Текст книги "Золотая тетрадь"

Автор книги: Дорис Лессинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 55 страниц)

«Он всех нас пытается запугать, – подумала Анна, встревоженно, – он всех нас пытается ужасно запугать». И снова она представила себе, как Томми стоял за дверью и слушал, возможно долго; теперь она уже была в этом убеждена, хотя, может, это было и несправедливо, и она испытывала неприязнь к этому мальчику, который, ради собственного удовольствия, заставлял их сидеть и просто ждать.

Анна уже буквально понуждала себя преодолеть этот необычайной силы и очевидный запрет, исходящий от Томми, и наконец сказать что-нибудь, нарушить молчание, когда он отставил тарелку, аккуратно положив поперек нее ложку, и спокойно произнес:

– Вы трое снова обсуждали меня.

– Конечно нет, – сказал Ричард горячо и убежденно.

– Конечно обсуждали, – сказала Молли.

Томми удостоил улыбкой, исполненной терпения, их обоих и продолжил, обращаясь к отцу:

– Ты пришел поговорить о работе в одной из твоих компаний. Как ты и просил, я обдумал это предложение. Думаю, я его отклоню, если ты не возражаешь.

– Ох, Томми, – сказала Молли, в отчаянии.

– Ты, мама, непоследовательна, – сказал Томми, глядя в ее сторону, но не на нее. У него была манера смотреть в чью-либо сторону, сохраняя при этом такое выражение лица, словно он продолжал смотреть в самого себя. Выражение его лица было тяжеловесным, почти тупым, отягощенным постоянным усилием воздать каждому то, что ему причитается. – Ты же знаешь, что это не вопрос выхода на работу, правда? Ведь это означает, что я и жить буду должен, как они.

Ричард сделал резкое движение и шумно втянул в себя воздух, но Томми продолжал:

– И это никакая не критика, папа.

– Если это не критика, то что это? – поинтересовался Ричард, недобро усмехаясь.

– Не критика, а просто оценочное суждение, – сказала Молли, торжествуя.

– Ну вас к черту, – сказал Ричард.

Томми, не обращая на них никакого внимания, продолжал говорить, обращаясь к той части комнаты, где сидела его мать.

– Дело в том, что к добру ли, не к добру ли, но ты научила меня верить в определенные вещи, а теперь ты говоришь, что я могу взять и пойти работать к Портманам. Почему?

– Ты имеешь в виду, – сказала Молли с горьким упреком в собственный адрес, – почему я сама не предлагаю тебе что-нибудь другое, лучше?

– Может быть, лучше ничего и нет. Это не твоя вина, – я не говорю, что это твоя вина.

Это было сказано с мягкой и убийственной непреложностью, и Молли громко и откровенно вздохнула, пожала плечами и развела руками.

– Я был бы не против, если б я стал таким, как ты и все твои, проблема не в этом. Я вот все слушал и слушал твоих друзей, слушал в течение многих лет, и вы все, похоже, очень запутались, или вам так кажется, даже если это не так, – продолжал Томми, хмурясь и тщательно обдумывая и выговаривая каждое слово. – Я нормально к этому отношусь, но ваша беда в том, что в какой-то момент вы себе не сказали: «Я собираюсь стать таким-то человеком». Я имею в виду, что, наверное, и у тебя, и у Анны был такой момент, когда вы не без удивления сказали: «Так вот я какая, оказывается, да?»

Анна и Молли улыбнулись друг другу и ему, признавая, что это действительно так и было.

– Ну, хорошо, – сказал Ричард с деланной веселостью. – С этим мы разобрались. Если ты не хочешь стать таким, как Анна с Молли, у тебя есть альтернатива.

– Нет, – сказал Томми. – Я еще не прояснил свою позицию, если так можно выразиться. Нет.

– Но ты должен делать хоть что-нибудь! – резко выкрикнула Молли, и в голосе ее не было веселого добродушия, в нем звучал испуг.

– Но ты же не делаешь, – сказал Томми, как будто это было фактом очевидным и не нуждалось в доказательствах.

– Но ты же только что сказал, что не хочешь становиться такими, как мы.

