Текст книги "Золотая тетрадь"

Автор книги: Дорис Лессинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 55 страниц)

– Но все-таки это так печально: все эти люди, которым ты ничем не можешь помочь.

Заметив, что она сама употребила ненавистное выражение, «эти люди», Элла почувствовала раздражение и подавленность. «Не надо было мне сюда приходить, – подумала она. – Эти люди (на этот раз она имела в виду Вестов и все то, что они собой олицетворяют) терпят только подобных себе».

– Эх, в том-то все и дело, – сказал доктор Вест.

Он сказал это живо. Ему вообще была присуща живость, и он был человеком сведущим. Он добавил, поддразнивая Эллу:

– До тех пор, разумеется, пока не изменится вся система. Наша Элла, сама не понимая этого, – революционер.

– Я думала, – возразила Элла, – что мы все хотим, чтобы система изменилась.

Но это была совершенно неверная нота. Доктор Вест невольно нахмурился, потом он улыбнулся.

– Конечно же хотим, – сказал он. – И чем скорее, тем лучше.

Весты голосовали за партию лейбористов. Тот факт, что доктор Вест был лейбористом, служил предметом гордости Патриции Брент, которая сама была консерватором. Ведь это доказывало ее толерантность. У Эллы не было никаких политических взглядов, но Патриция дорожила и ею, и, как это ни смешно, Патриция ценила ее потому, что Элла не скрывала своего презрительного отношения к журналу. Они с Патрицией сидели в одной комнате. В этой комнате, как и во всех остальных помещениях редакции, царил общий дух, дух, присущий самому журналу: жеманно-стыдливый, кротко-женственный, снобистский. И все женщины, которые там работали, казалось, помимо собственной воли буквально пропитывались этим духом, даже сама Патриция, которая вовсе такой не была. А была она доброй, сердечной, прямолинейной, для нее было характерно воинствующее чувство собственного достоинства. И все же в офисе она говорила в совершенно не свойственной ей манере, и Элла, боясь за себя, критиковала ее за это. Потом она разъясняла свою точку зрения и говорила, что, хотя они обе и находятся в таком положении, что должны сами зарабатывать себе на жизнь, это не означает, что они должны себе врать относительно того, чем им приходится заниматься. Она ожидала, даже отчасти желая этого, что Патриция посоветует ей уволиться. Но вместо этого та пригласила ее на дорогой обед, во время которого она оправдывалась перед Эллой и защищала себя. Оказалось, что нынешняя работа для нее – профессиональное фиаско. До этого Патриция была редактором отдела моды в одном из больших и интеллектуальных журналов для женщин, но, судя по всему, ее сочли непригодной для этой должности. То был модный, культурный, глянцевый журнал, и редактор такого издания была просто обязана обладать тонким нюхом на все модное в культуре и в искусстве. А Патриция слабо разбиралась в жизни всего этого культурного балагана, что, с точки зрения Эллы, относилось к ее достоинствам, однако это заставило хозяина этой конкретной группы женских журналов переместить Патрицию в журнал «Женщины дома», ориентированный на представительниц рабочего класса и ни в коей мере не претендующий на культурный лоск. Теперь Патриция полностью соответствовала занимаемой должности, и это и было причиной ее тайной печали. Ее душа томилась и наслаждалась в атмосфере, царившей в редакции того, другого, журнала, с которым сотрудничали модные авторы и модные художники. И теперь ей этого остро не хватало. Она происходила из мелкопоместной дворянской семьи, богатой, но мещанской; она росла, со всех сторон окруженная прислугой, и именно это – раннее знакомство с «низшим сословием» (а Патриция называла их так, в офисе – жеманно-стыдливо; вне офиса – беззастенчиво) – дало ей острое и непосредственное понимание того, чем следует потчевать читательниц журнала.

Отнюдь не собираясь увольнять Эллу, Патриция, напротив, постепенно начала относиться к ней с тем же томительным и ностальгическим уважением, которое она питала к глянцевому журналу, из которого ей пришлось уйти. Она любила мимоходом обронить, что на нее работает кое-кто из «интеллектуалов» – кое-кто, чьи рассказы публиковались в «интеллектуальных изданиях».

