Текст книги "Победителю достанется все"

Автор книги: Дитер Веллерсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Вернувшись из такой рекогносцировочной поездки в Швейцарию, он нашел в папке с почтой заказное письмо из Цюриха. Один из тамошних банков уведомлял его, что киншасский банк-трассант вернул вексель на четыреста тысяч марок, гарантированный его передаточной надписью. Поскольку предъявитель, господин Оттер из Франкфурта, неплатежеспособен, то ему, жиранту, предлагается в двухнедельный срок внести указанную сумму. Попутно банк сообщил, что ждет возврата из Киншасы еще двух аналогичных векселей с его индоссаментом, на четыреста тысяч каждый.

Удивило Фогтмана только одно – как спокойно он отнесся к письму: вот, мол, и хорошо, что оно пришло и ни ждать, ни надеяться больше не нужно.

13. Изгой

Большой вишневый «опель» въехал на стоянку у патберговской фабрики и затормозил чуть в стороне от административного здания, где еще было свободное место. Водитель – мужчина грузный, неповоротливый – высунул ногу, нащупал асфальт. Одной рукой он вцепился в дверцу, оперся на нее и неуклюже вывалился наружу. Видимо, его донимала боль в пояснице. Это было заметно и по тому, с каким трудом он нагнулся и взял с заднего сиденья черный «дипломат». Все здесь его знали. Он издавна консультировал фирму по налоговым вопросам и дружил с шефом. В последнее время его видели в фирме чуть ли не каждый день. Неестественно прямой, будто затянутый в корсет, он зашагал к входу. Человек он был явно нездоровый, из тех, кто, поднявшись на несколько ступенек, уже мучится одышкой. Оплывшее, полнокровное лицо гипертоника блестело от недавнего бритья. Тонкогубый рот выдавал натуру чувствительную и злопамятную. Этого человека следовало остерегаться, хотя он неизменно старался поддерживать со всеми добрые отношения.

Усаживаясь и кладя на стол свой черный «дипломат», Лотар как будто бы прочел на лице Ульриха, что тот догадывается о предстоящем. У них всегда было что обсудить – удивительно ли, что он воспользовался кратким наездом Ульриха и приехал на фабрику повидать его? В подсознании, однако же, свои системы сигнализации, незримые трепещущие нити, которые прочно связывают людей, если они давно знакомы и поневоле доверяют друг другу больше, чем надо. Ульрих, вероятно, заметил некоторую обстоятельность, что-то медлительное, робкое, какие-то внутренние приготовления и прямо-таки физический ужас перед роковой фразой, которую он, Лотар, сейчас произнесет и которая существует пока в различных вариантах: по поручению Элизабет сообщаю, что ты уволен. От имени Элизабет вручаю тебе извещение об увольнении. Мне поручено уведомить тебя, что с этой минуты ты освобожден от обязанностей управляющего.

Он так до сих пор и не решил, что именно скажет, только спина опять заныла, а ведь буквально час назад принял сеанс массажа, чтобы во всеоружии встретить «очную ставку». Он отнюдь не торжествовал победу, как может кое-кто подумать. Ситуация была безысходная, похоже, издавна предопределенная для них обоих, и они крепко в ней завязли – он, Лотар, заранее зная, чем кончится дело (хотя преимущество это более чем сомнительно), а Ульрих в ожидании, с дежурной улыбкой, которая была лишь маской. И вот теперь он должен что-нибудь сказать, чтобы выпутаться из этого положения. Теперь его черед, ему слово.

Испугавшись собственного сиплого голоса, который говорил, вернее уже сказал: «Я к тебе по серьезному вопросу», он теребил замок «дипломата», чтоб для успокоения совести достать документы, а в душе весь скорчился под взглядом Ульриха, сник от его короткого «ага», знаменовавшего то ли понимание, то ли презрение, словом, какую-то старую, извечную неприязнь, против которой ему нечего возразить, потому что теперь – Лотар чувствовал – неприязнь эта вполне оправданна.

– У меня поручение от Элизабет, – вновь начал он. – Она уполномочила меня сообщить, что, но моему совету, отстраняет тебя от обязанностей управляющего фабриками, ибо твое безответственное, хищническое руководство поставило фирму на грань разорения. Вот нотариально заверенный приказ об увольнении за подписью Элизабет. А это выданная мне доверенность на временное руководство фирмой впредь до назначения нового управляющего.

Только теперь, когда он подвинул Ульриху через стол бумаги, их взгляды скрестились. В них не было ненависти, лишь явственно читалось, что теперь они враги, причем в глазах Ульриха эта новая убежденность еще не вполне отделилась от изумления. Все уже прояснилось и отмене не подлежит, но осознание еще не пришло.

– Поздравляю, – сказал Ульрих, – ты, по-моему, долго этого добивался.

– Я счел своим долгом проинформировать Элизабет о результатах финансовой ревизии.

– Замечательно! А вот со мной ты не говорил. Или я запамятовал? – Фогтман встал и отошел к окну, потом со злой усмешкой вернулся к столу. – Ты дал моей жене дурной совет. Если вы теперь разорвете фирму на куски, все развалится. Как, по-вашему, отреагируют банки? А клиентура? Кстати, ты от этого ничего не выиграешь. – Он щелкнул пальцами у Лотара перед глазами. – Ни вот столько!

Он опять отошел к окну, посмотрел во двор. И опять его лицо изменилось, когда он обернулся и шагнул обратно к столу. В нем была какая-то судорожная принужденность, точно он едва сдерживает хохот. А может, и крик.

– Ишь чего захотел, мерзавец паршивый! Голова вскружилась, что ли? – Он весь подался вперед и заорал: – Еще в Мюнхене ты обманул меня своей ревизией! Это тебе я всем обязан! Это ты заманил меня в ловушку!

– Неправда! – возмутился Лотар. И тихо, вполголоса, добавил: – Честное слово, это плод твоего воображения.

Он умолк, глядя Ульриху в глаза, которые пристально смотрели не него, будто он – загадочное чудовище, урод, выставленный на всеобщее обозрение, что-то мерзкое, к чему и прикоснуться-то противно, и тотчас им овладело гадливое ощущение – да, он безобразен, кривобок, и лицо у него красное, одутловатое, – но это ощущение постепенно (он чувствовал) оборачивалось силой, перед которой не устоит никто. Ладно, по-твоему, я свинья, думал Лотар. Так ударь меня! Ударь! Мне безразлично! Я тут ничего не выиграю. Ни вот столько. Я вообще никогда ничего не выигрываю. Ну, ударь! Мне это нужно. A-а, вот видишь, тебе этого не понять. Ты тоже конченый человек.

Ульрих отвернулся, выдвинул ящик стола, разыскивая что-то, чего там, похоже, не было, и снова задвинул его. Усталый, растерянный, он тяжело опустился в кресло.

– Не понимаю, как же так? Вы договариваетесь у меня за спиной! После стольких лет! Почему я объясняюсь с тобой, а не с Элизабет?

– Потому что она просила меня сказать тебе обо всем. – Лотар выпрямился.

– Тогда я сам поеду и поговорю с ней, прямо сейчас.

– Ее нет, – сказал Лотар,

– Как нет? Где же она?

– Уехала. Она не хочет больше с тобой видеться. И тебя просит уехать. Вещи твои собраны, чемоданы в передней. Все прочее будет улажено через юристов. Я уполномочен известить тебя и об этом.

– Ловко. Ловко закручено. Быть не может, чтоб Элизабет сама додумалась.

– В ее нынешнем состоянии, Ульрих, разговоры бессмысленны. И ты ее не переубедишь, поверь. Вы только измучите друг друга.

– Прекрати ты, лицемер! Выкладывай, где она!

Лотар не ответил, только положил локоть на ручку кресла. Он ждал. Его лицо в толстых очках, с тонкогубым, капризным ртом было неподвижно.

– Она уехала к Кристофу? – спросил Ульрих уверенно, будто заранее зная ответ.

– Нет, не к Кристофу.

Ульрих кивнул и задумчиво посмотрел в окно. Наконец тихо сказал:

– Сделай одолжение, оставь меня одного.

– Ты, кажется, недопонял, – сказал Лотар. – Ты должен передать мне ключи.

И снова их взгляды встретились, и он увидел, как в глазах Ульриха, спокойных, задумчивых, усталость изгладила последнюю тень изумления. Легонько, как треплют по холке большую собаку, Ульрих похлопал ладонью по столу и поднялся.

– Ключи заберешь через час у швейцара, – сказал он и вышел из кабинета.

Еще не до конца стемнело. Пока можно было смутно различить зелень листвы и еловых лап на опушке леса и разноцветные багажники автомобилей на стоянке. Но за кустами, которые отделяли стоянку от автострады, все машины давным-давно зажгли фары и пролетали мимо как серые тени.

Прислонясь к своей машине, Фогтман курил и раздумывал, ехать ли дальше или сперва заглянуть в ресторан – вон он на пригорке, чуть в стороне от дороги, – выпить кофе и перекусить. Наверное, не стоит бросать без присмотра на темной стоянке машину, где на заднем сиденье кучей свалены чемоданы, схваченная второпях одежда и документы.

Он затоптал окурок и вытащил из пачки новую сигарету. Зажигалка работает исправно, маленький услужливый огонек, – по крайней мере с ней все было в порядке. Темнота густела. Сумерки вдруг заспешили – и мир вокруг был уже черно-серый, полный огней и шороха протекторов. Люди, направлявшиеся из освещенного ресторана к своим автомобилям, косились на него: наверное, считают чудаком, а то и вовсе подозрительным типом. Он стоял, с виду точь-в-точь шпион или гангстер, будто дожидался кого-то. А он всего-навсего одинокий человек, который курит, поскольку понятия не имеет, что делать дальше.

Где сейчас Элизабет? Почему спряталась от него? Вот единственное, чего он не понял, хотя она и попыталась объяснить это в прощальном письме, которое он нашел на своих чемоданах. Мол, разговор теперь не имеет смысла, все равно она больше ему не доверяет. Оправданий она тоже слушать не хочет, а факты ей и без того известны. Решение ее бесповоротно, по крайней мере таков ее долг перед Кристофом. Сама же она срочно нуждается в отдыхе. Все эти события привели ее на грань нервного и физического истощения. В конце она приписала: «Быть может, когда-нибудь потом я все пойму и тогда, наверное, сумею тебя простить. Ненавидеть тебя я не в силах. Элизабет».

Как это на нее похоже – такой финал. Взобралась на пьедестал, произнесла заключительную фразу и исчезла. Неистребимая склонность к патетике. Но живется ей, без сомнения, несладко, и едва ли это письмо ее утешило. А еще была записка, сложенный вчетверо листок бумаги: «Она лежала у тебя в столе. Возможно, ты ею дорожишь». Из записки выпала маленькая фотография Йованки, о которой он начисто забыл. С ума сойти – вдруг именно этот снимок и толкнул Элизабет на такой шаг. Впрочем, теперь уже ничего не выяснишь. Да и зачем? Может, ее ревность вполне обоснованна.

Он отшвырнул сигарету; рассыпая искры, она догорела на асфальте. В ближайшие дни надо обязательно написать Кристофу, подумал он, только вот о чем? Твоя мать меня уволила? Невелика радость для парня. А может, все произошло с его ведома и согласия?

Фогтман пошел в ресторан, взял бутерброд с ветчиной и еще два с сыром, пару яблок; автомат выдал ему несколько банок колы и пива. Ехать еще часа полтора, а кола бодрит. Пиво он выпьет в постели и наверняка сразу же крепко заснет. Ведь если разобраться, кое от чего он избавился, избавился от тяжести, которая в последнее время все сильней давила на плечи, избавился от вины, от ответственности. Сбросил с себя все это. Ведь если теперь все полетит в тартарары – а остановить это, вероятно, уже невозможно, – Лотар и Элизабет тоже приложили к этому руку. И с завтрашнего дня он будет драться за крохи, которые ему остались.

Под дремотный плеск большого фонтана они прогуливались вокруг мелкого бассейна, на беспокойной поверхности которого мерцали солнечные блики. Со стороны музыкального павильона послышались жидкие аплодисменты. У курортного оркестра кончился перерыв, и один из музыкантов объявлял в микрофон очередные произведения, голос его гулко несся из развешанных по деревьям динамиков и здесь, у фонтана, был уже совершенно неразборчив. Как обычно, Фрица Вагнера они оставили на белом складном стуле возле музыкального павильона, где он слушал всякий раз чуть по-иному составленные из знакомых пьес программы или просто думал о своем, ожидая, когда за ним придут.

Медленно идти вперед, шаг за шагом, чувствуя локтем крепкую, решительную руку Альмут, которая не давала ей пошатнуться, вела ее по залитым солнцем дорожкам. Лекарство не разжало стискивающий голову обруч, но туманом обволокло сознание, и боль внутри, скрытая, полузадушенная боль едва теплилась, точно масляная коптилка в закрытой, непроветренной комнате.

Сколько же дней прошло с тех пор, как она сбежала сюда? Сколько раз жалела, что так и не поговорила с Ульрихом? Вновь и вновь эти мысли, этот внутренний протест волной накатывали на нее, но она вновь и вновь выдерживала их напор, без ощутимого повода, без всякого почти понимания или убежденности, из одной только закоснелой гордыни, которая – она знала, она чувствовала, – была остатком ее «я», и этим остатком она не вправе поступиться, ведь она хочет выжить, уцелеть. Сегодня вечером должен заехать Лотар, он подробно расскажет, как обстоят дела, и возьмет у нее письменное разрешение на закрытие двух небольших фабрик, а также на временную частичную остановку главного предприятия и увольнение сорока процентов персонала. Заказов не было. Фирма работала главным образом на Мюнхен, а старые рынки меж тем захватили конкуренты.

Быть может, все уже поздно. Ей это глубоко безразлично, но она понимала, что о таких вещах нужно молчать, себе и то лучше не признаваться. Молчать, закопать подальше, как и все остальное: обиды, стыд, раскаяние – и медленно идти вперед об руку с Альмут, которая не дает ей упасть. Мимо пламенеющих красками цветочных клумб, мимо усыпанных бутонами розовых кустов, в цветочном сумраке крытой аллеи, мимо высоких густых рододендронов с белыми, красными, тускло-лиловыми цветами в темно-зеленой листве.

Что же у нее осталось? На что опереться? На это расставание, на этот конец?

Надо попробовать вернуться к работе – не так-то легко после стольких лет. Но сперва надо либо предотвратить крах фирмы, либо довести его до логического конца, потому Лотар и приедет сюда на выходные поговорить с ней. Лотар, который делает все, чтобы ей помочь, и которого она должна благодарить, не испытывая благодарности.

Не торопясь они дошли до конца аллеи, оставив все это за спиной, и опять повернули.

Далеко в лиственной раме аллеи вновь показалась белопенная струя фонтана. Элизабет неотрывно смотрела на нее и не сразу заметила, что навстречу идет Лотар в непривычно светлом костюме. Он бережно обнял ее, расцеловал в обе щеки, пожал руку Альмут. На минуту-другую все трое остановились посреди дорожки. Лотар рассказал, как доехал, похвалил комнату в гостинице, которую они ему забронировали.

– Хорошо, что вы приехали пораньше, – сказала Альмут, – еще успеете немножко отдохнуть нынче вечером.

С этими словами она ушла проведать брата.

– Как ты, Бетти? – спросил Лотар, беря ее под руку и возобновляя медленную прогулку.

– Спасибо, вполне сносно.

– А руки у тебя как лед и лицо бледное. Слишком уж много на тебя свалилось.

В его голосе сквозили нотки смирённого пыла, который заставил ее внутренне отпрянуть, и все же они продолжали идти рука об руку, как давние друзья.

– Что нового? – полюбопытствовала она.

– Я говорил с Хартвихом, он нам поможет в меру своих сил. А что он рассказал о спекуляциях этого Оттера – ужас! Наша фирма погрязла в долгах и почти вытеснена с рынка. Но у меня есть идея.

– Какая же? Что можно сделать?

– С твоего позволения я вложу свой капитал. Тогда мы, вероятно, выведем фабрику из кризиса.

– Нет, этого ты не сделаешь, – с жаром сказала она. – Я не хочу.

– Почему, Бетти? Куда мне их девать, деньги-то? Поверь, я ими не дорожу, и мне хочется, чтоб ты сохранила фирму. Я буду только рад сделать это для тебя.

– Ты очень добр и настоящий друг, но я не хочу.

– Бетти, – твердил он с жаром, – не отказывайся, ты исполнишь мое самое большое желание.

Она вздрогнула. Он почувствовал это и успокаивающе сжал ее руку.

– Не волнуйся, милая. Не будем сейчас об этом говорить.

Почему это единственный человек, который меня любит? – подумала Элизабет. Как нарочно он! Почему он?

Точно в дурмане, она оторвала взгляд от пестрого узора цветочных клумб, перевела его на белые здания и лесистые склоны гор и вновь устремила под ноги, на дорогу.

Недели, прошедшие со дня увольнения и ухода от Элизабет, Фогтман провел в пути. Почти с утра до вечера он сидел за рулем, мчался вдогонку за призрачным избавлением, которое грезилось ему как сложная, непрерывно меняющаяся система цифр – показатели объема продаж, сроки, даты – и мало-помалу обрело вид абстрактного наброска, созданного из перекрестных линий, в целом похожих на отчетливый, но незавершенный сетевой график, в котором он уже толком не мог разобраться. Опорой системы были несколько узловых точек, а точки эти, как яркие сигналы тревоги, нет-нет да и начинали мигать, указывая ему, куда надо повернуть, чтоб не допустить распада совокупности; иногда в его снах система вращалась, сливаясь в одно световое пятно, все быстрее кружила вокруг черного центра и в конце концов исчезала в нем, будто в собственных глубинах. От этого он испуганно просыпался и на первых порах, бывало, не понимал, где находится. В пустом свете этого страха он вдруг умудрялся поверить, что его жизнь прожита вовсе не им или что он отъединился от этого кошмара и попал в другую, более подлинную жизнь, которой пока не знает. Все это происходило за секунду до пробуждения, во сне, который он стремился продлить, зажмуривая веки. Белые руки отводили прочь что-то мешавшее ему, маячившее возле лица, а однажды он услыхал под окном торопливые шаги, топ-топ, топ-топ, кто-то словно спасался бегством, удалялся, да как рьяно! Я бы теперь не смог бежать так быстро, невольно подумал Фогтман, открыл глаза и сразу же вспомнил и название гостиницы, и городок, и даже дату, а заодно и все прочее – векселя, для которых наступил срок оплаты и которые необходимо пролонгировать; проценты по кредиту; перерасход по текущим счетам; филиалы, где упорно падал оборот, потому что у него нет больше денег на рекламу, а поставщики один за другим прекращали поставки и с каждой неделей все труднее было доставать новый товар; а недавно к этому перечню добавились два банка, отказавшие ему в дальнейшем кредите, и частный заимодавец с «серых» окраин денежного рынка, потребовавший себе двадцать пять процентов; сроки явки в суд, временные распоряжения, угрозы но телефону, вежливые отказы и стереотипные сожаления в приемных и каждодневная надежда, которую он вновь и вновь оживлял в себе, непрерывно перестраивая в уме свою систему.

Если – то, прикидывал он в уме. Если сделал это, можно предотвратить то, а в случае удачи начать заново и отодвинуть конец, нередко выраставший перед ним, точно сплошная серая стена. Все мелкие частичные победы, какие Фогтман еще одерживал, он использовал как оружие против нехватки времени, ведь время – он верил в это – еще таит в себе возможность крутого поворота, надо только улучить благоприятный момент.

Теперь он нередко ночевал в задних комнатах своих филиалов, а иногда в маленьких гостиницах или на постоялых дворах; прежде он к ним и близко не подходил – брезговал, сейчас же чувствовал себя там уютно, уверенный, что не встретит никого из знакомых. Как правило, он до утра уже не выходил, закатывал прямо в номер парочку бутербродов, или яичницу-глазунью, или бутылку пива либо съедал в гостиничном ресторанчике какое-нибудь блюдо попроще, из верхней трети меню. Потом некоторое время задумчиво сидел над рюмкой вина, наблюдая за суетой возле стойки и у других столиков.

Он вставал с ломотой во всем теле и, пока одевался и убирал в сумку туалетные принадлежности, приводил в порядок свои мысли, а затем, читая газету и нехотя жуя завтрак, сидел за столом либо перелистывал свои бумаги. Едва он снова влезал в свой большой серебристо-серый «мерседес» – последний остаток былой роскоши – и ехал навстречу очередному деловому свиданию или в один из своих филиалов, самочувствие улучшалось. Он опять что-то делал, он двигался вперед. Гнетущая тяжесть немного ослабевала. Пусть ненадолго, но он чувствовал себя вне опасности в мягком, закрытом мирке автомобиля, полном спокойного, ровного рокота мотора. Все шло по его желанию, машина подчинялась нажиму стопы, каждому легкому повороту руля и без труда несла его мимо длинных верениц грузовиков, мимо других автомобилей, будто все на свете достижимо и никаких серьезных преград не существует. Голубые указатели вдоль шоссе манили новыми и новыми возможностями. Почему бы и нет? – часто думал он. Иногда с бензоколонки, где пил из бумажного стаканчика жидкий автоматный кофе, он звонил своей секретарше или шефу отдела закупок Кирхмайру, а не то в бухгалтерию либо управляющему каким-нибудь филиалом, расспрашивал о текущих делах, давал новые указания, слушал то растерянные, то энергичные голоса.

Прижимая к уху телефонную трубку, он невольно поворачивался так, чтобы сквозь грязные стекла кабины видеть свой «мерседес» на стоянке. Это неизменно успокаивало его, словно машина была последним надежным приютом, возможностью бегства.

Ехать. Появляться. Исчезать. Иногда он вдруг менял маршрут, потому что возникала новая идея. Неожиданно наведывался к клиентам или поставщикам или появлялся в одном из филиалов и подстегивал своей беспокойной деловитостью поредевший персонал. Он во все вмешивался, критиковал расстановку товаров на полках, заново оформлял витрины, одни цены повышал, другие снижал, осматривал и переустраивал склады, организовывал распродажи, названивал по телефону, а после закрытия магазина еще раз в одиночку обходил полупустые склады, точно мог при этом составить себе иное, более выгодное мнение.

Приехав в Мюнхен, он сразу порвал с Катрин. Встретился с нею в маленьком кафе в центре и коротко объяснил, что дела его обстоят более чем скверно и содержать ее теперь ему не по средствам. Он думал, что кончить все таким образом будет честно и справедливо, и был изумлен тем, как отнеслась к этому Катрин. Она побледнела (даже сквозь грим было заметно) и, с трудом подавляя дрожь, воскликнула:

– И ты можешь вот так меня бросить?!

– Извини, я же не но своей воле, – смущенно сказал он.

– Удираешь тайком, ни секунды не задумываясь, каково будет мне и что я должна теперь делать! Опять идти на поклон к Дорис и Отлю. Представляешь, чего это мне стоит? О, я всех вас ненавижу!

Фогтман с изумлением уставился на Катрин. Он считал жертвой одного себя, а поэтому и волнение Катрин, и ее испуг привели его в замешательство. Разве женщине такого склада – легкомысленной, элегантной, ироничной – пристало жаловаться ни судьбу?

– Мне очень жаль, – сказал он, – но у меня на шее четыре миллиона долгу. Я понятия не имею, как выпутаться из этой истории.

– Господи боже мой, да как же это вышло?

Он рассказал об Урбане и Оттере, о своем увольнении, которое еще обострило ситуацию, и ему почудилось, будто Катрин прямо на глазах начинает в нем сомневаться.

– Мне хочется рюмочку коньяку, – попросила она.

Выпив коньяк, она немного успокоилась. И вдруг из глубины собственной прострации Фогтман услыхал, что говорит она уже о том, как все будет после их разлуки.

– Давай о себе знать, – сказала она. – И хоть изредка вспоминай меня, ладно?

Он пообещал, намекнув, что, вероятно, сумеет выйти из прорыва, только она, похоже, не поверила. Затем он предложил отвезти ее домой, но у нее были иные планы, уже не имевшие касательства к нему, вероятно, он бы даже помешал. Они торопливо обнялись – и Катрин пошла прочь. Он провожал ее взглядом и не мог представить себе ее лицо, даже походка у нее была совсем чужая.

Вот, думал он, такие, брат, дела. Повернулся и зашагал в противоположную сторону, сам не зная куда. Он никуда не спешит. Нигде его не ждут. Завтра будет видно, что предпринять дальше. Пора наконец решиться на закрытие пяти-шести филиалов: ведь товара не хватает. Временное выравнивание линии фронта – вот как это называется. А вовсе не обязательно катастрофа.

Если и было еще спасение, то искать его следовало в упорной и гибкой обороне: где можешь, держись мертвой хваткой, где не можешь, отступи, да побыстрее. Для этого Фогтману надо было разобраться, что не терпит отлагательства, что терпит, а что можно и позабыть. Банковские долги нужно покрыть любой ценой. Поставщиков же он еще помурыжит, откупаясь мелкими авансами, но лишь до тех пор, пока они шлют товар. А что до остальных кредиторов – их вопли он пропустит мимо ушей, в том числе и все более решительные требования Лотара оплатить в конце концов поставки патберговских фабрик. Раньше он считал, что это долг чести, который необходимо погасить в первую очередь. Но щепетильность давным-давно отброшена. Не все ли равно, что о нем думают Элизабет и Лотар, главное теперь в другом – он должен уцелеть как предприниматель, а в этой игре действуют совсем иные правила. Оттер показал какие, когда отмел от себя банковские требования по лопнувшим заирским векселям и повесил их на него – с нищего много ли возьмешь. И банк, который в конечном итоге пощипал последнего жиранта векселя, то есть его, Фогтмана, и таким образом дал в руки Лотару решающий козырь против него, банк просто не мог не последовать оттеровской логике. Но теперь он тоже нищий. Пускай приходят, пускай попробуют его обобрать.

Лотар меж тем грозился взыскать все долги по суду – не только стоимость неоплаченных поставок, но и сумму, истраченную на приобретение мюнхенской фирмы и заирских векселей. Поскольку же он до сих пор состоит в браке с Элизабет, дело это окажется еще канительнее и сложнее, чем его процесс против Хохстраата, который лишь через три недели пойдет в первую инстанцию.

Поживем – увидим, думал он. Грядущие трудности его не заботили. И если удавалось хоть что-нибудь отсрочить, он уже поздравлял себя с успехом. На следующей неделе придется закрыть шесть, а то и все восемь филиалов, которые он не способен обеспечить товаром. Распродажа остатков и инвентаря наверняка принесет кой-какие деньги. Но хватит их очень-очень ненадолго. Как закрытие отразится на его кредитоспособности, сказать пока невозможно. Ведь не только ему ясно, что от этого снизятся как издержки, так и оборот, ибо одно тянет за собой другое, – банки и кредиторы тоже отлично это понимают. И все же, видимо, сохранит он в итоге лишь два мюнхенских магазина. А раз так, нужно иметь в запасе совершенно новый план, убедительный для поставщиков и заимодавцев, замысел, который откроет ему кредиты и совершит переворот в его судьбе, – выпустить на рынок новый образец, внедрить новую форму обслуживания, предложить покупателям сенсационный ассортимент. Бывают такие счастливые находки, он знал. Но ему ли надеяться, что вдруг повезет?

А не стоит ли замыслить что-нибудь посмелее, пооригинальнее и дать сражение на другом фронте? Что, если сменить профиль и всюду, где можно, превратить магазины в дискотеки или в залы игральных автоматов? Электронные игры пользуются спросом, их владельцы ищут помещения на бойких местах. Тут есть о чем подумать, верно?

Как-то в разговоре с Кирхмайром – тот пытался отговорить его от намеченного закрытия филиалов, но быстро умолк, поняв всю серьезность ситуации, – Фогтман вскользь обронил:

– А что бы вы сказали насчет смены профиля?

– Прошу прощения, но это не по моей части.

Наутро Кирхмайр вновь попросил Фогтмана принять его для беседы и в церемонно-учтивой манере, которую Фогтман еще раньше подметил у Лотара и которая не сулила ничего хорошего, сообщил, что хочет уволиться.

– Почему же? – спросил Фогтман.

– Я больше не вижу здесь перспектив.

– Но в свое время именно вы просили меня купить фирму.

– Помню, – сказал Кирхмайр. – Я полагал, что фирма пойдет в гору.

– Вы же отлично знаете, как я попался. Как меня обманули.

Кирхмайр угрюмо молчал, всем своим видом показывая, что дискутировать не желает. Очевидно, это означало, что вины он за собой не чувствует и думает лишь о собственной выгоде.

–Как раз сейчас вы мне очень нужны. Стратегия закупок крайне усложнилась. А вы ведь повсюду вхожи. У вас отличнейшие связи.

– Да, но впредь я не хочу порочить свое доброе имя.

– О чем это вы?

– Я делаю заказы, поставщики их выполняют, а платежеспособность фирмы все падает и падает. Такое не способствует хорошей репутации.

– Понимаю. Вы правы... Есть уже что-нибудь на примете?

– Да, очень выгодное предложение от одной крупной фирмы. Могу приступить хоть сегодня.

Фогтман кивнул, стараясь подавить горечь – ощущение, что Кирхмайр предал его. Ведь на самом деле никакого предательства не было. Ведь каждый как был, так и остался одиночкой, и связывала их обоих только лишь общность интересов, а едва интересы разошлись и вступили в противоречие – все, конец. Он поднял глаза и уже хотел было закончить разговор, но тут ему пришла в голову новая идея:

– Я напугал вас, упомянув о смене профиля?

– Нет, – отозвался Кирхмайр, – этого я всерьез не принял.

– Так, может быть, дело во мне, в моей персоне? Я неправильно себя вел?

– Нет. Напротив.

В душе проклиная себя за то, что задал этот вопрос, Фогтман сказал:

– Что же, пожалуйста, в конце месяца я готов вас отпустить.

– Благодарю, – сказал Кирхмайр. – Но у меня не использовано четыре недели отпуска.

– Ладно. В таком случае расстанемся немедленно.

Вот, значит, как оно все катится под гору. Только успеешь мало-мальски выправить положение, только прикинешь свои скудные возможности, а тут на тебе – огромная брешь совсем в другом месте, и все прочее тоже разваливается, прямо как в зачарованных снах, когда все твои силы растрачиваются в нелепом кружении каких-то бесформенных пузырей и голос застревает в горле, хотя он у тебя, кажется, еще есть, но ты просто его не слышишь, ведь, может статься, ты оглох, а вовсе не онемел, как знать?

Почему он всегда должен все знать? Почему ни от кого нет помощи? Почему все и вся ополчилось против него, зато разным там идиотам, которых на белом свете полным-полно, сопутствует удача и они без груда достигают куда большего, чем желают? В мире, где царит случай, жить не стоит. Руки опускаются, глаза не глядят, и слов нет – настоящее издевательство над рассудком. Но и в обратном тезисе радости мало: счастье и беда суть воздаяние по заслугам, а стало быть, и в удачах и в неудачах ты виноват сам. Бессмысленный мир случая и беспощадный мир справедливости – оба невыносимы. А что между ними? Что? Куда ему податься? Где его место?

Он в смятении расхаживал по кабинету, потом сел за стол, на котором лежали еще не читанные сегодняшние газеты. Он еще раньше вскользь отметил, что террористы предприняли новое покушение, но приход Кирхмайра его отвлек. И вот теперь он прочел на первой, третьей и последней полосах: «В Кёльне группа террористов похитила шефа Союза предпринимателей Шляйера. Остановив не улице автомобиль Шляяера, они в упор расстреляли из автоматов четверых его спутников». Фогтман смотрел на фотографии – улица, изрешеченная пулями машина, пятна крови, трупы – и вдруг услышал голос, чужой, как бы со стороны: ну-ну, так-то вот, куда ни кинь, всюду клин. И, пристально глядя на снимки, почувствовал, как беспокойство унимается, утихает буря в душе. Ладно, сказал голос, итак, бой продолжается.