– Не то чтобы я не хочу, но я не думаю, что могу. – Теперь Томми повернулся к отцу и принялся терпеливо тому объяснять: – Вот как обстоит дело с мамой и с Анной. Никто не говорит: «Анна Вулф – писательница» или «Молли Джейкобс – актриса», а если и говорят, то только при первом знакомстве. Они не… я хочу сказать, обе они не сводятся к тому, что делают профессионально; а если я начну работать у тебя, тогда я стану тем, кем я работаю. Разве ты этого не понимаешь?

– Честно говоря, нет.

– Я хочу сказать, что я бы лучше… – Томми запнулся и на мгновение замолчал, сомкнув губы и хмурясь. – Я думал об этом, потому что знал, что мне придется вам это объяснять. – Он произнес это терпеливо, вполне готовый дать отпор любым несправедливым притязаниям со стороны родителей. – Такие люди, как Анна, или как Молли, или же как кто-то другой им подобный, они никогда не представляют собой что-то одно. И понятно, что они могут измениться и стать чем-то другим. Я не говорю, что изменятся их характеры, но они не представляют собой какие-то застывшие формы. Понятно, что если в мире что-то случится, если произойдет какая-либо перемена, революция или что-нибудь еще… – Он на мгновение терпеливо замолчал, пережидая, пока Ричард, раздраженно и с шумом втянувший в себя воздух при слове «революция», выдохнет, а затем продолжил: – Они станут чем-то другим, если это понадобится. Но ты, папа, никогда не станешь иным. Тебе всегда придется жить так, как ты живешь сейчас. Ну, а я так не хочу, – заключил Томми, позволяя своим губам сомкнуться по завершении всех этих разъяснений.

– Ты будешь очень несчастным, – сказала Молли, почти со стоном.

– Да, это другой вопрос, – сказал Томми. – Когда мы все это обсуждали в последний раз, ты закончила разговор словами: «Ох, но ты будешь несчастен». Как будто это самое страшное. Если уж речь зашла о счастье или несчастье, то я не назвал бы тебя или Анну счастливыми людьми, но, по крайней мере, вы намного более счастливы, чем мой отец. Не говоря уж о Марион. – Последнюю фразу он произнес тихо, откровенно обвиняя своего отца.

Ричард сказал с горячностью в голосе:

– А почему ты не хочешь знать, что по этому поводу думаю я, а также Марион?

Томми продолжил, не обратив на слова отца никакого внимания:

– Я знаю: то, что я говорю, звучит, наверное, нелепо. Еще до того, как я вообще начал, я знал, что покажусь вам наивным.

– Конечно, ты наивен, – сказал Ричард.

– Ты не наивен, – сказала Анна.

– Когда мы в прошлый раз закончили наш с тобой разговор, Анна, я пришел домой и подумал: «Да, Анна, должно быть, считает, что я ужасно наивен».

– Нет, я так не подумала. Дело не в этом. Чего ты, похоже, не понимаешь, так это того, что мы хотим, чтобы у тебя все получилось лучше, чем у нас.

– А зачем это и к чему?

– Может, и мы еще можем измениться и стать лучше, – сказала Анна, уважительно апеллируя к его молодости. Различив эту нотку в своем голосе, она рассмеялась и добавила: – Боже, Томми, неужели ты не понимаешь, до какой степени строго ты нас судишь?

Впервые Томми хоть как-то показал, что и у него есть чувство юмора. Он по-настоящему, впрямую на них посмотрел, сначала на Анну, а затем на мать, и улыбнулся.

– Вы забываете, что я слушал ваши разговоры всю свою жизнь. Уж я-то вас знаю, не так ли? Я действительно считаю, что иногда вы обе ведете себя как-то по-детски, но мне это нравится больше, чем… – Он не закончил последнюю фразу и не посмотрел на своего отца.

– Очень жаль, что ты так никогда и не предоставил мне возможности высказаться, – сказал Ричард, почти что с чувством искренней жалости к себе; а Томми в ответ на это быстро и упрямо от него отстранился. Он сказал, обращаясь к Анне и к Молли:

– Я уж лучше буду неудачником, как вы, чем стану преуспевать и все такое прочее. Но я не хочу сказать, что стремлюсь стать неудачником. Люди ведь не стремятся к этому сознательно, да? Я знаю, чего я не хочу, но не знаю, чего хочу.

– У меня есть парочка практических вопросов, – сказал Ричард, пока Анна и Молли сухо обдумывали слово «неудачники», которое мальчик употребил в точно таком же значении, как это сделали бы и они. И все же ни одна из них не стала бы так определять себя саму – или, по крайней мере, не стала бы этого делать с такой готовностью и так бесповоротно.

– На что ты собираешься жить? – поинтересовался Ричард.

Молли рассердилась. Ей бы не хотелось, чтобы огонь насмешек Ричарда изгнал Томми из того безопасного убежища для размышлений, которое она ему предоставила.

Но Томми сказал:

– Если мама не против, я бы хотел немного пожить за ее счет. В конце концов, я почти ничего не трачу. Но если мне будет нужно зарабатывать деньги, я в любой момент могу стать репетитором.

– И тогда твоя жизнь, вот увидишь, станет еще более приземленной и ограниченной, чем та, которую тебе предлагаю я, – сказал Ричард.

Томми смутился.

– Думаю, ты на самом деле не понял того, что я пытался сказать. Возможно, я не слишком ясно все объяснил.

– Ты превратишься в праздного завсегдатая кафешек, – сказал Ричард.

– Нет. Я так не думаю. Ты говоришь это только потому, что тебе нравятся лишь те, у кого много денег.

Трое взрослых замолчали. Молли и Анна ничего не говорили потому, что обе видели: мальчик может сам за себя постоять; Ричард же молчал потому, что боялся дать волю гневу. Через какое-то время Томми заметил:

– Возможно, я мог бы попытаться стать писателем.

Ричард испустил стон. Молли, сделав усилие над собой, промолчала. А Анна воскликнула:

– Ах, Томми, и это после всех советов и предостережений, которые ты от меня услышал!

На это он ответил с любовью, но упрямо:

– Ты забываешь, Анна, я не разделяю твоих замысловатых представлений о писательском ремесле.

– Каких еще замысловатых представлений? – резко спросила Молли.

Томми сказал Анне:

– Я обдумывал все то, что ты мне сказала.

– А что она тебе сказала? – настаивала Молли.

– Томми, с тобой страшно дружить, – произнесла Анна. – Стоит сказать что-нибудь, ты сразу воспринимаешь все очень серьезно.

– Но ведь ты говорила со мной серьезно?

Анна подавила импульс отделаться какой-нибудь шуткой и сказала:

– Да, я говорила серьезно.

– И я в этом не сомневался. Поэтому я думал о том, что ты сказала. В твоих словах было что-то высокомерное.

– Высокомерное?

– Да, я так думаю. Оба раза, когда я заходил к тебе, ты много говорила, и, когда я подытожил все, что я услышал, мне показалось, что это звучит как-то высокомерно. И в этом есть что-то презрительное.

А двое других, Ричард и Молли, тем временем расслабленно откинулись на стульях; исключенные из разговора, они обменивались взглядами, улыбались, зажигали сигареты.

Анна же, памятуя о том искреннем порыве, который она все время чувствовала, общаясь с Томми, решила проигнорировать даже свою лучшую подругу Молли, во всяком случае – пока.

– Если это было похоже на презрение, значит, я думаю, мне не удалось правильно все объяснить.

– Да. Потому что это означает, что ты не доверяешь людям. Я думаю, ты боишься.

– Чего? – спросила Анна. Она чувствовала себя выставленной напоказ, незащищенной, особенно – перед Ричардом; в горле у нее пересохло и покалывало.

– Одиночества. Да, я знаю, это звучит смешно применительно к тебе, потому что ты, разумеется, предпочла одиночество такому браку, в который вступают, лишь бы не чувствовать одиночества. Но я имею в виду кое-что другое. Ты боишься писать о жизни то, что ты думаешь, потому что ты можешь оказаться выставленной напоказ, оказаться незащищенной, ты можешь остаться одна.

– Да? – сказала Анна, беспомощно. – Ты так думаешь?

