих краях, на фермах, трудится великое множество отсталых полуголодных работников.

– Которые только и ждут, чтобы вышеупомянутый пролетариат направил их твердой рукой куда следует. Все бы хорошо, да пролетариата нет.

– Эй, послушай, а я знаю. На железной дороге есть пять убогих злосчастных черных, они ходят в лохмотьях, живут в нищете. Они, конечно же, нам подойдут?

– Итак, все, что от нас требуется, так это довести до сознания пролетариата правильное понимание их классовой позиции, и весь район тут же будет охвачен пламенем революции еще до того, как мы успеем произнести: «Коммунизм Левого Уклона, Инфантильный Хаос».

Джордж взглянул на Вилли, ожидая с его стороны возражений. Но в то утро Вилли сказал мне, что собирается полностью посвятить себя учебе и что у него больше нет времени «на всех этих плейбоев и девушек, мечтающих выйти замуж». Вот так легко и просто он отрекся от всех тех людей, к которым на протяжении многих лет относился настолько серьезно, что работал с ними.

Теперь Джорджу стало по-настоящему не по себе; он почувствовал, что мы утратили самую сердцевину нашей веры, а это только подтверждало его извечное одиночество. Не глядя на Пола и Теда, он обратился к Джонни-пианисту:

– Они же часто несут всякую чушь, да, приятель?

Джонни кивнул – но не для того, чтобы подтвердить слова Джорджа, я думаю, он редко прислушивался к словам, он просто всегда чувствовал, как к нему относятся – дружелюбно или нет.

– Как тебя зовут? Мы же раньше не встречались, правда?

– Джонни.

– Ты откуда-то из Центральных графств?

– Из Манчестера.

– Вы двое – члены группы?

Джонни отрицательно качнул головой; у Джорджа от изумления слегка приоткрылся рот, потом он быстро провел руками по глазам, да так и остался сидеть, потрясенный и примолкший. Тем временем Джонни и Стэнли продолжали сидеть плечом к плечу. Они пили пиво и наблюдали за происходящим. Джордж, в стихийном и отчаянном стремлении все-таки как-то преодолеть разделяющий их барьер, резко наклонился и подвинул к ним бутылку вина.

– Осталось не так уж много, но угощайтесь, пейте, пожалуйста, – сказал он Стэнли.

– А мы это не любим, – ответил Стэнли. – Нам пиво нравится.

И он похлопал себя по многочисленным карманам, из которых под разными углами торчали бутылки с пивом. Стэнли обладал непревзойденным талантом бесперебойно пополнять пивные запасы для себя и для Джонни. Даже когда вся колония пересыхала, а это время от времени случалось, Стэнли таскал нам пиво ящиками. По всему городу у него были пивные тайники, и, пока длилась засуха, он с выгодой для себя пивом приторговывал.

– Ты прав, – сказал Джордж. – А мы, чертовы колонисты, бедолаги, уже приучили свои желудки к этому пойлу, тренируемся с тех самых пор, как нас отлучили от материнской груди.

Джордж любил вино. Но даже столь масштабные усилия по налаживанию отношений не произвели на парочку ни малейшего впечатления и ничуть их не смягчили.

– Вы не думаете, что этих двоих следовало бы как следует отшлепать? – спросил Джордж, указывая на Теда и Пола. (Пол улыбался; по Теду было видно, что ему стыдно.)

– Лично мне все равно, – сказал Стэнли.

Сначала Джордж подумал, что тот все еще говорит о вине; но, поняв, что речь идет о политике, метнул пристальный взгляд на Вилли: он ждал от него помощи. Однако Вилли продолжал сидеть, втянув голову в плечи и мурлыча что-то себе под нос. Я знала, что он тоскует по дому. У Вилли не было слуха, он не умел петь, но когда он вспоминал Берлин, то начинал тихонько напевать один мотивчик из «Трехгрошовой оперы» Брехта, повторяя много раз подряд.

 
Ох, у акулы
Есть страшные зубы.
Ох, и она их чистит
До блеска, до блеска…
 

Годы спустя это стало популярной песенкой, но впервые я ее услышала именно в «Машопи», от Вилли; и я помню острое ощущение смещения времени и пространства, когда я услышала этот мотив, превратившийся в модную песенку, в Лондоне, спустя годы после того, как Вилли ностальгически и печально его напевал, объясняя нам, что «этот мотивчик мы часто напевали, когда я был маленьким, – это сочинил человек по имени Брехт, интересно, что с ним сталось, когда-то он был очень хорош».

– Товарищи, что происходит? – требовательно спросил Джордж после долгого неловкого молчания.

– Я бы сказал, что наступает период определенной деморализации, – произнес Пол медленно и внятно.

