Текст книги "Победителю достанется все"

Автор книги: Дитер Веллерсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Раздосадованный на себя, он шагал по дорожке. Решил дойти до Китайской башни, выпить там пива, чтобы успокоиться, а уж потом отправиться к сестрам в их «Лисью нору». Что же ты не радуешься? Радуйся! – уговаривал он себя. Вчерашний разговор с Катрин вдруг показался чуть ли не сном. Тут он вспомнил, что надо еще купить цветы, наверное каждой сестре по букету.

– Что же ты не позвонил еще раз?! – упрекнула его Катрин, открывая дверь. – Ну вот, я не успела уложить волосы и теперь похожа на пугало. Дорис, к сожалению, полчаса назад ушла. Просила передать тебе привет. Не смотри на меня, у меня жуткий вид.

Она была в длинном темно-зеленом платье из какой-то мягкой, бархатистой материи, на голове тюрбаном закручено белое махровое полотенце.

– Спасибо, – сказала она, принимая цветы, два пестрых летних букета, он даже не знал толком, из каких цветов. – Прелесть! Для меня и для Дорис, так я понимаю?

– Да, но, может быть, они поместятся и в одной вазе. Наверняка будет еще красивей.

– Я так и сделаю, – сказала она, оглянулась по сторонам, затем подошла к напольной вазе и, поставив в нее цветы, стала расправлять их быстрыми, уверенными движениями. – Вот так мне нравится. А тебе?

– Сперва воды надо налить, – сказал он, любуясь ее склоненной над цветами фигуркой.

– Это и ты можешь сделать.

Она встала и передала ему вазу.

Следуя ее указаниям, он прошел е ванную, аккуратно просунул между стеблей хоботок ручного душа и пустил воду. Потом с любопытством принялся разглядывать флаконы и баночки с кремом на стеклянной полке перед большим зеркалом, стаканчики с зубными щетками, полотенца, накидки и прочие мелочи и только тут вполне осознал то, что и раньше было ему давно известно: сестры живут вместе. Живут вдвоем в этой двухкомнатной квартире с кухней и ванной, и, наверное, у них так заведено: одна уходит к своему кавалеру и ночует у него, другая принимает гостя на дому.

Он вернулся в гостиную и поставил вазу на прежнее место. Из соседней комнаты слышалось жужжание фена, пущенного на полную мощность. Он огляделся. Обстановка самая заурядная: светлый пушистый ковер, белая книжная стенка с проигрывателем и двумя динамиками, мягкие кресла возле журнального столика, кожаный диванчик, обеденный стол возле окошечка в кухню, на широком низком подоконнике цветы в горшках. За окном – балкон, куда он как раз собирался выйти, когда гул фена оборвался и Катрин, уже без тюрбана, вошла в комнату. Она сказала, что у нее болит голова, и протянула ему руки – пусть сам попробует, какие ледышки. Это все от погоды, уверяла она. Давление падает, а когда погода меняется, она обычно либо зла на весь свет, либо ей просто неможется.

– Тогда уж лучше легкое недомогание, – сказал он, целуя ее руки и прижимая их к щекам. Потом поведал ей об инциденте в парке.

– Мерзость какая! – воскликнула она. – Знаю я этих типов. Они ко всем лезут. Ко мне тоже приставали. И такие нахальные, просто кошмар. Надеюсь, ты ничего нм не дал?

– Дал, к сожалению, – признался он.

– Никогда этого больше не делай, слышишь! Господи, неужели совсем перевелись настоящие мужчины, чтобы дать отпор какой-то там шпане? С этим сбродом надо пожестче, они тогда сразу идут на попятный.

– Учту и в следующий раз постараюсь исправиться.

– По-моему, ты недостаточно уверен в себе. В этом все дело.

– Так научи.

– Нет, я серьезно, а тебе бы все шутить.

Он улыбнулся – слишком уж строго она на него смотрела, слишком надменно скрестила руки на груди. Внезапно капризная детская гримаска передернула ее лицо.

– Ну вот, всяким там хулиганам деньги раздаешь, а меня даже не поцелуешь.

Он не знал, как отнестись к ее словам, но снова улыбнулся:

– Это мы сейчас наверстаем.

– Да? А ты сумеешь?

– Сумею.