– Да. Или же, если ты не боишься, тогда это презрение. Когда мы говорили о политике, ты сказала, что из своего коммунистического опыта ты вынесла понимание того, что самое ужасное – это когда политические вожди не говорят правды. Ты сказала, что одна маленькая ложь может разлиться и превратиться в целое болото разнообразной лжи и отравить все, – помнишь? Ты много об этом говорила… ну, тогда. Ты говорила об этом применительно к политике. Но у тебя написаны целые тома, и только для себя одной, их никто никогда не видит. Ты говорила, что считаешь, будто по всему миру множество книг хранится в ящиках письменных столов, что люди пишут для самих себя, – и даже в тех странах, где писать правду – не опасно. Ты помнишь, Анна? Вот о презрении такого рода я и говорю.

Он смотрел серьезно, и как бы прислушиваясь к самому себе, но не прямо на нее, а просто устремив взгляд своих темных глаз куда-то в ее сторону. Теперь Томми заметил, как пылают ее щеки и как она напряжена. Однако, оправившись от этого впечатления, он неуверенно спросил:

– Анна, ты ведь действительно говорила то, что думаешь?

– Да.

– Но, Анна, ты же не могла всерьез ожидать, что я не стану думать о том, что ты сказала?

Анна на мгновение прикрыла глаза, вымученно улыбаясь.

– Боюсь, я недооценила, насколько серьезно ты воспримешь мои слова.

– Это то же самое. То же, что с писательством. Почему я не должен воспринимать тебя серьезно?

– Я не знала, что Анна вообще что-то пишет, в последнее время, – сказала Молли, решительно вступая в разговор.

– Я не пишу, – сказала Анна, поспешно.

– Ну вот опять, – сказал Томми. – Зачем ты так говоришь?

– Я помню, что говорила тебе, что меня мучает чувство ужасного отвращения, ощущение тщетности. Может быть, я не хочу распространять эти чувства.

– Если Анна пыталась внушить тебе глубокое отвращение к литературной карьере, – сказал Ричард, смеясь, – тогда я в кои-то веки готов с ней согласиться.

Эта нота прозвучала так фальшиво, что Томми просто проигнорировал замечание отца, вежливо утаив свое смущение и сразу же продолжив разговор с Анной:

– Если ты чувствуешь отвращение, значит, ты чувствуешь отвращение. Зачем притворяться, что этого нет? Но все дело в том, что ты говорила об ответственности. Я тоже это чувствую, – люди не хотят принимать на себя ответственность перед другими людьми. Ты говорила, что социалисты перестали быть моральной силой, по крайней мере сейчас, потому что они не хотят брать на себя моральную ответственность. За редкими исключениями. Ты так сказала, не так ли, – ну, тогда. Однако ты все пишешь и пишешь в этих своих тетрадях, излагаешь свои мысли о жизни, но ты эти тетради прячешь, а это не назовешь ответственным поведением.

– Очень многие люди сказали бы, что безответственно как раз распространять мысли, вызванные отвращением. Или анархические идеи. Или ощущение неразберихи.

Анна проговорила все это полушутя, жалостливо и удрученно, предлагая ему в этом ей подыграть.

И Томми мгновенно отреагировал: закрылся, откинулся назад, всем своим видом показывая, что она обманула его ожидания. Она, как и все остальные, – а именно на это указывала его упрямая поза, исполненная показного терпения, – неминуемо должна была однажды его разочаровать. Томми снова ушел в себя, проговорив:

– Как бы там ни было, я спустился к вам, чтобы это сказать. Я бы хотел еще пару месяцев провести в бездействии. В конце концов, это обходится значительно дешевле, чем учеба в университете, к которой склоняли меня вы.

– Дело не в деньгах, – сказала Молли.

– Ты поймешь, что дело как раз в деньгах, – сказал Ричард. – Если ты передумаешь, позвони мне.

– Я позвоню тебе в любом случае, – ответил Томми, вежливо.

– Спасибо, – сказал Ричард, лаконично и с горечью в голосе. Несколько минут он стоял молча, зло ухмыляясь и глядя на женщин. – Я загляну к тебе на днях, Молли.

– Всегда пожалуйста, – сказала Молли сладким голосом.

