Текст книги "Поэты «Искры». Том 2"

Автор книги: Дмитрий Минаев

 
С толпой журнальных кунаков
Своим изданьем, без сомненья,
С успехом заменил Катков
В России Третье отделенье.
 

 
В доносах грязных изловчась,
Он даже, если злобой дышит,
Свою статью прочтет подчас,
То на себя донос напишет.
 

1880 или 1881

 
О Зевс! Под тьмой родного крова
Ты дал нам множество даров,
Уничтожая их сурово,
Дал людям мысль при даре слова
И в то же время – цензоров!!
 

<1881>

 
Здесь над статьями совершают
Вдвойне убийственный обряд:
Как православных – их крестят
И как евреев – обрезают.
 

<1873>

 
Понемножку назад да назад,
На такую придем мы дорожку,
Что загонят нас всех, как телят,
За Уральский хребет понемножку.
Мы воздвигнем себе монумент,
Монументов всех выше и краше,
И в один колоссальный Ташкент
Обратится отечество наше.
 

<1881>

 
Имея многие таланты,
К несчастью, наши интенданты
Преподозрительный народ.
Иной, заслыша слово «ворон»,
Решает, что сказали: «вор он!» —
И на его, конечно, счет;
А если кто проговорится
Невинным словом «воробей»,
Он начинает сторониться,
Поймавши звуки: «вора бей!»
 

<1881>

 
Украсился журнальный огород,
И новая в нем появилась грядка,
Но скукою «порядочной» несет
От первого же нумера «Порядка»,
Хоть даже сам Тургенев очерк дал,
Чтоб оживить хоть несколько изданье.
Так в дом купца, в день бракосочетанья,
            Зовется свадебный, парадный генерал.
 

1881

 
Правдиво так написан лес,
Что все невольно изумляются.
В таком лесу насмешки бес
И эпиграмма заплутаются.
 

1881

 
Сюжет по дарованью и по силам
Умея для картины выбирать,
Художник хорошо владеет… шилом —
        Тьфу! – кистью – я хотел сказать.
 

1881

 
Сплин нагоняющий, усердный, как пчела,
Об аккуратности единой он хлопочет,
           Всегда выходит первого числа,
Но век опередить на час один не хочет.
 

<1883>

 
«Увидавши Росси в „Лире“
И взглянув на дело шире,
Нильский сам имеет честь
Взять роль Лира…» – «Вот так ново!
В „Лире“ шут один уж есть,
Для чего ж шута другого?»
 

<1883>

 
Непризнанный пророк,
Воспламеняясь часто,
Аверкиев изрек:
«Писать не стану: баста!»
И невская печать
Теперь в большой тревоге:
А ну, как он опять
Строчить начнет, о боги!
 

1883

 
Островский Феоктистову
На то рога и дал,
Чтоб ими он неистово
Писателей бодал.
 

1883

 
Она останется всегда
Артисткой нужною для сцены,
И хоть не очень молода,
Но всё ж моложе Мельпомены.
 

<1884>

 
Он пейзажист такого рода,
Что кисть его дивить должна.
Решив однажды, что природа
Хотя, конечно, недурна,
Не без красот, но в смысле строгом
Поправок требует во многом,
Художник начал исправлять
Природы этой недостатки,
Подкрашивать и подвивать,
Заштопывать и класть заплатки,
Этюдам дал конфетный смак,
Обсахарил природу так,
Что сомневаться начал Питер:
Он пейзажист или кондитер?
 

<1884>

 
Вот имя славное. С дней откупов известно
Оно у нас, – весь край в свидетели зову;
В те дни и петухи кричали повсеместно:
Ко-ко-ре-ву!!.
 

1884

 
Он знает, где зимуют раки,
Как кошки, видит всё во мраке
И, чуя носом капитал,
Пришел, увидел и украл.
 

<1887>

 
Не диво, что клонил всех слушателей сон
На лекциях его, но то одно, что он
Сам не заснул от собственного чтенья,
Гораздо большего достойно удивленья.
 

