Текст книги "Победителю достанется все"

Автор книги: Дитер Веллерсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

По выходным он целыми днями сидел дома один, пробовал заниматься и всякий раз, устав от этих бесплодных попыток, ретировался на кровать. Прямо над собой, в хромированной чаше светильника на потолке, он видел искаженное отражение всей комнаты. Она как бы превращалась во внутренность шара с вогнутыми лепестками стен, готовыми, казалось, вот-вот разомкнуться. В переливчатых и смутных очертаниях шара ему подчас мерещились другие стены, те, которые он так и не смог вытравить из памяти до конца. Голые, холодные стены просторной комнаты, почти зала, с шестью плоскими металлическими койками и шестью узкими шкафчиками, выкрашенными темно-зеленой краской. Длинные, узкие коридоры, освещенные тусклым светом единственного окна в дальнем конце. Черный кафель умывальных комнат со слепыми зеркалами, протяжка труб с шеренгой кранов над длинным желобом, по которому текла мыльная вода. За стеной, в коридорах, крики, топот, хлопанье дверей. Он отвернул кран – труба загудела и затряслась, – он поспешно его закрутил. Кто-то ударил его по плечу мокрым полотенцем. Полотенце скручено жгутом – тяжелое, как канат. «Живо, Фогтман, пошевеливайся!» А он искал свою зубную щетку и мыльницу – кто-то их спрягал.

Тетя привела его сюда за руку, и он никак не осмеливался высвободить руку из ее цепкой ладони, шагая сквозь строй любопытных взглядов в кабинет директора интерната. Он знал, что выглядит смешно, что над ним потом будут смеяться, и ничего не мог поделать. Целый год он ходил в тесных, не по размеру, башмаках, пока у него не скрючились пальцы и он не начал припрыгивать на каждом шагу. Он стыдился своей ковыляющей походки и молча терпел боль. Но попросить новые ботинки не отважился. Ведь была война. Мать умерла, отец пропал без вести, а это означало, что помощи ждать не от кого. Он был сам по себе. Никому не нужный ошметок. Тетка сбагрила его сюда и ясно дала понять, что и за это он должен век ее благодарить. Видимо, он источал запах неприкаянности, как и особый запах страха, который возбуждал остальных. Он заранее был во всем виноват, они заранее были правы. За обедом вилки соседей по-хозяйски тянулись в его тарелку. Первое, чему он научился, – глотать не жуя, чтобы худо-бедно насытиться.

Но он поклялся выдержать. Зачем – он и сам не знал. Просто у него не было возможности отсюда выбраться.

Чувство пустоты – среди бодрого гвалта в столовой, при виде отпечатанной на машинке таблички с его фамилией на дверце шкафчика, при раздаче писем, когда его имя неизменно пропускали, и особенно ночью, когда он, разбуженный очередным кошмаром, тихо лежал в просторной комнате-зале с шестью койками, на которых, незримые в темноте, спали его преследователи.

Они застигли его, когда он брал печенье из чужого шкафчика. «Фогтман, скотина!» – услышал он вдруг. Он обернулся – они уже подходили, обступали его. Нет, они ничего не сказали взрослым. Они хотели судить его сами. Прижали к стене и били по очереди. Ночью он почувствовал: что-то мягкое ползет по лицу, и не успел протянуть руку, как его сдернули с постели. Его снова били, скрученными полотенцами, по спине, по плечам. В умывальне, куда его приволокли после, он увидел в зеркале свое лицо, вымазанное черной сапожной ваксой. Это был и он и не он – и то и другое в равной мере было правдой и жутким сном. По сути, он был для них вещью, игрушкой, и он презирал их за то, что они верят его крикам, хотя кричал он только потому, что по правилам игры ему полагалось кричать, когда они затолкали его под струю горячего душа и их лица скрылись в облаках пара.

С тех пор как он поселился в квартире Райхенбаха и целый день торчал на контрольном пункте между двумя автоматами, он почти не разговаривал. Сперва он не отдавал себе в этом отчета, испытывая разве что приятное чувство безмятежности, покоя и защищенности, когда возвращался домой с работы. Здесь-то все можно было делать вполсилы, и думать гоже.

Однако со временем он стал замечать, что немота сбивает его с толку, он перестает ощущать себя самим собой. Да и мир вокруг как-то поблек, сделался почти незримым.