Он холодно кивнул Анне, на мгновение положил руку на плечо сыну, который никак на это не отреагировал, и ушел. Томми тотчас же встал:

– Я пойду к себе.

С опущенной головой он направился к двери, неловко нащупал дверную ручку, приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы в нее протиснуться: казалось, он с усилием выдавил себя из комнаты; и они услышали, как Томми, ступая шумно и равномерно, поднимается наверх.

–  Так, – сказала Молли.

– Так, – сказала Анна, готовая к тому, что подруга призовет ее к ответу.

– Похоже, тут много чего происходило, пока меня не было.

– Начать с того, что, похоже, я наговорила Томми лишнего.

– Или сказала недостаточно.

Анна с усилием произнесла:

– Да, я знаю, тебе бы хотелось, чтобы я обсуждала с ним творческие проблемы и все такое прочее. Но для меня это не так…

Молли просто ждала, глядя на подругу скептически и даже с каким-то горьким сожалением.

– Если бы я воспринимала ситуацию как некую творческую проблему, все было бы очень просто, правда? И мы могли бы вести такие, знаешь, умные разговоры о том, что же такое современный роман. – В голосе Анны звучало сильное раздражение, и она попыталась выдавить из себя улыбку, чтобы смягчить это впечатление.

– Ну и что же в этих твоих дневниках?

– Это не дневники.

– Неважно.

– Хаос, вот в чем все дело.

Она смотрела, как Молли тесно сцепила пальцы своих крупных белых рук. Руки говорили: «Зачем ты меня так мучаешь? – но если тебе это надо, я готова потерпеть».

– Если ты написала один роман, я не понимаю, почему бы тебе не написать и второй, – сказала Молли, и Анна, не в силах удержаться, принялась хохотать, а в глазах Молли неожиданно показались слезы.

– Я смеюсь не над тобой.

– Ты просто не понимаешь, – сказала Молли, стараясь сдержать слезы. – Для меня всегда было очень важно, чтобы ты что-нибудь творила, даже если я сама этого не делаю.

Анна чуть было не заявила в ответ, упрямо: «Но я не являюсь продолжением тебя», однако поняла, что нечто подобное она могла бы сказать своей матери, и сдержалась. У Анны сохранилось совсем немного воспоминаний о рано умершей матери; но в минуты подобные этой, Анна могла воссоздать для самой себя образ кого-то сильного и доминирующего, с кем ей приходилось бороться.

– Ты так сердишься, когда мы обсуждаем определенные темы, что я не знаю, как и подступиться, – сказала Анна.

– Да, я сержусь. Сержусь. Я сержусь на всех своих знакомых, которые растрачивают себя впустую. Не только на тебя одну. Таких очень много.

– Пока тебя не было, произошло кое-что, что меня заинтересовало. Помнишь Бейзила Райана, ну, художника?

– Конечно. Мы были знакомы.

– Так вот, в одной из газет он выступил с заявлением, что никогда больше не будет писать картин. Он объяснил свое решение: мир настолько хаотичен, что искусство – неуместно.

Наступило молчание, которое длилось до тех пор, пока Анна не прервала его, обратившись к Молли почти с мольбою:

– Ты ведь понимаешь, что он имел в виду, разве нет?

– Нет. И уж точно не применительно к тебе. В конце концов, ты ведь не из тех, кто пишет маленькие романчики о каких-нибудь там чувствах. Ты пишешь о настоящем.

Анна чуть было снова не рассмеялась, но потом рассудительно заметила:

– Ты хоть понимаешь, сколь многое из того, что мы говорим, – это лишь отголосок других разговоров? Твой только что прозвучавший комментарий – это отголосок критических обсуждений в рядах коммунистической партии, более того – относящийся к ее худшим временам. Бог знает, что может означать подобный комментарий, я этого не понимаю. И никогда не понимала. Если марксизм что-то под этим подразумевает, то он подразумевает следующее: маленький романчик о чувствах должен отражать «настоящее», поскольку чувства – это функция и продукт общества…

Она остановилась, увидев выражение лица Молли.