–  Ну нет! – воскликнул Тед, но тут же взял себя в руки и замолчал, нахмурившись. Потом он резко вскочил на ноги и сказал: – Я пойду спать.

– Мы все скоро пойдем спать, – сказал Пол. – Так что подожди минутку.

– Я хочу в кровать. Засыпаю на ходу, – сказал Джонни, и это было самое длинное выступление из всех, которые мы когда-нибудь слышали в его исполнении.

Он встал, слегка покачиваясь, и оперся о плечо Стэнли. Казалось, Джонни какое-то время обдумывал то, что произошло, и теперь решил, что обязан сделать какое-нибудь заявление.

– Дело обстоит так, – обратился он к Джорджу. – Я в отель приехал, потому что я приятель Стэнли. Он сказал, что здесь есть пианино и что по субботам здесь принято немножко танцевать. А политикой я не занимаюсь. А ты Джордж Гунслоу. Я слышал, как они о тебе говорили. Рад с тобой познакомиться.

Он протянул Джорджу руку, и тот ответил теплым рукопожатием.

Стэнли и Джонни побрели прочь, в лунный свет. Они направлялись к спальному корпусу. А Тед встал и сказал:

– Я тоже пойду, и я сюда больше никогда не вернусь.

– Ох, не надо устраивать такую драму, – сказал Пол холодно. Его неожиданная холодность удивила Теда, который начал переводить взгляд с одного из нас на другого, при этом как бы ничего перед собой не видя. Он выглядел обиженно и смущенно. Но он послушался Пола и снова сел.

– Какого черта? Почему эти парни с нами? – агрессивно спросил Джордж. Это была агрессия отчаяния. – Они ребята хорошие, я уверен, но почему мы обсуждаем все наши проблемы при них?

Вилли опять ничего ему не ответил. Тихий унылый мотивчик продолжал звучать у меня над самым ухом: «Ох, у акулыесть страшные зубы…»

Пол, обращаясь к Теду, произнес медленно и бесстрастно:

– Думаю, мы неправильно оценили классовую ситуацию в «Машопи». Мы просмотрели человека, который здесь, безусловно, является ключевой фигурой. Он все время был и остается у нас под самым носом. Повар миссис Бутби.

– Какого черта? При чем здесь повар? – яростно спросил Джордж.

Вопрос прозвучал слишком грубо. Джордж стоял перед нами, глубоко несчастный, агрессивный; он нервно раскручивал вино в своем стакане, так что оно то и дело выплескивалось на землю, в пыль. Мы все подумали, что его агрессивность вызвана тем изумлением, которое он испытал, прочувствовав и поняв наше настроение. Мы не виделись с ним несколько недель. Я думаю, в этот момент мы начали осознавать глубину произошедших в нас перемен, потому что это был первый случай, когда мы смогли увидеть самих себя глазами, которые еще совсем недавно были нашими собственными. И поскольку мы чувствовали свою вину, поведение Джорджа нас возмущало, – и возмущало до такой степени, что нам хотелось его обидеть, причинить ему боль. Я очень ясно помню, как я там сидела и смотрела Джорджу в лицо, смотрела на его честное лицо и видела, как он разгневан, и говорила сама себе: «Боже мой! По-моему, он отвратителен, – по-моему, он смешон. И я не помню, чтоб я раньше так считала». И тогда я поняла, откуда во мне эти чувства. Но конечно, мы только позже поняли истинную причину того, что Джордж столь яростно отреагировал на упоминание повара миссис Бутби.

– Разумеется, повар, – произнес Пол нарочито неторопливо, подогреваемый новым чувством: желанием спровоцировать и обидеть Джорджа. – Он умеет читать. Он умеет писать. У него есть какие-то там идеи – миссис Бутби жалуется по этому поводу. Следовательно, он интеллектуал. Конечно, позже его придется расстрелять, когда его идеи станут помехой, но он исполнит свое предназначение. В конце-то концов, и нас ведь расстреляют вместе с ним.

Я помню, как Джордж посмотрел на Пола, посмотрел долгим изумленным взглядом. Как он потом испытующе взглянул на Теда, который сидел, откинув голову: подбородок направлен на ветви эвкалипта, а сам он рассматривает звезды, мерцающие сквозь листву. Как Джордж потом обеспокоенно воззрился на Джимми, продолжавшего бесчувственным трупом лежать в объятиях Пола.

Тед отрывисто произнес:

– С меня хватит. Джордж, мы проводим тебя до твоего фургона и пойдем.

Это было попыткой примирения, но Джордж резко сказал:

– Нет.