Он шагнул к ней, она отступила назад, потом еще и еще. Когда она уперлась в стену и дала себя поймать, он невольно подумал, что она, наверное, всегда так делает.

– Осторожно, у меня волосы еще мокрые, – шепнула она, подставляя ему губы, неожиданно мягкие и податливые. Вскоре они уже были в постели, и она, обеими руками прижимая его голову к своей груди, шептала: – Поцелуй вот эту. Это моя любимица. Она меньше. Пожалуйста, поцелуй ее, а то ей будет стыдно.

Одеваясь, он поглядывал на нее. Нагая, она лежала на постели, и пышный ореол распущенных волос придавал ее телу почти бесплотную воздушность, напоминая сказки про эльфов. Он не рискнул бы утверждать, что почувствовал ее до конца. Было что-то озорное и даже строптивое в ее любви, и это сковывало его, мешало забыться. Так что и он ничего особенного не изведал, скорее все было почти привычно. Минутами ему казалось, что она вовсе не хочет замечать, с кем она, и старается забыть об его присутствии. Словно вся ее страсть только к тому и устремлена, чтобы отрешиться от него и остаться одной. Она то вскидывалась, то извивалась, то вцеплялась в него, словно ища защиты, и стесняла его движения. Изменившимся голосом, тоненьким и почти детским, она лепетала что-то жалобное, но потом вдруг с коротким смешком больно куснула его, поощряя на новые ласки. Ишь как выкладывается, подумал он, но с каждой новой переменой все меньше узнавал ее, облик ее как бы дробился на множество разных женщин. И сейчас, когда он склонился к ней, чтобы поцеловать на прощание, в сознании промелькнул смутный и неопределенный образ чьей-то тайной обиды и грусти.

– Не вставай, – сказал он.

В темноте лицо ее казалось очень бледным, а глаза – огромными и почти черными.

– О чем ты думаешь? – тихо спросила она. – Я же вижу, у тебя скверные мысли. У меня интуиция, я знаю ты подумал о чем-то плохом.

– Да нет, мне было хорошо с тобой, – ответил он вежливо.

– Знаю я вас, – сказала она. – Все вы негодяи.

Не одеваясь, она проводила его до двери и там снова обняла. Прижимая к себе мягкое, нежное тело, он вдыхал теплый аромат ее кожи. Внезапно она два раза пихнула его животом, словно шутливо напоминая об их любовных играх.

– Приходи еще, – сказала она на прощание. – Обязательно приходи, слышишь!

Полчаса спустя – по пути он еще выпил кружку пива – он входил в гостиницу. Портье передал ему ключ от номера, какой-то конверт и, сделав рукой неопределенный жест, сообщил:

– К вам пришли.

В холле сидел Лотар, курил и читал газету. Засовывая конверт в карман, Фогтман направился к нему.

– Эй, дружище! – окликнул он. – Вот это лихо! Ты уже тут как тут.

– Да вот решил разведать, чем ты тут занимаешься.

Лотар встал, и они обнялись, похлопывая друг друга по плечам.

– Я так рад, что ты приехал. Теперь мы это дело мигом провернем.

– Само собой, – ответил Лотар. – Но чур, я буду председателем твоего наблюдательного совета.

– А кто же еще, Лотар? Ты – кандидатура номер один.

Они сели. Всякий раз, когда они с Лотаром не виделись хотя бы несколько дней, Фогтман при встрече с изумлением распознавал в этом тяжелом, багровом лице гипертоника, в этих тонких, обидчивых губах черты молоденького очкарика-блондина, с которым познакомился в парке у Патбергов на вечеринке в честь дня рождения Элизабет. Тогда, без малого девятнадцать лет назад, Лотар считался ее женихом. Но она об этом забыла и всю ночь протанцевала с ним, а Лотар безропотно отступился. С тех пор Лотар вот уже почти два десятилетия его друг и консультант, и, к счастью для себя, он научился следовать его советам.

– Как думаешь, – спросил он, – не выпить ли нам по такому случаю? Тут за углом вполне приличный кабачок.

– Можно, – ответил Лотар, – только недолго. Мне на боковую пора, завтра надо быть в форме. – И как бы в подтверждение плохого самочувствия грузно поднялся с кресла. – Ну что, как там в Дании? – спросил он, когда они вышли на улицу.

– О, прекрасно, отдыхай – не хочу.

