Текст книги "Победителю достанется все"

Автор книги: Дитер Веллерсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Какой все-таки таинственный процесс – отход из жизни, с которого начинается сон. У него в последнее время это плохо получается. Едва погаснет свет, его начинают одолевать беспокойные мысли о ближайшем и отдаленном будущем, мысли, одновременно заманчивые и тревожные, и он никак не решается отринуть от себя все недоделанное, не решается сомкнуть глаза и отдаться этому темному, засасывающему и парализующему безволию, где он не в силах ничего предпринять – ни подтолкнуть, ни переиначить, ни предотвратить. Может, со временем он успокоится, когда прояснится то, что пока не утряслось и с неотвязной монотонностью мучит его долгими, бессонными ночами. Если он купит мюнхенскую фирму – чем ее финансировать? Вслед за этим вопросом незамедлительно выползал другой, который теперь после смерти Патберга, тоже надвинулся во всей своей неимоверной, хотя и одолимой сложности: как быть с виллой и парком?

Он еще не говорил об этом с Элизабет, но, видимо, придется сделать это завтра же, до отъезда в Мюнхен. Она тоже предчувствует этот разговор потому, наверное, и была сегодня так возбуждена. Потому, видимо, так и цеплялась за него, словно надеясь забыть обо всех мучительных вопросах. Ей страшно. Он ей угрожает, и она пыталась укрыться от этой угрозы в его же объятиях. Сейчас, когда он войдет в спальню, она, уже сонная, все равно протянет к нему руки, и ему ни в коем случае нельзя отстраниться. Конечно, он может прикинуться, что выпил лишнего или очень устал. Тогда она не будет слишком настойчива и удовольствуется тем, что он просто немного ее приласкает. Но лучше, правильней было бы переступить, преодолеть отчужденность. Сегодня вечером это было бы возможно, когда он услышал ее всхлип. Надо постараться вернуть тот миг. До чего же, черт возьми, тяжело, когда дела и секс так тесно переплетаются в браке! Он ненавидит этот порочный круг, сковавший его по рукам и ногам: Элизабет хочет быть любимой, чтобы не чувствовать себя ненужной, он же вынужден любить ее, потому что она нужна ему совсем для другого. Много лет он не видел в этом особой беды, но после Дании все как-то осложнилось. Он все еще был неимущим, приживалой, который не принес в дом ничего, кроме самого себя. Вот и вся сложность их брака. Хорошо, сейчас он залезет к ней в постель и исполнит все, что от него требуется. А послезавтра уже снова будет в Мюнхене. И там встретится с Катрин. Может, они даже уедут куда-нибудь на день-другой.

Вернувшись от телефона, Элизабет уже не застала Кристофа, Он половину не доел, но в знак того, что с обедом покончено, сунул салфетку в кольцо. Зато сладким творогом на десерт не побрезговал. Сейчас, наверное, уже нацепил наушники и слушает музыку у себя в комнате. Она подумала, не заставить ли его вымыть посуду, но куда проще сделать это самой. Хватит с нее сегодня волнений. Ни с кем и ни с чем она не желает связываться.

Вот и сейчас, только что, когда Ульрих позвонил из Мюнхена, она никак не могла сосредоточиться, почти не слушала его, сказала только, что с продажей участка все в порядке. Она и Ютта как наследницы подписали нужные бумаги, не вникая во все эти юридические заковыки, но ведь Лотар был с ними, он за всем проследил. К счастью, Рудольфу по завещанию был отказан лишь охотничий домик под Винтербергом. Уж он-то непременно бы заартачился. Он и в этот раз грозил оспорить завещание. Но, как обычно, дело кончилось лишь очередным запоем. «Ты можешь Лотару позвонить», – сказала она Ульриху. Хотя была абсолютно уверена, что он и так это сделал, а с ней говорит просто для проформы. Хочет понять, как она все это перенесла, но напрямик спросить не решается. Старательно избегая всего, что может коснуться ее переживаний, он только поинтересовался, чем она думает заняться после обеда.

