Текст книги "Победителю достанется все"

Автор книги: Дитер Веллерсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Я хотел бы увидеть складское свидетельство.

– Простите? – переспросил Оттер.

– Складское свидетельство. Документ о том, что товар где-то хранится.

Тень досады скользнула по лицу Оттера. Он молча, с таким видом, будто ему жаль понапрасну ходить туда-сюда, пошел к шкафу и вернулся назад с зеленым формуляром.

– Прошу вас.

Значит, дело не в этом. Значит, девятьсот шестьдесят тысяч ампул с ядом существуют. Лежат, объявленные как инсектицид, на складе в Рурмонде, в Голландии, у самой границы с ФРГ; Оттер решил, что так будет надежнее. Придет время, и в Роттердаме их погрузят на корабль.

– Когда? – спросил Фогтман.

– Как только получим из Заира двадцать пять процентов покупной стоимости. Так указано в договоре.

Интонация Оттера едва заметно переменилась: дескать, пора и вам высказаться более определенно. Либо проявите интерес, либо нет – одно из двух.

– Хорошо, – сказал Фогтман, – думаю, мы все решим. Но сначала я должен посоветоваться с моим банком. И вам придется подождать до середины января. На праздники ни с кем из тех, от кого хоть что-нибудь зависит, связи не наладишь.

Оттер, не отвечая, подошел к столу и полистал календарь. Но думал он при этом, наверное, о совсем-совсем другом, потому что медленно, задумчиво перевернул довольно много страничек.

– Какие вам нужны документы? – наконец спросил он.

– Копии договора купли-продажи, сопроводительных бумаг и векселей.

Только теперь Оттер, поднял голову. На лице его читались обычное спокойное дружелюбие и уверенность в себе.

– Вы их получите.

11. Верхушка айсберга

Кристоф выздоравливал медленно, точно с трудом пробуждаясь от изнурительного сна, вновь и вновь насылающего сумбурные грезы. Какая-то тяжесть внутри не отпускала его, тянула книзу, едва лишь он выныривал из тумана слабости и лихорадки и открывал больные, саднящие глаза. Тампоны в ноздрях давили на лобные пазухи и тормозили, стирали все мысли. Он старался не шевелить головой и дышал ртом. На ночном столике тикал будильник. Большей частью Кристоф его не слышал. Временами тиканье становилось неестественно громким и торопливым. А то словно исподтишка обрывалось, и он опять засыпал.

Под его ладонями одеяло преображалось, дыбилось горбом и костенело как панцирь диковинного зверя. Он цепенел от страха, но не мог стряхнуть наваждение. Мозг не сопротивлялся, тампоны душили всякую мысль. Он осторожно ощупал их, потрогал болезненно вздутый нос. Тампоны были пропитаны гноем и свернувшейся кровью. Кончиками пальцев Кристоф отколупнул присохшие хвостики и легонько дернул. Он уже раз так делал, а потом опять залепил их назад. Сейчас он их вытащил, будто два длинных влажных корня. Теплая кровь хлынула из ноздрей, и тяжесть в голове растворилась в беспредельном облегчении, благотворном, как долгий плач.

Повернув голову набок, он попытался замереть. Он в самом деле плачет или и на это уже нет сил? Все вокруг казалось липким и холодным, он отчаянно старался сглотнуть кровяные сгустки, а их было все больше. И вдруг он выгнулся от удушья дугой и в приступе кашля начал шарить по столику в поисках колокольчика, боясь свалить его на пол. Заходясь от неуемного кашля, услыхал звон. Луч света упал на него, на мокрую от крови простыню. Слова не достигли его сознания, он был слишком вял, слишком безволен.