– По тебе и видно. Или это уже Мюнхен? Красавиц-то наших уже навестил?

– Как раз оттуда.

– Ну вот видишь. Я же тебя знаю.

Из темноты на них вдруг выплыла странная, нелепая фигура – оборванный одноногий калека на костылях, увешанный набитыми полиэтиленовыми пакетами. Он проковылял мимо, как огромная белая гроздь.

– Лотар, ты видел?

– Барахольщика? Конечно. Очередной псих с манией собирательства. Здесь кого только не встретишь.

Да, верно. Его неудержимо тянуло обернуться.

Вид у калеки был и вправду безумный, он так торопился унести свою добычу, словно за ним гнались. Надо бы рассказать Лотару про встречу с этой шайкой в парке. Да нет, ни к чему, только лишний раз злиться...

– Вот и пришли.

Он пропустил Лотара вперед, тот выбрал столик в нише. Не успели они чокнуться, как он принялся расспрашивать про Элизабет. Все еще к ней неравнодушен. Просто бзик какой-то. А ведь у него за спиной уже два развода. Обе жены от него сбежали. Теперь он пьет, втихую и в открытую, тучнея и багровея на глазах. И все же лучшего консультанта в целом свете не сыщешь. Это большая удача – иметь такого друга. Но сегодня Лотар действительно неважно выглядит. Надо его уложить, а то, чего доброго, свалится прямо тут или начнет нюни распускать.

– Ну хорошо, я плачу, – сказал он.

Он полез в карман пиджака, где обычно держал мелкие деньги, и неожиданно нащупал конверт, полученный от портье. Совсем забыл, подумал он, с легкой тревогой вынимая листок. Это была записка с известием от Элизабет, которая звонила вечером, сразу после его ухода, – сообщение было столь неожиданным, что он не сразу уразумел его смысл.

– Что такое? – всполошился Лотар. – Неприятности?

Почему же неприятности, подумал он, поднимая глаза. Это как посмотреть.

– У Патберга удар.

– О господи, старина Патберг! – простонал Лотар. – Какое несчастье для Элизабет!

Для нее – да, думал Фогтман, для нее – несчастье.

Но мысль его уже начала работать – деловито, с холодной сосредоточенностью. Завтра он еще останется в Мюнхене, познакомит Лотара с Урбаном и Кирхмайром, поможет начать проверку документации. К вечеру у них уже будут первые результаты. Ночным рейсом он вылетит в Гамбург, а уж наутро на машине отправится в Орхус, куда Патберга отвезли в больницу. Элизабет просила передать, что остановилась в Орхусе в привокзальной гостинице и очень надеется, что он приедет.

А чего ради, собственно? Ведь Патберг еще не умер. А ухаживать за ним он все равно не сможет. Но видимо, именно сейчас она ждет от него поддержки, а если Патберг не оправится, она будет его единственным финансовым компаньоном, и, насколько он ее знает, ее решения очень во многом будут зависеть от того, как он поведет себя сейчас.

Да, ему надо думать за нее, следуя ее логике, а для нее сейчас важно только одно: семья в беде, и в минуту несчастья все должны быть рядом, а прежде всего он, ее муж.

– Тебе, наверное, надо ехать, – сказал Лотар.

– Да, – кивнул он, – я как раз думал о том же.

Повисшая в воздухе тяжелая кисло-сладкая вонь ударила в нос, когда он, слегка усталый и одеревенелый после долгой езды, вылез из машины у привокзальной гостиницы в Орхусе. Время было обеденное, все вокруг куда-то спешили. Он пристально вглядывался в лица прохожих. Неужели ни один из них не чувствует запаха? Видимо, от фабрики, над которой повисло грязное облако паров и дыма, – милая картина, ничего не скажешь.

Он вошел в гостиницу, осведомился об Элизабет. Ее нет, она оставила ему записку: уехала в больницу, ждет его там.

Опять за руль! – подумал он с досадой. Нет уж, он возьмет такси, а сперва выпьет кофе. У него не было ни малейшего желания ехать в больницу. Если у Патберга и правда удар, значит, все лицо перекошено и говорить он не может. Его, наверное, еще и кормить надо с ложечки, и суп будет течь по подбородку. Элизабет, конечно, себя не жалеет, даже перебралась сюда жить, не то что остальные, эти по-прежнему на отдыхе, и Ютта тоже. Как-то не готов он к встрече с Элизабет, не готов ответить на ее долгий, испытующий, полный надежды взгляд. В Мюнхене у него была передышка. А теперь вот все начнется снова. Ну да как-нибудь, благо что и ситуация не слишком располагающая.