– В саду побуду, – ответила она. – Пополю немного и кусты подрежу.

На том разговор, можно считать, и кончился, сошел на нет. Ульрих укрылся за дымовой завесой ласковых слов. Она невольно подумала: кто умеет так бесследно скрываться, того считай что вовсе нет. И Кристофа уже не было, когда она вернулась в столовую. Прокрался, должно быть, через кухню и прихожую, лишь бы незаметно улизнуть к себе. От этого ей стало еще горше, будто ее предали.

Она собрала грязную посуду на поднос и отнесла на кухню. Сбрасывая остатки еды в мусорное ведро, услышала, как щелкнул замок входной двери. Потом заскрипела дверь гаража. Наверное, Кристоф выкатывает велосипед. Она не припомнит, говорил ли он, что куда-то поедет, но он и сегодня бормотал так тихо и неразборчиво, что она ничего толком не поняла. Очевидно, в школе опять неприятности, у него был такой понурый вид, когда он пришел. Она разогрела обед, остатки вчерашнего, потому что сегодня, когда она вернулась от нотариуса, у нее не было времени, а главное, охоты стряпать, а потом еще долго звала его, пока он не явился и молча не уселся за стол.

Что-то неладно, подумала она. Опять у него это пустое, безразличное лицо, этот скользкий, уклончивый взгляд. Он ел без всякого удовольствия, уткнувшись глазами в тарелку. Сама она взяла себе только немного творога, аппетита совсем не было. Чтобы хоть как-то расшевелить сына, сказала:

– Я сегодня у нотариуса была. Дальний участок парка продали.

– Знаю, – ответил он.

Он был совершенно безучастен. На расспросы о школе почти не отвечал, лишь «да» и «нет». Почему он ей не поможет? Ведь знает же, что ей сегодня пришлось сделать, и она вправе рассчитывать хоть на капельку понимания и сочувствия с его стороны? А ей так нужна толика участия, чтобы вырваться из этого гнетущего одиночества. Но Кристоф еще такой инфантильный, в нем столько детского эгоизма, что он просто не способен видеть тревоги и заботы окружающих, даже самых близких. Долгое время она надеялась, что когда-нибудь он вырастет и будет ей настоящим другом, однако с годами он становится все более ненадежным, все менее родным, и не похоже, чтобы эта отчужденность шла ему на пользу хоть в чем-то другом.

Теперь вот он снова сбежал, захлопнув за собой дверь. Она понятия не имеет, где он околачивается целыми днями после школы. Ни разу она не слышала от него ни слова о друге или о подружке.

Она начала мыть посуду – посудомоечная машина слишком велика для двух тарелок, – и тут ей попалась на глаза сумочка, брошенная на буфете. Разве она там оставляла сумочку? Договор о продаже участка она, придя домой, сразу положила в шкафчик в спальне, это она точно помнит. Значит, и связку ключей вынула, а потом снова положила в сумочку. Видно, она совсем не в себе, иначе непременно убрала бы сумочку на место.

Может, она забыла положить ключи? Да нет, вот они. И удостоверение личности, и кошелек с чековой книжкой. А сколько она вчера сунула денег в кошелек? Сотенную и две бумажки по пятьдесят? Или три? Обычно она не очень за этим следит, но сегодня должна бы помнить. Почему ее преследует чувство, будто она не может сосредоточиться и все время что-то упускает. Весь день она как во сне, но сон какой-то нервный, беспокойный, будто за ней гонятся, вот она в спешке и хватается то за одно, то за другое. Еще с самого утра началось: Лотар за ней заехал с небольшим опозданием и уже в машине, по пути к нотариусу, она спохватилась, что забыла удостоверение. Они вернулись с полдороги, и она, пробегая через прихожую, вдруг услыхала на кухне шум. Оказалось, забыла выключить горячую воду в мойке. Кран был вывернут до упора, в газовой колонке вовсю полыхало голубое пламя.