И у нее было гораздо более теплое, более человечное, чем у доктора Веста, отношение к приходившим в редакцию письмам.

Сейчас она вступилась за Эллу, сказав:

– Я согласна с Эллой. Всякий раз, когда я вижу ту дозу человеческих страданий, которая поступает к ней еженедельно в виде писем и с которой ей надо как-то справляться, я не понимаю, как ей это удается. Это действует на меня настолько тягостно, что я даже не могу есть. А, поверьте мне, когда я теряю аппетит, тут уж никому не до смеха.

И тогда все рассмеялись, а Элла благодарно улыбнулась Патриции. А та кивнула ей в ответ, словно говоря: «Все в порядке, мы и не думали тебя критиковать».

И тогда возобновилась общая беседа, и Элла смогла спокойно осмотреться. Гостиная была большой. Здесь снесли стену. В других, точно таких же, маленьких домиках на этой улице на первом этаже было по две крошечные комнатки: одна служила кухней, где всегда было много народу и в которой зачастую и спали тоже, а другая была общей комнатой, где люди собирались пообщаться. А эта комната занимала весь первый этаж дома; на второй этаж, к спальням, вела лестница. Комната была яркой, в ней было представлено много разных цветов – резко очерченных пятен, контрастирующих друг с другом: зеленое, ярко-розовое, желтое. У миссис Вест не было вкуса, и комната ей не удалась. «Через пять лет, – подумала Элла, – дома на этой улице будут выкрашены в чистые и яркие цвета, а занавески и диванные подушки будут подбираться в тон. Мы настойчиво толкаем их на эту ступень развития вкуса, например в журнале „Женщины дома“. А эта комната станет – какой? Думаю, такой, как будет модно завтра… но мне, пожалуй следует держаться более открыто, это же, в конце концов, вечеринка…»

Оглядевшись еще раз, Элла поняла, что это не вечеринка, а совокупность людей, которые собрались вместе, потому что Весты сказали: «Пора бы нам уже кого-нибудь пригласить», и люди пошли, говоря себе: «Думаю, уже пора сходить к Вестам».

«Лучше бы я сюда не приходила, – подумала Элла, – а ведь еще предстоит весь этот долгий путь обратно, домой». В этот момент какой-то мужчина, сидевший от нее далеко, встал, пересек комнату и сел рядом. В первый момент Элла успела рассмотреть только молодое худощавое лицо и довольно ироничную, нервически критическую улыбочку, в которой, когда он говорил, представляясь ей (его зовут Пол Тэннер, он врач), вдруг проступило что-то нежное и теплое, словно бы против его воли, или же неосознанно. Элла обнаружила, что улыбается ему в ответ, откликаясь на эти проблески тепла, и тогда она посмотрела на собеседника более внимательно. Конечно, она ошиблась: он не был так молод, как ей вначале показалось. Довольно жесткие черные волосы уже редеют на макушке, очень белая, слегка веснушчатая кожа возле глаз иссечена морщинами. А глаза – глаза голубые, глубокие, красивые; взгляд – и воинственный, и серьезный, с проглядывающей в нем по временам неуверенностью. «Лицо нервного человека», – решила Элла и заметила, что когда он говорит, то напрягается всем телом; а говорил он хорошо, но не то чтобы непринужденно. Эта его неуверенность в себе, эта некоторая преднамеренность его слов и движений заставили ее внутренне отстраниться, хотя всего мгновение назад она внутренне потянулась к этому человеку, отзываясь на непроизвольное тепло его улыбки.