<1888>

 
       Обзавестись в преклонные года
Ты можешь внуками, но всё же никогда
Не будешь дедушкой Крыловым. Перемены
      Такой не жди, покорствуя судьбе,
      Придется целый век прожить тебе
      В племянниках… у невской Мельпомены.
 

1887 или 1888

 
По Невскому бежит собака,
За ней Буренин, тих и мил…
Городовой, смотри, однако,
Чтоб он ее не укусил!
 

III

 
Едва ли стих, которым пишут оды,
Посланья «к ней», к трем звездочкам, к луне,
Стих, мелкий льстец и раб вчерашней моды,
 
 
Сумеет людям передать вполне
Картину ада, нынешнего ада,
Куда спуститься вздумалося мне.
 
 
Певучих рифм для этого не надо;
Тут воплями и скрежетом зубов,
Шипением раздразненного гада
 
 
Откликнуться в рассказе будь готов…
О муза робкая! хоть на минуту
Забудь свой пол, стыдливости покров,
 
 
И загляни со мною в глубину ту,
Где не один знакомый нам земляк
Стал осужден гореть подобно труту.
 
 
Я несся в ад, и несся быстро так,
Держась рукой за крылья Люцифера,
Что не видал, как вдруг исчезнул мрак,
 
 
И предо мной разверзлася пещера,
За ней другая, третья… целый ряд.
Метнулась в нос струей зловонной сера,
 
 
А под ногами огненный каскад
Ревел и прыгал. Далее, спустились
Мы в глубину, центральный самый ад,
 
 
Где жар такой, что волоса дымились
И щеки трескались на части. Вдруг
Передо мною тени закружились,
 
 
И я увидел сотни чьих-то рук,
Простертых вверх. Я смело крикнул: «Кто вы?»
И повторило эхо этот звук;
 
 
В огне кружась, завыли дико совы,
И вопль теней, крутящихся в смоле,
Меня смутил. Картины были новы.
 
 
Палим огнем в кровавой этой мгле,
Где что ни шаг – то тень, то стон собрата,
Я прислонился с ужасом к скале,
 
 
А вкруг меня скакали чертенята,
Дрались, кувыркались на голове,
Прося хоть «грош на бедность». Так когда-то
 
 
За мной гонялись нищие в Москве,
С припевом старым: «дайте медный грошик
Убогой сироте или вдове…»
 
 
И стало жаль мне этих адских крошек,
Но им едва я горсть монет швырнул,
Они слились в визжаньи диких кошек
 
 
И вскрыли пасть, как тысяча акул;
За дележом рассыпанной монеты
Уж свалка началась, но Вельзевул,
 
 
С которым в ад низвергся я с планеты,
Махнул жезлом – и эта сволочь вмиг
Рассыпалась и спряталася где-то.
 
 
Вдруг долетели к нам – ужасный крик,
Ругательства и треск славянской брани.
«Иди вперед, – сказал мне проводник,—
 
 
В пещеру ту посажены славяне…»
– «О, к ним скорей!..» И, к землякам спеша,
Я много встреч сулил себе заране.
 
 
Вошли. Едва шагнул я, чуть дыша,
В огне, в дыму, как где-то близко, рядом,
Завыла чья-то падшая душа.
 
 
При встрече с ней попятился я задом:
Погружена в шипящий кипяток,
Бранилась тень и задыхалась смрадом,
 
 
А с вышины ей в рот лился поток
Прозрачной влаги, внутренность сжигая.
Кто́ был тот грешник – я признать не мог,
 
 
Но на меня, проклятья изрыгая,
Он бросил взгляд – и взгляд был зол и дик,
Как будто представлял ему врага я.
 
 
«Прочь от меня! я – русский откупщик!
Пью голый спирт, питаюсь скипидаром,
Мой рот сожжен, изорван мой язык,
 
 
Мне в чрево льют напиток адский – даром,
Но если б в мир я вырвался опять —
Поил бы вас всё прежним полугаром».
 