Такого с ней еще не случалось. Видимо, она хотела поставить в мойку посуду после завтрака, пустила воду, но тут в дверь позвонил Лотар, и она вышла, а потом и суматохе еще и удостоверение забыла, хотя специально выложила его на кухонный стол, чтобы перед отъездом сунуть в сумочку. Наверное, эта внезапная забывчивость как-то связана с тягостным сном, что разбудил ее сегодня рано утром и все еще напоминал о себе тонким отцовским свистом, который доносился откуда-то из– за стены и постепенно стихал, удаляясь, пока не смолк вовсе.

Она в сердцах крутанула кран и выключила воду. Но потом, снова уже в машине рядом с Лотаром, вдруг засомневалась, действительно ли она это сделала, ибо перед глазами все еще хлестала горячая струя, а в ушах стояло яростное шипение пламени в колонке. Ну и пусть, подумала она, плевать. Ничего страшного не случится, во всяком случае, по сравнению с тем, что должно произойти и о чем ей подумать страшно, хотя думать об этом уже необязательно, ведь все давно решено.

У нее были ледяные, влажные ладони, когда они с некоторым опозданием явились в контору нотариуса. Ютта ждала их уже минут десять, натужно поддерживая беседу с двумя представителями строительной компании, которая покупала участок. Она явно нервничала, как и нотариус. Тот уже велел секретарше разыскать Элизабет по телефону. Но теперь, когда она приехала, все трое мужчин рассыпались перед ней в любезностях, усаживая ее в кресло. И Лотар был с ней как-то особенно, бережно предупредителен, точно с пациенткой. Как пациентку, как больную отвез он ее домой по окончании процедуры, которая в основном свелась к тому, что нотариус с ошеломляющей скоростью и абсолютно монотонным голосом зачитал текст документа, а затем Ютта и она, оба прокуриста фирмы и, наконец, сам нотариус этот документ подписали. Все это время ее не покидало чувство, что ее загипнотизировали и обманывают, хотя она, конечно, была прекрасно осведомлена о том, что творит. Ее достаточно долго, вот уже несколько недель, убеждали и уговаривали: Ульрих, которому нужны деньги для его мюнхенских дел, Лотар, который, похоже, с ним заодно, и Андреас, который с этой строительной компанией сотрудничает и немало способствовал тому, что купля-продажа состоялась так скоропалительно.

Когда они вышли из небольшого кабинета, Андреас уже сидел в приемной, ждал Ютту. Как черт из табакерки, подумала она. С одним из представителей фирмы он тут же назначил деловую встречу после обеда. Теперь он сможет заложить на территории парка огромный жилой дом и тешиться иллюзией, будто наконец преодолел творческий кризис. Пока он договаривался, она на прощание обняла Ютту, надеясь найти у нее утешение и поддержку. Но не ощутила в ответном объятии ни грусти, ни раскаяния, только мимолетную сестринскую нежность и нетерпеливое желание поскорее уйти. Андреас собирался пройтись с Юттой по магазинам, наверное купит ей подарок. Это поспешное бегство было всего ужасней. В нем было признание вины, столь явное, что никаких слов уже не требовалось. Она его чувствовала, это признание, комом застрявшее в горле. Деревья вырубят, парк сровняют с землей. Теперь уже недолго осталось.

Это просто не умещалось в ее сознании: Ульрих, Лотар, Андреас, люди из строительной компании, нотариус, банковские служащие – все они, сами о том не ведая, образовали заговор. И она сегодня тоже к нему примкнула, уступила доводам Ульриха, потому что ничего не может им противопоставить, кроме глупых сантиментов, воспоминаний детства, юности, первых лет замужества, навсегда осененных для нее тенистой зеленью парка и – так она чувствует – укромно и надежно хранимых в уютных комнатах старой виллы, где теперь обитает только ее вечно пьяный брат Рудольф с двумя своими псами, человек, которого никто не принимает всерьез, о котором говорят, неодобрительно покачивая головой, которого и она сама никогда не любила, потому что он такой тяжелый, неуживчивый и заурядный. Ульрих просто выселит его в принудительном порядке, если тот не перестанет дурить и не примирится с его планом поскорее отремонтировать и сдать виллу в аренду. Но и это, наверное, всего лишь временный выход. Вот наберется достаточно денег, виллу снесут, на ее месте построят многоэтажное здание управления фирмы, а остатки парка заасфальтируют под автостоянку. Видно, так и должно быть, и возразить вроде бы нечем. Нечем, кроме безгласного возмущения чувств, которые говорят ей, что все неправильно, что так они только все погубят – и снаружи и изнутри. Ибо не может человек, изнутри выглядеть так, а снаружи иначе. Не может в душе творить одно – а в делах другое. Что сталось с Кристофом, с Лотаром? А этот нотариус – ну что он за человек? А Ульрих, да и она сама – куда они идут? Неужели никто не видит, что происходит? Неужели никто? А быть может, даже лучше, что все они ослепли?