Таково было ее первое впечатление о человеке, которого Элле предстояло полюбить столь глубоко и столь сильно. Впоследствии Пол будет частенько сокрушаться, отчасти – шутя, отчасти – с неподдельной горечью: «Начать с того, что ты меня не полюбила сразу. Ты должна была полюбить меня с первого взгляда. Если бы хоть раз в моей жизни женщина взглянула бы на меня и сразу же влюбилась бы, но нет, такого не бывает». А еще позже он разовьет эту тему еще глубже, и теперь уже в осознанно юмористическом ключе: «Зеркало души – лицо. Как может мужчина доверять женщине, которая полюбила его только после того, как у них случилась физическая близость? Ты полюбила вовсе не меня». И он будет комично, но не без горечи посмеиваться, когда Элла, в ответ на эти его слова, станет восклицать: «Но как ты можешь отделять физическую любовь от всего остального? Это же бессмысленно».

Ее внимание от него ускользало. Элла понимала, что начинает проявлять признаки нетерпения и что ее собеседник это замечает. А также и то, что ему это не нравится: его к ней влекло. На его лице слишком явственно читалось напряженное желание удержать ее; Элла чувствовала, что где-то в глубине всего этого таится чувство гордости, его сексуальной гордости, которая будет задета, если она не отзовется на его импульс, и от этого ей внезапно захотелось от него отделаться, сбежать. Все эти, слишком внезапно и слишком сильно нахлынувшие чувства, чувства противоречивые, моментально лишившие ее покоя, навели Эллу на воспоминания о ее муже Джордже. Она вышла замуж за Джорджа почти что от изнеможения, после того как он яростно ухаживал за нею целый год. Она знала, что ей не следует выходить за него замуж. И все же она это сделала; ей не хватило силы воли для того, чтобы с ним порвать. Вскоре после того, как они поженились, Джордж начал вызывать в ней чувство сексуального отторжения; и это чувство невозможно было ни подавить, ни спрятать от него. Это лишь удвоило его страстное к ней влечение, что в свою очередь только увеличило ее к нему неприязнь, – казалось даже, что Джордж находит какое-то острое и сладостное удовлетворение в ее физическом отвращении к нему. Очевидным образом они оказались в каком-то безнадежном психологическом тупике. Затем, чтобы задеть жену и вызвать ее ревность, Джордж переспал с другой женщиной и рассказ ей об этом. Элла нашла в себе запоздалое мужество, которого ей не хватало раньше, для того, чтобы с ним порвать: требуя развода, она основывалась на том, и это было бесчестно, это было подсказано отчаянием, что он ей изменил. Это шло вразрез с ее моральным кодексом, и то, что она использовала общепринятую аргументацию, бесконечно повторяя, потому что она была трусихой, что требует развода из-за факта его супружеской неверности, породило в Элле чувство презрения к самой себе. Последние несколько недель, проведенных с Джорджем, превратились в настоящий кошмар, состоявший из презрения к себе и истерии, пока она все-таки не покинула его дом, чтобы положить всему этому конец, чтобы установить дистанцию между нею и тем мужчиной, который ее душил, подавлял, порабощал и, судя по всему, полностью лишал воли. Позже Джордж женился на той женщине, которую он использовал, чтобы вернуть себе Эллу. К немалому облегчению последней.

У нее развилась привычка в состоянии депрессии бесконечно ворошить воспоминания о своем браке, тревожно анализировать собственное в нем поведение. Она пришла ко многим изощренным психологическим умозаключениям; в воспоминаниях она очернила и себя, и своего бывшего мужа; она чувствовала, что весь прожитый в браке опыт изнурил и обесчестил ее и, что того хуже, она испытывает тайные опасения, что она, возможно, в силу каких-то собственных изъянов, обречена на некое неизбежное повторение того же самого опыта с другим мужчиной.

Однако, как только Элла начала встречаться с Полом Тэннером, она стала говорить, с предельной простотой: «Разумеется, я никогда не любила Джорджа». Как будто к этому больше нечего было прибавить. А по ее мнению, к этому действительно прибавить было нечего. И ее ничуть не волновали те сложные психологические нюансы, которые составляют разницу между высказыванием: «Разумеется, я никогда его не любила» и логически из него вытекающим: «Я люблю Пола».

А пока Элле не терпелось избавиться от своего нового знакомого, и она чувствовала себя пойманной в ловушку, – не им, а возможностью воскрешения в нем ее собственного прошлого.

Он сказал:

– Расскажите мне о том случае из вашей практики, из-за которого между вами и доктором Вестом разгорелся спор.

Он пытался ее удержать. Она сказала:

– Ах да, вы же тоже врач, все это, конечно же, всего лишь случаи из практики.

Ее слова прозвучали агрессивно и резко, и поэтому Элла застала себя улыбнуться и добавила:

– Извините. Думаю, работа занимает меня больше, чем следует.

– Я вас понимаю, – ответил Пол.

Доктор Вест никогда бы не сказал: «Я вас понимаю», и у Эллы тут же потеплело на душе. Холодность ее манер, в которой она сама себе не отдавала отчета и которая отступала только при общении с хорошо знакомыми ей людьми, сразу же растаяла. Она начала рыться в сумочке в поисках письма и заметила, как Пол улыбнулся с насмешливым изумлением при виде того беспорядка, который открылся его глазам. Продолжая улыбаться, он взял письмо. Он сидел и держал его, не раскрывая, в руке, а сам смотрел на Эллу тепло и с симпатией, словно приветствуя ее, ее настоящую, наконец ему открывшуюся. Потом он прочел письмо и снова замер, держа в руках письмо, теперь уже раскрытое.

– И что же мог поделать бедный доктор Вест? Вы что, хотели, чтобы он прописал ей притирания и мази?

– Нет-нет, разумеется, нет.

– Она, быть может, преследует своего лечащего врача и докучает ему по три раза на неделе начиная, – он справился с письмом, – с 9 марта 1950 года. А бедолага, небось, выписывает ей подряд все мази, которые он только знает.

– Да, понимаю, – сказала Элла. – Мне нужно на него ответить завтра утром. И еще на сто таких же.

Она протянула руку, чтобы забрать письмо.

– А что вы собираетесь ей сказать?

– А что я могу ей сказать? Все дело в том, что таких как она многие тысячи, а может, миллионы.

Слово «миллионы» прозвучало как-то по-детски, и Элла пристально посмотрела Полу в глаза, пытаясь донести до него свое ощущение от гнетущей тяжести невежества и горя. Он отдал ей письмо и поинтересовался:

– Но что же вы собираетесь ей ответить?

– Я не могу сказать ей ничего такого, в чем эта женщина по-настоящему нуждается. Потому что чего она хочет, так это, конечно же, чтобы доктор Оллсэп сошел к ней собственной персоной, во плоти, и спас ее, подобно рыцарю на белом коне.

– Конечно.

– В том-то и беда. Я не могу сказать ей: «Дорогая миссис Браун, нету вас никакого ревматизма, просто вы одиноки и всеми забыты, вот вы и придумываете себе симптомы болезни, чтобы заявить о себе всему миру с тем, чтобы кто-нибудь обратил на вас внимание». Ну, могу я так сказать?

– Вы можете сказать ей все это, тактично. Возможно, она сам все это понимает. Вы можете посоветовать ей постараться общаться с людьми, вступить в какую-нибудь организацию, или что-то в этом роде.

– С моей стороны было бы большим высокомерием давать ей советы.

– Она обратилась к вам за помощью, поэтому высокомерие – советов не давать.

– Вступить в организацию, говорите вы! Но ей нужно совсем не это. Ей не нужно что-то безличное. В течение многих лет эта женщина была замужем, и теперь ей кажется, что от нее оторвали ее живую половину.

В ответ на это Пол промолчал. Он сидел молча, сидел и смотрел на Эллу внимательно и серьезно, и она не понимала, о чем он думает. Наконец он сказал:

– Что ж, полагаю, вы правы. Но вы могли бы предложить ей обратиться в брачное агентство.

Он засмеялся, увидев отразившееся на лице Эллы отвращение, и продолжил:

– Да-да, но вы бы удивились, узнав, как много прекрасных браков я устроил сам, при помощи брачных агентств.