 
И голый спирт он начал вновь глотать
С гримасой отвратительной и зверской…
Я далее стал ад обозревать
 
 
И подошел к какой-то яме мерзкой,
Откуда грешник звал меня: «сюда!» —
И вдруг за плащ схватил рукою дерзкой.
 
 
Увы! я в нем узнал не без труда
Известного мне прежде бюрократа,
Для женщин труд бросавшего всегда,
 
 
В pince-nez, в бобрах, по Невскому когда-то
Искавшего то устриц, то интриг,
С Борелем бывшего всю жизнь запанибрата!..
 
 
Ты в ад попал, изящный мой старик,
Где устриц нет, где нет белья и фрака!..
Хоть за душу хватал мне старца крик,
 
 
Но так силен был запах аммиака,
Такая вонь из ямы поднялась,
Что мимо я бежал, и гений мрака
 
 
Мне указал на тень: она вилась
И ползала, влача на пле́чах груду
Тяжелых слитков золота, рвалась,
 
 
Но, ношею приплюснутая в слюду,
В почтовый лист, опять стиралась в прах.
«Тень грешника! тебя я не забуду!
 
 
Пусть злая казнь твоя пробудит страх
Корыстолюбца, жадного к аферам,
Всегда, как ты, тонувшего в долгах
 
 
И лезшего в карман акционерам.
Сиди же тут и золото лижи!!.»
И я пустился вслед за Люцифером.
 
 
Вдруг гнусный призрак вырос. «О, скажи,
Кто ты, ужасный грешник, и откуда?
Но стой! Свой лоб закрытый покажи!
 
 
На лбу написано: „предатель и Иуда“.
Кто ж ты такой? смолою залит рот,
Чтобы донос не выползал оттуда,
 
 
И уши срезаны…» Стонал Искариот,
Сжав кулаки и топая ногами.
С его лица бежал кровавый пот,
 
 
Но он не мог пошевелить устами.
«Кто ж ты?» – я вновь допрашивал. В тот миг
Он начал знаки делать мне руками;
 
 
Я отскочил, я лишь тогда постиг,
Что встретился с знакомым лицемером,
И вслед ему проклятья бросил крик:
 
 
«Будь проклят ты! пусть станет всем примером
Казнь лютая! терзайся и лежи!»
И я опять пошел за Люцифером.
 
 
А вкруг меня вставало царство лжи
В дыму костров, которые не гасли…
Там плавали распухшие ханжи
 
 
Одной семьей в кипучем постном масле;
Там в грудь певца вселился наглый бес
И заставлял – из злости ль, из проказ ли —
 
 
Его тянуть всю вечность ut diez;
Без отдыху трагический ломака
Ревел, как Лир, попавший ночью в лес;
 
 
Там, рук лишен, кулачный забияка,
Скрипя зубами, в пламени скакал:
Ему везде мерещились – то драка,
 
 
То уличный классический скандал;
Там лихоимцев мучалися о́рды,
Там корчился мишурный либерал,
 
 
Которым все мы прежде были горды;
Там в рубище скорбел парадный фат,
И скромностью страдали Держиморды…
 
 
И с трепетом блуждал вокруг мой взгляд:
Везде с бичом стоял незримый мститель.
«Но тут еще не весь славянский ад,—
 
 
Докладывал мне мой путеводитель.—
Здесь есть отдел „Литературный мир“,
И на него взглянуть вы не хотите ль.
 
 
Там звук цитат, бряцанье русских лир,
Занятие ученых, журналистов
Даст тему вам на несколько сатир…»
 
 
И тут мой бес, как адский частный пристав,
Открыл мне вход, и я увидел вдруг
Пристанище родных экс-нигилистов.
 