Хотелось ли ему жить дальше? Было ли страшно? В тот вечер, после кражи, он долго-долго бродил под дождем и твердо решил умереть. Умереть – расхвораться и исчезнуть, а тем самым улизнуть от всех бед. Но вероятно, он был не вполне искренен. Ведь он себя почти не помнил. Тогда, под дождем, он думал, что ему необходимо пожертвовать собой, чтобы помирить родителей. Он был лишний, он мешал. Никто в нем не нуждался. Настала пора исчезнуть. Умереть, вымокнув под дождем. Он и правда расхворался не шутя. Видел, как они боролись с его болезнью – мать, доктора и даже отец, который появлялся реже других, говорил несколько ободряющих слов и опять уходил. Кристоф знал: все тщетно. Они не властны сделать его здоровым, если сам он этого не хочет.

С тех пор как вытащил из носа тампоны и едва не истек кровью, он уж не боролся, ушел в ватное тепло своей слабости. Парил в нем, точно в капсуле, а дни и ночи, безликие, монотонные, скользили мимо. Умирать больше не хотелось, даже на это не было сил. Затаенное напряжение отхлынуло – Кристофа словно избавили от работы, которая была ему не по плечу. Он теперь чаще бодрствовал, температура не мучила. Опухоль на суставах опадала. Лишь изредка, когда он двигался, по плечам, локтям, запястьям, вызывая у него невольный стон, прокатывалась как предупреждение волна боли. Но теперь она была много слабее и быстро проходила. После каждого такого приступа его охватывала мягкая, умиротворяющая истома. Он купался в ее теплых струях, прятался в ее пушистой, как облако, тишине. Мучительная тяжесть и ощущение скованности уступили место приятной пустоте. Я еще жив, думал он, и эта мысль вела за собой другую, еще более ясную и определенную: я не тот, за кого вы меня принимаете. Эта фраза угнездилась в его сознании, упокоилась в нем, точно проросшее зерно. Я не тот, за кого вы меня принимаете. Он тихонько, в тайном упоении повторял эту фразу. Вот теперь – Кристоф чувствовал, – теперь он поправится. У него есть на это время, много-много времени. Пришел январь – и вместе с ним новые снегопады.

Фогтман оторвался от книги и посмотрел на заснеженные холмы Нижней Баварии, проплывающие за окном вагона-ресторана. Он ездил на важное совещание в свой банк, в Зигбург, и теперь возвращался в Мюнхен. Недавние события словно призрачной дымкой подернули картины изображенного в книге края, мрачного и напоенного солнцем.

Заир – страна в сердце африканского континента, величиной почти равная Центральной, Западной и Южной Европе вместе взятым и потенциально одна из богатейших в Африке – виделся автору как огромная плоская чаша с приподнятыми краями, окаймленная пологими возвышенностями и горными кряжами, самый мощный из которых протянулся на востоке. Там, за цепью озер Восточно-Африканского грабена, более чем на пять тысяч метров вздымался к небу пик Рувензори, чьи снега царили над поясом влажного леса. Фогтман отчетливо представил себе, как сверкает над серо-зеленым лесным морем белая вершина, а в ушах его прозвучали странные слова: человеку всегда видна только верхушка айсберга.

Глетчер Рувензори преобразился, блеснул синеватой зеленью разлома, поплыл, иззубренный, средь бурного серого моря, средь круженья озерных птиц. Верхушка айсберга, белое свечение опасности. Безмолвное напоминание о чьих-то словах. Видно всегда только то, что над водою.

Хартвих – вот кто это сказал. Директор Хартвих, с которым он уже лет пять обсуждал все свои финансовые проблемы, но на сей раз так его и не понял. Хартвих любил такого рода образные выражения. Однако же явно удивился, когда Фогтман выложил перед ним копии заирских векселей и сопроводительных документов. «Что это? – пробурчал он. – Такого у нас еще не бывало. Вы теперь и экспортными операциями занялись?» Фогтман объяснил, что речь идет о встречной сделке с должником. Ему, дескать, очень важно побыстрее все оформить. Ведь бумаги как будто бы имеют твердое обеспечение. Хартвих возражать не стал и некоторое время, одобрительно мыча, перелистывал документы. А потом сказал, что решение по этому вопросу, к сожалению, входит в компетенцию франкфуртского руководства. У них там есть специальный отдел, занимающийся внешнеторговыми рисками. Проверка займет недели две, поскольку в подобных случаях требуется собрать самую свежую информацию. Ведь когда имеешь дело с третьим миром, видишь на поверхности только верхушку айсберга.

Почему это его напугало? В конце-то концов Хартвих просто-напросто сослался на один из деловых обычаев банка, косвенно извинившись за задержку и вместе с тем обнадежив, что, вероятно, все очень скоро уладится, в том числе и с этой новой сделкой. Хартвих был даже как-то по-особенному любезен – так он всегда реагирует на крупные суммы. Вдобавок он предложил еще раз повысить объем кредитования, а это явно добрый знак.

Причин для опасений нет. Банк, как положено, проверит векселя и прочие документы, а до тех пор надо ждать и не взвинчивать себя понапрасну. В его распоряжении ровно столько времени, сколько он сумеет водить Оттера за нос, не давая твердого ответа. Он опять устремил взгляд в книгу и попробовал было вернуться к рассказу об изнурительном восхождении на Рувензори, но не смог больше сосредоточиться. Подозвал официанта и расплатился.

В конце следующего дня позвонил Оттер. Фогтман к тому времени повидал своего адвоката и обсудил с ним иск против Хохстраата и Урбана, а через полчаса намеревался встретиться в «Байеришер хоф» с Юттой и Андреасом. Отпуск у них заканчивался, они приехали из Бад-Ишля и решили последние два дня провести в Мюнхене, подышать воздухом большого города и приобщиться к культуре. На сегодняшний вечер программа предусматривала вернисаж и ужин втроем. Фогтману оставалось только подписать почту, когда фрау Эггелинг сообщила, что у телефона Оттер, господин Оттер, звонит из Аугсбурга. Желает ли он ответить на звонок?

– Переключите разговор в мой кабинет, – сказал он.

Связь была плохая, в трубке шуршало и потрескивало – может быть, от этого голос Оттера звучал так странно? Оттер казался встревоженным и, против обыкновения, раздраженным и буквально сразу же выложил свой вопрос. Ему, мол, нужно на несколько дней уехать, и он хотел бы узнать, как обстоят дела.

– К сожалению, пока ничего не могу сказать. Мой банк переслал копии франкфуртскому руководству, на проверку.

– Напрасно они перетрусили, – сказал Оттер, – ей-богу, ведут себя как в глухой провинции,

– Мне сказали, что для операций с третьим миром это обычная процедура. Необходимо заранее проверить особые риски. Я, к сожалению, не в силах этого изменить.

– Почему вы не обратитесь в другой банк?

– Потому что здесь ко мне наверняка отнесутся наилучшим образом.

– Ладно, дело ваше. Но для меня вы партнер и должны доказать свою заинтересованность. Я, во всяком случае, не оставлю в печи готовый пирог, а то ведь сгорит.

– Я почти уверен, что все будет в порядке, – сказал Фогтман, – но придется немного потерпеть.

– В этом деле вы, господин Фогтман, допустили ошибку. Слишком вы были пугливы, слишком нерешительны. Нам следовало предъявить оригиналы документов. Копии выглядят несерьезно, неубедительно. И мы сейчас попусту теряем бесценное время.

– Но вы ведь согласились, чтобы я отдал на проверку копии.

– К сожалению, пошел у вас на поводу.

– Однако же вы несколько передергиваете наш тогдашний разговор, – заметил Фогтман.

– Да-да, возможно. Но войдите в мое положение. Как вы понимаете, есть и другие желающие. С ними все давно было бы на мази.

Фогтман молчал. Разговор словно бы обрывался, а вместе с ним все фантазии, что связывали его с Оттером. Заира не было. Кресло, в котором он сидел, и огромный письменный стол с пламенной текстурой знаменовали всего-навсего косную будничность.

– Этого я, конечно, изменить не могу, – сказал он.

– Нет, можете, – возразил Оттер, – хотя, конечно, времени в обрез.

– Я своих людей пришпорю, – посулил Фогтман.

На этом деловая беседа закончилась, и, точно два боксера, услыхавшие заключительный гонг, они вышли из клинча. Оттер поинтересовался, как он провел рождество и Новый год, просил кланяться Катрин.

