Текст книги "Отбившийся голубь. Шпион без косметики. Ограбление банка"

Автор книги: Дональд Эдвин Уэстлейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 36 страниц)

Дональд Уэстлейк
Ограбление банка

Отбившийся голубь

Вечер тянулся долго, как всегда бывает по вторникам. Последним номером программы были «Высокие горы», а парочка поклонников Вогарта найдется везде.

По правде сказать, я и сам его поклонник, а посему решил, что не буду закрывать лавочку до конца фильма, а потом запру заведение и отправлюсь наверх, на боковую. Время близилось к двум часам, и у меня осталось только двое посетителей, оба завсегдатаи. Оба сидели за стойкой. Оба пялились в телевизор, оба тянули пиво. Я стоял в дальнем конце стойки, сложив руки поверх белого передника, и тоже пялился в телевизор. Рекламный ролик. То ли один, то ли оба посетителя попросили налить по второй. Сам я на работе не пью, стало быть, мне не полагалось ни второй, ни первой.

Мое имя – Чарлз Роберт Пул. Все зовут меня Чарли. Чарли Пул. Ну вот, теперь и вы знаете.

«Высокие горы» кончились тем, что полицейский уложил Вогарта выстрелом в спину, и развеселая компания Иды Люпин больше не могла строить ему козни.

Я произнес:

– Ладно, господа, пора допивать. Спать что–то хочется.

Эти двое были нормальными парнями, не то что иные из тех, которые заглядывают по выходным и хотят, чтобы ночь никогда не кончалась. Они допили пиво, сказали: «Спокойной ночи, Чарли», и вышли вон, сделав мне ручкой.

Я помахал в ответ, тоже пожелал им доброй ночи, сполоснул их кружки, поставил на сушилку, и тут дверь открылась снова. Вошли двое парней в костюмах и пальто застегнутых на все пуговицы. Было видно, что они в белых сорочках и при галстуках. Нечасто узреешь такое в баре в Канарси в половине третьего ночи со вторника на среду.

Я сказал:

– Извините, господа, мы закрываемся.

– Все в порядке, племянничек, – отозвался один из парней. Они подошли к стойке и взгромоздились на табуреты.

Я воззрился на них. Оба разглядывали меня и ухмылялись. На вид – крутые ребята. Я узнал обоих – это были дружки моего дяди Эла. И тот и другой уже заходили ко мне, оставляли либо забирали когда сверток, когда какую–нибудь записку.

– Ой, а я–то вас поначалу и не признал, – сказал я.

Тот из них, который взял на себя ведение переговоров, ответил:

– Так ты нас знаешь, не правда ли, племянничек? Я хочу сказать – знаешь в лицо. Я прав?

Это их «племянничек» было чем–то вроде шутливой подначки. Дружки дяди Эла все время так меня называли. Это значило, что я не считаюсь настоящим членом организации и имею работу лишь благодаря дядюшке Элу, а без него, вероятно, подох бы с голоду. Я понял, что имел в виду этот парень, когда назвал меня «племянничком», но ничуть не обиделся. Во–первых, эти двое, как и другие ребята из организации, были крутыми парнями, подлыми и мерзкими злодеями. Во–вторых, против правды не попрешь, а это была правда: лень раньше меня родилась, и вот уже двадцать четыре года я живу лодырем. И уже давно отдал бы концы, не будь дяди Эла и этой работы в баре. Так зачем лезть в бутылку только потому, что человек называет тебя «племянничком»?

Поэтому я просто сказал:

– Конечно, я вас знаю. Вы уже как–то заходили.

Второй парень процедил:

– Слышь, он нас узнает…

– Как не узнать, – ответил первый. – Мы уже как–то заходили.

Жизнь вечно подделывается под искусство. И все же я готов был биться об заклад, что ни один из них никогда не читал Хемингуэя.

– Чем могу служить? – спросил я, надеясь, что они просто принесли какой–нибудь сверток для передачи и сейчас уйдут. Я устал. Кабы не эти «Высокие горы», я прикрыл бы лавочку уже в час ночи.

– Да уж кое–чем можешь, племянничек, – ответил первый. – Ты можешь услуги ради взглянуть на эту штуку и сказать, как она тебе нравится.

Он полез в карман пальто, извлек оттуда маленькую белую картонку, похожую на визитную карточку, и положил ее на стойку, прихлопнув ладонью.

Потом убрал руку.

– Ну, как она тебе? – спросил он.

На карточке было мое имя и что–то похожее на чернильную кляксу.

– Ну–с, и что же это такое? – спросил я.

Парни переглянулись. Второй сказал первому:

– Он что – разыгрывает нас?

– Не знаю, – ответил первый и посмотрел на меня как–то уж очень недоверчиво. – Ты не понимаешь, что это за штука?

Я пожал плечами и покачал головой, переводя взгляд с карточки на их физиономии и обратно. Я едва сдерживал улыбку: мне казалось, что это какой–то розыгрыш или что–нибудь в этом роде. Все дружки дяди Эла считают своим долгом время от времени прикалывать меня – никчемного лодыря, дядюшкиного племянничка. Ну да приходится с этим мириться, если хочешь мягко спать.

Первый посидел с минуту, потом покачал головой и сказал:

– Он не знает. Ей–богу, не знает.

– Вот это племянник, в натуре, – проговорил второй. – Племянничек, да ты всем племянничкам племянничек. Всех племянничков в мире собрали и скатали из них тебя, ты это знаешь?

– В чем тут юмор? – спросил я. – Сдаюсь. Говорите отгадку.

– Юмор, – сказал второй. Он произнес это слово так, будто ему не верилось, что такое вообще возможно.

Первый постучал по картонке. У него были толстые пальцы и грязь под ногтями.

– Это метка, племянничек, понимаешь? – сказал он – Черная метка, и помечен ею ты.

– Он до сих пор ничего не понимает, – подал голос второй – Нет, веришь ли – он до сих пор ничего не фурычит.

– Зафурычит, – ответил первый. Он быстро сунул правую руку за пазуху пальто и достал пистолет – здоровенный черный угловатый блестящий пистолет, из дула которого веяло смертью. И дуло это смотрело прямо на меня.

– Эй! – воскликнул я и, кажется, вытянул руки перед грудью, будто защищаясь. Подсознательно я все еще был убежден, что все это – розыгрыш и парни пришли сюда попугать племянничка. Поэтому я и сказал:

– Эй! Ты что, хочешь ранить кого–нибудь?

– Открывай кассу, – велел первый, по–прежнему держа меня на мушке. Вся штука в том, что это должно выглядеть как ограбление, понимаешь?

Уразумел, о чем я, племянничек?

– Не уразумел, – проговорил второй. – Ничего он не уразумел.

– Совершенно верно, – сказал я, как бы давая им возможность объяснить мне, что к чему. – Ничего я не уразумел.

– Эта метка означает, что тебе крышка, – заявил первый. – Твоя песенка спета. Иди открывай кассу.

– Шевелись, шевелись! – поторопил меня второй. – Племяннички должны быть послушными мальчиками.

Я так ничего и не понял. Но, с другой стороны, возможно, правильнее было бы поиграть с ними. Рано или поздно им надоест кочевряжиться, и они объяснят мне, в чем тут дело. Поэтому я пошел к кассе, ударил по клавише с надписью «в работе», и кассовый ящик открылся.

– Пожалуйста, – сказал я. – Все нараспашку.

– Вытаскивай деньги, – велел первый. Он все еще держал в руке этот свой пистолет. – И клади их вот сюда, на стойку Бумажек было не ахти как много. Гриль–бар «Я не прочь» приносит доход, которого после оплаты всех издержек, припасов и вычета шести процентного налога на прибыль едва хватает на мое жалованье. Но это не имеет значения: никто и не хочет, чтобы бар «Я не прочь» приносил какой–то там доход. Не спрашивайте меня почему. Я трижды или четырежды осведомлялся об этом у своего дяди Эла. В первый и второй раз он пытался что–то мне объяснить гнал какую–то бодягу про налоги. Мол, в книгах бара регистрируются деньги, которые организация зарабатывает где–то еще. Такая, в общем, бухгалтерия. Но всякий раз, когда дядя Эл пытается втолковать мне это, дело кончается тем, что он колотит себя ладонью по лбу, а у меня пропадает охота расспрашивать его.

Так или иначе, в кассе была лишь жалкая горстка бумажек, в большинстве своем однодолларовых, и я положил их на стойку. Второй парень подошел, сгреб деньги и запихнул в карман пальто.

– Эй, погодите–ка! – воскликнул я. – Это уже не смешно.

– Совершенно верно, – проговорил номер первый. Вид у него был подлющий, а пистолет все так же смотрел на меня.

Только теперь мне впервые подумалось, что дело серьезное. И я сказал:

– Не собираетесь же вы меня убивать!

– Ты все прекрасно понял, – ответил номер второй.

– И тут пришел ему конец, – изрек первый…

И тут пришел местный патрульный Циккатта. Он шагнул в бар со словами:

– Привет, Чарли, что–то ты припозднился сегодня.

Ну и что мне было делать? Сказать: «Патрульный Циккатта, эти двое пришли ограбить и убить меня. Вон у того в кармане пальто моя вечерняя выручка, а другой сунул за пазуху страшный пистолет, когда вы переступили порог?» Это я должен был сказать? Вы так думаете? Я должен был заложить полиции дружков своего дядюшки Зла? Вы так думаете? Если да, то лишь потому, что совершенно незнакомы с положением дел.

Да, мой дядя Эл попросту, убил бы меня, если б я настучал на двух его приятелей. Я не шучу. Бах! – и готово.

Сейчас, пока патрульный Циккатта здесь, все в порядке, но что будет завтра? Или на следующей неделе? Как мне жить? Где мне жить? Куда сунуться?

И, что гораздо важнее, куда меня засунет дядя Эл?

Эти двое пришли из пушки палить, а не шутки шутить. Наконец это уложилось у меня в голове. Однако давайте присядем на минутку и подумаем. У организации нет причин желать моей погибели, значит, должно быть, где–то кто–то другой дал маху, правильно? Ну а когда кто–то дает маху, не стоит выплескивать младенца вместе с водой, а стоит разобраться и подумать, можно ли исправить эту ошибку. Правильно?

Стало быть, мне следовало сделать одно: как–нибудь умудриться остаться в живых и дожить до той минуты, когда я смогу добраться до телефона и позвонить дяде Элу, что, разумеется, придется ему весьма по душе в полтретьего утра, и все такое прочее. Но сейчас у меня, можно сказать, есть уважительная причина, в конце–то концов! Я расскажу дяде Элу, что стряслось, и он, быть может, исправит ошибку.

Поэтому я сказал патрульному Циккатте:

– Как раз закрываюсь. Буквально сию минуту.

И больше ничего ему не сказал. Но посмотрел на двух подлых поганцев и заявил;

– Извините, господа, но вам пора уходить.

Бандиты оглядели меня, потом патрульного, и я прекрасно понимал, о чем они думают. Им надлежало убить меня, но сейчас они не могли сделать это, не убив заодно и патрульного Циккатту. А убийство полицейского в форме, находящегося при исполнении служебных обязанностей, – дело крайне опасное, и, вероятно, не стоит заходить так далеко ради устранения какого–то там племянничка. А значит, они, наверное, отложат исполнение своего замысла.

Возможно, сейчас выйдут на улицу и подождут, пока патрульный Циккатта не уберется восвояси, а уж потом вернутся и пришьют племянничка, прямо в его неприкосновенном жилище.

Я видел, как эти мысли вертятся в их головах и передаются посредством взглядов от первого ко второму и обратно.

– Ладно, бармен, еще увидимся, – сказал первый.

– Ага, – проговорил второй, – еще увидимся, бармен.

Они вышли вон, а патрульный Циккатта приблизился к стойке, облокотился на нее и сказал:

– Ну и ветер на улице.

Было только одиннадцатое сентября, и у нас тут не то чтобы уж совсем Северный полюс, пусть даже на улице и свежо. Но я знал, что имеет в виду патрульный Циккатта и что мне надлежит делать. Поэтому я сказал:

– Давайте–ка помогу отогреть ваши внутренности.

– Э… спасибо, Чарли, – ответил он. Циккатта всегда напускал на себя удивленный вид, и этот спектакль повторялся у нас с ним чуть ли не еженощно.

Я достал из–под стойки стакан емкостью в четыре унции, налил в него примерно три унции «бурбона» и поставил перед полицейским. Тот ссутулился и навалился на стойку, повернулся спиной к широкому окну и чуть ли не вплотную прижал свой стакан к груди, чтобы его не было видно с улицы. Буль–буль–буль.

И все дела.

Глядя через его голову, я видел тех двух парней. Они стояли на противоположной стороне улицы перед магазином мужской одежды и болтали как обычные парни.

– Я на минутку, – сказал я.

– Давай, Чарли, я удержу крепость, – пообещал Циккатта. и опять принялся за свое: буль–буль–буль…

Я подошел к концу стойки, поднял откидную доску, прошмыгнул мимо музыкального автомата, кегельбана и дверей туалета и прошел через дверь с надписью «входа нет» в подсобку, до потолка заставленную ящиками с пивом и виски. Уж чего–чего, а изобретательности мне не занимать.

Я включил в подсобке свет, проверил, заперта ли задняя дверь на оба замка и засов, закрыты ли на двойные задвижки все три окна. Порядок. Оставив свет гореть, я вернулся в зал. Патрульный Циккатта стоял у дверей, ведущих на улицу.

– Ты забыл закрыть кассу, Чарли, – сказал он и махнул в ее сторону своей дубинкой для ночных дежурств.

– А ведь верно, – ответил я. – Спасибо вам огромное.

– Когда–нибудь напросишься, обчистят тебя тут, – предупредил Циккатта.

– Ну, ладно, Чарли, спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – сказал я.

Он вышел, и я тотчас запер за ним дверь. Двое парней по–прежнему стояли на той стороне улицы. Патрульный Циккатта побрел по тротуару, вертя пальцами дубинку. Он уже успел наловчиться и теперь не ронял ее на каждом шагу, как бывало раньше.

Я выключил неоновую рекламу пива в витрине и двинулся по узкому длинному залу обратно к стойке. Там я погасил лампы, дававшие рассеянный свет, и теперь горели только огоньки на полках. Им предстояло гореть всю ночь напролет. Я оглядел погруженный в полумрак длинный зал, посмотрел сквозь стекла витрин на улицу и увидел, как двое парней перешагнули через бордюр и направились по мостовой в мою сторону. Машин на улице не было, людей тоже – только эти два парня.

Я вошел в освещенную подсобку и поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. Я слышал стук своего сердца, как будто оно билось прямо в ушах.

На втором этаже располагалась моя милая трехкомнатная квартирка.

Гостиная, кухня, а между ними – спальня. Попасть сюда можно было только одним путем – по лестнице, ведущей из подсобки в кухню. Чтобы добраться до гостиной, надо пройти через спальню, что не способствовало созданию романтической атмосферы, когда мне случалось приводить домой девушку.

Впрочем, я нечасто приглашал их наверх, так что большого значения это не имело. В конце концов тут вам не мансарда какого–нибудь повесы, а уютная квартира с удобствами.

В нее–то я и поднялся. Зажег свет на кухне, потом щелкнул выключателем на лестничной площадке, погасив освещение в подсобке, закрыл дверь на лестницу и повернул ключ, оставив его в замочной скважине, дабы задержать бандитов, если им придет в голову вскрывать замок отмычкой. Хотя с чего бы им орудовать отмычкой, когда можно попросту разбить замок пулей?

Ну–с, что теперь? Ага! Я со всех ног бросился в прихожую, где стоял телефон. В квартире, по обыкновению, царил беспорядок: постель не заправлена, весь пол завален журналами, дверь из спальни в ванную – настежь, и это просто безобразие: повсюду валяются трусы, носки и майки. Словом, обычный срач, который я вечно клянусь самому себе разгрести при первом удобном случае и все никак не разгребу. Однако сегодня, понятное дело, я не думал о беспорядке и даже не заметил его, а просто ворвался в гостиную, включая все светильники, какие попадались на пути, и быстро позвонил дяде Элу в его манхэттенскую квартиру на Восточной 67–й улице.

Понадобилось семь звонков, я считал. Мой дядя Эл, известное дело, закипает от ярости. Еще бы – в такой–то час! Но даже он наверняка согласится, что у меня есть причины звонить.

Наконец он ответил. Я узнал его голос, сонный и раздраженный:

– …ло? Что? Кто, черт возьми?

– Дядя Эл, – сказал я, – это я, Чарли.

Он мигом пробудился к жизни и стал безупречно вежлив.

– Альберта Гэтлинга нет дома.

– Дядя Эл, – твердил я свое. – Вы что, не слышите меня? Это я, ваш племянник Чарли Пул.

– Альберта Гэтлинга нет дома. Он уехал из города.

Да что же творится–то?

– Что вы несете? – воскликнул я. – Вы – дядя Эл, я узнал вас по голосу.

– Альберт Гэтлинг во Флориде, – ответил он. – И пробудет там по меньшей мере неделю. С вами говорит слуга.

– Позовите к телефону тетю Флоренс, – потребовал я. Не знаю уж, что нашло на дядюшку Эла, но тетя Флоренс мигом образумит его. Тетя Флоренс жена моего дядюшки Эла и сестра моей матери. Так что дядя Эл, в общем–то, и не дядя, а просто теткин муж.

– Альберт и Флоренс Гэтлинг во Флориде, – был ответ.

– Дядя Эл – снова завел я, но он повесил трубку.

Вернее, это я подумал, что он повесил трубку. Но когда я позвонил снова, то не услышал ни гудков, ни каких–либо иных звуков. Трубка безмолвствовала, и я знал, что это означает. Это значит, что парни на улице перерезали провод, и я не могу никуда позвонить, чтобы позвать на помощь.

Что мне было делать? В голову пришла дикая мысль схватить на кухне сковородку, спрятаться за дверью на лестнице и – бум! бум! – оглушить их, когда они поднимутся наверх. Без толку. Я в этих «бум! бум!» – ни бум–бум.

Даже если у меня хватит духу сделать им «бум! бум!» (а я, поверьте мне, слишком струхнул, чтобы прятаться за дверью на лестнице даже с пулеметом в руках), все равно это без толку. Потому что речь идет о простом недоразумении, и, как только оно разрешится, все вернется на круги своя, и будет полный порядок, как и раньше. Но лишь в том случае, если я не причиню вреда кому–нибудь из этих парней. Не убью и не контужу так, что беднягу увезут в больницу или еще куда. Даже если это будет самозащита, даже если речь идет о недоразумении, в котором вовсе нет моей вины, у меня, один черт, возникнут трения с организацией.

Выходило так, что они могут в меня стрелять и делать что хотят, а я не смею причинить им ни малейшего вреда. Если, конечно, хочу вести прежнюю вольготную жизнь.

С другой стороны, я не смею просто сидеть сиднем и ждать. Если, конечно, хочу вести какую–нибудь жизнь вообще.

Ну, как же тогда быть?

К животрепещущей важности решения этого вопроса вдруг добавилась и животрепещущая срочность, поскольку снизу донесся грохот, означавший, что бандиты проникли в дом, выломав заднюю дверь. Они пойдут вперед с опаской, как делают всегда, но все равно через две–три минуты окажутся здесь, прямо передо мной. А если патрульный Циккатта вдруг заглянет в мою гостиную почти в три часа утра, это будет первый его визит такого рода.

Надо выбираться отсюда – вот что надо делать. Это яснее ясного. Надо добраться до Манхэттена, до квартиры дяди Эла, и узнать, что происходит, и заставить его помочь мне исправить это, несомненно, чисто случайное недоразумение, пока меня по недоразумению не угробили.

Но выход тут только один – по лестнице, и очень много шансов за то, что эти двое парней уже овладели ею и без боя продвигаются вверх.

Я в смятении и панике оглядел захламленную гостиную, жалея, что тут нет лифта для подачи блюд к столу. Будь он, я мог бы спуститься в подвал. И дымохода нет, а то бы я поднялся на крышу. И вообще ничего такого нет, в трубу – и то не вылетишь.

Эй, погодите–ка! Кое–что все–таки есть.

Окно.

Я взглянул на него. Получится ли? Есть ли хоть один шанс выбраться через это окно в мир живых и остаться в нем?

С другой стороны, если я застряну тут, шансов на выживание не будет вовсе. Это соображение и решило дело.

Я вскочил, подбежал к двери в спальню и закрыл ее. Ключа в замке не было, но рядом с дверью стоял диванчик, которым я и загородил дорогу в надежде, что это хотя бы на минуту задержит их. Потом я погасил свет и подошел к окну.

Я увидел пустую темную улицу, по которой гулял ветер. Мимо пролетела страница «Дейли ньюс». Распахнув окно, я почувствовал свежий бриз и лишь теперь вспомнил, что на мне только белая сорочка и передник, а все пиджаки висят в шкафу в спальне.

Что ж, возвращаться за ними уже поздно. Я сорвал передник, уселся на подоконник, перекинул через него ноги и тут услышал, как с треском распахнулась дверь на лестничную клетку.

Под окном был карниз в два фута шириной, вдоль которого тянулась вереница металлических букв: «БАР «Я НЕ ПРОЧЬ» Я переступил через «О». По ту сторону оставалось не больше двух дюймов свободного пространства.

Нагнувшись, я ухватился за буквы, перенес на внешнюю сторону другую ногу, и в этот миг «ПРОЧЬ» напрочь отвалилось. Я полетел вниз.

Падать пришлось всего футов десять. Я приземлился на четвереньки, а «ПРОЧЬ», громыхая, отлетело прочь. Секунду или две спустя то же самое сделал и я.

***

Думаю, справедливости ради надо сказать, что всю свою жизнь я был захребетником. Сначала в детстве я сидел на шее у матери, а последние несколько лет – у моего дяди Эла.

Пока я рос, мы жили с матерью вдвоем. Мама работала в телефонной компании. Иногда именно ее голос звучал на пленке, сообщая, что вы совсем уж по–дурацки набрали номер. И она хорошо получала – работать в телефонной компании было выгодно. Потом она, помнится, хотела, чтобы я тоже пошел трудиться туда, но у меня как–то душа к этому не лежала. Наверное, чувствовал, что меня возьмут за ухо и вышвырнут вон, а это пойдет во вред матери, которая останется там работать.

Вообще говоря, когда я кончил школу и не пошел в армию из–за чего–то там с моим средним ухом (я и не знал, что оно больное, пока мне не сказали, да и после этого оно меня никогда не беспокоило), работу мне давали, но я никак не мог закрепиться на одном месте. Я работал месяц–другой, потом месяц–другой слонялся по дому. Ну, а мать уже привыкла меня кормить, она делала это с самого моего рождения. Вот и не жаловалась никогда, что я сижу дома, не работаю и не приношу денег. Она была моей единственной опорой, потому что отец как в воду канул спустя сутки после того, как мама обнаружила, что беременна мною, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу.

Мама думает, что он в тюрьме или с ним случилось еще что–нибудь похуже.

Как бы там ни было, но мне исполнилось двадцать, потом двадцать один, потом двадцать два, а я все оставался захребетником и сидел дома, читая журналы с научной фантастикой; все никак не мог определиться, проникнуться сознанием ответственности, словом, сделать что–нибудь такое, что мой дядя Эл любит называть зрелостью. За три года я сменил одиннадцать мест и только на одной работе продержался больше двух месяцев. Два места мне нашла матушка, еще несколько – дядя Эл, а об остальных я вычитал в «Нью–Йорк таймс».

А потом в один прекрасный день пришел дядя Эл и сказал, что наконец нашел для меня идеальную работу, что я родился для такой работы и что заключается она, как выяснилось, в управлении гриль–баром «Я не прочь» в Канарси – районе на краю Бруклина, над которым вечно потешаются в водевилях.

Комедианты всегда поднимают на смех Канарси и Нью–Джерси. Так или иначе, мне предстояло заправлять баром в одиночку. Я мог открываться, когда хочу, но не позднее четырех часов, и закрывать лавочку в полночь, не раньше. В остальном же мое рабочее время не нормировалось. Трудиться надо было без выходных, но обещали платить сто двадцать долларов в неделю да еще отдать в мое распоряжение трехкомнатную квартиру наверху.

Поначалу мне это не понравилось – я думал, что мама не захочет, чтобы я съехал с нашей квартиры. Может, она испугается одиночества или еще чего–нибудь. Но мама сразу заразилась этой идеей; мне даже показалось, что она рада сверх всякой меры. И дело кончилось тем, что я взялся заправлять баром в Канарси.

Работы было немного, никто не проверял, когда я открываюсь и запускаю ли руку в кассу. Кроме того, в ближайшей округе было уже несколько баров, которые загребли себе почти всю местную клиентуру, поэтому народ не валил ко мне толпами, даже по выходным. Было несколько завсегдатаев, время от времени заглядывал кто–нибудь проездом, вот и все. Бар приносил убытки, и никого это не волновало. Дядя Эл правильно сказал: я был рожден для такой работы.

В работе этой, разумеется, была одна маленькая тонкость. Время от времени какой–нибудь дружок дяди Эла из организации заходил и вручал мне сверток, конверт или еще что–то в этом роде. Я должен был класть их в сейф под стойкой и держать там, пока не приходил человек, говоривший такую–то и такую–то условную фразу – как в кино про шпионов. Тогда я отдавал ему сверток. Или не сверток, а еще что–нибудь. Мне приходилось проделывать такие номера один–два раза в месяц, и я всегда сперва звонил дяде Элу и докладывался, чтобы не было никаких осложнений. Что ни говори, но тяжелой такую работу не назовешь.

Кроме того, в понедельник или во вторник, закрыв вечером бар, я шел либо в кино, либо еще куда–нибудь. Я все еще поддерживал знакомство с парой–тройкой одноклассниц и время от времени мог погулять с ними. В общем и целом жил я вольготно, и надо было только плыть по течению.

Но вот явились эти двое, показали мне черную метку, и моему тихому плаванию разом пришел конец.

***

Приехать в Канарси и уехать оттуда можно подземкой, если у вас нет машины. Наша линия называется Канарси–лайн, и ее конечная станция находится на углу Рокэвей Парквей и Гленвуд Роуд, примерно в восьми кварталах от бара «Я не прочь». Я бежал вдоль этих восьми кварталов, пока не начались колики в боку, и продолжал бежать уже с коликами, потому что лучше уж иметь колики в боку, чем пулю в черепе. Я не знал, близко ли эти двое парней, не знал даже, преследуют они меня или нет, я был слишком занят, чтобы оглядываться.

Я добрался до станции и целую вечность искал в карманах мелочь, чтобы купить жетон и выбежать на платформу. Тут горел знак «следующий поезд», и стрелка указывала на единственный состав на станции, на правой стороне платформы. Все двери были открыты. Я вбежал в поезд и бросился вперед, из вагона в вагон, пока не нашел такой, в котором уже было четыре человека. Тут я плюхнулся на сиденье и принялся отдуваться, держась за бок, где бесчинствовали колики.

В одном мне повезло поезд тронулся меньше чем через минуту после того, как я вбежал в него, двери закрылись, и мы отправились в Манхэттен.

Когда удираешь на метро, это действует на нервы. Не успев толком разогнаться, поезд опять замедляет ход и останавливается, двери зловеще раздвигаются, и рядом с ними никого нет. Двое убийц так и не входят в вагон, двери опять закрываются, поезд трогается, и все это лишь затем, чтобы повториться сначала спустя две–три минуты.

От Рокэвей Парквей до Юнион–сквер на Канарси–лайн двадцать одна остановка, если желаете знать.

Когда я вылез из вагона на Юнион–сквер, мне не верилось, что погоня отстала. Даже не видя этих парней, я был уверен, что они по–прежнему у меня на хвосте. Оглядываясь через плечо, я суетливо пробежал по безлюдному переходу на линию Лексингтон–авеню, забился за автомат с газировкой и стал ждать.

Местный поезд пришел только через десять минут, и за это время каждый прохожий, топавший по бетону платформы, укорачивал мою жизнь на целый год или около того. Наконец местный поезд прибыл, я выпрыгнул из своего укрытия за автоматом, пригнулся и зигзагами помчался по платформе, словно в кино про войну. В вагон я ввалился как актер, в одиночку изображающий час «пик».

Местный поезд на Лексингтон–авеню–лайн делает семь остановок, пока добирается от Юнион–сквер до Восточной 68–й улицы. Сегодня у меня была возможность обозреть немало станций подземки.

Выходя из метро на Манхэттене, я никогда не знаю, в какую сторону направить стопы. Сейчас я был на углу 68–й и Лексингтон, а попасть надлежало на угол 65–й и Пятой авеню. Значит, шагать следовало сперва на юг, а потом на запад, но я понятия не имел, где тут юг. Наконец я пошел наудачу.

Поднялся на 69ю улицу, прочитал указатель и двинулся обратно в метро, уговаривая себя, что это и к лучшему: если за мной следят, то я запутаю их и, возможно, таким образом обнаружу слежку. Разумеется, никакой слежки я не обнаружил, да, если честно, и не надеялся обнаружить.

К дому дяди Эла вела довольно длинная, темная и малонаселенная пешеходная улица. Мимо прошмыгнуло несколько одиноких, зябко ежащихся прохожих, и я произвел с каждым из них моментальный обмен нашими страхами и опасениями. Но ничего не случилось, и я наконец–то добрался до дома дяди Эла – высокого узкого белого здания с ярко освещенным входом, которым я воспользовался по назначению. Оказавшись в тамбуре, я нажал кнопку возле таблички «А. Гэтлинг».

Никто не ответил. Ответа не было довольно долго, поэтому я снова надавил на кнопку. После этого ответа не было еще дольше.

Я стоял и переминался с ноги на ногу. Где он, почему не отвечает?

Неужели он и правда в Майами?

Нет. Просто он заподозрил, что это я стою под дверью. Он не хочет отвечать, поскольку решил, что это, вероятно, я.

Я снова нажал на кнопку и уже не отрывал от нее пальца – так и стоял.

Продолжая давить, выглянул на улицу и увидел, как перед домом останавливается длинная черная машина и из нее выходят те самые два парня.

Они подняли глаза и уставились на меня, потом переглянулись и зашагали в мою сторону.

Я прекратил давить на дядюшкину кнопку и вместо этого надавил на все остальные. Я стоял и жал на кнопки, будто кассир в универсаме, а двое парней уже миновали тротуар и поднимались на крыльцо. Они с каменными физиономиями глядели на меня и явно не торопились. Наверное, думали, что загнали меня в угол, и тут я был их единомышленником.

Но все равно продолжал давить на кнопки. Забранная сеткой круглая дырка на щите с кнопками начала орать на разные голоса – все сонные и злобные, но я ничего не говорил в ответ, а просто давил, давил и давил.

Один из парней посмотрел на меня сквозь стекло и взялся за ручку двери, ведущей на улицу. Наконец раздалось долгожданное «з–з–з–з», и я, распахнув внутреннюю дверь, шмыгнул в подъезд, захлопнул ее за собой и на миг оказался в безопасности.

Но эти двое вполне могли сделать то, что было по силам мне. Поэтому я пробежал через маленький вестибюль, открыл дверцу лифта, и вновь совершил обряд нажатия на кнопку – на сей раз с цифрой 3, поскольку квартира дяди Эла располагалась на третьем этаже.

Это был очень дорогой дом, семиэтажный, всего на четырнадцать квартир.

Лифт тут ходил куда быстрее, чем в домах Вестсайда. Когда он остановился, я нажал кнопку с цифрой 7 и выскочил. Лифт отправился дальше, на седьмой этаж.

Это должно было немного задержать тех двух парней, а то и вовсе сбить их с толку.

Белый ковер, а в конце его – две белые двери в бежевой стене. Правая, с медной буквой В на ней, вела в квартиру дяди Эла. Я подошел к двери и постучал. Вернее, начал стучать и уже не прекращал, поскольку не рассчитывал, что мне откроют по первому зову. Я даже раз или два съездил по двери ногой, оставив на белой краске черные полосы, но тут уж ничего не поделаешь.

У меня за спиной с легким урчанием прошел лифт, спускавшийся на первый этаж.

Почему они ждали лифт, а не поднялись по лестнице? Я пытался найти ответ, продолжая руками и ногами колотить в дверь, а потом понял, в чем дело. Видите ли, по принятым в городе правилам пожарной безопасности в домах полагается строить лестницы, даже если в них есть лифты. Но в дорогих кварталах Истсайда это правило насчет лестниц воспринимают так же, как если бы в придачу к уборным в квартирах строителей обязывали ставить сортиры во дворах. В общем, лестницы они делают, но со всех сторон окружают пролеты стенами, а двери, ведущие к ступенькам, навешивают заподлицо в надежде, что их никто не заметит. Вот никто и не замечает.