– Вы рассуждаете как… как некий социальный работник и психиатр в одном лице, – сказала Элла, и, как только она произнесла эти слова, она поняла, каков будет его ответ. Доктор Вест, исполненный здравомыслия практикующий терапевт, не терпящий никаких «ненормальностей», нередко отпускал шуточки по поводу одного из своих коллег, «целителя душ человеческих», к которому он направлял пациентов с серьезными психическими проблемами. Так это, оказывается, и есть тот самый «целитель душ».

В это время Пол Тэннер нехотя произнес:

– Да, в некотором смысле, я он и есть.

Элла знала, что его нежелание об этом говорить было вызвано опасением услышать ее слишком предсказуемую реакцию. А какова эта предсказуемая реакция, она знала, потому что остро ощутила нарастающие в себе облегчение и интерес, интерес, смешанный с неловкостью: ведь Пол был знахарем и, соответственно, обладал способностью проникать в самые потаенные уголки ее души. Она быстро произнесла:

– Ой, ну я не собираюсь выкладывать вам все свои проблемы.

После паузы, во время которой, она знала, Пол пытался подобрать слова, которые могли бы ее от этого удержать, он сказал:

– А я никогда не даю советов на вечеринках.

– За исключением вдовы Браун, – уточнила Элла.

Он улыбнулся и заметил:

– А вы принадлежите к среднему классу, не так ли?

Безусловно, это было оценочным суждением. Эллу это задело.

– По своему происхождению, – сказала она.

Он сказал:

– А я из рабочего класса, поэтому, быть может, я знаю о вдове Браун побольше вашего.

В этот момент к ним подошла Патриция Брент и увела его для разговора с кем-то из сотрудников своего журнала. Элла поняла, что они выглядели как пара людей, занятых исключительно друг другом, а эта вечеринка не предполагала такого общения. Патриция всем своим видом дала ей понять, что они привлекли к себе излишнее внимание. И Эллу это весьма встревожило. Пол не хотел от нее уходить. Он посмотрел на нее настойчиво, умоляюще и в то же время – твердо и жестко. «Да, – подумала Элла, – какой жесткий взгляд, словно командный кивок, приказывающий мне оставаться на месте и ждать, когда он освободится и снова сможет ко мне прийти». И она снова внутренне от него отстранилась.

Пора было идти домой. Она пробыла у Вестов всего час, но ей уже хотелось уйти. Пол Тэннер сидел теперь между Патрицией и какой-то молодой женщиной. Элле было не слышно, о чем они говорят, но по смущенно-взволнованному выражению лиц обеих женщин было понятно, что они, косвенно или напрямую, обсуждают профессию доктора Тэннера и то, как его профессиональные знания могут помочь им понять самих себя, а на лице доктора застыла учтивая, но напряженная улыбка. Он еще нескоро сможет от них избавиться, подумала Элла; и она встала и пошла извиняться за ранний уход перед миссис Вест, которой явно не понравилось, что гостья уходит так быстро. Элла кивнула на прощание доктору Весту, которого она увидит, бросив взгляд поверх груды писем, уже завтра утром, и улыбнулась Полу; тот, услышав, что она уходит, вскинул на нее глаза, голубые, ярко-голубые и полные неподдельного изумления. Элла прошла в холл, чтобы надеть пальто, и он последовал за ней, поспешно, на ходу предлагая подвезти ее домой. Теперь он говорил с ней бесцеремонно, почти грубо, потому что был недоволен тем, что его поставили в такое положение, что ему пришлось вот так, на глазах у всех, ее преследовать. Элла сказала:

– Может быть, вам это совсем не по пути.

Он спросил:

– Где вы живете?