– Молли, не смотри на меня так. Ты сама сказала, что хочешь, чтобы я об этом говорила, вот я и говорю. И вот еще что. Это было бы восхитительно, если б только не вгоняло в такую депрессию. Так вот, на дворе у нас сейчас 1957 год, все тихо и спокойно и так далее. И вдруг, в Англии, в области искусства, случается такое явление, возникновения которого я, черт побери, уж никак не могла предвидеть, – люди, и их очень много, которые никогда никакого отношения к партии не имели, внезапно вскакивают со своих мест и начинают во весь голос кричать, да так, словно они сами до этого додумались, что маленькие романчики или пьески не отражают реальности, не отражают настоящего. А реальность, и ты удивишься, услышав это, реальность – это экономика, или же автоматные очереди, которые косят тех, кто возражает против нового порядка.

– Именно потому, что я неспособна на самовыражение, я считаю, что это нечестно.

– В любом случае, я написала всего один роман.

– Да, и что ты будешь делать, когда деньги за него перестанут поступать? С тем романом тебе очень повезло, но когда-нибудь все это закончится.

Анна, сделав над собой усилие, сдержалась. То, что сказала сейчас Молли, было недоброжелательством в чистом виде: дескать, я рада, что тебе предстоит пройти через те же трудности и лишения, с которыми приходится иметь дело всем нам, всем остальным. Анна подумала: «Мне жаль, что я стала так чувствительна ко всему, к любой мелочи. Когда-то я бы даже этого и не заметила: а теперь любой разговор, любая встреча напоминают прогулку по минному полю; и почему я не могу примириться с тем, что даже самые близкие друзья время от времени вонзают в тебя нож, глубоко, прямо между ребер?»

Она чуть было не ответила, сухо: «Ты будешь рада услышать, что деньги за тот роман едва капают, и скоро мне придется искать работу». Но вместо этого она, отвечая только на поверхностный смысл слов Молли, сказала весело:

– Да, я думаю, трудности с деньгами начнутся очень скоро, и мне придется искать работу.

– И ты ничего не делала, пока меня не было?

– Конечно делала: я проживала очень сложный жизненный отрезок.

Молли опять посмотрела на нее скептически, и Анна сдалась. Она сказала легко, шутливо, наигранно жалобно:

– Год выдался тяжелый. Начать с того, что у меня чуть было не случился роман с Ричардом.

– Я так и поняла. Год, должно быть, выдался действительно тяжелый, если ты могла хотя бы подумать о Ричарде в этом смысле.

– Знаешь, у них там, в верхах, царит очень интересная разновидность анархии. Ты бы удивилась. Почему ты никогда не говоришь с Ричардом о его работе, это так странно.

– Ты хочешь сказать, ты им заинтересовалась потому, что он так богат?

–  Ну Молли. Это же очевидно, что нет. Я же сказала тебе: все рушится и распадается на части. Эти там, наверху, они вообще ни во что не верят. Они напоминают мне белых в Центральной Африке, те частенько говаривали: «Да, конечно же, черные утопят нас в море через пятьдесят лет». Они говорили это жизнерадостно, перефразируя: «Мы знаем: то, что мы делаем, – неправильно». Но, как выяснилось, все должно было случиться и случилось гораздо раньше, чем через пятьдесят лет.

– Вернемся к Ричарду.

– Так вот, он пригласил меня на шикарный ужин. Это случайно получилось. Он тогда только что приобрел контрольный пакет акций в производстве всех алюминиевых кастрюль, или же – чистящих средств для котелков, или же – пропеллеров в Европе, что-то в этом роде. Там было четверо воротил бизнеса и четверо их милашек. Я была одной из милашек. Я сидела и смотрела на лица собравшихся за столом. Боже правый, это было кошмарно. Ко мне вернулись коммунистические настроения самой первой, примитивной, стадии, – помнишь, когда кажется, что достаточно просто перестрелять всех этих подлецов, – так мы думали до того, как поняли, что те, кто им противостоит, безответственны в той же степени. Я смотрела на эти лица, я просто сидела и смотрела.

– Но мы всегда это знали, – сказала Молли. – Что в этом нового?

– Скорее, все просто снова встало на свои места. А потом, как они обращаются со своими женщинами! Разумеется, совершенно не отдавая себе в этом отчета. Боже мой, мы иногда расстраиваемся из-за того, как мы живем, но как нам все-таки повезло: те, с кем общаемся мы, хотя бы наполовину цивилизованные люди.