Если он будет звонить на следующей неделе, пусть скажут, что меня нет, решил Фогтман.

В ярко освещенных залах галереи яблоку было негде упасть, на каждом шагу – притом спиной к картинам – стояли кучки людей с бокалами шампанского или апельсинового сока в руках. Тут и там по милости этих веселых, говорливых компаний, едва не тыкаясь носом в выставленные полотна, пробирались по одному, по двое любители живописи, как бы погруженные в немую серьезность или в отрешенное безмолвие. Временами шум голосов вскипал ликующим восторгом бурных приветствий, взрывался неудержимым хохотом. Многие, казалось, были до смерти рады невзначай собраться вместе, тогда как другие, казалось, пребывали в нарочитом одиночестве – пришли людей посмотреть и себя показать.

Ютта и Андреас пропали в сутолоке и теперь, наверное, ищут его в другом зале. Еще в дверях им встретился кто-то из знакомых, вероятно один их мюнхенских архитекторов, приятелей Андреаса. Пока они лобызались и обнимались, Фогтман счел за благо пройти дальше.

Он чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Многие из этих людей всем своим видом показывали, что никогда не работали и работать не станут, и старательно внушали друг другу, что жизнь, их жизнь, легка, весела и беспечна. Казалось, нет у них ни забот, ни хлопот, либо же они уговорились ни за что в этом не признаваться, а он, хоть и видел их насквозь, все-таки испытывал досаду и еще явственней ощущал, как тягостна его собственная жизнь. Быть может, тут сыграл свою роль привет из прошлого, который ему передали сегодня. Андреас и Ютта свели в Бад-Ишле знакомство с Хайнцем Вольвебером. его соседом по интернатской комнате и главным врагом, который, впрочем, позднее защищал его от других мальчишек. Судя по всему, Вольвебер необычайно разбогател. Где-то здесь, в Баварии, у него своя фабрика по производству досок для виндсерфинга и прочего водноспортивного инвентаря. Вот, должно быть, настоящая золотая жила. Ютта нашла Хайнца Вольвебера симпатичным и интересным. Андреас, видимо, не вполне разделял ее восторги, но не исключено, что виной тому ревность.

Фогтман огляделся, высматривая их, но тщетно. На стенах вокруг него во множестве повторений гримасничал мрачный автопортрет художника, который выставлял нынче свои картины. Портрет был анфас в натуральную величину, только до неузнаваемости изуродован – то резкими черными мазками, то беспорядочными пятнами и брызгами краски, словно автора обуревало яростное самоотрицание.

Фогтман уставился на полотно. Ненависть, с которой художник не то перечеркнул, не то замазал собственное лицо, явно была просто-напросто оборотной стороной его эгоизма. И все же портрет поразил Фогтмана и невольно пробудил в нем теплое чувство, точно он смотрел на самого себя. Да, ему тоже как-то раз зачернили лицо. Перемазали во сне черной сапожной ваксой, а потом тычками и пинками погнали в умывалку, к зеркалу, и сейчас из мрака разъятой, фрагментарной картины на Фогтмана глядел он сам, шатающийся, беспомощный, озлобленный своим же бессилием.

– A-а, вот ты где! – Андреас и Ютта наконец нашли его. – Ты разве не был на представлении? Жаль, надо было обязательно посмотреть Гилберта и Джорджа. Эти два англичанина в старинных костюмах двигаются как механические игрушки. Точь-в-точь заводные куклы на крышке музыкальной шкатулки.

Андреас повернулся к нему, ища поддержки и понимания:

– Ютте загорелось поехать в Грюнвальд. Там будет вечеринка, и ей не терпится нас туда затащить. Не знаю, как ты.

– Андреас стал такой зануда, – пожаловалась Ютта, – ты не поверишь.

– Теперь она всем про это твердит, – сказал Андреас. – Она, мол, такая темпераментная, а я такой неуклюжий, старый, только и думаю что о еде. Просто трагедия.

Ютта презрительно фыркнула. Вид у нее был весьма целеустремленный.

Крупным мужчина в меховой шубе вошел с улицы и протиснулся к ним сквозь толпу:

– Ну, пошли, пошли! Едем. Где вы застряли?

– Я готова, – улыбнулась Ютта.

Андреас хлопнул Фогтмана по плечу:

– Вперед! Будем развлекаться.

Иду, думал Фогтман, иду,– он чувствовал, что его зовут, но не понимал, где находится. Зов был совсем рядом. Иду, иду! Он лежал лицом к стене, скованный свинцовой тяжестью. Тело как чужое, голова раскалывается от боли и наполнена темным туманом. Иду... нет, не могу... иду. Трезвон телефона разбудил-таки его, заставил повернуться. Где он? У себя, в «Арабелла-хаусе»? Как он сюда попал? Поднимаясь и ощупью нашаривая телефон, он все вспомнил. Час или два назад он приехал на машине из Нюрнберга и сразу лег, так как скверно себя чувствовал. Наверное, надо было выключить телефон, тогда бы отдохнул как следует.

– Слушаю вас, – устало проговорил он в трубку.

– Добрый день, как поживаете? – сказал Оттер, не называя своего имени. Дерзкий налет – он словно незваным гостем стоял на пороге.

– Кто дал вам этот номер? – спросил Фогтман.

– Ваша жена. Я объяснил ей, что дело неотложное.

Фогтман помолчал, пытаясь собраться с мыслями. Нагнулся, чтоб кровь прилила к голове и оживила сонный мозг. Но голова от этого только закружилась.

– Ну, так из-за какого же неотложного дела вы меня разбудили?

– Ах, вы спали. Прошу прощения. Но от моей новости вы мигом проснетесь. Газеты сегодня читали?

– Нет, я был в дороге, за рулем. Времени не нашел.

– Тогда купите-ка две-три солидные газеты и загляните в политический и экономический разделы. Вы сразу увидите, что наши с вами акции идут в гору.

– Да говорите же толком, что случилось.

– Догадаться в самом деле мудрено. Ситуация просто блеск, как по заказу. Мобуту, заирский президент, вместе со всеми своими советниками прибыл в Бельгию с визитом доброй воли. Он намерен вернуть бельгийцам отобранные у них фирмы, чтобы снова наладить экономические связи с Западом. Это и есть тот самый великий поворот, о котором я все время говорил. Послушайте, что пишет «Нойе цюрхер цайтунг»: «Генерал, который вот уже двенадцать лет единолично правит бывшим Бельгийским Конго, прибыл в Бельгию не с государственным, а с рабочим визитом. Он продемонстрировал неустанное стремление восстановить доверие, которое сам же подорвал три года назад радикальными мероприятиями по национализации». И так далее, тому подобное. Погодите, вот: «Хотя президент уезжает на родину без щедрого финансового благословения, его визит в Бельгию нельзя считать бесплодным, ибо он ставил своей целью контакты не столько с государственными ведомствами, сколько с частными предпринимателями. Заирский министр иностранных дел при всяком удобном случае хвастался, что их страна баснословно богата медью, марганцем, цинком, ураном и как нельзя более удобна для разведения кофе, каучуконосов, масличной пальмы, кукурузы, риса и сахарного тростника. А поэтому на первое место Заир ставит развитие сельского хозяйства и транспортных путей».

– Звучит неплохо, – сказал Фогтман.

Это была не оценка, а скорее попытка притормозить Оттера. Надо прочесть все самому, без спешки. Он должен составить собственное мнение. А первым делом надо принять таблетку или выпить крепкого кофе, чтобы снять головную боль и скованность.

– Приоритет сельского хозяйства – вот что очень для нас важно, – пояснил Оттер. – В свете этого наша сделка приобретает еще большую убедительность. Впрочем, тут есть кое-что еще, как бы резюме. – Он снова начал читать: – «Если в будущем Заир привлечет большее количество частных предпринимателей и, главное, больше частных капиталов, то в переговорах с Международным валютным фондом о валютных кредитах это зачтется африканцам как плюс. В пятницу президент Мобуту посетил также Комиссию ЕС в Брюсселе и в понедельник отбывает с визитом в ФРГ». Ну, что скажете?

– Хочу прочитать сам, – ответил Фогтман.

– Ваше право, только помните: отсчет времени начался. Наша с вами партия и так уже была отложена на целый месяц. Больше я ждать не могу. Надо использовать этот попутный ветер. И если вы серьезно заинтересованы в нашей сделке, вы должны меня понять. И последнее, для полной ясности: на отказ я не обижусь. Ведь есть и другие желающие. Но если вы согласны, то в следующий вторник нас приведут к присяге.

Отступать некуда, подумал Фогтман, вешая трубку. От этой мысли ничто в нем не дрогнуло. Он только чувствовал, что изнемогает от усталости.

В выходные дни Фогтман штудировал корреспонденции, комментарии и проблемные статьи крупных газет. Все они говорили о трудностях Заира и его огромных, но неиспользованных экономических возможностях. Страна нуждается в помощи и получит ее, ибо уже благодаря сырьевым ресурсам является для промышленно развитых стран Запада важнейшим бастионом. Однако существовали и сомнительные аспекты – горький опыт прошлого с африканской бесхозяйственностью и африканским национализмом, а главное, громадный валютный дефицит. Так что банки едва ли станут торопиться с учетом этих векселей. С другой же стороны, мобутовский визит доброй воли дает гарантию, что Киншаса погасит долги. Ведь тому, кто так упорно добивается доверяя, необходимо избегать всего, что тотчас опять поставит под сомнение его посулы.

Поговорил он об этом и с Хартвихом, которому просто-напросто позвонил на квартиру. Хартвих уже читал сообщения прессы и оценивал ситуацию весьма положительно, хотя только что получил из Франкфурта депешу, что копии векселей ни на что не годятся, нужны оригиналы документов вместе с поручительствами. По этому поводу Фогтман разыграл перед Хартвихом большую обиду. Вон когда спохватились, совсем совесть потеряли! Но сам-то он присмирел. Ведь Оттер предупреждал: копии оставляют плохое впечатление, они лишь обнаруживают собственную вашу неуверенность. Твердая позиция – вот что производит впечатление на банк. Расскажи он Оттеру об этой новой сложности, тот упрекнет его, что своей робостью он бессмысленно затянул сделку. И наверное, продаст векселя другому.

Остается единственная возможность проверить солидность сделки – потребовать еще один вексель. Если Оттер пойдет на это, значит, он и сам не уверен и до смерти рад избавиться от лишнего векселя. Если начнет упираться – это добрый знак. Хорошая мысль, а? Или все совершенно иначе? А вдруг Оттер вконец измучен долгим ожиданием и только поэтому отдаст седьмой вексель? И он, скованный недоверием, в который раз упустит удачу.

Чего же все-таки ждать от Оттера и какая версия правильна? Чем больше он размышлял об этом, тем непрогляднее казалась тьма, среди которой к нему могла незаметно подплыть исполинская громада айсберга, и невозможно понять, что рождает эту грозную тьму – необычность далекой страны, или непостижимость самой личности Оттера, или всего-навсего тревожная разноречивость собственных его надежд и страхов. Он все выискивал отличия, взаимосвязи и скрытые возможности, испещряя газетные статьи красными, синими и зелеными пометами, чтобы, пока выбор еще не сделан, наглядно представить себе «за», «против» и «быть может», а между тем вопреки его воле, вопреки усиленной работе мысли чутье с каждой минутой ослабевало, и противоречия от этого не разрешались, они просто сглаживались, стирались, и на их месте возникала мрачно-веселая уверенность: он хочет вступить и вступит в сделку с Оттером. Завтра же утром напишет ему, пригласит в Мюнхен или сам поедет во Франкфурт.