И когда она назвала свой адрес, твердо сказал, что ему с ней по пути. У него была маленькая английская машина. Водил он ее быстро и хорошо. Лондон владельцев автомобилей и тех, кто ездит на такси, – это совсем другой город, чем у тех, кто ездит на метро и в автобусе. Элла думала о том, что те мили убожества, которые ей пришло преодолеть одной, теперь выглядят как подернутый легкой дымкой светящийся и расцветающий разноцветными огнями город, который уже над ней не властен и не может ее напугать. Тем временем Пол Тэннер поглядывал на свою спутницу испытующе и остро, словно бросая в нее маленькие стрелки, и задавал ей быстрые и практичные вопросы о ее жизни. Элла, словно желая ответить на брошенный ей вызов, реагируя на то, что он откровенно пытается подвергнуть ее анализу и вписать в какую-то классификацию, рассказала Полу, что всю войну она проработала в столовой для работниц фабрики и что она жила вместе с ними в общежитии. Что после войны она заразилась туберкулезом, но не в очень тяжелой форме, и что она шесть месяцев провела в санатории, все время лежа на спине. Это был опыт, изменивший всю ее жизнь, оказавший на нее значительно более глубокое влияние, чем военные годы, проведенные с работницами фабрики. Ее мать умерла совсем молодой, и воспитывал ее отец, офицер в отставке, служивший до того в Индии, человек молчаливый и упрямый.

– Если это вообще можно назвать воспитанием: я была предоставлена самой себе, за что я отцу очень благодарна, – рассмеявшись, сказала Элла.

Еще она была замужем, брак оказался несчастливым и недолгим. В ответ на каждый кусочек сообщаемых ею о себе сведений Пол Тэннер кивал; и Элла так и видела, как он сидит за столом у себя в кабинете и кивает, выслушивая ответы пациентов на свои вопросы.

– Говорят, вы пишете романы, – сказал он, плавно притормаживая на стоянке возле дома Джулии.

– Я не пишу романов, – ответила Элла, раздосадованная таким вторжением на ее личную территорию, и тут же поспешно вылезла из машины. Он тоже быстро вышел и оказался у двери дома одновременно с ней. На мгновение оба замерли в нерешительности. Но ей хотелось скорее войти внутрь, скрыться от его настойчивого преследования. Он спросил, грубовато и бесцеремонно:

– Поедете завтра днем со мной на прогулку?

Потом, словно опомнившись, он поспешно взглянул на небо, затянутое тяжелыми облаками, и сказал:

– Похоже, завтра будет прекрасная погода.

Услышав это, Элла рассмеялась, и, поскольку от смеха ее настроение выправилось, она сказала, что поедет. Лицо Пола прояснилось, на нем появилось выражение облегчения, даже, скорее, триумфа. Он одержал некую победу, подумала она, и тут же несколько охладела. Потом, после очередного недолгого колебания, он пожал ей руку, кивнул и пошел обратно к машине, сказав, что заедет за ней в два часа. Элла зашла внутрь, прошла через погруженный в темноту холл, вверх по погруженной в темноту лестнице, сквозь погруженный в молчание дом. Из-под двери Джулии пробивалась полоска света. Ведь, в конце концов, было еще очень рано. Она крикнула:

– Джулия, я вернулась!

А Джулия сказала громким и ясным голосом:

– Заходи, поговорим.

У Джулии была большая и очень удобная спальня, она полулежала в большой двуспальной кровати, опираясь на груду взбитых подушек, и читала. На ней была пижама, рукава закатаны до локтя. Подруга смотрела на Эллу добродушно, проницательно и очень пытливо.

– Ну? И как там было?

– Скучно, – сказала Элла, тем самым упрекая Джулию в том, что она заставила ее туда пойти, – заставила невидимым усилием своей воли.

– Меня привез домой психиатр, – прибавила она, нарочно употребив это слово, чтобы увидеть, как на лице Джулии появится то же выражение, которое, Элла знала, было и на ее лице и которое она видела на лицах Патриции и той молодой женщины, когда они с Полом разговаривали. И когда она увидела это выражение, она сразу же устыдилась и пожалела, что так сказала, – как будто она совершила преднамеренно агрессивное действие, направленное против Джулии. «А ведь так оно и есть», – подумала она.