– Вернемся к Ричарду.

– Ах да. Хорошо. Это не было чем-то значительным. Просто случайный эпизод. Он отвез меня домой, на таком очень шикарном новом «ягуаре». Я угостила его кофе. Он был уже на взводе. Я сидела и думала: «Что ж, он ничем не хуже многих идиотов, с которыми мне в моей жизни случалось переспать».

– Анна, что на тебя нашло?

– Ты хочешь сказать, тебе незнакомо это чувство ужасающего морального истощения, когда на все уже наплевать?

– Я о том, как ты говоришь. Не так, как раньше.

– Очень может быть. Но мне пришло в голову вот что – если мы ведем так называемую свободную жизнь, то есть живем как мужчины, почему бы нам не начать говорить на том же языке?

– Потому что мы не такие. В этом все дело.

Анна засмеялась.

– Мужчины. Женщины. Связанные. Свободные. Хорошие. Плохие. Да. Нет. Капитализм. Социализм. Секс. Любовь…

– Анна, что произошло между тобой и Ричардом?

– Ничего. Ты придаешь этому слишком большое значение. Я сидела и пила кофе, смотрела на это его тупое лицо и думала: «Если бы я была мужчиной, я бы просто легла с ним в постель, очень вероятно, только потому, что он тупой», – если бы он был женщиной, я имею в виду. А потом мне стало так скучно, скучно, скучно. А он, похоже, почувствовал мою скуку и решил меня поучить. И вот он встал и сказал: «Ну что ж, полагаю, мне пора отправляться домой, на Плейн-авеню, дом 16», или где он там живет. Ожидая, что я скажу: «О нет, я не вынесу этого, не уходи». Знаешь, такой несчастный-разнесчастный муж, связанный по рукам и ногам женой и детьми. Все они так делают. Пожалуйста, пожалей меня, я должен ехать домой, в дом 16 на Плейн-авеню, в этот ужасный дом со всеми удобствами, в дорогом пригороде. Он сказал это один раз. Он сказал это три раза, – так, будто он там не живет, он на ней не женат, будто это не имеет к нему никакого отношения. Маленький домик на Плейн-авеню, 16, и маленькая женушка.

– Если говорить конкретно, чертовски огромный особняк с двумя горничными и тремя автомобилями в Ричмонде.

– Ты не станешь спорить с тем, что он излучает атмосферу пригородной жизни. Странно. Но они все такие, – я имею в виду, магнаты, они все это излучали. Буквально видишь всякую хитроумную бытовую технику и детишек, уже одетых в пижамки, которые спускаются на первый этаж, чтобы с поцелуем пожелать папочке спокойной ночи. Все они – чертовы свиньи, самодовольные свиньи, буквально все.

– Ты говоришь как шлюха, – сказала Молли; и тут же смущенно улыбнулась, потому что она и сама удивилась, что употребила такое слово.

– Довольно странно, но, только совершая огромное волевое усилие, я себя так не чувствую. Они так сильно стараются, – но, разумеется, не отдавая себе в этом отчета, заставить тебя именно так себя и чувствовать, и именно здесь-то они и побеждают, каждый раз. Хорошо. Как бы то ни было, я ответила: «Спокойной ночи, Ричард, я так хочу спать, и большое тебе спасибо, что показал мне всю эту шикарную жизнь». Он стоял и обдумывал, не следует ли ему сказать «Ах, дорогая, я должен ехать домой, к своей ужасной жене» в четвертый раз. Он не понимал, почему эта Анна, женщина, видимо начисто лишенная воображения, совсем ему не сочувствует. Затем я буквально прочитала его мысли: «Разумеется, она всего-навсего интеллектуалка, какая жалость, что я не пригласил вместо нее кого-нибудь из своих девушек». И тогда я стала ждать, знаешь, наступает такой момент, когда им нужно нанести ответный удар? Он сказал: «Анна, тебе следует лучше следить за собой, ты выглядишь на десять лет старше своего возраста, ты буквально увядаешь на глазах». И тогда я сказала: «Но, Ричард, если бы я сказала тебе, о да, пойдем в постель, в этот самый момент ты бы уверял меня, как я прекрасна. Правда, разумеется, находится где-то посередине, не так ли?»