Однажды он выбежал из дому в полночь и долго петлял по закоулкам, пока вдруг не наткнулся на фабрику Патберга. Ночью здесь никто не работал, и если не считать тусклой лампочки над въездными воротами, фабрика за высокой стеной была погружена в полную тьму. Он смог разглядеть лишь длинные черные прямоугольники цехов, мрачные выступы старых зданий и приземистую фабричную трубу, из которой в этот час к ночному небу не поднималось ни дымка. Он непроизвольно остановился посреди улицы и с каждой минутой словно все больше прирастал к мостовой. Казалось, стена во всей своей мрачной каменной неприступности воздвигнута специально против него и именно на него ощерились зубья стеклянных осколков, вмурованных поверх в ее кирпичную кладку. Что тебе здесь надо? Проваливай! Он медлил. На миг им овладела неприятная расслабленность. Но он стряхнул с себя оцепенение и пошел дальше.

Впереди, в одном из складских дворов, залаяла собака. Это был низкий, рыкающий лай большого и сильного зверя, который одичав от беспривязной ночной свободы, метался по двору, сотрясая ударами своего тяжелого тела стальные двери и ограду. На соседнем участке отозвался второй пес, у этого голос был повыше и с хрипотцой, он лаял заливисто и азартно, но сбивчиво. Когда Фогтман подошел ближе, из щели под воротами высунулась оскаленная морда. Белые зубы с клацаньем хватали воздух. Фогтман хотел было запустить камнем в металлическую створку ворот – грохот наверняка отпугнет собаку. Но камня под рукой не оказалось, К тому же собаки были ни при чем – в их лае на него изливалась совсем иная ярость. Ярость тех, кого никаким камнем не достанешь. И пока их ярость лаяла на него собачьими глотками, сами они спали в покое и безопасности. Они были незримы.

Ему стало легче, когда он миновал склады; территория фабрики по другую сторону улицы тоже кончилась. Стена, правда, тянулась дальше, но уже без щетины стеклянных осколков наверху, и за ней мирно шелестели деревья патберговского парка. Еще через полсотни метров стена повернула, а вдоль нее от дороги побежала узкая, поросшая травой тропинка. Сама дорога терялась в овощных полях – темно-серой, клочковатой, рыхло-бесформенной массе, над которой парк с его старыми деревьями вырастал внезапно, как некий фантастический остров. Могучие кроны кустисто чернели в темноте и, казалось, прятали ночь под своими густыми листьями, будто там, в сплетении ветвей, и возникает темнота, с легким шелестом растекаясь по широким ночным просторам, а когда порыв ветра тревожил эти кроны, Фогтману чудилось, будто вместе с волной воздуха и свежим запахом листвы он вдыхает тьму. Неожиданно в просвете между деревьями, в перекрещениях тонких ветвей он увидел верхний этаж виллы, что стояла на отшибе, в глубине парка. Так вот, значит, где они живут. И там они сейчас спят. Наверное, окна спален открыты – чтобы лучше спалось под шелест листвы.

Ухватившись обеими руками за край стены, он нащупал мыском ботинка выемку в кирпичной кладке и подтянулся. Удерживаясь на весу, Фогтман отыскал глазами дом. Спокойный и величавый, он возвышался в призрачной тишине. Цепочку окон верхнего этажа сбоку закрывала древесная крона. Внизу, на уровне террасы, темно поблескивали окна зимнего сада. Дом казался недосягаемым. И неприступным, хотя там, внутри, шла своя жизнь. А он, соглядатай, висел здесь, удерживаясь из последних сил. Как же тут все по-свойски, пронеслось у него в голове. На поляне перед домом, на краю серого в ночном свете газона стояло несколько буксовых пальм в кадках, словно их тут просто забыли. От напряжения у него уже мутилось в глазах, но он хотел продержаться еще чуть-чуть, хотел еще разок взглянуть на все это. Нога соскользнула из выемки. Он спрыгнул.

3. Молодой человек, пригодный ко всему

Он и сам не знал, почему тут сидит. Уж во всяком случае, не из-за Патберга, не из-за того, что тот однажды прошел здесь и перебросился с ним парой слов. Но сейчас, когда машина Патберга въехала во двор и остановилась метрах в тридцати, Фогтман сразу почувствовал себя нашкодившим мальчишкой, которого поймали с поличным. Сидеть здесь не разрешалось, а уж тем более в такой идиотской позе: бог весть почему, он решил соорудить себе нечто вроде трона из валявшихся вокрут бетонных блоков; спинкой трона служила все та же стена цеха. На этом троне он и восседал с сигаретой в зубах, когда машина Патберга зарулила во двор и, не доехав до него совсем немного, остановилась. