Текст книги "Отбившийся голубь. Шпион без косметики. Ограбление банка"

Автор книги: Дональд Эдвин Уэстлейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

Он улыбнулся мне, откинулся на спинку тростникового кресла, и оно скрипнуло. Мой гость распахнул пальто, отбросил концы шарфа, и я увидел сорочку – белую как снег в горах солнечным днем. Главной достопримечательностью этого горного пейзажа был оливково–зеленый галстук–бабочка, словно отмечавший границу распространения деревьев. А воротник оказался вовсе не похожим на крылья. Он был пристежной.

– Мистер Рэксфорд, – продолжая улыбаться, вкрадчиво проговорил пришелец, – ваш Союз борьбы за гражданскую независимость имеет одну черту, присущую также и всем вышеперечисленным организациям.

Я немного встревожился, опасаясь, что сейчас он скажет: «Все они состоят из сумасбродов» – или нечто в том же духе, но все равно решил дать ему возможность догнуть свою линию до конца.

Поэтому я спросил:

– Что же это за черта?

– Способ действий, – ответил он и улыбнулся еще шире. – Каждая из этих одиннадцати организаций – ваша и остальные десять – имеет свою собственную, возможно, весьма противоречивую программу и цель. Цели эти не всегда одинаковы, а в некоторых случаях прямо противоположны, но средства их достижения у всех у вас одни и те же. Все упомянутые мною группировки – не что иное, как террористические организации!

– Террористические? Террористические?!

– Все эти организации тяготеют к прямолинейным действиям и обожают театральные эффекты, – сообщил он мне. – Бомбы! Кровопролитие! Поджоги! Разрушения! Террор!

Выкрикивая эти слова, он размахивал руками, глаза его сверкали, а козлиная бородка делалась все острее.

– Погодите–ка, – промямлил я, отодвигаясь вместе с табуреткой подальше. – Секундочку, секундочку…

– Насилие! – изрек Юстэли, смакуя это слово. – Прежде чем установить новый порядок, надобно разрушить старый! Вот что объединяет все эти одиннадцать организаций!

– Подождите, – сказал я, вскакивая и прячась за табуреткой. – Вы заблуждаетесь на мой счет, приятель. Я не собираюсь ничего разрушать, разве что этот проклятый печатный ста…

– Конечно, конечно! – вскричал он, смеясь, хлопая себя по коленкам и подмигивая мне во все глаза. – Береженого Бог бережет, я понимаю. А вдруг я – переодетый агент ФБР? Тогда получится, что вы навредите себе, признав мою правоту. И что будет? Нет, вы правильно делаете, отрицая все на свете.

– Вот что, – сказал я, – погодите–ка. Позвольте, я принесу… – Я торопливо подошел к столику у окна, порылся в груде листовок и наконец извлек мало–мальски чисто отпечатанную брошюру, озаглавленную: «Что такое Союз борьбы за гражданскую независимость». Бегом вернувшись к гостю, я сунул ему брошюру. – Прочтите. И тогда вы увидите, что мы вовсе не…

Он отмахнулся, продолжая подмигивать, глупо ухмыляться и отбивать пальцами дробь, будто по шайке в бане.

– Право, мистер Рэксфорд, в этом нет нужды! – вскричал Юстэли. – Давайте просто примем к сведению ваши возражения и продолжим переговоры. Вы отрицаете всякие террористические побуждения, всякое стремление к разрушению. Превосходно! Как я уже сказал, принимаю ваши возражения. А теперь, если вы позволите мне продолжить…

– Мистер Юстэли, я не думаю, что…

– Уверяю вас, мне нет никакой нужды читать. Позвольте я продолжу.

Я призадумался. Вытолкать его взашей? Не обращать на него внимания? Вступить в прения? Но ведь, в конце концов, не он же отрицает «террористические побуждения и стремление к разрушению». Если этот мистер Юстэли – псих (а его поведение все настойчивее подталкивало меня к такой резолюции), значит, разумнее всего будет просто отшутиться от него.

Кроме того, он отвлек меня от возни с печатным станком, и я должен сказать, что даже беседа с чокнутым, который носит бархатный воротник, предпочтительнее общения с этой чертовой машиной. Вынеся такое суждение, я сел, скрестил ноги, сплел пальцы, положил заляпанные чернилами руки на заляпанные чернилами колени (я вам точно говорю: этот печатный станок наверняка и сам вынашивал какие–то террористические замыслы) и сказал:

– Хорошо, мистер Юстэли, я вас выслушаю.

Он подмигнул мне как человек, посвященный в тайну, неведомую простым смертным, и лукаво произнес:

– Разумеется, выслушаете. Разумеется, выслушаете. – И продолжал, подняв палец. – Итак, я уже говорил вам, что упомянутые мною организации имеют одну общую черту. Но это было сказано скорее для красного словца, нежели в интересах истины. На самом–то деле общих черт у вас много, гораздо больше, чем вам могло поначалу показаться. Все эти организации сравнительно малочисленны и ничем не прославились. Все они нуждаются в деньгах. Почти все их штаб–квартиры расположены в пределах Большого Нью–Йорка.

Он умолк, но я знал, что эта пауза призвана лишь подчеркнуть значимость его слов. Я был готов высмеять мистера Юстэли, но не имел ни малейшего желания ахать и хмыкать, чтобы доставить ему удовольствие. Поэтому я просто сидел, качал заляпанной чернилами ногой и ждал продолжения.

Наконец оно последовало

– Итак, – заявил мой гость, – я показал вам, что даже при несовпадении стратегических целей этих одиннадцати организаций их сиюминутные задачи совершенно одинаковы. И сводятся они в конечном счете к разрушению. А посему, мистер Рэксфорд, прошу вас оценить мое предложение. Я думаю, что эти одиннадцать организаций могли бы и впрямь навести шороху, кабы согласились сотрудничать друг с дружкой, действовать слаженно и по общему для всех плану. Если каждая из них и впредь будет сама по себе, вы не сможете совершить ничего существенного. – Он склонил голову набок, прищурил один глаз и спросил по–французски: – Не так ли?

– Что ж, – согласился я. – Готов признать, что это и впрямь звучит разумно.

– Стало быть, вы заинтересовались.

– Э…

Он одарил меня сердечной улыбкой и радостно засучил пальцами.

– Ах, мистер Рэксфорд, разумеется, вы человек осторожный, это видно. Но я не призываю вас к необдуманным заявлениям и опрометчивым обязательствам. Сначала вы, конечно же, должны убедиться, что я и впрямь способен обеспечить создание такой… такой коалиции, – произнеся это слово, он улыбнулся. – Сегодня в полночь моими стараниями состоится митинг. Он будет проходить в клубе «Парни с приветом», на углу Бродвея и Восемьдесят восьмой улицы, здесь, в Манхэттене. Тогда–то мы и обсудим во всех подробностях наш замысел, а вожди организаций получат возможность познакомиться друг с другом.

Я с опаской спросил:

– А что, если я не приду?

На этот раз он улыбнулся мне так, как улыбаются обитатели Средиземноморья.

– Тогда я пойму, что вы приняли определенное решение. Согласны?

– Согласен, – ответил я, только чтобы спровадить его.

– Прекрасно. – Мистер Юстэли поднялся, поправил шарф и застегнул пальто. – Паролем будут слова «зеленые рукава», – он снова обогрел меня своей средиземноморской улыбкой. – Мне было очень приятно наконец–то познакомиться с вами. Я с немалым интересом следил за вашим политическим ростом.

– Благодарю, – ответил я, понимая, что передо мной стоит записной враль. Я бы очень удивился, узнав, что ему стало известно о моем существовании не два или три дня назад, а раньше.

Юстэли хотел пожать мне руку, но я показал ему, в каком состоянии моя ладонь. Тогда он напоследок улыбнулся мне и учтиво откланялся.

– До встречи, – по–немецки попрощался Юстэли, выходя в парадное.

– Ступай себе с Богом, – по–испански напутствовал я его и захлопнул дверь.

Я уже довольно долго держал в руке брошюру «Что такое Союз борьбы за гражданскую независимость», и она успела испачкаться чернилами. Если б мой недавний гость потрудился раскрыть и прочитать ее, он мог бы узнать кое–что об этой организации. И в первую очередь – что мы уж никак не шайка террористов. Напротив, мы – пацифистское объединение, созданное в начале пятидесятых годов группой студентов выпускного курса городского колледжа Нью–Йорка в знак протеста против призыва студентов в армию и их отправки на Корейскую войну. Поэтому у нашей организации с самого начала был пацифистский уклон. Нашу программу–минимум выполнили не мы – просто кончилась Корейская война, и тогда группу прибрали к рукам воинствующие пафицисты, после чего нашей единственной заботой стала борьба за мир. Мы участвуем в маршах мира, распространяем листовки, устраиваем пикеты, когда в Америку приезжают большие шишки из–за рубежа, посылаем встревоженные письма в редакции газет и журналов, вызываем на диспуты разных кандидатов в политиканы. Ну, все такое.

Мало–помалу наша деятельность привела к тому, что ряды организации, в которой в 1952 году насчитывалось тысяча четыреста членов – людей, полных сознания высокой цели и непоказной преданности, – поредели, и теперь нас всего семнадцать человек, причем двенадцать самоустранились от активной политической деятельности. Членство значительно сократилось, когда кончилась Корейская война, и это естественно. Много народу ушло после окончания колледжа. Новый отток членов произошел, когда начались внутренние распри между представителями различных пацифистских направлений – нравственного пацифизма, этического пацифизма, религиозного пацифизма, политического пацифизма, обществоведческого пацифизма и прочих цифизмов. Многолетнее и не очень дружелюбное внимание к нам со стороны ФБР и иных правительственных служб тоже изрядно проредило наши грядки.

Хотя, честно говоря, я всегда подозревал, что в большинстве своем старые члены нашей организации вступали в нее, потому что надеялись таким образом подыскать себе любовниц или любовников. Видит Бог, они непрестанно занимались «этим делом», и не было никакой возможности удержать их в вертикальном положении хотя бы на то время, которое нужно, чтобы пройти маршем по площади Вашингтона. (Вы не думайте, я и сам иногда оказывался на какой–нибудь преданной соратнице, когда стойкость моя либо слишком повышалась, либо изменяла мне: смятые простыни такая же примета пацифизма, как и лозунг: «Завтра я не поеду воевать в заморские страны».)

Я положил непрочитанную брошюру на груду ей подобных изданий, валявшихся на столе, поставил на плиту полный кофейник, дабы было чем угостить ФБР, и возобновил возню с проклятущим печатным станком.

2

Эти двое заявились примерно через час. Прежде я их никогда не видел. Высокие, поджарые, с волосами песочного цвета, с чисто выбритыми скулами, тусклыми голубыми глазами, в непременных серых костюмах и старомодных шляпах.

– Опаздываете, – сообщил я им. – Ваш кофе уже остыл.

(С ребятами из ФБР я стараюсь держаться любезно в надежде на то, что когда–нибудь они опять оставят меня в покое, хотя, боюсь, надежда эта, скорее всего, несбыточна. В середине пятидесятых за СБГН шпионили, потому что такая уж тогда была жизнь, но к концу этой десятилетки, ознаменованной охотой на ведьм, ФБР уже не так усердно выслеживало меня. Тогда–то я и допустил роковую ошибку.

Моя ошибка (заметьте, все это я говорю как бы в скобках) состояла вот в чем. Я решил, что организация под названием «Студенты – за запрет насилия и разоружение», должно быть, представляла собой объединение пацифистов. Когда их генеральный секретарь позвонила мне и спросила, будем ли мы участвовать в совместной демонстрации протеста у британского посольства, я, естественно, согласился. Молодежные группки часто собираются в стаи, дабы выглядеть более внушительно.

Короче говоря (это опять в скобках), СЗНР оказалась крайним левым флангом коммунистического фронта, как–то связанным с боевиками из одной североафриканской страны, которая тогда как раз освобождалась то ли из–под британского колониального ига, то ли из–под английского протектората, то ли еще из–под чего–то. (Вы понимаете? Сам–то я во всем этом так и не разобрался.) Когда шумиха улеглась, СЗНР попала в фэбээровский список опасных организаций, за которыми нужен глаз да глаз. А заодно под горячую руку угодил и бедный маленький СБГН. С тех пор я и ФБР на короткой ноге (скобки закрываются).

В общем, новые фэбээровцы, которых ко мне приставили, начали воспринимать меня как какого–нибудь Джеймса Кэгни. И эти двое не составляли исключения. Они вошли в квартиру, тихонечко прикрыли дверь, и один из них свирепо спросил:

– Вы – Юджин Рэксфорд?

– Юджин Рэксфорд, – подтвердил я. – Совершенно верно. Одну минуту.

Я отправился за кофе, но второй шпик проворно преградил мне путь.

– Ну–с, и куда это вы собрались? – осведомился он. (Люди из ФБР никогда не называют своих имен, так что мне придется окрестить первого просто А, второго – просто Б и так далее, если будет нужда. Тот, который А, спросил, как меня звать, а тот, что Б, стоял сейчас передо мной, не давая проходу.)

Я сказал Б:

– На кухню, за кофе, вот куда я собрался.

– За каким кофе?

– За тем, что сварил специально для вас.

Б посмотрел на А и качнул головой. А выскочил из комнаты. Видимо, хотел произвести обыск на кухне. Б снова повернулся ко мне и смерил меня проницательным взглядом.

– Откуда вам было известно, что мы придем?

– Да вы то и дело приходите.

– Кто вам позвонил?

Я изумленно воззрился на него. Или он не знает, что мой телефон прослушивается?

– Что? – сказал я. – Позвонил? Никто мне не звонил.

А вернулся с кухни и покачал головой. Б поморщился и опять обратился ко мне:

– Хватит заливать. Вы не могли об этом знать. Кто–то вам шепнул.

– Тогда почему бы вам не снять трубку и не попросить своего человека в подвале прокрутить запись звонка? – предложил я. – Может, вы опознаете голос.

А и Б переглянулись. Б сказал:

– Тут что–то не так с безопасностью.

– Нет, все так, – заверил я его. – Я под вашим неусыпным наблюдением. По правде говоря, я считаю, что вы работаете на высшем уровне.

– Перейдем, пожалуй, к делу, – сказал А Б.

– Тут какой–то прокол в системе, – ответил ему Б. – Надо узнать, что и как.

– Наша задача – доложить, а решает пусть начальство, – не уступал А. – Идентификация – вот наша работа, – он повернулся ко мне. – Где спальня?

– Вон в ту дверь, – ответил я.

Они никогда не говорят «спасибо». А молча прошел в спальню, а Б вытащил из кармана пиджака глянцевую фотокарточку, сунул ее мне под нос и рявкнул:

– Кто этот человек?

Я прищурился. На снимке были запечатлены какие–то размытые серые пятна. Вероятно, снимали телескопическим объективом, забыв навести резкость. Похоже, какая–то уличная сценка, а вот эта продолговатая черная клякса посередине, должно быть, и есть человек. Хотя с таким же успехом ее можно было принять и за изображение телефонной будки.

– Ну? – прошипел Б. – Кто это?

– Не имею представления, – ответил я. – Даже самого смутного.

– Не лгите! Вы знаете, кто он. И если вы не дурак, то скажете нам это сейчас же. Тогда вам не придется ехать с нами в центр.

А вышел из спальни, качая головой. Тыльная сторона его ладони была заляпана чернилами (печатный станок у меня стоит в спальне, а сплю я на кушетке в гостиной).

– На окраину, – поправил я. – А может, и вовсе поперек.

А и Б вытаращились на меня. Б спросил:

– Что?

– Фоули–сквер, – пояснил я. – Чтобы попасть отсюда туда, надо ехать сперва вдоль Манхэттена, а потом вроде поперек, и не в центр, а к окраине.

Б прищурился, будто попугай на плече пирата, и медленно, с угрозой, произнес:

– Фоули–сквер? Что еще за Фоули–сквер?

– Там ваша контора. Вы сказали, что мне не придется ехать с вами в центр, но к югу отсюда нет ничего, кроме Манхэттенского моста. Наверное, вы хотели сказать, что мне не придется тащиться с вами через весь город к окраине. Но уж никак не в центр.

Ребята из ФБР – большие любители обмениваться взглядами. Эти двое опять совершили свой любимый обряд, после чего Б резко повернулся ко мне и зашипел:

– Ну, ладно, довольно паясничать. Значит, не скажете нам, кто на фотографии?

– Разумеется, – ответил я. – А кто это?

– Нет, это вы должны нам ответить, – подал голос А.

Б помахал снимком у меня под носом.

– Посмотрите хорошенько, – велел он. – Хорошенько посмотрите.

– Как это я могу посмотреть хорошенько? – возмутился я, начиная злиться. – Сперва научитесь снимать хорошенько!

Б подозрительно взглянул на фотографию и сказал:

– По–моему, неплохой кадр.

– Вы отрицаете, что этот человек сегодня был в вашей квартире? – вдруг спросил А.

– Юстэли? – воскликнул я. – Так это Юстэли? Дайте–ка я еще раз посмотрю.

Но они не дали. Оба вдруг принялись хлопать себя по карманам, разыскивая записные книжки. Б потребовал, чтобы я произнес имя Юстэли по буквам, что я и сделал. Потом А спросил:

– Почему вы нам сразу не сказали?

– Фотография, – пояснил я (Б уже успел снова спрятать ее в карман). – Она сбила меня с толку. Я знал, что вы придете расспрашивать о Юстэли, но этот снимок… – Я покачал головой, не зная, что еще сказать.

– Вы знали? – переспросил Б, подавшись ко мне.

– Давайте не будем мусолить эту тему, – сказал ему А. – Доложим в контору, и дело с концом.

– Впервые вижу такой прокол в системе безопасности, – буркнул Б.

А резко вскинул руку и сделал вид, будто хочет схватить меня за нос. Я обиженно отступил на шаг.

– Ну?! – завопил А.

– Что ну? Не надо так делать!

Но он сделал. Еще дважды. Хвать! Хвать!

– Надо полагать, вам и невдомек, что это значит? – тоном знатока проговорил он.

Наверное, это означало, что он – буйно–помешанный, но лучше не говорить таких вещей сотруднику ФБР. Поэтому я сказал:

– Совершенно верно. Я не знаю, что это значит.

– Это язык жестов, – втолковал мне А. – Можно подумать, вы не знали. Язык глухонемых.

– Правда? – Мне стало любопытно. После того как я посмотрел фильм «Джонни Белинда», мне все время хотелось выучить язык знаков, чтобы объясняться с помощью рук, да только руки не доходили. – А покажите еще.

– Вот как вы общаетесь! – возликовал А, наставив на меня палец. Полагаю, это не был знак из языка жестов. Просто выставил палец, и все. – Вы не ведете тут никаких переговоров, ни вы сами, ни ваши приятели. Вы объясняетесь языком жестов! – А повернулся к Б и горделиво добавил: – Это я своим умом дошел.

«О, Боже, – подумал я, – они уверены, что микрофоны до сих пор в исправности. А коль скоро им не удалось ничего записать, стало быть, я общаюсь со своими гостями не посредством изустной речи, а каким–то иным способом. Так они считают. Должно быть, именно по этой причине они то и дело пробираются в дом и опустошают мои корзины для бумаг. Ищут записки».

Эта теория А насчет языка жестов мне совсем не понравилась. Если весь личный состав ФБР, от А до Я, уверует в нее, они перестанут выносить мои отбросы, а сам я уже три года как не выбрасываю мусор, и мне вовсе не хочется возобновлять эту хозяйственную деятельность.

Посему, зная кое–что об особенностях мышления фэбээровцев, я напустил на себя еще более умный вид, чем А, и сказал:

– Язык знаков, да? Хе–хе!

Это, как я и рассчитывал, обескуражило А. Его вера в собственную теорию пошатнулась, и, надеюсь, необратимо (начни я все отрицать, А, разумеется, только укрепился бы в своих убеждениях. Но лукавый намек на некое высшее знание, который, как известно, само ФБР считает своим основным рабочим инструментом, одновременно представляет собой именно то оружие, от которого у ФБР нет защиты. Поэтому простого «Хе–хе» оказалось достаточно, чтобы А раз и навсегда выкинул из головы язык знаков и предал его забвению).

Б пришел ему на выручку и сердито сказал:

– Давайте вернемся к Юстэли. Чего он хотел?

– Он пришел ко мне по ошибке, – ответил я. И своим ответом опять дал им фору. Они весьма многозначительно переглянулись, и Б сказал:

– Правда? Расскажите–ка нам об этом.

– Он и впрямь не туда попал. Он искал террористические организации.

Б так прищурился, что почти утратил свою прозорливость.

– Что он искал?

– Террористические организации. Он думал, что СБГН – тоже террористическая организация, и хотел сообщить мне о каком–то митинге, на который он созвал целое сонмище этих самых террористических организаций, и пригласить меня туда.

А сказал:

– Я–то думал, ваша ватага – пацифисты, убежденные отказники от военной службы.

– Это верно. Юстэли дал маху.

– По–вашему, ему был нужен Всемирный союз борьбы за гражданскую независимость?

– Что?

– Вы не рассчитываете, что мы в это поверим, не так ли? – подал голос Б.

– Скорее всего, не поверите, – признал я. – Хотя во что вы вообще верите?

– Вопросы задаем мы! – прошипел Б.

– О! – воскликнул я. – Зато я задаю риторические вопросы.

– Не умничайте, – посоветовал мне А. Стало быть, он не знал, что значит слово «риторические».

– Что вы сказали этому парню Юстэли? – спросил Б.

– Сказал, что он заблуждается. Он тоже мне не поверил, подумал, что я просто осторожничаю.

– А что он… – начал Б, но тут послышался звонок в дверь. Б мгновенно напрягся, и его правая рука нырнула под полу пиджака, к заднему карману.

– Расслабьтесь, – посоветовал я. – Вероятно, это какой–нибудь пацифист.

Я подошел к двери и открыл ее. А и Б следили за мной, как золотые рыбки в аквариуме за незнакомой кошкой.

Я оказался прав: пришел пацифист. Точнее, дорогая и близкая мне пацифистка, которая последнее время обстирывает меня, вечно теряя мои носки, моет посуду, приносит из забегаловки бутерброды, меняет простыни и помогает мне их пачкать. Моя Беатриче. Моя Изольда. Анджела Тен Эйк.

Как же прекрасна Анджела. И как великолепно одевается. И как благоухает. И как сияет! Вероятно, это единственная девушка к югу от Четырнадцатой улицы, от которой пахнет преимущественно мылом. Впрочем, она живет не южнее Четырнадцатой улицы, а южнее Центрального парка, на Южной Сентрал–Парк–авеню.

Анджела – дочь Марцеллуса Тен Эйка, промышленника, фабриканта оружия, который прославился своим вкладом в военные усилия Америки во времена второй мировой. Это он выпускал танк 10–10, который иногда называли «три десятки», или «три Т». Тот самый танк, из–за которого в 1948 году Конгресс по–тихому начал проводить специальное расследование. Оно ни к чему не привело, поскольку его быстренько прикрыли.

Любой психоаналитик мог бы сказать отцу, что оба его ребенка непременно станут враждовать с ним, когда вырастут. Так и случилось. Сын, Тайрон Тен Эйк, смылся за бамбуковый занавес в Северную Корею в 1954 году, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу, если не считать нескольких крикливых и непристойных радиопередач, в которых он выступал. Дочь, Анджела, четыре года назад, будучи еще совсем зеленой, плюнула на свою сиятельную и влиятельную семейку (во всяком случае, символически) и заделалась пацифисткой. (Бытовало широко распространенное и, возможно, небезосновательное мнение, что предательство дочери старик переживал гораздо тяжелее, чем предательство сына. Тайрон, по крайней мере, не стремился сделать своего папашу безработным. Наоборот, он, можно сказать, помогал отцу в делах.)

Анджела одевается так, что мне всегда хочется разорвать ее наряд в клочья, чтобы побыстрее оставить Анджелу в чем мать родила. Не подкачала она и сегодня: на ногах были сапожки – черные, с обтягивающими икры голенищами, на шпильках. Увидев их, я вспомнил Марлен Дитрих. Над сапогами – черные обтягивающие брючки, строгие и чуть лоснящиеся. Они навели меня на мысль о горнолыжных курортах. Еще выше – пушистый мешковатый шерстяной свитер ярко–желтого канареечного цвета, заставивший меня подумать о сенокосе. А под всей этой одеждой – я знал – скрывается тело, еще хранящее свежесть утреннего душа.

Голова Анджелы, во всех смыслах, менее всего заслуживает внимания. Не то чтобы она не была хорошенькой, нет, она очень даже ничего. Скажу больше, это просто прелестная головка. Волосы, золотистые от природы, обрамляют личико, черты которого безупречно правильны. Оно в меру скуласто, а линии подбородка до того изящны, что кажутся выведенными кистью живописца. Глаза у Анджелы синие, большущие и добрые, нос немножечко ирландский, а губы пухленькие и почти все время улыбаются. Но, увы, эта очаровательная головка совершенно пуста. В ней гуляет ветер, и лишь крошечный комочек серого вещества мешает воздушным потокам беспрепятственно перемещаться от одного уха к другому. Моя Анджела, прекрасная и богатая обладательница желтого «мерседеса» с откидным верхом и водительских прав, студентка престижного женского колледжа в Новой Англии, квартироплательщица (она вносит часть моей арендной платы за жилье) и горячо любимая мною девушка, в придачу ко всему этому – непроходимая дура. И я не могу умолчать об этом.

Судите сами. Она вошла и поцеловала меня в заляпанную чернилами щеку, взглянула на фэбээровцев и сказала:

– Ой, у нас гости! Как здорово!

Анджела (и на это способна только она одна) даже не заметила, что они – федики.

Б неуклюже шагнул вперед, держа на изготовку свою записную книжку.

– Как вас зовут?

– Анджела, – с лучезарной улыбкой ответила она. – А вас?

– Дорогая, – сказал я, – эти двое…

– Придержите язык, – велел мне А.

Б спросил Анджелу:

– Что вам известно о… – он заглянул в свою записную книжку, – о некоем Мортимере Юстэли?

Анджела встрепенулась, будто птичка на ветке.

– О ком? – переспросила она.

– О Мортимере Юстэли, – медленно, по складам, повторил Б.

Анджела смотрела все так же настороженно. Потом повернулась ко мне и, сияя улыбкой, спросила:

– Дорогой, я знакома с кем–нибудь по имени Юстэли?

– Под дурочку работает, – заметил А.

– Посмотрим, – откликнулся Б, угрожающе поднимая записную книжку, и спросил Анджелу:

– Ваше полное имя?

– Анджела, – ответила она. – Анджела Евлалия Лидия Тен Эйк.

– Да ладно вам, давайте не бу… Постойте, вы сказали, Тен Эйк?

– Ну конечно, – любезно проговорила Анджела. – Это мое имя.

А и Б опять переглянулись, и на этот раз я прекрасно знал, почему. ФБР получило особые указания касательно мисс Анджелы Тен Эйк, хотя его агенты никогда не согласились бы признаться в этом. Повышать свое мастерство контрразведчика, упражняясь на горстке не имеющих никакого веса пацифистов, – это одно дело. А вот притеснять дочь Марцеллуса Тен Эйка – совсем другое.

Поэтому весьма своевременное прибытие Анджелы положило конец разговору, обещавшему быть долгим и утомительным (я сразу выложил А и Б правду, поэтому, по мере того, как шло время, запас сведений, которыми можно было с ними поделиться, все быстрее истощался). В общем, А и Б переглянулись и, судя по всему, решили прежде доложиться в конторе, а уж потом предпринимать дальнейшие действия. Перед уходом федики проделали все обязательные процедуры. Б велел мне не отлучаться, на тот случай, если у него возникнут новые вопросы. А неведомо зачем сообщил, что за мной будет установлено наблюдение. Затем они предприняли весьма неуклюжую попытку учтиво раскланяться с Анджелой и чеканным шагом убрались восвояси.

Анджела повернулась ко мне и сказала с лучезарной улыбкой:

– Какие милые! Кто они, дорогой? Новые соратники?

3

За чашкой кофе я рассказал ей, что произошло. Анджела слушала, восклицая после каждой моей фразы: «у–у–у!», «огого!» или «вау!», но я мужественно и упорно продолжал свое повествование, пока не добрался до самого конца. (Я уже много лет делил ложе и стол с умными и богатыми девушками, но два эти качества ни разу не совместились в какой–то одной из них, так что, если Бог и впрямь существует, я бы очень хотел спросить его, почему он допускает такую чертовщину. Почему у меня не может быть умной и богатой девушки или, на худой конец, богатой и умной? Будь она и богата, и умна, я согласился бы даже на дурнушку, хоть у меня и душа эстета.)

В общем, когда я умолк, Анджела издала еще одно «го–го!» и добавила:

– Что же ты будешь делать, Джин?

– Делать? Почему я должен что–то делать?

– Видишь ли, этот мистер Юстэли собрался совершить какой–то ужасный поступок, не так ли? Может, взорвать здание ООН или что–нибудь в этом роде.

– Возможно, – ответил я.

– Но ведь это ужасно!

– Согласен.

– Значит, ты должен что–то предпринять!

– Что? – спросил я.

Она беспомощно оглядела кухню.

– Не знаю. Сказать кому–нибудь. Сделать что–нибудь, как–то остановить его.

– Я уже сообщил в ФБР, – ответил я.

– Сообщил?

– Я ведь тебе говорил, помнишь?

Она туповато посмотрела на меня.

– Говорил?

– Эти два парня. Эти милашки. Мы как раз об этом и беседовали.

– Ах, они?

– Они. Я им рассказал.

– И что они намерены предпринять? – спросила Анджела.

– Не знаю, – ответил я. – Вероятно, ничего.

– Ничего? Господи, почему?

– Потому что вряд ли они мне поверили.

Она разволновалась пуще прежнего.

– Ну… ну… ну… – выпалила Анджела, – ну… ну… тогда ты должен заставить их поверить тебе!

– Нет, не должен, – ответил я. – Мне и без того хватает неприятностей с ФБР. Я не собираюсь наводить их на мысль о том, что СБГН имеет тесные связи со всевозможными террористическими организациями. Если они опять придут ко мне с вопросами, я, как всегда, расскажу им чистую правду. А не поверят, так пусть пеняют на себя!

– Джин, ты понимаешь, что говоришь? – спросила она. – Ты понимаешь, что это такое? Это называется недонесение, Джин, понятно тебе?

(Надо сказать, что обвинение в недонесении в тех кругах, в которых я вращаюсь, чревато еще большими неприятностями, чем, к примеру, обвинение в атеизме в общинах, обитающих на севере Манхэттена, обвинение в симпатиях к дяде Тому в Гарлеме или обвинение в совращении малолетних в пригороде. Недонесение, в глазах пацифиста, – не единственное из всех возможных прегрешений, но зато единственный, с его точки зрения, смертный грех. И если кто–нибудь обвинит меня в недонесении, то лишь мои стойкие пацифистские убеждения помешают мне расквасить нос этому обвинителю.)

Короче, я побледнел, пролил кофе и рявкнул:

– Ну–ка, ну–ка, минуточку, черт возьми!

Но криком Анджелу не запугать.

– Именно недонесение, Джин, – сказала она. – И ничто иное. По–моему, ты и сам это знаешь, а?

– Я сообщил в ФБР, – угрюмо буркнул я.

– Но этого недостаточно, – ответила Анджела. – Джин, ты же лучше меня знаешь, что этого мало.

Черт побери, я и впрямь знал это лучше, чем она. Но вот ведь незадача: мне и без того забот хватает. Печатный станок, например. Или то обстоятельство, что мы с Анджелой были единственными членами СБГН, которые не задолжали членские взносы самое меньшее за два года. Или моя делопроизводительская оплошность: я обещал, что в следующее воскресенье моя группа будет участвовать в двух совершенно разных пикетах, один – возле здания ООН, а второй – перед авиационным заводом на Лонг–Айленде. Или еще…

А, черт с ним! Но вот то, что именно Анджела призывает меня исполнить мой гражданский долг, действительно обидно, и нет смысла делать вид, будто это не так.

И все же я предпринял последнюю попытку сохранить лицо. Я сказал:

– Любимая, что еще я могу сделать? Я не в силах убедить ФБР хоть в чем–нибудь. Это я–то! Чем больше я расскажу им про Юстэли, тем меньше они мне поверят.

– Ты сперва попробуй, – посоветовала Анджела.