Ладно, поезжай, хватит тянуть резину! – уговаривал он себя. Господи, ну и вонь! Вот наказание... Стараясь не дышать, он дошел до стоянки и сел в такси. Выяснилось, что ехать недалеко. Почему все больницы так похожи? Старые темнокирпичные корпуса и эти современные коробки из стекла и бетона, вопиюще безликие и практичные. Такси въехало в ворота и развернулось у главного входа. Он расплатился и вылез.

Уже здесь ему встретились первые больные, в халатах, надетых поверх пижам, они прощались с родственниками, пришедшими их навестить. Может, легкобольные, а может, и безнадежные, кто их разберет. От здоровых людей их можно было сразу отличить по плавной, медлительной и боязливой экономности движений, придававшей их облику что-то потустороннее. Неприкасаемость и обреченность. Нет, ему здесь не место. Этот вестибюль с коричнево-белой мозаикой паркета, с цветами в горшках и кожаными, со стальными подлокотниками диванчиками, на одном из которых, тихо беседуя, расположились женщина с маленькой девочкой и мужчина с бледным, изможденным лицом, – все это было входом в искусственный мир, таивший фальшь и угрозу. И здесь чем-то пахло, вернее, не пахло ничем, кроме стерильного, безжизненного воздуха, из которого вытравили множество неприятных запахов. За стеклянной перегородкой у пульта сидел дежурный в белом халате. Фогтман не стал его расспрашивать, в записке Элизабет было указано отделение и номер палаты. Ему нужно на третий этаж. Он решительно распахивал стеклянные двери, шел по длинным коридорам мимо шаркающих больных и торопливых медсестер, поглядывая на путеводные буквы и цифры на дверях и стенах.

Последний поворот – да, это здесь. Возле двери, вплотную к стене, каталка. И больше ничего – голый, пустой коридор.

На секунду оробев, он раздумывал – постучать или не надо? – но рука уже сама отворила дверь.

Палата была двухместная. На ближней кровати никого не было, на дальней, наполовину заслоненный Элизабет, которая сидела рядом на стуле, лежал Патберг.

Она сразу обернулась, он увидел ее растерянное лицо, заплаканные глаза, и пока он прикрывал за собой дверь, она вскочила и бросилась к нему, тяжело и беспомощно поникнув у него на руках.

– О, Ульрих! – прошептала она. – Спасибо.

Она всхлипнула, задрожала и еще теснее прильнула к нему, так что ему пришлось сделать усилие, чтобы поддержать ее. Через ее плечо он увидел Патберга – тот лежал на постели неподвижный, с заострившимся, восковым лицом, губы почти бесцветные. Выражение этого лица так не вязалось с трепетными содроганиями тела Элизабет в его руках. Это было выражение полного покоя, холодного и непререкаемого. Патберг был мертв.

7. Всеми страхами и помыслами

У кладбищенской стены останавливались машины, подъезжавшие одна за одной. Тихо захлопывались дверцы. За прутьями ограды проплывали аккуратные – только что от парикмахера – прически, скорбно-почтительные лица. Приглушенные приветствия, сдержанные рукопожатия. Они входили – кто через главные ворота, кто в калитку рядом. Те, что прибыли пораньше, теперь размеренным шагом стекались со всех уголков кладбища. Все были в черном. Туфли, перчатки, зонтики – все черное.

В глубине кладбищенской часовни, на фоне венков и букетов, виднелась урна в обрамлении двух зажженных белых свечей.

У нее и у Ютты были в руках цветы, она вспомнила о них, когда пастор встретил ее безмолвным рукопожатием.

Они вошли, расселись на скамьях. Ульрих был рядом, вел ее под руку. И когда они сели, она чувствовала успокоительную близость его тела. Еще не стихло шарканье ног, как вступила фисгармония. Пастор в полном облачении вышел из ризницы и теперь стоял у креста. Он молился – или только делал вид. Он спросил ее, что сказать в память об отце. Папа был добрым человеком, любящим отцом и дедушкой, он любил природу и верил в бога. Все это она сейчас от него и услышит вперемешку с душеспасительными речениями из Библии: «Я есьм путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня»[2].