Поскольку он так ответил, Пол тут же встал, отпустив Джимми, который бесчувственно рухнул на скамью, и произнес с холодной настойчивостью:

– Разумеется, мы проводим тебя до твоей кровати.

– Нет, – повторил Джордж. Голос у него был испуганный. Затем, услышав, как звучит его голос, он сменил тон: – Ах вы, педики проклятые. Ах вы, горькие пьянчужки, да вы ноги себе на рельсах переломаете.

– Я сказал, – обронил Пол небрежно, – мы проводим тебя и уложим в кроватку.

Когда он встал, его сильно качнуло, но он удержался на ногах и теперь стоял ровно. Пол, как и Вилли, мог выпить очень много, и обычно по нему это было почти незаметно. Но сейчас он был сильно и очевидно пьян.

– Нет, – заявил Джордж. – Я сказал – нет. Вы что, не слышите?

Тут очнулся Джимми, он начал сползать со скамейки и, чтобы удержаться, ухватился за Пола. Потом он встал и снова повис на Поле. Несколько мгновений они стояли, раскачиваясь из стороны в сторону, а затем резко направились к железной дороге и фургончику Джорджа.

– Вернитесь! – закричал Джордж. – Дурные идиоты! Пьяные болваны! Дурни!

Они уже были в нескольких ярдах от нас, они шли нетвердой походкой, пытаясь удержаться на ногах. Длинные тени от их ног, совершавших неуклюжие движения, резкими черными полосами тянулись через мерцающий в лунном свете песок и почти достигали того места, где стоял Джордж. Они напоминали маленьких нелепых марионеток, спускающихся по длинной черной лестнице. Джордж какое-то время пристально и хмуро наблюдал за ними, а потом яростно и смачно выругался и бросился вдогонку. Тем временем все остальные поглядывали друг на друга, делая усталые, но снисходительные лица и как бы говоря: «Да что такое с Джорджем? Что с ним?»

Джордж их догнал, схватил за плечи и резко развернул к себе. Джимми упал. Возле железной дороги тянулась полоса крупной гальки, и он поскользнулся на этих зыбких камнях. Пол продолжал стоять ровно, напряженно силясь удержать равновесие. Джордж упал на колени на грязную землю, рядом с Джимми, пытаясь снова поставить его на ноги, пытаясь поднять с земли отяжелевшее тело в толстом футляре военной формы.

– Ах ты пьяный дурачок, – приговаривал он, обращаясь к пьяному мальчишке с грубоватой нежностью. – Я же велел тебе вернуться. Разве нет? Ну разве нет?

И он чуть было не начал трясти Джимми в бессильном отчаянии, но сдержался; он обращался с ним очень бережно, с нежнейшим сочувствием, даже когда раз за разом безуспешно пытался поднять его с земли. К этому моменту мы уже все подбежали к ним и стояли на тропинке рядом. Джимми лежал на спине, его глаза были закрыты. Он разбил лоб о гальку, и по его бледному лицу текла струйка темной крови. Он, похоже, спал. Его обычно прилизанные волосы впервые смотрелись весьма изящно: они спадали на лоб густой красивой волной. Было видно, как блестит каждый волосок.

– Черт побери, – выдохнул Джордж в полном отчаянии.

– А зачем было поднимать весь этот шум? – сказал Тед. – Мы просто хотели проводить тебя до грузовика.

Вилли прочистил горло. Он всегда при этом издавал какой-то довольно дикий скрежещущий звук. Он часто так делал. И не потому, что он нервничал, а потому, что в каких-то случаях он таким образом пытался тактично предупредить нас о чем-то, а в других – он словно бы заявлял: «Я знаю кое-что, чего не знаете вы». Я поняла, что на этот раз имелось в виду второе и он пытался нам сказать, что Джордж не хочет никого подпускать к своему фургону по той причине, что там скрывается женщина. Вилли никогда, если он был трезв, не выдавал чужих откровений, не позволял себе даже малейших намеков, следовательно, он был очень сильно пьян. Чтобы замазать эту бестактность, я прошептала Мэрироуз:

– Мы все время забываем, что Джордж нас старше. Он к нам, наверное, относится как к малым детям.