Освобожденный от долгих цепенящих сомнений, он отодвинул в сторону газетные вырезки и позвонил Катрин, чтоб договориться о встрече. К ней он явился в лучезарнейшем расположении духа и, дожидаясь, пока она будет готова к выходу, предложил несколько вариантов вечерних развлечений. В конце концов они очутились в каком-то кабаре, где он заказывал самое дорогое шампанское и весело смеялся остротам по адресу видных политиканов и печально знаменитых тузов из области экономики и рекламного бизнеса. Катрин смотрела на него с удивлением:

– По-моему, радоваться тут нечему.

– По-моему, тоже, – кивнул он, – но все так абсурдно.

– Что именно? – полюбопытствовала она.

Он не сумел объяснить.

12. No future[6]

В пасмурном небе по правую руку от автомагистрали, мигая сигнальными огнями, заходил на посадку серебристый «ДС-10»; вот он выпустил шасси и до жути низко, будто стремительное виденье, пронесся над плотным автомобильным потоком. Лишь на секунду шум мотора фогтмановской машины и грохот тяжелых грузовиков на боковой полосе слились с ревом дюз, потом громадный самолет с двигателем на хвосте как бы неслышно, невесомо и непостижимо медленно ушел влево, туда, где начинались поле аэродрома и взлетно-посадочная полоса, и Фогтман, точно эхом отзываясь на это скольжение и исчезновение, подумал: вот так же выглядит рок, неотвратимый и могущественный. А в следующий миг удивился этой внезапной мысли. Видел-то он всего-навсего отлаженную, управляемую автопилотом посадку рейсового самолета.

Скоро Франкфуртский узел; Фогтман перестроился в «кёльнский» ряд и опять попытался увеличить скорость. Машины по-прежнему двигались сплошным потоком, казалось даже, их стало больше. Грузовики мало-помалу образовали колонну, а на обгонном пути автомобили, съехавшие с правой полосы, путались под колесами быстроходных машин, которые тщетно мигали фарами в надежде расчистить себе дорогу. У Висбаденского узла вряд ли будет легче.

Правда, Хартвих ждет его в банке только в 16.30. Так что будет время заскочить в кафе, перекусить и выпить кофейку. Возможно, через несколько часов он уже отправится назад.

Элизабет ничего не знает о его кратком визите в банк, поэтому можно будет сразу уехать обратно, независимо от того, чем кончатся переговоры – удачей или неудачей. Кристоф вот уже три недели в интернате, и Элизабет совсем одна в большом коттедже. Он с тех пор еще ни разу там не бывал. Да ничего хорошего его там и не ждет: ночевать разойдутся по разным комнатам, но в пустом доме деваться им друг от друга некуда, вот и будут поминутно встречаться, как два арестанта в камере. Узы брака стали обоим в тягость, и все же пока ничего нельзя изменить. Он только управлял фабриками, владелицей же их оставалась Элизабет, это и привязывает его к ней. Именно теперь, когда все так сложно и он ступил на путь, который она явно не одобрит, ему необходимо ее доверие или, что практически одно и то же, ее беспечное равнодушие к делам, которым оборачивалось ее стремление сохранить с ним человеческую близость. По сути, эквилибристика вслепую, с закрытыми глазами.

Внезапно пошел снег, легкий, пушистый, замелькал перед ветровым стеклом. Мартовский снег. Зима началась поздно, не раз прерывалась и начиналась вновь – так и кажется, словно время то и дело поворачивает вспять. Вновь поля укрылись тонкой белой кисеей. Фогтман глядел на нее с отвращением. Упорство зимы как бы являло ему образ препятствий, которые всюду громоздились перед ним и порою, когда физические силы были на исходе, грозили парализовать его.