 
О муза! выдумай особый звук,
Чтоб ад чадил сквозь каждую цертину,
Чтоб каждый стих был криком тяжких мук
 
 
И передал, хоть в очерках, картину,
Которая в аду открылась мне,
Когда явился я на половину
 
 
Писателей, томящихся в огне,
Под сводом тартара. В минуты эти
В моем мозгу мелькнул, как в смутном сне,
 
 
Картонный ад, ад Роллера в балете,
Где бес наряженный выделывает па,
Где чертенят, приехавших в карете,
 
 
По сцене бегает неловкая толпа
И вверх летит по блоку, на веревке,
Звезда танцовщиц русских Петипа —
 
 
В короткой юбочке, в классической шнуровке…
Тот детский ад стал для меня смешон,
Как платье королевы на торговке…
 
 
Я чуть дышал. Был воздух раскален
И – как сургуч растопленный – жег тело;
Поток огней бежал со всех сторон,
 
 
И я едва вперед шагнул несмело,
Вдруг чьи-то зубы в ногу мне впились,
Так, что нога от боли посинела;
 
 
Передо мной два трупа поднялись
И стукнулись затылками: их спины
(Мысль адская!) между собой срослись.
 
 
Конечно, бес нашел к тому причины,
Недаром он логичнее людей…
Один из двух был стар; его седины
 
 
Торчали вверх, как чёлки лошадей.
То был творец покойных «всяких всячин»,
Землей давно оплаканный Фаддей.
 
 
Но кто ж другой? Приземист и невзрачен,
Он так взглянул, оскалясь, на меня,
Так рот раскрыл, что был я озадачен.
 
 
Людей, и дьявола, и смрадный ад кляня,
Он возопил: «Земля и ад – всё то же,
И в полымя попал я из огня[60]60
  В аду об этом грешнике ходит предание, что он когда-то сильно пострадал на земле от пожара. Его собственные слова наводят на ту же мысль. Примеч. автора.


[Закрыть].
 
 
Как на земле, меж адской молодежи
Я нигилизм, Базаровых нашел,
Волненья здешние с людскими так же схожи,
 
 
Пожары те ж, и тот же есть раскол…
Но лишь одним земля мне краше ада,
Одна беда здесь хуже всяких зол —
 
 
Здесь клеветать нельзя… Одна отрада
Была мне в жизни: это клевета,
Язвившая смертельным жалом гада,—
 
 
И у меня та сила отнята!..»
И взвыла тень, с рыканием шакала,
И пена показалася вкруг рта,
 
 
А рядом группа новая вставала:
В чаду зловещих, красных облаков,
Где бездна пасть широко разевала,
 
 
На берегу одном стоял – Катков,
А на другом – Леонтьев. Вскинув руки,
Они рвались друг к другу через ров
 
 
«Для пользы просвещенья и науки»,
Но пропасть, разлучая навсегда,
Дразнила в них и раздражала муки.
 
 
Я крикнул им обоим: «Господа,
Вам кланяюсь!..» – и начал делать знаки,
Они же враз откликнулись: «Сюда
 
 
Зачем пришел? Не нужно нам кривляки!..
Смерть свистунам, залезшим на канат,
Смеющимся и пляшущим во мраке!»
 
 
«Смерть свистунам!» От воя дрогнул ад,
Отозвались московские кликуши,
Когда-то заселявшие Арбат,
 
 
Все «Вестником» пленившиеся души;
И, криком тем застигнутый врасплох,
Я с ужасом заткнул скорее уши,
 
 
Иначе непременно бы оглох.
Но замер рев. Я подошел к утесу,
И – странный вид! – вокруг его, как мох,
 
 
Лепясь и извиваясь по откосу,
Сидел партер из кровных бесенят,
Всегда везде сующихся без спросу,
 
 
А наверху – там был утес так сжат,
Что негде поместить одной ладони,—
Сидел старик. «Сто лет тому назад,—
 
 
Так объяснил мой адский чичероне,—
Посажен здесь ваш русский Цицерон;
Чтоб прежний жар не гаснул в Цицероне,
 
 
Он в тартаре навеки обречен
Не сдерживать порывы красноречья,
И не молчит уж с давних он времен…»
 
 
Я слушать стал. Ах, знаю эту речь я,
Которая разила наповал,
Противника ломая до увечья!..
 