– И кажется, он мне не понравился, – добавила Элла, по обыкновению впадая в ребячество, играя пузырьками духов Джулии на ее туалетном столике. Она втирала духи в кожу на запястьях, наблюдая за выражением лица Джулии, которое снова сделалось скептичным, терпеливым и проницательным, через зеркало. Она подумала: «Что ж, конечно, Джулия – это некое воплощение образа матери, но должна ли я непрестанно поддерживать эту игру? А, кроме того, я по большей части сама испытываю по отношению к ней материнские чувства, я чувствую потребность ее защищать, хотя я и сама не знаю от чего».

– А почему он тебе не понравился? – поинтересовалась Джулия.

Вопрос был задан серьезно, и Элле, чтобы правильно на него ответить, пришлось бы серьезно подумать. Но вместо этого она сказала:

– Спасибо, что присмотрела за Майклом. – И она пошла наверх, в свою спальню, на прощание, с извиняющимся видом, слегка улыбнувшись Джулии.

На следующий день небо над Лондоном было ясным, светило солнце, и деревья на улицах уже не казались тяжелыми довесками домов и тротуаров, а словно были продолжением полей, лугов, природы в городе. Стоило только Элле представить себе залитую солнцем траву, как ее сомнения относительно запланированной прогулки сменились резко нахлынувшей радостью; и этот внезапный подъем настроения подсказал ей, что, похоже, в последнее время она постоянно пребывала в угнетенном состоянии, причем в большей степени, чем сама это сознавала. Когда Элла готовила ленч для ребенка, она вдруг запела. А все потому, что ей вспомнился голос Пола. Когда он с ним разговаривала, она как-то не прислушивалась к тому, как звучит его голос, а сейчас Элла его вдруг услышала, – это был теплый голос, с иногда проступавшими по краям шероховатостями выговора человека, не сразу получившего хорошее образование. (Она слушала его голос и думала о нем, не вспоминая, как он выглядит.) И она слушала не те слова, которые Пол произносил, но само звучание его голоса, в котором она теперь различала и деликатность, и иронию, и сочувствие.

Джулия собиралась днем навестить друзей, и она брала с собой Майкла. Они ушли рано, сразу после ленча, чтобы мальчик не знал, что его мама отправляется на прогулку без него.

– И тем не менее вид у тебя весьма довольный, – заметила Джулия.

Элла сказала:

– Ну, я уже несколько месяцев не выезжала из Лондона. Кроме того, такая ситуация, когда рядом со мной нет никакого мужчины, меня совершенно не устраивает.

– А кого она устраивает? – парировала Джулия. – Но только я не считаю, что какой угодно мужчина – это лучше, чем вообще никакого.

И, воткнув в Эллу эту маленькую шпильку, она отбыла вместе с ее сыном в прекрасном расположении духа.

Пол опоздал, и по тому, как он извинялся, а делал он это как-то формально, почти машинально, Элла поняла, что опаздывает он часто, и связано это с его характером, а не только с тем, что он очень занятой доктор, обремененный многими обязательствами. В целом Элла была довольна тем, что он опоздал. Ей было достаточно всего один раз взглянуть Полу в лицо, которое снова затуманилось облачком нервной раздражительности, чтобы тут же вспомнить, что прошлым вечером он ей не понравился. Кроме того, его опоздание означало, что он не так уж и заинтересован в их общении, а это смягчало легкие припадки паники, вызываемые, правда, не самим Полом, а воспоминаниями о Джордже. (Она сама это понимала.) Но как только они сели в машину и поехали прочь из Лондона, Элла заметила, что ее спутник снова бросает на нее быстрые нервные взгляды; и она почувствовала в нем решимость. Но Пол все время говорил, а она слушала его голос, и он был точно так же, до мелочей, хорош и приятен, как и в ее о нем воспоминаниях. Она слушала, и она смотрела в окно, и она смеялась. Он рассказывал ей, как получилось так, что он опоздал. Он и группа работавших вместе с ним в больнице врачей не совсем правильно поняли друг друга.