Она подняла глаза и снова очутилась на кухне. В этом коттедже она так и не прижилась, хотя живет тут уже девятый год. Здесь даже время движется иначе, будто она приехала сюда в гости и скоро надо уезжать. Три месяца назад умер отец, и с тех пор она не была ни на вилле, ни в парке. Она избегала этой встречи то ли из тайной неприязни, то ли из необъяснимого страха, и, наверное, именно поэтому ей приснился сегодня этот сон – с таким счастливым началом и таким горьким концом. Вместе с ним кончилось что-то очень важное, что-то, что она обязательно хотела удержать.

Снова она окунулась в двойственную атмосферу сна, вспомнила странные, тревожные превращения. Она была на вилле, в комнате, которую все называли библиотекой, хотя не так уж там много книг. Она читала какую-то старую историю, и была счастлива, и, как ребенок, водила пальцем по строчкам, пока не добралась до конца страницы. И тут за стеной, но совсем рядом, прямо в ухе, раздался знакомый свист отца. Свист был веселый, беззаботный и означал, что отец идет домой и хочет, чтобы ему открыли дверь. Так он не умер! Он жив! Просто был в отъезде и вот теперь возвращается, надо впустить его в дом. Изумляясь, она подумала во сне, что вот теперь наконец-то все взаправду, а все прежнее – безжизненное тело, потом урна с пеплом, люди в черном – лишь дурной сон. Но все же что-то не так. Столько книг в этой комнате никогда не было. Они мешают, их до нелепости много. Словно ползучая болезнь, они заполонили стены до самого потолка, и ей не найти дверь. И отец за стеной тоже, видимо, не может найти вход. Его посвистывание удалялось, уплывало куда-то вдоль книжных полок, на которых, как оказалось, полным-полно фальшивых книг, пустых картонок с наклеенными корешками, и вот она уже расшвыривает эти картонки, ищет дверь или хотя бы щелку, чтобы пробиться к отцу. Но под книгами всюду только голые стены, а его свист, стихая, уходил все дальше, хотя звучал по-прежнему весело и беззаботно, только с каждым разом слабей и недостижимей, будто его утягивает куда-то вверх по открывшейся в небе бесконечной спирали, и он весело, теперь, правда, уже совсем неслышно насвистывая, поднимается туда виток за витком, а она остается среди замкнутых стен и только тут окончательно понимает, что отец умер.

Что же дальше? Послезавтра возвращается Ульрих, привезет с собой гостя, какого-то финансового воротилу из Франкфурта, который понадобился ему для мюнхенских дел. Они поужинают, а на следующий день он покажет гостю фабрику. В субботу вечером ужин в коммерческом клубе, жены тоже приглашены. Но сперва состоится лекция о проблемах энергетики будущего. Об этом сейчас весь мир говорит, так что вряд ли они услышат что-то новое. В воскресенье вечером собирались зайти Ютта и Андреас. Ютте, наверное, не терпится показать новые осенние туалеты, Андреасу – поразглагольствовать о своем проекте злосчастного дома. В понедельник у Кристофа в школе родительский день. Классный руководитель уже прислал ей приглашение на трафаретном бланке, вписав туда ее фамилию, день и час. Ничего хорошего эта беседа не сулит. Во вторник ей к зубному врачу. В среду... что же у нее в среду? Что бы такое пожелать себе на среду? И на последующие дни? Что бы такое вообще пожелать?