А по мне, думал Фогтман, так все это величайшее и древнейшее из надувательств. Но смотри-ка, в нем еще есть нужда, даже если это всего лишь нужда в торжественном погребении. Ну кто из этих людей, что собрались здесь, всерьез верит обещаниям вечной жизни? Уж не пастор ли? Или, быть может, Элизабет – именно сейчас, в эту минуту?

Какая маленькая урна и, наверное, почти пустая. Хорошо, что Ульрих тронул ее за руку. Он с ней. Ей тоже так хочется прикоснуться к нему, больше чем когда– либо прежде. Надо быть вместе, пока мы живы. Ведь все может так внезапно оборваться.

Где-то позади, совсем рядом, должно быть, сидит Лотар. В том ряду, что предназначен для ближайших друзей семьи. Если, конечно, не предпочел, как обычно, ретироваться на задний план. Вчера они все-таки успели вкратце обсудить результаты мюнхенской проверки. Слова Урбана подтвердились: полное отсутствие средств вследствие безответственного изъятия капитала, но растущий оборот. Теперь надо запросить банковские сводки и осторожно навести справки у других поставщиков фирмы. Как странно, что Патберг умер именно сейчас...

Надписи на лентах, она не хочет их читать, все напыщенно, как реклама. И все эти люди заявятся на виллу, придется их угощать. Когда же кончится этот день? Она так мечтает остаться с Ульрихом наедине. Только не может сейчас сказать ему об этом. Он недосягаем, хотя и ответил на пожатие ее руки. Но что означает его ответ?

Что изведали они в жизни, кроме поддельных чувств, предписанных ложно понятым долгом? Нехорошо превращать людей в лицемеров. Пастору следовало бы высыпать урну на пол. Вот, посмотрите, хорошенько посмотрите на эту горстку пепла! Это все, что от вас останется! Патберг наверняка не согласился бы на кремацию. Мысль об исчезновении, столь бесследном, его бы отпугнула. Но там, в Дании, пришлось пойти на это – чтобы выиграть время до похорон и из-за сложностей транспортировки. Да и его ли вообще это прах, там, в урне? Впрочем, так ли уж это важно? Как же ей быть – можно ли петь и молиться вслух вместе со всеми? Она стесняется Ульриха, она ведь знает, что он об этом думает. Это мука, через которую надо пройти. Может, Ютта переносит все это легче? Или Рудольф, застывший как истукан? Наверное, опять уже выпил. А Кристоф как? Его она вообще не понимает. Он совершенно безучастен, словно его оглушили. Он очень устает от людей.

Теперь к могиле. Снова заиграла фисгармония, и траурная процессия выстроилась в заранее установленном порядке: впереди служитель с урной, за ним пастор, следом Рудольф, Элизабет и Ютта, за ними Кристоф с кузинами, потом Андреас и он – зятья, а уж после них вереница друзей, соседей, деловых компаньонов, сотрудников фирмы, длинная колонна черных костюмов и платьев. С погодой им еще повезло.

Как непривычно мала эта могилка для урны. Бренные останки уже устранены, дело за пустой формальностью. Она боится вспоминать, как выглядел отец. Этот маленький сосуд возбраняет ей это. Там, внутри, от него ведь ничего не осталось.

– А теперь, – произнес пастор, – помолимся за того, кто первым из нас последует за усопшим.

Фогтман непроизвольно оглянулся на Кристофа и перехватил устремленный на себя взгляд. Это был взгляд исподтишка, упорный, осознанный, высветленный мыслью. Он желает мне смерти, подумал Фогтман. Оба поспешили придать глазам безразличное выражение.

Началось изъявление соболезнований. Рукопожатия. Почтительное бормотание.