 
В ораторе я Павлова узнал.
Измученный ораторским припадком,
Уж много лет он уст не закрывал
 
 
И говорил, бросаясь то ко взяткам,
То к юности, провравшейся не раз,
То к митингам, то к разным беспорядкам,
 
 
И речь текла, и мысль его неслась
В Париж и в Рим, на Волгу и на Неман…
Когда ж порой, устав от пышных фраз,
 
 
Хотя на миг вдруг становился нем он,
Опять в нем возбуждал витийства жар
Безжалостный, неумолимый демон,
 
 
И снова им овладевал кошмар
Ораторства, – и слушал я памфлеты.
Вдруг кто-то крикнул сзади: «Bonsoir,
 
 
Je vais vous dire…»[61]61
  Здравствуйте, я скажу вам… (франц.). – Ред.


[Закрыть] И кто ж мне слал приветы
На языке Феваля и Дюма?
О дух славян, скажи мне: где ты, где ты?
 
 
Москва, Рязань, Орел и Кострома!
Друзья кокошника и сарафана,
Узнайте, с кем сыграла шутку тьма,—
 
 
Там я узрел Аксакова Ивана,
Завитого, одетого в пиджак,
С брелоками, под шляпой Циммермана,
 
 
В чулках и башмаках à la Жан-Жак…
Ужасней казни для славянофила
Не изобрел бы самый лютый враг,
 
 
В котором злость всё сердце иссушила;
Но сатана отлично знал славян —
Напрасно тень Аксакова молила:
 
 
«Отдайте мне поддевку и кафтан,
Мою Москву и гул ее трезвона!..»
Но черти перед ним, собравшись в караван,
 
 
Читали вслух творения Прудона.
 

 
Меж тем как в тартаре Иван Аксаков,
Услуг чтецов нисколько не ценя,
Входил в азарт при виде шляп и фраков,
 
 
Тень новая скользнула из огня,
Которой грудь от вздохов раскололась;
Когда ж она взглянула на меня,
 
 
На голове моей встал дыбом волос —
Той встречею так был я поражен.
Ужели в ад попал и самый «Голос»,
 
 
И тот, которым был он сотворен?
«Кто ты? – я призрак вопросил несмело.—
Краевский жив, еще не умер он…»
 
 
«Я – дух его!» – «Ты отвечай мне дело!
Он на земле, и нет Краевских двух».
– «Там, на земле, мое встречал ты тело,
 
 
А дух мой здесь… давно в аду мой дух!!»
И тяжкий вздох из груди вновь прорвался,
Болезненно мой поразивши слух.
 
 
И призрак продолжал: «С землей расстался
Я в восемьсот сороковом году,
Но на земле никто не догадался,
 
 
Что я давно переменил среду.
И вот теперь я ваш обман нарушу:
Скажи ты всем, что повстречал в аду
 
 
Андрея Александровича душу
И что, хоть здесь доходов вовсе нет,
Я дьявола решительно не трушу
 
 
И с ним насчет изданья двух газет
Хочу войти в прямое соглашенье.
Сотрудников моих – здесь лучший цвет,
 
 
К ним самый бес питает уваженье.
Сергей Громека здесь от сатаны
Особое имеет порученье —
 
 
Чтоб черти были тихи и скромны.
А Небольсин? Хоть он не всем приятен,
Статьи его немножко и скучны
 
 
И тяжелы… но в ком не сыщешь пятен?..
Но, чтоб врагов туманить и сражать,
Со мною в ад посажен сам Скарятин.
 