Из кухонного окна она смотрела на гладкий асфальт улицы в окаймлении заборов, калиток и ворот. Вторая половина сентября. Время не стоит на месте. Неужели она ничего не ждет от будущего? Хоть что-нибудь, пусть только для себя, пусть не вместе с остальными. Она не нашла ничего. На душе было пусто. Покойно и пусто.

Луч полуденного солнца полоской тепла лег на веки Рудольфа Патберга и на его бледное, опухшее, запойное лицо, содрогнувшееся от глубокого вздоха. Он уже два раза отворачивался от солнца, снова погружаясь в черное, шершавое похмельное забытье. Но теперь вот перед глазами опять поползли багровые блики, а с ними вернулась и колющая боль в висках. Он лежал неподвижно, пытаясь вспомнить свое тело, медленно и смутно выплывавшее из беспамятства тяжелым, бесформенным мешком, набитым осколками, которые свирепо вгрызались друг в друга при малейшем движении.

Только не просыпаться, нашептывал чей-то голос внутри.

Потом он что-то почувствовал на лице, чье-то живое, теплое дыхание и понял, что это Пэрла его обнюхивает. Господи, он же начисто забыл про собак! Надо их выпустить. Сколько они сидят тут с ним взаперти? Он понятия не имеет, который час и долго ли он тут валяется, даже не раздевшись, только ремень, кажется, успел расстегнуть да ботинки скинуть.

– Сейчас, Пэрла, сейчас, – пробормотал он сдавленным голосом, застрявшим где-то глубоко в глотке.– Сейчас иду. – Наверное, это Пэрла. Осса, ее мать, та спокойнее и еще ни разу не пыталась его добудиться, когда он пьян. – Сейчас, Пэрла, сейчас иду.

Он вытянул руку, и собака, сидевшая возле кровати, облизала его ладонь и кончики пальцев. Я знаю, знаю, думал он, чувствуя, как сквозь головную боль пробивается острая, слезливая жалость к себе. А стоит немного оклематься, на смену жалостливости, он знает, придет застарелый гнев. Но пока у него совсем нет сил.

Собака тихо, с подвыванием заскулила. Сколько он тут лежит? И долго ли пил? Три недели капли в рот не брал, и все ради того, чтобы поквитаться с Ульрихом Фогтманом. Но потом сорвался. Сквозь редеющую дымку похмельного угара он, казалось, кожей ощущал беспорядок в комнате, бутылки, грязь, опрокинутые стулья, но глаза никак не открывались.

Воняет мочой. Похоже, это не собаки. Это он сам. Родной запах поражения и позора.

Он опять оплошал. Не сумел опротестовать завещание. Столько недель сидел сложа руки, а теперь все сроки прошли. Вчера или позавчера Элизабет и Ютта были у нотариуса и продали парк. Он к тому времени уже несколько дней не просыхал, пил не переставая, лишь бы не признаться себе, что Ульрих Фогтман снова взял верх.

Он пил методично, не спеша, чтобы не отключиться совсем, пил ровно столько, чтобы удержать вокруг себя ватные стены постоянного опьянения, в котором чувствовал себя как в коконе, время от времени проваливаясь в тяжелое забытье и просыпаясь через час-другой, чтобы покормить собак и немного перекусить самому, хоть ненадолго успокоить взбунтовавшийся желудок, а потом пить дальше и снова тяжело воспарять, как спускающий воздушный шар, который то и дело надо подкачивать, пока вчера, с воем и стонами, в корчах, его окончательно не вывернуло наизнанку. Смутно, словно это было давным-давно, он припоминав боязливое повизгивание собак, жавшихся к двери ванной, куда он, с непослушными, обслюнявленными губами, пошатываясь, словно бесплотная тень, курсировал полночи, а потом плелся обратно до кровати, ложился и, глубоко дыша, тщетно пытался собраться с силами и хоть немного унять спазмы, сотрясавшие все нутро. Большую часть времени он провел над унитазом, сперва стоя, широко расставив ноги и упершись рукой в кафельную стену, а под конец уже на коленях, весь в поту, изрыгая из себя тягучие нити кисловатой коричневой слизи. Так ведь недолго и умереть, успел подумать он. Или: так недолго умереть. Он теперь уже не помнит точно.