Я прошептала это громко, так чтобы это было слышно всем. И Джордж меня услышал тоже, он взглянул на меня через плечо и как-то криво и в то же время благодарно мне усмехнулся. Мы все еще не могли поднять Джимми. Так мы и стояли, глядя вниз, на него. Было уже далеко за полночь, земля остыла, луна низко стояла над горным хребтом позади нас. Я помню, как я стояла там и удивлялась тому, что Джимми, который, когда он был в сознании, всегда производил лишь неуклюжее и даже жалкое впечатление, именно в этот раз, только сейчас, когда он пьяный лежал без чувств на грязной гальке, умудрялся смотреться так достойно и так трогательно, с этой черной раной, зиявшей у него на лбу. И одновременно с этим я с любопытством размышляла, что же за женщина скрывается у Джорджа: кто из суровых фермерских жен, или из дочерей на выданье, или из гостей отеля, кто же из тех, с кем мы только что выпивали в баре, тайно прокрался в фургончик Джорджа, стараясь сделать это незаметно в прозрачном как вода лунном свете. Я помню, что я ей позавидовала. В это единственное мгновение я любила Джорджа, любила остро и болезненно. И за это по-всякому себя ругала, и обзывала себя непролазной дурой. Потому что уже далеко не один раз я отвергала его, отказывалась принять его любовь. На том этапе своей жизни по причинам, которые стали мне понятны лишь значительно позже, я не подпускала к себе мужчин, которые по-настоящему меня хотели.

Наконец нам удалось поставить Джимми на ноги. Всем нам это стоило немалых усилий. Так мы и пошли, поддерживая и подталкивая его вперед. Мы провели его через эвкалиптовую рощицу, потом прошли по винной дорожке среди клумб, и так до самой его комнаты. Как только Мы его уложили, Джимми повернулся на бок и мгновенно уснул, он не проснулся, даже когда мы промывали ему рану. Рана оказалась глубокой, в нее набилась каменная крошка, и у нас ушло немало времени на то, чтобы остановить кровь. Пол сказал, что он не будет спать и присмотрит за Джимми, «хоть я себе чудовищно противен в роли этой чертовой Флоренс Найтингейл». Однако, едва только присев, он моментально заснул, и в конце концов за ними обоими присматривала Мэрироуз, которая так и просидела рядом до самого утра, ни разу не сомкнув глаз. Тед отправился в свою комнату, лаконично и почти злобно пожелав всем спокойной ночи. (А наутро его настроение резко сменилось, он стал ироничным и циничным, он насмехался над самим собой. В течение последующих месяцев его настроение еще много раз резко менялось туда-сюда – от исполненной чувства вины мрачной серьезности ко все более и более горькому цинизму и обратно, – позже он говорил, что это был самый постыдный период в его жизни.) Вилли, Джордж и я стояли на ступеньках, залитые уже постепенно блекнущим светом луны.

– Спасибо, – сказал Джордж. Он тяжело и пристально взглянул мне в лицо, потом посмотрел на Вилли, заколебался и не сказал того, что сказать собирался. Вместо этого он, как это было у него заведено, отпустил угрюмую шутку: – И я вам как-нибудь такое устрою.

И он быстро пошел прочь, к своему грузовику, стоявшему у железной дороги, а Вилли пробормотал:

– Он точно выглядит как человек, у которого тайное свидание.

Вилли вернулся в привычное для него амплуа умудренного жизнью человека и теперь со знающим видом тянул слова, покачивая головой и улыбаясь. Но я слишком сильно завидовала неведомой женщине и поэтому не смогла ничего ответить. И мы молча отправились спать. Мы бы скорее всего так и проспали до полудня, если бы нас не разбудили наши летчики, которые принесли к нам в комнату подносы с завтраком. У Джимми была забинтована голова, и выглядел он неважно. Тед был дико и невероятно весел, а Пол буквально излучал обаяние, когда говорил:

– Мы уже начали вести подрывную работу с поваром, он позволил нам самим приготовить для тебя завтрак, дорогая Анна, и в качестве дополнительной, но необходимой нагрузки – завтрак для Вилли.

И он плавным движением, с важным видом, поставил передо мной поднос.

– Повар уже вовсю трудится, готовит на вечер всякую вкуснятину. Хотите посмотреть, что мы вам принесли?

Они принесли еды столько, что хватило на всех и получилось настоящее пиршество: свежие плоды пау-пау и авокадо, яичница с беконом, ароматный горячий хлеб, кофе. Окна были открыты, на улице палило солнце, а в комнату залетал ветерок, напоенный запахом цветов. Пол и Тед присели на мою кровать, и мы кокетничали друг с другом; а Джимми пристроился на кровати Вилли и сидел там со смиренным видом, ему было стыдно, что накануне он так напился. Времени уже было много, бар открылся, и вскоре мы оделись и все вместе направились в бар. Мы шли по дорожкам среди цветочных клумб, наполнявших солнечное сияние сухим и пряным, пронзительно острым запахом перегревшихся на солнце и засыхающих цветочных лепестков. Веранды отеля были заполнены людьми, которые выпивали и весело болтали, бар тоже был забит до отказа, и праздник, как сообщил нам Пол, размахивая большой пивной кружкой, уже начался.