 
Он нервы всем умеет раздражать,
И тартар весь приходит в содроганье,
Когда Скарятин начинает ржать
 
 
(Он сатаною осужден на ржанье!!)».
– «Но чем же ты наказан?» – я спросил.
«Карман мой пуст – нет злее наказанья:
 
 
Ад отнял всё, что в жизни я любил,
И золото, добытое годами,
В кипучую он лаву растопил…»
 
 
И тень такими плакала слезами,
Что сжалился б, наверно, и Харон.
Я сам слезу почуял под глазами…
 
 
Вдруг музыкой был слух мой поражен.
«В аду ли мы, – я крикнул, – иль в танцклассе,
Что слышу здесь я звуки „фолишон“?
 
 
Пристало ли веселье к адской расе?»
Смотрю и вижу: десять чертенят,
На скрипках кто, а кто на контрабасе,
 
 
Смычком своим неистово пилят,
Так что в ушах трещала перепонка,—
В средине ж круг, где с тенью, падшей в ад,
 
 
С визжанием плясали два чертенка;
Когда ж в лицо я грешника взглянул:
«Аско́ченский!..» – не мог не крикнуть звонко.
 
 
«Он осужден, – шепнул мне Вельзевул,—
Быть нашим первым адским канканером
И в тартаре поддерживать разгул…»
 
 
И в этот миг Аскоченский с задором
Такое па в канкане сотворил,
Что зрители рукоплескали хором:
 
 
«Он Фокин наш! Он Фокина убил…»
Но я меж тем, в усталости, в тревоге,
Уже терял запас последних сил
 
 
И брел, едва передвигая ноги.
«О проводник! неси меня к земле,—
Я утомлен, измучен от дороги!..»
 
 
Но мы наверх всё лезли по скале,
Скользя по крутизне ее мохнатой,
Где всюду искры бегали в золе.
 
 
«Смотри вперед, – сказал мне мой вожатый,
Когда мы на вершину взобрались,—
Отсюда виден тартар весь проклятый».
 
 
И я глядел с невольным страхом вниз.
Там, под скалой, где цербер адский лаял,
Измученные призраки вились
 
 
(От зноя там и самый камень таял);
Те призраки знакомы были мне.
Я узнаю: вот Розенгейм Миха́ил,
 
 
Не в силах рифмы приискать к «луне»,
Зовет к себе на помощь Кушнерева;
Вот Бланка тень мяукнула в огне,
 
 
Вот тихо стонет призрак Гончарова:
«Отдайте мне удобства и комфорт!
Здесь спать нельзя, здесь пища нездорова»;
 
 
Там о театре плачет Раппопорт,
Там ищет Фукс со штемпелем конверта —
В контору «Почты» переслать рапорт.
 
 
А вот и тень Старчевского Альберта,
В разлуке с «Сыном», проклинает рок
(Издатели! какой для вас пример-то!..);
 
 
Там под собой, исполненный тревог,
Жрец «Времени» всё ищет почвы прочной,
Но только пламя вьется из-под ног
 
 
И пятки жжет ему; там ад порочный
Камбека вызывает на протест,
Там о полиции соскучился Заочный,
 
 
Арсеньева желанье славы ест,
Там далее… но там, в парах тумана,
Я не видал, что делалось окрест.
 
 
Весь смрадный ад, как вскрывшаяся рана,
Слился в пятно… проклятия и стон!..
И я опять, держась за великана,
 
 
Понесся вверх… в ушах и треск и звон…
Кровь бьет в виски, подобно адской лаве…
Но миг один – я был перенесен
 
 
В свой кабинет, в квартиру дома Граве.
Я на земле. Что это: сон иль явь?
В минуты те решать я был не вправе.
 

1862

^{Большая освещенная зала; несколько рядов стульев и кресел. На возвышении стоит кафедра. В зале собирается публика.}

^{Платон Михайлович и Наталья Дмитриевна Горичевы.}

Наталья Дмитриевна

 
Платоша, душечка! не будь такой тюфяк,
Иди же поскорей: боюсь, что опоздали,
Дружочек, слышишь ли…
 

Платон Михайлович

 
                              А что, хотя б и так:
Ну опоздали бы – не много потеряли.
 