Только после четырех ему удалось окончательно лечь. Собаки тоже уснули. В ушах стоял тихий, писклявый звон, и, уже окунаясь в беспамятство, он успел подумать, что Фогтман за эту ночь поплатится, что когда-нибудь Фогтман точно так же будет елозить на коленях, а еще он подумал, что пристрелит его из своего охотничьего ружья, благо оно уже собрано. И эта картина, смутно расплываясь в серой мгле, умиротворила его душу блаженным покоем.

Собака снова ткнулась в него мокрым носом, и на сей раз он открыл глаза и стал ждать, когда призрачно-знакомые, туманные очертания комнаты прояснятся и обретут устойчивую ясность. Потом рассудил, что ждать не стоит, и с отчаянной решимостью, рывком, приподнялся и сел. В темя молнией саданула боль, где-то в спине, ниже пояса, задергалась и судорожно сжалась мышца. Теперь надо задержать дыхание, чтобы встать, встать осторожно, медленно, без лишних движений, стараясь не потревожить засевшую во всем теле боль, но пока он еще посидит, потому что голова опять кружится, а к горлу подкатывает дурнота. Распрямившись, стараясь не двигаться, сидел он на краю кровати, а псы, нетерпеливо виляя хвостами, носились по комнате от двери к нему и обратно. Сейчас, думал он, сейчас. Вдоль всего позвоночника и где-то в пояснице твердыми, каменными шариками затянулись мускульные узлы, горошины боли, которые он тщетно пытался размять кончиками пальцев. В средней комнате надрывался телефон, но когда он наконец встал, звонки умолкли. Осторожно, держась за перила, он доковылял по лестнице до двери и выпустил собак. Половина первого. Пить хотелось ужасно, в висках волнами стучала боль, застилая взгляд наплывами черноты, между которыми, как в шорах, брезжил узкий коридор обозримого пространства.

Там, впереди, дверь в подвал. Внизу, на полках, ждут зеленые бутылки. Их надо открывать, значит, нужен штопор, а тут, на первом этаже, штопора нет, черт его знает, куда задевался. Он медленно взбирался по лестнице, но теперь уже твердо знал, что вниз, обратно, ему нельзя. Если он сейчас угодит в подвал, наверх ему уже не вылезти. Так и подохнет там в собственной блевотине. И тем самым спасет кое-кому жизнь – совершенно незаслуженно.

Нет, думал он, шалишь...

Что-то его отвлекло. Не мысль о штопоре, ее он легко отбросил, а какой-то зуд, пустое, беспредметное нетерпение. Он поплелся обратно в спальню, где на полу возле кровати валялись пустые бутылки. Пнул их ногой. Одна закатилась под кровать и стукнулась об стену. Другая, из-под виски, повертевшись, уткнулась в ножку кровати, на донышке всколыхнулся коричневатый остаток. Он поднял ее, понюхал – все нутро так и сжалось. Надо сесть, подумал он, чувствуя, как все тело сотрясает дрожь. А почему бы не провалиться, не покончить все разом? – снова прошептал чей-то голос. Беспомощно озираясь, он искал стул. Но искать было некогда, он уже пил, глотал, яростно, с закрытыми глазами, превозмогая колючие спазмы в желудке. Мне уже лучше, успел подумать он. Он цеплялся за эту мысль, ибо она, выпорхнув из черных глубин дурноты, стремительно и безнадежно удалялась, и в ту же секунду он почувствовал, что падает. Когда тошнота улеглась, он увидел, что сидит на полу возле кровати.