Многое было непостижимо и совершенно непредсказуемо – от одного этого впору прийти в уныние. Почему банк все тянет и тянет с векселями? Ведь Хартвих давно послал во Франкфурт подлинники документов для проверки всяческих рисков. Похоже, тамошние эксперты – мастера хитрить, знай себе строчат заковыристые экспертные заключения, чтоб выдвинуться перед начальством; а он меж тем из делового партнера стал просителем, который вынужден испытывать свое терпение и которому остается только надеяться. Дальше тянуть никак нельзя. Необъяснимая медлительность банка с каждым днем ослабляет его позиции. Он вдруг осознал это позавчера, когда Хартвих в телефонном разговоре позволил себе обращение «дорогой мой»: «Дорогой мой, не забывайте, в этой сделке множество непредсказуемых факторов». Этот менторски снисходительный тон на миг лишил его дара речи. Неужели он теперь человек без лица, для которого сойдут любые отговорки? Слава богу, у него хватило присутствия духа тотчас сделать встречный выпад и потребовать, чтобы к среде было вынесено решение. Довольно ходить вокруг да около, довольно уверток – отныне он так и будет действовать. Если Хартвих сегодня опять начнет юлить, он даже и слушать его не станет, а просто потребует назад заирские векселя.

Пожалуй, Оттер не зря советовал предложить векселя в Швейцарии. Или в той же Бельгии, у которой масса контактов с Заиром, старых и новых. Швейцарские банки, где скапливаются миллиардные излишки нефтяных стран, как говорят, все время ищут новые возможности капиталовложений. Пожалуй, они предоставят ему более выгодные условия, если он выложит на стол весь пакет своих финансовых средств, включая реальные ценности и недвижимость. Заирские векселя были бы тогда лишь своего рода «отмычкой» или составной частью пакета. Пожалуй, стоит сегодня без комментариев потребовать векселя обратно и сразу же уехать. Пожалуй, надо пораскинуть мозгами и начать на более высоком уровне. Пожалуй, все только начинается. Или все уже слишком поздно...

Предчувствия, иногда обуревавшие его, напоминали детскую игру, к которой он в свое время питал прямо-таки болезненное пристрастие. Называлась игра «Помешали – опоздал – не успел» и сводилась вот к чему: чтобы достигнуть некой цели, он должен был выпутаться из некой трудной ситуации, изнывая от страха, что ему помешают или он не справится. Фантазия его была неистощима, он придумывал все новые и новые ситуации. Если досчитаю до тридцати, а через мост перебежать не успею, то мост рухнет. Если через десять минут не выйду из лесу, то навек заблужусь. Если дотемна не доберусь до дому, дом исчезнет. Если за полчаса не решу задачку, то умру. Он ставил условия так, что всегда успевал и в конце концов был спасен. Но частенько возникали неожиданные препятствия. Положение становилось угрожающим, приходилось бороться, а иной раз не было другого пути, кроме как выйти из игры, объявить ее недействительной.

Сейчас это исключено. Все было, как тогда, правда беспросветнее, сложнее, но вместе с тем вроде и честнее, только нельзя было прервать игру, когда она опасно обострилась. Купив у Оттера заирские векселя, он стал человеком, который либо выиграет миллион марок, либо потеряет миллион четыреста тысяч, а в нынешнем его положении эти векселя превращались как бы в оракула, и он, как тогда, вопрошал судьбу – дозволено ли, нет ли ждать дальше.

Помешали, опоздаю, не успею. Снова эта игра? Обе колонны двигались черепашьим шагом, все чаще вспыхивали стоп-сигналы, и вот машины уже буквально ползли метр за метром на первой скорости, отчего колонны еще больше уплотнились и свободное пространство между автомобилями совершенно исчезло. Всё. Гигантская пробка.

Фогтман вылез, чтоб оценить ситуацию. Что впереди, что сзади – затору конца-края не видно. Вереница машин тянулась на многие километры, исчезала далеко впереди за холмом и снова появлялась на подъеме – бесконечная абсурдная автовыставка, теряющаяся в далекой снежной метели.

– Н-да, веселенькая история, – сказал Фогтману один из товарищей по несчастью; он тоже поглядел в обе стороны. – Наверняка крупная авария. Вы по радио ничего не слыхали?

– Я не включал.

– А я уловил только что-то насчет густых транспортных потоков.

По обочине подкатил и промчался мимо полицейский автомобиль с мигалкой и включенной сиреной. Один из двух давешних вертолетов – или это был третий? – на небольшой высоте протарахтел в обратную сторону. Подошли еще двое водителей. Они были тепло одеты, как для долгой зимней прогулки, и вовсю дымили.