Наталья Дмитриевна

 
              Mon dieu, mon dieu![62]62
  Боже мой, боже мой! (Франц.) – Ред.


[Закрыть] как ты во всем отстал!
За веком не следишь, журналов не брал в руки,
И дела нет тебе до выводов науки.
 

Платон Михайлович

 
        Ах, матушка! Ей-богу, я устал
С тобой на лекции таскаться да на чтенья…
За пищей, видишь ты, для сердца и ума.
        Да что таить! ведь к лекциям сама
        Большое ты питаешь отвращенье:
Сидишь, хоть слушаешь, а не поймешь двух слов,
А ездишь… ну, затем что нынче тон таков.
 

Наталья Дмитриевна

Несносный! замолчи… представь, услышат если…

Платон Михайлович

Молчу, молчу, пойдем дремать на кресле.

^{Те же и Загорецкий.}

Загорецкий

 
Наталья Дмитревна, Платон Михайлыч, вас
На этих лекциях я вижу каждый раз.
 

Наталья Дмитриевна

 
            Движением научных всех вопросов
Интересуюсь я…
 

Загорецкий

 
                                  Вы женщина-философ.
Я занят сам теперь, тружусь, что просто страх:
        Кант, Фихте, Молешотт и Фейербах —
        Всех изучил – и вижу – небылица;
Так всё поверхностно, верхушек набрались,
И, верите ль, из них мне по сердцу пришлись
               Лишь Страхов да Косица.
 

Наталья Дмитриевна

 
А вы не знаете, о чем сегодня нам
           Читать профессор будет?
 

Загорецкий

 
                                         Дам
Наталье Дмитревне ответ весьма подробный:
Предмет для лекции он выбрал бесподобный
И постарается публично доказать,
        Как дважды два – четыре, а не пять.
        Что человек, в котором мо́згу нету,
Быть может мудрецом с громаднейшим умом.
        Представьте же: мысль ту же, мысль вот эту
Имел я сам, – клянусь вам честью в том.
 

Платон Михайлович

 
И клятва не нужна. Ты служишь сам примером:
        Живешь весь век без мо́згу в голове,
А умником слывешь и «ловким кавалером»
        Для всех старух на матушке Москве.
 

Загорецкий

По-прежнему чудак, а в сердце добрый малый.

^{Те же и старуха Хлестова.}

Хлестова

 
Куда же тут идти? Шум, давка, толкотня…
Антон Антоныч! а! ты человек бывалый;
Голубчик, хоть бы ты здесь проводил меня.
        Мой нумерок, вот видишь, сорок пятый.
                 (Отдает ему билет.)
Дай на тебя немножко обопрусь;
Устала я, да ревматизм проклятый.
 

Загорецкий

 
        (берет Хлестову за руку)
Позвольте; усадить на место вас берусь
И проведу назад, как опытный вожатый.
 

Хлестова

 
Уж я раскаялась, что забралась сюда,
           Народ теперь стал дерзок и нахален…
Нет, не поехала б, – да вот вчера Молчалин
Привез билетик мне – услужлив он всегда —
Да рассказал, что здесь мудрец – ума палата,
Всей молодежи-то, ну, как их там зовут…
Ну, нигилистам-то задумал дать капут,—
Не выдержала я и приплелась с Арбата.
Уж, думаю, пускай устану, расклеюсь,
Но уж послушаю, как распекут мальчишек,
А после вечерком с соседом посмеюсь;
Мне Лонгинов сосед; охотник до картишек,
Заходит иногда сыграть со мной в пикет.
 

Загорецкий

Вот ваше кресло здесь…

Хлестова

 
                             Благодарю, мой свет.
         Теперь ступай, спасибо за услугу,
А вечер кончится – опять меня сведи,
Да отыщи, родной, в сенях мою прислугу.
 

^{Загорецкий отходит.}