Молли прижала подушечку к груди и, крепко ее обнимая, рассмеялась.

– Тогда он сказал: «Но, Анна, когда ты приглашала меня на кофе, ты, конечно, должна была понимать, что это означает. Я человек уже очень зрелый, – так он и выразился, – и у меня или есть отношения с женщиной, или их нет». Тут я почувствовала, что он меня утомил, и сказала: «Ох, Ричард, уходи уже наконец, ты ужасный зануда»… Так что, Молли, теперь ты понимаешь, что, как бы это лучше сказать, сегодняшние трениямежду мной и Ричардом были неизбежны.

Молли прекратила смеяться и сказала:

– Все равно, вы с Ричардом, должно быть, оба сошли с ума.

– Да, – сказала Анна, совершенно серьезно. – Да, Молли, думаю, я была недалека от этого.

Но в ответ на это Молли встала и быстро проговорила:

– Пойду приготовлю обед.

Она посмотрела на Анну виновато и с раскаянием. Та тоже встала и сказала:

– Тогда я тоже пока пойду на кухню.

– Мы можем посплетничать.

– Уф-ф, – сказала Анна, очень небрежно, зевая. – Если подумать, что нового я могу тебе рассказать? Все по-прежнему. В точности, как и было.

– За целый год ничего не произошло? Двадцатый съезд. Венгрия. Суэцкий канал. И несомненно, естественное движение человеческой души, переход из одного состояния в другое? Никаких изменений?

Маленькая кухонька была выкрашена в белый цвет и переполнена всякой всячиной, расставленной, однако, в строгом порядке. Там все сверкало: и ряды аккуратно стоящих разноцветных кружек, тарелок и блюд, и капельки влаги на стенах и потолке. Окна запотели от пара. Духовка, казалось, раздувалась и пыхтела от натиска жара, пылавшего внутри. Молли распахнула окно, и горячий аромат жарящегося мяса вырвался наружу и поплыл над влажными крышами и грязными задними двориками, в то время как поджидавший снаружи шар солнечного света осторожно вплыл на подоконник, переполз на пол и уютно там свернулся.

– Англия, – сказала Молли. – Англия. Возвращение на этот раз далось мне тяжелее, чем обычно. Еще на борту теплохода я начала ощущать, как жизненные силы меня покидают. Вчера я ходила по магазинам и смотрела на эти милые приличные лица, все вокруг такие любезные, и такие респектабельные, и такие чертовски скучные.

Она быстро выглянула из окна, а затем решительно повернулась к нему спиной.

– Нам бы лучше смириться с тем обстоятельством, что и мы, и все, кого мы знаем, скорее всего всю свою жизнь так и проведут, ворча и жалуясь на Англию. Однако же мы здесь живем.

– Я собираюсь вскоре снова уехать. Я бы уехала завтра, если бы не Томми. Вчера я была на репетиции в театре. Все мужчины в труппе – голубые, не считая одного, которому шестнадцать лет. Так что же я здесь делаю? Все время, пока я путешествовала, все происходило естественно, мужчины относились ко мне, как к женщине, я чувствовала себя прекрасно, никогда не вспоминала о своем возрасте, никогда не думала о сексе. У меня случилась парочка приятных и веселых любовных приключений, ничего вымученного, все легко. Но как только твоя нога касается местной почвы, ты сразу собираешься, внутренне подтягиваешься и напоминаешь сама себе: «Будь осторожна, все эти мужчины – англичане. За редким исключением». И ты сразу становишься неуклюжей и сексуально озабоченной. Что может быть хорошего в стране, в которой полным-полно искореженных людей?

– Ты попривыкнешь за пару недель.

– Я не хочу привыкать. Я уже чувствую, как во мне нарастает сопротивление. И этот дом. Его снова нужно красить. Я просто не хочу даже и начинать: красить, развешивать занавески. Почему здесь все превращается в такую тяжелую работу? Не то что в Европе. В Европе человек спит за ночь пару часов и встает счастливым. А здесь мы высыпаемся и с большим трудом…