Из парка донесся лай собак. Низкий, хриплый – Оссы и заливистый, звонкий – Пэрлы. Наверное, подняли кролика и теперь гонят. Ну вот, парка считай что уже нет. Продано! Где-то под столом валяется скомканное письмо от Ульриха Фогтмана, пришедшее четыре-пять дней назад: ему предлагается освободить виллу. Фогтман пишет, что Элизабет, Ютта и Андреас солидарны с ним в этом требовании. Виллу следует как можно скорее отремонтировать, а затем на выгодных условиях сдать внаем. Шурин взывает к его здравому смыслу и советует не чинить препятствий.

А на следующий день пришло письмо от Элизабет, чистый лист бумаги с наклеенной посередке газетной вырезкой. Он прикнопил лист к стене, чтобы всегда был перед глазами, когда он пьет. Стоит слегка повернуть голову, и вот он, тут как тут, болтается сверху: перечеркнутая крест-накрест рюмка, а рядом жирными буквами текст: «Отвыкание от алкоголя в частном санатории. Непринудительные методы лечения под наблюдением квалифицированных специалистов. Успешное завершение курса, как правило, уже через месяц. Конфиденциальность гарантирована».

Речь шла о санатории в Шварцвальде, который именовался «Солнечным домом». Ниже Элизабет приписала: «Может, попробуешь? Если не ради себя, то хотя бы ради нас».

Зачем она это написала? Кого имеет в виду? Семью? Эту кучку дерьма, которую раздавил Фогтман? Только без сантиментов, он этого терпеть не может, даже когда пьян. Кто-кто, а уж она-то не имеет на это права, ведь именно она бросилась Фогтману на шею – еще тогда, когда он был ничтожеством, шоферишкой в услужении у папаши. Здесь, у этого самого окна, он и его друг Дикки стояли и тайком наблюдали, как он ее обжимал, а она висла у него на шее. Они еще отпускали шуточки по этому поводу, но на душе у него было мерзко, мерзко и муторно, словно он присутствует при изнасиловании. И всякий раз, когда Ульрих Фогтман пытался с ним заговорить, перед глазами у него вставала эта картина. Впрочем, не так уж часто он и пытался. Какой прок зятю с ним разговаривать – слишком много чести. Ведь он, Рудольф, с червоточинкой, он падалица, гниль.

Снова послышался азартный лай собак. Они промчались мимо дома к ограде. В один прекрасный день он вот так же выглянет в окно, а в парке не будет ни одного дерева. Но он-то еще будет. И ружье у него наготове.

Обещанный циклон пришел с северо-запада. Сегодня утром в Линце небо еще сияло ослепительной голубизной и листва деревьев полыхала осенним, красно-желтым пожаром. Потом небо потускнело, подернулось дымкой, заволоклось, а на подъезде к Зальцбургу явственно нахмурилось. Облака теперь ползли низко, и громада Альпийского хребта внезапно скрылась из виду. И лесистые предгорья тоже утонули в сероватой мгле. На встречной полосе стали попадаться первые машины с зажженными фарами. Вдалеке, где шоссе разрезало хвойный лес, эти фары сперва возникали двумя крохотными мерцающими точками, но, постепенно приближаясь и вырастая на глазах, все ярче выделялись на сером асфальте шоссе, пока стремительно не проносились мимо.

Он любит этот ландшафт даже в таком сумрачном освещении и езду тоже любит, особенно теперь, в этой просторной, новой машине, которая так неутомимо, без видимых усилий, берет подъем за подъемом и так плотно прижимается к дороге, что он почти все время может править одной рукой, а в другой держать микрофон, по памяти наговаривая на пленку содержание проведенных бесед и совещаний, вкратце подытоживая свои наблюдения и просто излагая любую пришедшую в голову мысль. Нигде ему так хорошо не думается, как за рулем. Иной раз идеи прямо так и кишат в голове, далеко опережая его реальные возможности. Надо себя сдерживать, а то он бог знает куда унесется в мечтах. За три дня, пока он объезжал южнонемецкие и австрийские филиалы, он наговорил уже пять пленок. Теперь надо отдать их перепечатать и слегка систематизировать. Сперва он обсудит с Кирхмайром сектор закупок. Потом некоторые организационные и кадровые вопросы, которые кое-где возникли. Проблему финансирования он должен решить сам, и от этого, в сущности, зависит все остальное. Кирхмайр был явно разочарован и даже обижен, что он, шеф, не взял его с собой в эту поездку. Зато теперь Фогтман его утешит, привлечет в качестве первого советчика. Кирхмайр, конечно, человек дельный и честолюбивый, но выносить его общество в течение всей поездки – сущая мука: подробные и торопливые комментарии подчиненного, постоянная готовность угодить мешали бы Фогтману думать и мечтать. А для него это сейчас главное. Он хочет составить собственное представление о фирме. Хочет сам всесторонне изучить положение дел, а потом поразмыслить на досуге, пока у него не созреет окончательный план управления фирмой.

Он и от Кирхмайра не счел нужным этого скрывать. Объяснил, что хочет нагрянуть без предупреждения, посмотреть, как работают филиалы в будничной обстановке. Похоже, однако, что слухи о его поездке все-таки просочились, ибо торговые залы повсюду сверкали чистотой, на складах царил образцовый порядок, а руководители филиалов были готовы дать любую справку. Но в лицо его никто не знал, поэтому он первым делом совершал обход торгового зала, а уж потом раскрывал свое инкогнито. Поначалу пробовал даже беседовать с покупателями. Но толку от этого было мало – случайные и отрывочные сведения. Однако, судя по всему, большинство покупателей были довольны.

Гораздо важней оказалось проведенное им сопоставление ассортимента и цен. Деликатесные магазины и мелкие лавочки ему не конкурентны, в отличие от продовольственных отделов крупных торговых центров с их богатым, высококачественным ассортиментом и, с другой стороны, магазинов сниженных цен с их стратегией дешевизны, но эти магазины предлагали покупателю максимум пятьсот – шестьсот наименований самых общедоступных товаров, тогда как его супермаркеты, в зависимости от торговой площади, были рассчитаны на 2500—3000 позиций ассортимента, а кое-где больше. В сельской местности кооперативные рынки и магазины самообслуживания торговали бойко. В небольших городах магазины на окраинах, казалось, тоже не испытывали серьезных затруднений. Они были настолько толково привязаны к уличной сети, что притягивали покупателей отовсюду. Правда, уровень предложения здесь существенно уступал его супермаркетам, причем не только количеством, но и качеством. Правильной линией, видимо, будет такая, при которой его супермаркеты могли бы держаться на уровне средних специализированных магазинов – молочного, мясного и так далее. А для этого нужно четко определить основную массу широкодоступных и ходких товаров, обеспечивающих оборот, и с умом подобрать деликатесы, выбрасывая их в продажу время от времени, но уж с помпой. Французские дикие утки – самый подходящий пример. За ними сейчас все гоняются. Но за свою цену Кирхмайр их достать уже не может.

Он поднес ко рту микрофон и медленно, с расстановкой, произнес:

– Проанализировать ассортимент в зависимости от местоположения. Соседство торговых центров с солидными продовольственными отделами требует столь же дифференцированного предложения и по крайней мере равенства цен. Особое внимание уделить уценке и деликатесам. Пример – французские утки. Изыскать возможности более выгодной подачи ассортимента. Не нужны ли фотовитрины в хлебном и сырном отделах? – Он выключил диктофон. Фотовитрины – это, конечно, полная чушь. Стены позади прилавков нужны для товара. Значит, надо подумать, как поэффектнее расположить сам товар. Он снова включил. – Близость магазинов сниженных цен и кооперативных рынков требует расширенного и дифференцированного ассортимента, но в первую очередь броской рекламы. Не ввязываться в конкуренцию цен! В крайнем случае – только по самым общедоступным позициям. Вместо этого брать качеством. Тщательно продуманный, широкий ассортимент и оригинальные, привлекательные рекламные решения, особенно по части сопутствующих товаров. Например, фирменные пакеты.