Наконец собрались и они. Он проводил их до машины: Ютту с дочерьми, которые в своих черных платьях казались копиями матери, особенно издалека, и Андреаса, взмокшего от жары, с потными залысинами и влажными, распаренными ладонями, липкость которых он успел ощутить при прощальном рукопожатии. Было решено, что после поминального приема на вилле они еще ненадолго заедут выпить к ним в коттедж, и это «ненадолго» растянулось почти на три часа. Хотели побыть в кругу семьи, когда все чужие уйдут, и засиделись – просто от усталости. Слава богу, хоть Рудольф не заявился. Очевидно, не пожелал отнести на свой счет расплывчатое приглашение Элизабет, адресованное всем родственникам. К тому же в этот час, к вечеру, он наверняка уже хорош. Не может без выпивки. Видимо, для него это самый верный способ сдерживать обиду и гнев.

– Ну пока. Счастливо добраться.

Через палисадник Фогтман направился к дому. Анютины глазки, посаженные Элизабет, двумя веселыми, пестрыми рядками бежали вдоль плит дорожки. Недавно подстриженный газон выглядел довольно чахлым. Завтра надо заставить Кристофа его полить.

Почему все это так ему опостылело? Восемь лет назад у коттеджа был вполне современный вид. Теперь же дом казался скучным и мертвым, безликим, как и все прочие по соседству.

Все возможно изменить, но не это. Здесь нет будущего.

Он вошел и на секунду задержался в прихожей. Что-то лишнее на вешалке, чей-то черный шарфик, легкий, почти прозрачный. Он обернулся. За матовым стеклом входной двери темнела чья-то тень. Он открыл. Это был Андреас.

– Извини, Ютта забыла шарф.

– Да вот он. Я как раз собирался вам крикнуть.

Он отдал шарф. Андреас тяжело повернулся, собираясь уходить.

– Надо бы повидаться, и поскорей, – сказал он. – Обсудить кое-что. Может, теперь нам удастся прирезать священную корову. Как считаешь?

– Подумать стоит.

– По-моему, чтобы тихо спиваться в одиночку, нашему дражайшему господину шурину вовсе не обязательно занимать целую виллу. – Андреас улыбнулся, уверенный, что они понимают друг друга. – Ты на следующей неделе здесь?

– В принципе да. Только в Мюнхен съезжу дня на два.

– Хорошо. В конце недели я тебе позвоню, – сказал Андреас, помахав на прощание шарфом. – И поблагодари от нас Элизабет.

Дверь захлопнулась. Его темный, призрачный силуэт растворился за стеклом, будто канул. В доме стояла духота, воздух буквально сочился влагой, а на нем еще этот черный костюм из плотной, тяжелой шерсти, добротный пошив десятилетней давности. Весь день было нечем дышать, низкие облака закупорили небо, парилка, да и только. Все тело казалось скользким и липким. Несколько раз за сегодняшний день его прошибал пот, высыхал на коже, и теперь его преследовал неприятный запах. На ходу он развязал галстук, расстегнул ворот рубашки, стянул ненавистный черный пиджак и бросил в гостиной на спинку кресла.

Тяжело продавив кожаные подушки дивана, за курительным столиком сидел Лотар. Пиджак валялся рядом, лицо пылало. Перед ним стояли пустой пивной стакан и набитая окурками пепельница. Если и дальше так пойдет, именно он будет тем самым следующим мертвецом, за которого сегодня молился пастор.

– Выпить хочешь?

– Давай.

Когда минут через десять он поднялся к Элизабет пожелать спокойной ночи, вид у нее был уже получше. В ночной рубашке она стояла в ванной перед зеркалом, кончиками пальцев массируя уголки век.

– Что такое? – спросила она.

– Просто пришел взглянуть, как ты тут.

– Спасибо, получше, – отозвалась она. – Устала только. – И снова повернулась к зеркалу: – Хорошо, что ты завтра дома. Я думала, ты сразу уедешь.

– Ну что ты.

– Тебе ведь предстоит очень ответственное решение.

– Вообще-то да. Но Лотар проверил, все вроде в полном порядке. Мы делаем большой шаг вперед.

– Для меня это все как-то неожиданно, – призналась она. – Особенно сейчас, сразу после папиной смерти. Я боюсь.

– Почему? Он же давным-давно ничего не решал.

– Да я знаю. Просто так, глупые страхи.

– Завтра мы с Лотаром все тебе объясним. В спокойной обстановке.

Она тщательно втерла остатки крема и оглядела себя.

– Я рада, что вы с Лотаром так поладили. Меня это как-то успокаивает. Сама-то я ничем помочь не могу.

– Можешь, – возразил он. – Очень даже можешь.

Она закончила массаж и повернулась к нему:

– Зайдешь ко мне?

– Да, на минутку.

Они прошли в спальню, и она скользнула под одеяло.

– Пойди сюда, сядь ко мне, – попросила она. Рука ее нашла его руку и сильно сжала. Широко раскрытые глаза смотрели на него в упор. – Ты мне так нужен сейчас. Ты ведь не бросишь меня одну? – Неожиданно она обвила руками его шею и притянула к себе. – Пожалуйста, Ульрих, не оставляй меня одну! Ты нужен мне! Всегда нужен, а сейчас особенно, особенно сейчас! Ты же знаешь, все у нас будет хорошо, стоит нам только захотеть. Ты ведь знаешь?

– Конечно, – ответил он. – Только успокойся. – Прижимаясь лицом к ее шее, он почувствовал, как она всхлипнула. – Эй, кто там у нас плачет?

Элизабет покачала головой, но все тело ее сотрясалось в плаче. Ее пальцы зарылись в его волосы.

– Только не лги мне, – прошептала она.

– С какой стати? – услышал он свое бормотание. – О чем ты?

– Не знаю. Извини.

Он отстранился, чтобы посмотреть на нее. Ее взволнованное лицо было мокрым от слез, голос срывался:

– Я не знаю, в чем дело. Просто я выдохлась. Но я так счастлива. Мне горько и радостно вместе. Понимаешь?

– Конечно, – сказал он и погладил ее по щеке, не зная, как быть: ему хотелось лечь с ней рядом, обнять ее. Он чувствовал ее нежность, ее близость, но ведь Лотар ждет в гостиной, надо бы сказать ему, что он не придет. Нет, чушь, так он сразу все испортит. Он останется здесь с ней и будет ее ласкать. Нельзя сейчас уходить. Эта минута принадлежит им, только им.

Она успокоилась, улыбнулась ему:

– Не дашь мне платок?

Он достал платок и попытался вытереть ей слезы.

– Спасибо, я сама, – сказала она, приводя себя в порядок. – Спасибо. – Она вернула ему смятый мокрый платок, и он сунул его обратно в карман. – Ну, иди к Лотару, он ведь ждет.

– Ну и что? Кровать он и сам отыщет.

– Нет-нет, ему надо дать белье и пижаму. Ты же специально просил его остаться.

Верно. Но теперь, в тот миг, когда она так страстно привлекла его к себе, он сам изумился внезапно вспыхнувшему желанию еще глубже погрузиться в эти мягкие, нежные объятия. Вероятно, она все еще этого ждет. Неосознанно. Ведь сама уговаривала его пойти к Лотару. Но ее мерцающий, истомленный взгляд, полный преданности и боли, удерживал его, притягивал к себе, так что он мог, не обидев ее, встать и уйти к Лотару, я мог и обнять, – и потому, не в силах сделать выбор, все еще сидел рядом и гладил ее, понапрасну разжигая огонь желаний в ее широко распахнутых глазах. Но тут он заметил, какие длинные у нее ресницы, какие ухоженные, наверное даже смазаны чем-то, потому что, несмотря на слезы, сохраняют шелковистый блеск, – и в ту же секунду ему почудилось, что перед ним совсем чужая женщина, насквозь фальшивая и светская, а вдобавок, наверное, еще и истеричка. Он взял ее руку и поцеловал:

– Заснешь?

– Конечно.

Безмолвное ожидание, застывшее в ее глазах, казалось, озаряет все лицо. Он наклонился, поцеловал ее в губы, почувствовал легкий привкус крема, но подавил желание немедленно отереть рот рукой.

– Спокойной ночи, – сказал он, направляясь к двери.

Она провожала его взглядом. Он кивнул ей, выключил свет и прикрыл за собой дверь – осторожно, словно она уже заснула.

В подвале он, не долго думая, извлек из вмурованных в стену глиняных фляг, где хранил свои винные запасы, три бутылки самого хорошего мозельского и вот теперь с изумлением заметил, что уже давно говорит гораздо больше и оживленней обычного. Видимо, взял слишком резвый темп. Голова, правда, была ясная, вот только мысли приходили как бы со стороны. Мысли самостоятельно обособлялись в предложения, скорее даже в слегка напыщенные фразы, но фразы эти все равно ему нравились. И Лотар терпеливо делал вид, что ему они нравятся тоже.

– Так покупать или не покупать? – спросил он, заранее зная, что ответит Лотар.

– Я бы не рискнул. Хотя проверка документации не дает никаких оснований для тревоги.

– Я куплю, – сказал он. – Не могу же я без конца списывать задолженности и отказываться от южнонемецкого рынка? Не для того я расширял дело, чтобы теперь спасовать. – Достав из ведерка со льдом очередную бутылку, он откупорил ее и налил. – Просто я не очень знаю, то ли мне нужно. Знаешь, находит такая полоса, когда все из рук валится, и хватаешься за что попало, лишь бы что-нибудь новое начать.

– Что-нибудь?

– Что-нибудь! Желательно, конечно, что-нибудь стоящее, но как угадать? В будущее ведь не заглянешь, там только наши мечты. – Он сделал глоток, посмотрел на Лотара. – За будущее! – Он приподнял бокал: – Я вот иногда спрашиваю себя: почему мы все время рвемся вперед, дальше, дальше. А ответ один: мы просто не можем иначе.

– Это ты не можешь, – ответил Лотар.

– Думаешь, я один такой?

– Нет, но ты особенно чокнутый.

– Ты тоже. Только на свой манер. Сказать, в чем твоя слабость? Ты хочешь, чтобы тебя любили.

– Верно, – согласился Лотар. – Сколько себя ни отговариваю, вечно на одном и том же попадаюсь.

– На чем?

– Считаю, что кому-то нравлюсь.

Что он имеет сейчас в виду? Свои неудачные браки? Или же их дружбу?

– Все равно ты хитрая бестия.

– Когда как, – ответил Лотар.

Разговор принимал щекотливый оборот, надо было сменить тему, но он не знал, что сказать. Иногда ему чудится, будто перед ним всегда один и тот же собеседник, одно и то же лицо. Покойный Патберг, Урбан, Лотар – все они, возможно, его враги.

Он уставился прямо перед собой. На столе, словно след, белеют хлебные крошки. Он досадливо их смахнул. Потом поднял глаза и в большом окне, выходящем в сад, увидел отражение ламп – будто огромные светящиеся цветки. Господи, да где это он? Неужели почти двадцать лет миновало? Откуда тогда у него такое чувство, будто все только начинается? Раньше он думал: у меня никогда не будет денег, не будет машины, не будет собственного дома. И вот он сидит здесь и мечтает лишь об одном – прочь отсюда. В данный миг этой мечте не за что уцепиться, кроме бутылки, расплывчатые контуры которой смутно зеленеют перед его застывшим взглядом.

Он взглянул на Лотара: наморщив лоб, тот сосредоточенно зевал. Оплывшее лицо, огромные мешки под глазами.

– Давай выпей-ка еще! – сказал Фогтман. – Не бросай меня в беде.

– Мне на боковую пора.

– Да брось ты, сперва бутылку докончим. Еще только одиннадцать.

– Ну и что? – мрачно заупрямился Лотар. – Я больше не могу.

– А я выпью, – сказал Фогтман настырно, до краев налил свой бокал и, не ставя бутылку, вопросительно глянул на Лотара.

– Ладно, – сдался тот. – Половинку.

Они подняли бокалы и выпили молча, каждый за себя.

Он снабдил Лотара полотенцами, бельем и пижамой, а сам вернулся в гостиную – прибрать немного и проветрить. Надымили они несусветно, да и выпили много. Но если Лотар еле держался на ногах, то он, напротив, чувствовал только возбуждение и какую-то взвинченность. Едва он открыл дверь террасы, из темноты в дом ринулись мелкие зеленые мошки, сотнями облепившие стекла с наружной стороны. Пожалуй, лучше выключить свет и пройтись по саду. Воздух посвежел, небо по-прежнему было пасмурным, без звезд. Из темноты вынырнула Бесси, летом она спала в будке. Он почесал ее за ухом, потеребил пушистую, мягкую шерсть, и собака, выжидательно постояв подле него, побежала к кустам у забора и уселась под ними. В гостевой комнате еще горел свет. Громоздкая неуклюжая тень Лотара приблизилась к окну и задернула шторы. Немного погодя свет погас. Пьяный Лотар вверился ночи и, вероятно, сейчас заснет.