– На самом деле ничего не было сказано вслух, но представители класса буржуазии вступают в коммуникацию друг с другом, издавая неразличимые для уха попискивания, как летучие мыши. Это ставит людей одного со мной происхождения в крайне затруднительное положение.

– А вы там единственный врач, вышедший из рабочей среды?

– Нет, не во всей больнице, а только в нашем отделении. И они никогда не дают таким, как я, об этом забыть. И делают они это совершенно бессознательно.

Пол говорил об этом с юмором, беззлобно. Однако в его словах звучала и горечь. Но только в силу давней привычки, без жгучей остроты, без запала.

Сегодня им было легко говорить друг с другом, словно стоявший между ними барьер беззвучно растаял в ночи. Безобразные закоулки лондонских окраин остались позади, они ехали сквозь сияние солнца, и настроение Эллы улучшилось так резко, что она даже опьянела от этого. Кроме того, она знала, что этот человек станет ее любовником, она могла об этом судить по тому удовольствию, которое доставлял ей его голос, и ее переполняло тайное наслаждение. Теперь Пол поглядывал на нее улыбаясь, почти снисходительно, и, как и Джулия, он заметил:

– У вас весьма довольный вид.

– Да, это потому, что мы уехали из Лондона.

– Вы так его ненавидите?

– Ах, нет, мне он нравится, я имею в виду, что мне нравится то, как я в нем живу. Но я ненавижу – вот это.

И она указала на то, что было за окном. А там живые изгороди и деревья были снова проглочены очередной деревенькой. В ней не осталось ничего от старой Англии, все было новым и безобразным. Они ехали по главной улице, застроенной магазинами, и магазины назывались и выглядели точно так же, как десятки других магазинов, мимо которых они проезжали еще в Лондоне.

– Почему?

– Ну, очевидно, потому, что это так безобразно.

Пол с удивленным видом всматривался в ее лицо. Через некоторое время он заметил:

– Здесь живут люди.

Она пожала плечами.

– Вы и их тоже ненавидите?

Эллу это неприятно задело: ей пришло в голову, что на протяжении многих лет все, с кем ей доводилось общаться, без лишних слои понимали, почему она ненавидит «все это»; и вопрос, «ненавидит ли она и их тоже», подразумевавший под «ними» простых людей, был совершенно неуместным. И все же, подумав над этим вопросом некоторое время, она сказала, с некоторым вызовом:

– В некотором смысле – да. Я ненавижу то, с чем они смиряются. Это должно быть сметено – все это.

И ее рука стремительно описала в воздухе широкую дугу, словно этим жестом Элла сметала с лица земли темный и неподъемный вес Лондона, и тысячи уродливых городишек, и мириады крошечных, судорожных человеческих жизней, проживаемых по всей Англии.

– Но так не будет, вы же знаете, – сказал он, улыбаясь, и с каким-то добродушным упрямством. – Все это будет развиваться, – и появится все больше и больше сетевых магазинов, телевизионных антенн, респектабельных людей. Вы ведь об этом, правда?

– Разумеется. Но вы просто все это принимаете. Почему вы считаете, что все так и должно быть?

– Потому что таково время, в котором мы живем. И все стало лучше, чем было раньше.

– Лучше! – воскликнула Элла невольно, но тут же взяла себя в руки. Потому что поняла, что слову «лучше» она противопоставляет свое личное видение жизни, пришедшее к ней во время ее пребывания в больнице, видение и понимание некоей темной, безликой, разрушительной силы, которая питает самые корни жизни и находит свое самовыражение в войнах, в жестокости и в насилии. Что не имело никакого отношения к предмету их спора.

– Вы имеете в виду, – сказала она, – лучше в том смысле, что нет безработных и никто не голодает?

– Как это ни странно, да, я имею в виду именно это.

Пол сказал это так, что между ними снова вырос барьер: он был из рабочего класса, а она нет, и посвященным был он. Поэтому Элла замолчала, а он через некоторое время настойчиво продолжил: