Текст книги "О моя дорогая, моя несравненная леди (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Яшенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

–Никак нет, товарищ капитан! – вывернулся он из незамысловатой ловушки Ракитина. – Возле техники находился взвод лейтенанта Медведева. А ребят Петрова я сегодня вообще здесь не видел. – прибавил он, подумав еще мгновение.

–Ну, правильно. – согласился капитан. – И не мог видеть. Они сегодня на гарнизонной. А ты – ничего. – сдержанно улыбнулся он. – Молодец. В отличие от Никифорова. Смотри, Стас, выпру я тебя в автоматчики! – продолжал он, по-прежнему глядя на Кирилла. – Мало того, что у тебя уже целый месяц качество стрельбы не растет, так ты еще и наблюдателен как слепой кутенок! – капитан раздраженно пожал плечами и отвернулся.

Кирилл украдкой подмигнул насупившемуся от справедливых, но от этого не менее досадных попреков Стасу.

Эта манера Ракитина говорить с одним из них, глядя на другого, запомнилась ему с первой встречи. А ведь прошло уже...

*

-Да ладно, товарищ старшина, расскажите что-нибудь еще! Побалуйте духов!

Кирилл рассмеялся вместе со всеми.

–Побаловать духов? – переспросил старшина. – Это можно.

Лицо его покрывал крепкий южный загар, на груди покачивался одинокий орден, а на тыльной стороне левой ладони, чуть ниже запястья, рельефно проступал длинный, грубый шрам...

–Ну, хорошо, слушайте! Началась эта история в тот день, когда меня вместе с еще полусотней других чижиков доставили из учебного отряда в боевую часть. Доставили нас, стало быть, распределили и вывели на плац, с отцами-командирами знакомить. Встал перед нашим отделением старшина такой козырный: ростом под два метра, косая сажень в плечах, да кулачки с двухлитровую банку каждый. Встал и говорит: "Здравствуйте, товарищи духи! Я ваш новый командир, старшина Морозов, можно по-простому – дедушка Мороз. Родом я из Усть-Илимска, а командир хоть и строгий, но справедливый и отсюда будет вам, духи, первое боевое задание. У каждого из вас дома наверняка осталась сестра или девушка. И все вы, прямо сейчас, дружным строевым шагом отправитесь в казарму и напишите домой письма. В письмах вы подробно опишите меня и обязуете ее (либо сестру, либо девушку) регулярно и как можно чаще писать и отправлять на мое имя трогательные любовные послания. Качество этих посланий я буду оценивать исходя из обилия в них слов «хочу», «люблю», «целую». Чем больше таких слов в письме – тем, стало быть, выше его качество! Что же касается количества писем, то от него напрямую будет зависеть мое к вам, духи, отношение, а стало быть, и целостность вашей, духи, шкуры! Чья сестра или девушка, напишет мне большего всего писем, тот станет первым моим заместителем и, если и будет получать наряды вне очереди, то лишь на кухню, да в столовую. Чья зазноба напишет меньше писем дедушке Морозу, тот не станет первым моим заместителем и будет получать все без исключения наряды только на чистку сортира. Ну, а чья сестра или же девушка напишет совсем мало писем дедушке Морозу, тому дедушка Мороз собственноручно отобьет почки и прочий ливер, а шкуру выдубит как следует! Все ясно, товарищи духи?" Ну, не знаю как там остальным чижикам, а мне так, если честно, ничего ровным счетом ясно не стало! «А для чего Вам это нужно, дедушка Мороз?» спросил я своего отца-командира. Подошел ко мне дедушка Мороз, улыбнулся по-отечески и дал досмолить свой личный бычок. А я хоть и не курю, а бычок-то досмолил. А не то еще чего доброго решит отец-командир, что брезгую я после него бычок досмолить, да и отправит прямиком в сортир, очко полировать, от брезгливости, стало быть, избавляться. А дедушка Мороз и отвечает мне, вслед за тем: «Глупый ты, дух! Молодой еще! Жизни не знаешь! Вопросы дурацкие задаешь! Зачем, спрашиваешь, мне письма любовные, сладострастные от девушек ваших? А я тебе скажу зачем! Вот наберу я писем таких целый мешок, да приеду к себе домой, в Усть-Илимск, на побывку. Да выйду вечерком на завалинку нашу городскую, в смысле – дискотеку ночную. Да начну читать письма эти любовные, девчонкам нашим местным. Да приговаривать при этом: „Вот видите, барышни мои любезные, какие письма сладострастные адресуют мне девушки со всей России необъятной! Сколько девушек добродетельных и красивых мечтает о встрече со мной! Об объятьях моих богатырских и о любви моей неземной! Только мне никого кроме вас, милые барышни и даром не нужно! Если правду говорят, что самые красивые девушки на всем свете в России, то из российских девушек самые красивые здесь, в Усть-Илимске!“ И тогда – все! Все девчонки в Усть-Илимске на раз мои станут! Понял ли ты меня, дух?» «Понял, отвечаю я ему, дедушка Мороз.» «Ну, тогда ступай с богом! Выполняй боевое задание!» Ну, что тут скажешь? Отправились мы в казарму. Весь взвод сразу же уселся письма писать, задание боевое выполнять, а я сижу пригорюнившись, думу печальную думаю! Вот думаю, нет у меня девушки своей, любимой, что могла бы письма сладострастные дедушке Морозу писать! С теми девушками, с которыми до армии гулял, я предусмотрительно разругался, в смысле – кинул их беспощадно на пороге военкомата и новой жизни. Знаю я их, девушек этих! Что своих, любимых, что всех остальных. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь мне рога наставлял покуда я Родину защищаю! Как же я тогда, с рогами-то, каску свою защитную на голову надену?! Или, опять же, как я без каски-то буду?! Нет, думал я, отправляясь Родину защищать, не нужны мне такие проблемы! А теперь вот, получается, неправильно я думал. Есть у меня, правда, еще сестрица Варвара, но до того моя сестрица Варвара ленива, что окажусь я в самом что ни на есть скверном положении и лишусь почек своих несчастных, а так же прочего жизненно необходимого ливера! Сижу я, стало быть, вот так, печалюсь, о судьбе своей невеселой размышляю, прикидываю, что же мне, горемычному, делать-то, как расправы страшной, дедовской, избежать?! И вдруг возьми, да и вспомни о дружке своем закадычном, Лешке-однокласснике. В то время как всех приличных чижиков в армию забрили, он в институте схоронился. Тем и спасся от высокой чести стать защитником Отечества. Это, думаю – выход! Схватил я бумагу и принялся Лешке письмо строчить: «Леша, друг, выручай! Такая вот беда приключилось и нет мне больше надежды ни на кого кроме тебя! А ты, Леша, у нас – голова! Ты же с первого по одиннадцатый класс стенгазету малевал! Твои статьи даже в районной малотиражке печатали! Напряги разум во имя спасения друга! Изобрети себе псевдоним какой-нибудь красивый, ну там, Ирина-Марина-Полина и напиши ты этому супостату, дедушке Морозу, как бы от лица моей девушки! Расстарайся, Леша, а уж за мной-то не заржавеет! Как вернусь домой, рассчитаюсь с тобой сполна!» Ну, Леша, даром, что от армии откосил, товарищем оказался верным. Взял он, не мудрствуя лукаво, себе псевдоним «Ирина» и как начал забрасывать дедушку Мороза письмами любовными, сладострастными, тому чуть плохо не стало! Иногда, бывает, по два – три письма в неделю присылал! И каких письма! Уж на что хорошо я о Леше думал, так он еще в два раза лучше оказался! Такие послания сочинял, что дедушка Мороз только диву давался! «Ну, бывало говорит он мне, и козырная же девчонка, эта твоя Иришка, просто слов нет! Не знал бы я, что лучшие на свете девчонки в Усть-Илимске живут, точно бы у тебя ее отбил!» Понятное дело – при таком-то раскладе, я у старшины Морозова все два года в первых заместителях проходил, как сыр в масле катался, а наряды если и получал, то только самые аппетитные – на кухню или же в столовую. Одно меня угнетало – как же я, демобилизовавшись, с Лешкой-то рассчитываться буду?! И чем ближе к предполагаемому дембелю, тем сильнее меня этот вопрос волновал. А перед самым дембелем случилось так, что мое высокое положение во взводе мне как раз боком-то и вышло. Дедушка Мороз, не известно за какие уж там заслуги, пошел на повышение, в школу прапорщиков, а меня на время своей отлучки оставил вместо себя, командиром, хотя мне-то как раз тогда уже и не до карьеры было, домой нужно было собираться. Однако мои проблемы дедушке Морозу были глубоко безразличны и он, со спокойной душой, тормознул мой дембель на пару месяцев. Только вот тут-то я как раз и сорвался, на месть дешевую решился. Взял да и написал в школу прапорщиков, указав, что дедушка Мороз – бисексуал и в течении двух лет получал любовные письма от мужчины. Конечно, спору нет: бисексуал тоже может быть защитником Отечества и грозой для неприятеля! Примеров тому в истории великое множество. Начиная аж с самого Александра Филипповича Македонского. Однако не кажется ли высокому начальству, что у российской армии сейчас и без того проблем хватает, чтобы там еще и прапорщики-бисексуалы служили? Ну, начальство высокое, армейское на письмо мое, анонимное, прореагировало как положено и, изъяв у дедушки Мороза мешок заветный с посланиями любовными (он его всюду с собой таскал), отыскало среди них указанные мной письма и передало их психологу на экспертизу. А психологу-то, в отличие от дедушки Мороза, ничего не стоило определить от женщины эти послания или же от мужчины. Специалисту-то из текста совершенно очевидно: кто этот текст сочинил! Ну, и, в конечном итоге, психолог сделал вывод, что дедушка Мороз действительно в течение двух лет получал письма любовного содержания от какого-то мужика по имени Иришка! Понятное дело, после такого вывода дедушку Мороза не то что на должности прапорщика или старшины не оставили, но и выпихнули его из рядов вооруженных сил с такой характеристикой, что даже в службу безопасности второсортной сельской овощебазы с ней устроиться и то – проблема! А мне предложили в роте, на его месте остаться.

Новобранцы, слушавшие рассказ старшины кто с интересом, кто, напротив, – со скепсисом, рассмеялись.

А потом к смеху прибавились и аплодисменты:

–Браво, Жора! – раздался голос позади. – Десятый раз твою историю слушаю и каждый раз она становится все интереснее и интереснее.

–Становись! – круто взяв командную ноту, рявкнул старшина. – Стройся!

Сообразив, что голос ознаменовал появление начальства, новобранцы, бестолково толкаясь и мешая друг другу, построились вдоль стены казармы.

Будучи несколько раз оттесненным, Кирилл занял-таки полагавшееся ему место в середине шеренги, чуть ближе к левому флангу. Занял и уставился на вновь прибывшего офицера.

Вновь прибывшего? подумал он глядя на невысокого капитана, стоявшего перед ними, в тени клена, рядом со стволом. Да нет, поправил Кирилл сам себя, он провел здесь уже довольно приличное время, наблюдая за ними. Просто место, выбранное им, настолько удачно маскировало его, что даже старшина не обратил на него внимания пока тот не заговорил. Хаки полевой формы сливался с коричневой корой дерева, а мельтешение листвы, отбрасывавшей причудливую, рваную тень, находившуюся в беспрестанном движении, фактически растворяло ее владельца в хаотичном мерцании солнечных лучей, пронзавших древесную крону. Единственной деталью, способной "засветить" его на этом месте был голубой берет, но его капитан предусмотрительно засунул за пазуху. И лишь теперь, шагнув из тени на солнце, он вытащил его.

–Равняйсь! – скомандовал старшина, отрывисто полоснув жестким прищуром глаз по шеренге. – Смирно!

–Здравия желаю, товарищ капитан!

–Здравия желаю. – офицер козырнул в ответ, а потом протянул старшине руку. – Ну что, Георгий, у нас свежие поступления?

–Так точно.

–Не найдется ли для меня пары кусочков качественного пушечного мясца?

–Выбирайте, товарищ капитан! – старшина щедрым хозяйским жестом обвел всю шеренгу. – Все чем богаты – все на прилавке. Под полой ничего не прячем.

–И это – правильно. – одобрил капитан. – Потому как от меня все равно ничего не спрячешь.

Он прошелся вдоль шеренги, миновав рослый правый фланг и остановился в самом конце левого. Затем направился обратно, придирчиво всматриваясь в новобранцев. Наконец остановился напротив одного.

–Зрение? – требовательно спросил он.

–Что... зрение? – не понял солдат.

–Единица? Ниже? – пояснил капитан.

–Единица.

–Товарищ капитан! – резко поправил его старшина. – Бестолочь!

–Единица, товарищ капитан.

–Курите?

–Так точно... товарищ капитан. – запнулся тот.

Капитан кивнул и, не прибавив более ни слова, направился дальше.

–Зрение? – остановился он за пару человек до Кирилла.

–Единица, товарищ капитан!

–Орать не обязательно. – осадил офицер рьяного рекрута. – Курите?

–Никак нет, товарищ капитан.

–Выйти из строя. – капитан кивнул и пошел дальше.

Не понимая смысла происходящего, не зная то ли надеяться, что капитан пройдет мимо, то ли просить Всевышнего об обратном, Кирилл спокойно ждал его приближения, размышляя о "качественном кусочке пушечного мясца".

Капитан почти прошел мимо, но внезапно обернулся и, вернувшись на полшага назад, посмотрел на него.

–Зрение?

–Единица, товарищ капитан. – не надрываясь ответил тот.

–Курите?

–Никак нет, товарищ капитан.

Офицер задумался на мгновение, пробежался взглядом вперед по шеренге и велел:

–Выйти из строя.

Кирилл сделал шаг вперед и замер.

–Вот этих двоих я возьму.

–Понятно, товарищ капитан. – ответил старшина. – Никофоров и Ларионов. Поступаете в распоряжение капитана Ракитина.

–Следуйте за мной. – приказал капитан и резко развернувшись зашагал прочь.

Кирилл и Никифоров переглянулись и направились следом, стараясь одновременно не отстать и правдоподобно изобразить строевой шаг.

–Вольно. – бросил капитан через плечо.

Они обогнули казарму и вышли на плац. На самом краю капитан остановился и обернулся.

–Будем знакомиться. – не допускающим возражений тоном сказал он. – Я – капитан Ракитин. С этого момента я – ваш отец-командир. Поскольку моя специальность – снайпер, то и из вас я тоже должен сделать снайперов. Ну... по крайней мере, попытаться. – поправился он. – Дело непростое. Так что не исключен вариант при котором нам придется расстаться. Но это лишь в том случае если вы окажетесь плохим материалом. А я надеюсь, что – хорошим. Есть правда еще нормальная человеческая лень. Но уж от нее-то я вас исцелю в два счета. Обещаю. Итак, повторю: с этого момента вы целиком и полностью подчиняетесь мне. Всему остальному начальству, начиная старшиной и заканчивая командиром дивизии – через меня. Все ясно?

–Так точно, товарищ капитан. – ответил Никифоров.

–А как это должно выглядеть? – решил уточнить Кирилл. – Отдает мне... ну кто угодно, не суть, приказ, а я ему в ответ...

–Выполняю распоряжение капитана Ракитина. – не дал ему закончить капитан. – Все вопросы – к нему. Если действительно что-то важное – спросят, а нет – просто так отвяжутся. То же самое касается и мастеров поучить "как Родину надо любить". Есть у нас и такие. Тот же самый алгоритм действий – всех посылать ко мне. Насчет любви я с ними сам потолкую...

–Получается, товарищ капитан, мы за вами как за каменной стеной? – не сдержался Никифоров.

–Получается так. – проигнорировал его хамство капитан. – А сейчас – небольшой тест. Видите картинки? – он указал на два плаката, на краю плаца, метрах в двадцати от них. Плакаты изображали образцово-показательного солдата, образцово-показательно выполнявшего строевые упражнения.

–Так точно, товарищ капитан. Видим. – ответил Никифоров. – Прочитать: чего там написано?

–Глянь – какой ты умный! – рассмеялся Ракитин. – Ты мне еще расскажи: где этот хлопец "напра-во", а где – "нале-во" выполняет! Что там написано только слепой не прочитает. Ты вот мне лучше скажи: какую из этих картинок последней подновляли, а?

Никифоров опешил от неожиданного вопроса и, помедлив мгновение, ответил:

–Наверно – правую.

–И почему же это? – пристально взглянул на него капитан.

–Да как-то она... ярче. – пожал плечами Никифоров.

–Ярче? – переспросил капитан. – Ну-ну. А ты что скажешь?

Учитывая, что смотрел он по-прежнему на Стаса, Кирилл не сразу понял, что вопрос обращен к нему.

–Я?

–Ты. – кивнул капитан, продолжая прессовать взглядом Никифорова.

–Последним был подновлен левый плакат. – ответил Кирилл.

–Пояснишь?

–На левом краска лежит ровным слоем, плотно, без трещин, а правый весь покрыт кракелюрами...

–Покрыт чем? – Ракитин, наконец, повернулся к нему.

–Кракелюрами. Эта вот сеточка мелких трещин на краске. У нас они называются кракелюры и указывают на возраст рисунка. А разная яркость плакатов, по-моему, объясняется исключительно разным колером краски.

–Ну что ж, все верно. – Ракитин кивнул, а потом уточнил: – А "у нас" это – где?

–В Академии Художеств, товарищ капитан.

–Ого! Прям таки в Академии Художеств? В Москве?

–В Питере.

–Художник?

–Несостоявшийся... товарищ капитан. – вздохнул Кирилл.

–Ну, какие твои годы, солдат! Глядишь – еще и состоишься...

*

...Капитан вернулся к этой теме через пару месяцев.

К этому времени Кирилл уже понял, что расставание с Ракитиным, равно как и легкая смерть, ему не грозят. Убедился в правоте народной мудрости: "В двадцать лет ума нет – значит уже и не будет". А, кроме того, удостоверился в том, что за каменной стеной, как правило, ничего хорошего не находится.

И все это – благодаря капитану...

Сказать, что Ракитин был жестоким или, не дай бог, бесчеловечным командиром означало бы согрешить против истины. Напротив: деспотичность в любом проявлении, была абсолютно чужда ему.

Просто дистанция, которую Кириллу со Стасом предстояло одолеть за полгода, чтобы из неумелых новобранцев превратиться в сколько-нибудь стоящих снайперов, была слишком велика. И иначе как сумасшедшим темпом, галопом, загнав себя до полного изнеможения, пройти ее было невозможно.

Надежды рядовых покрасоваться перед сослуживцами со снайперской винтовкой в руках оправдались только через пару месяцев. Все это время Ракитин без устали нагружал их теорией, а также истязал общефизической подготовкой, уверяя, что таких хилых солдат видит впервые в жизни и в прежние времена они могли бы претендовать лишь на стройбат, а в десант попали исключительно потому что призывник ныне пошел не тот и не вполне ясно: что с ним делать.

Надежды пострелять вдоволь, получив-таки в руки вожделенные СВД, не оправдались вовсе. Казалось, капитан задался целью обучить их при помощи одних только негодных, стреляных патронов. По крайней мере, с точки зрения Кирилла и Стаса это выглядело именно так. Они часами пролеживали на стрельбище, отрабатывая прицеливание и спуск курка и, слушая как боек без конца лупит по изуродованному уже капсюлю стреляного патрона. А Ракитин стоял над душой, комментируя каждый такой "выстрел": "дернул" – "свалил" – "передержал", "дернул" – "свалил" – "передержал", "дернул" – "свалил" – "передержал". И так – до бесконечности. От этого становилось тошно и хотелось послать такую учебу ко всем чертям. Но одного хотения было мало. Ракитин держал их в узде, жестко карая малейшую леность или пренебрежение к учебному процессу. Стоило ему заметить, что кто-то из его подопечных начинает халтурить, откровенно небрежно принимая стрелковую изготовку, кое-как пристраивая приклад к плечу и плохо целясь, как в патроннике винтовки (капитан лично заряжал их во время таких занятий) тут же оказывался не стреляный патрон, а целый, боевой. Дальнейший ход событий был легко предсказуем: при грохоте выстрела кое-как пристроенный к плечу приклад со страшной силой врезался в него, оставляя чудовищные синяки. И хорошо еще – если в плечо: однажды у Стаса в такой ситуации приклад вообще выбило подмышку, а оптический прицел со всей силы треснул его по переносице, чуть не сломав ее. А плохое прицеливание оборачивалось тем, что пуля не то, что не попадала в голову ростовой или грудной фигуры, но и вовсе пролетала мимо мишени.

Ну, а Ракитин самым дружелюбным тоном осведомлялся у ошарашенного стрелка: сколько же тот намеревается прожить, демонстрируя подобное качество стрельбы в реальных боевых условиях? И, не получая внятного ответа, выписывал ему наряд вне очереди.

Помимо этого существовала еще масса способов получить взыскание. Если неряшливый внешний вид подчиненных Ракитин мог и проигнорировать (хотя и не всегда), то их невнимательность раздражала капитана неизменно. Он с самого первого дня твердил им, что наблюдательность и внимание к мелочам – краеугольные камни снайперской науки. Люди делятся на тех кто смотрит и тех кто видит, говорил он. И если снайпер хочет дожить до преклонных лет и умереть в собственной постели он должен быть в числе тех кто видит. Без вариантов. Уже через пару недель, отработав с десяток нарядов, Кирилл твердо усвоил, что проходя мимо автоколонны нужно запомнить количество и тип машин, встретив любой отряд необходимо оценить его численность и приметить звание командира, а стоя в карауле – быть готовым отчитаться о каждом промелькнувшем мимо человеке. И всегда, даже в самую пасмурную погоду помнить – где солнце, с какой стороны оно может проявиться. Словом – каждую секунду полностью контролировать окружающее пространство. Иначе легко можно получить от Ракитина по первое число.

Еще жестче капитаном каралось небрежное отношение к оружию. Его коронная фраза: "Оружье любит ласку, чистку и смазку" преследовала Кирилла даже во сне. Следуя этой мудрости, Ракитин заставлял солдат ежедневно вылизывать винтовки и отчитывал их если они пренебрежительно называли СВД "веслом". Это – удел рядовых автоматчиков, которые с восьмисот метров в стену казармы, не то что между глаз противнику не попадут, говорил он.

Впрочем, и Кирилл со Стасом пока не могли похвастаться таким умением.

–Да что и говорить-то: с восьмисот метров и слону между глаз попасть сложно, не то что – человеку! – вздыхал Никифоров.

Но вздохи не производили на Ракитина никакого впечатления, и он спокойно назначал один наряд за другим. Он принципиально не скупился на них, искренне полагая, что время свободное от занятий молодому солдату правильнее всего употреблять именно на отработку нарядов. Иначе в голове у него появляются всякие ненужные мысли.

–А если употреблять это время на отдых, – прибавлял старшина Жора, – то в голове у него появляются всякие ненужные сны...

* *

Спустись в базальтовые гроты,

Вглядись в провалы и пустоты,

Похожие на вход в Аид...

Прислушайся, как шелестит

В них голос моря – безысходней,

Чем плач теней... И над кормой

Склонись, тревожный и немой,

Перед богами преисподней...

Белая гора стремительно летела навстречу.

С каждой секундой ее крутой, почти отвесный склон неумолимо приближался к Кириллу. Он уже отчетливо различал морщинистые складки расселин, обозначенные густыми, глубокими тенями и кривые, выщербленные клыки скальных выступов, напротив, очерченные острыми солнечными лучиками. Столкновение было неизбежно.

Чувствуя как лоб покрывает испарина, он резко обернулся к Паше, сидевшему слева. Хотелось закричать от ужаса, но горло перехватил такой спазм, что не было сил даже вздохнуть. Тогда он схватился за руль, отчаянным рывком пытаясь повернуть его. Но Паша оказался сильнее. Крепко стискивая баранку обеими руками, он продолжал гнать машину вперед, навстречу неминуемой гибели. И только уголок рта приподнялся в недоброй, глухой улыбке.

Кирилл судорожно ахнул и, отпрянув назад, зажмурился в предчувствии...

Мощный удар выбросил его из салона машины прямо в непроглядную темноту...

Вскинувшись, он несколько мгновений ошеломленно озирался по сторонам, смиряя разошедшееся дыхание, затем сглотнул и провел ладонью по лбу. Мелкие капельки пота сочным, реалистичным штрихом связали его с салоном "Ленд Ровера" где он только что находился. Подняв краешек покрывала, Кирилл обтер лицо. Потом осторожно обернулся. Расплескав по подушке кружево светлых локонов и, привычно забросив руку за голову, Лена безмятежно спала. Вырез кремовой ночнушки равномерно покачивался в такт ее спокойному дыханию. Неужели спит? Ему казалось невероятным, чтобы яростный удар, оборвавший его сон, не разбудил женщину.

Но Лена действительно спала.

Убедившись в этом, Кирилл аккуратно соскользнул с кровати, взял брюки и футболку и вышел в коридор. Тихо затворив за собой дверь, он оделся и направился в свою импровизированную мастерскую.

Очутившись среди милого сердцу любого творца уютного рабочего беспорядка, он уселся в кресло напротив картины. Хотя дыхание успокоилось и сердце уже не трепыхалось, отчаянно пытаясь вырваться из ставшей вдруг тесной грудной клетки, Кирилл едва ли мог назвать свое состояние спокойным.

Реализм сна представлялся просто... нереальным. Выщербленная скалистая стенка стояла перед глазами в мельчайших подробностях, а отчаянный удар сердца, выкинувший его из пучины кошмара, казался отзвуком столкновения. Словно стихающее эхо, он раз за разом возвращался в его смятенный разум, не обещая сонного рассвета.

Не в силах совладать с собой, Кирилл встал и несколько раз прошелся по комнате взад – вперед. Потом остановился у окна, открыл его и, усевшись на подоконник, некоторое время смотрел в ночь, безраздельно властвовавшую над миром и не собиравшуюся пока сдаваться ранним сумеркам. Было душновато. Вдалеке небесная линия прихотливо ломалась, выдавая тучи, нависшие над морем в немой угрозе.

Он никогда не верил снам. Не верил, полагая, что вещий сон, сон в руку и тому подобное – полнейшая галиматья, которой забивают себе голову люди, которым просто нечего делать. Из ни чего ничего не появится. В этом он был уверен. Однако...

Кирилл покачал головой. Однако тут все обстояло несколько иначе. Как ни крути, но данная... галлюцинация имела слишком реальную основу, чтобы ее можно было игнорировать, апеллируя к собственному неверию. Как говорит дядя Слава – знает кошка, чью сметанку сожрала! Знает...

Неуверенно хмыкнув, он отошел от окна и остановился перед мольбертом. Может поработать? С одной стороны – время не очень подходящее, с другой – лучшего способа "переключить" мозги он не знал.

С этой мыслью, Кирилл уже хотел взяться за кисть, но передумал и просто засмотрелся на картину, чувствуя, как соприкосновение с холстом оттесняет все посторонние мысли. Это ощущение давно было знакомо ему, однако именно сейчас он переживал его особенно остро. Эта женщина в потоке лунного света гипнотизировала его и с каждым днем сила, притягательность, необоримость ее магнетизма только возрастала.

Уже не раз ему вспомнился полуночный разговор с Леной о призрачности, иллюзорности вдохновения – этого вечного спутника любого художника. Кирилл вспоминал как доказывал ей, что трудно найти товарища менее надежного, каждую секунду норовящего поманить, соблазнить, одурманить тебя сказочным миражом грядущего шедевра и... ускользнуть, едва ты отправишься на призыв. И говорил он об этом совершенно искренне, с твердой убеждённостью в своей правоте.

И вот его убеждённость дала трещину. Найдя, подобрав, выстрадав наконец-то идею в полной мере олицетворяющую Лену, ту самую Лену, оставшуюся в покинутой им постели, он впервые в жизни столкнулся с тем, что каждый день, проведенный за работой, не отдаляет от него вдохновение, а, напротив, приближает его! Впервые в жизни он видел, как вдохновение не растворяется в рутине ежедневной работы, а, напротив, прибывает с каждым новым взмахом кисти, каждым законченным элементом композиции. Впервые этот призрачный и неверный спутник, предстал перед ним не как сиюсекундная, пусть и яркая вспышка, а как костер, уверенно и ясно пылающий где-то впереди, куда он стремился каждый день и каждый час, проведенный у мольберта...

Это действительно было впервые и новизна ощущений, волей-неволей подталкивала его к мысли, что он, возможно, вышел на качественно новый уровень, связанный даже не с техникой письма, а взаимоотношениями с тонкой материей, неведомой людям, не просиживавшим ночи напролет перед холстом или листом бумаги в ожидании высшего прикосновения...

А может ему, наконец-то удалось создать то, чему он даже не мог дать точного определения?

И не он один...

Кирилл смотрел на картину, припоминая слова своего профессора из Академии: "Шедевром можно назвать такую работу где поверх девяноста девяти процентов авторского замысла, основной сюжетной и композиционной линии, лежит один процент избыточности, не поддающейся расшифровке смысловой нагрузки. Избыточность венчает шедевр, изобличая мастера, виртуоза, создавшего полотно, безапелляционно отсекая его от массы ремесленников, у которых за женской улыбкой не лежит ничего помимо женской улыбки, а за равносторонним прямоугольником, выполненным черной краской нет ничего помимо равностороннего прямоугольника, выполненного черной краской. Именно избыточность, артистичность работы, а не техническое совершенство, чисто механическое мастерство превращают ее в шедевр. Артистичность же, – товар редкий, эксклюзивный. Научить ей, или хотя бы доходчиво растолковать природу ее происхождения необычайно сложно. Вот почему из стен и нашей Академии и прочих подобных заведений выходит мизерный процент гениев, хотя техника письма всем вам ставится на высочайшем уровне".

Избыточность...

Да, именно избыточность, думал Кирилл всматриваясь в холст с полутемной комнатой, сумеречной по краям и приобретающей четкие очертания ближе к центру, где на залитой нереально ярким и пронзительным лунным светом софе лежала обнаженная женщина.

Головка ее покоилась на маленькой, обшитой бахромой подушечке, под которой, в свою очередь, лежала левая рука, до самого локтя скрытая светлыми локонами. Другая рука, напротив, сбегала вниз по телу, дальняя, правая часть которого, была поднята чуть выше левой легким взлетом плеча. Изгибаясь в локте, рука пересекала живот и заканчивалась у левого бедра широким веером разомкнутых пальцев. Крохотная точечка пупка едва заметно проступала из-под нее. Правая нога сгибалась в колене под прямым углом, а левая была лишь слегка приподнята, отчего лобок, вернее даже не сам лобок как таковой, а скорее его тень, намек на него, призрачно-тонкой, темной полоской обозначал излет животика. Скомканное темно-бордовое покрывало обтекало фигуру женщины, придавая ей завершенность...

Кирилл судорожно вздохнул, сообразив, вдруг, что совершенно забыл о необходимости дышать, засмотревшись на картину. Черт возьми, ну что, что может быть банальнее обнаженной женщины, возлежащей на софе, тахте, диване, кровати или кушетке?! Пожалуй, только яблоки с грушами, возлежащие на столе, серванте или подоконнике!

Он испытывал необъяснимое, если не сказать – пугающее чувство прикосновения к неизведанному. Ему много раз доводилось ухватывать избыточность на картинах других мастеров, ну то есть – на картинах мастеров; улавливать некую мысль, лежащую поверх полотна, переданную не напрямую, но посредствам сложного коллажа, когда отдельные фрагменты и штрихи образуют одновременно и простой, ясный, физический образ, сюжет холста и нечто такое, что выбивается из сюжета, поднимается над ним, а то и просто противоречит ему. Черт возьми, да одна «Джоконда» чего стоит!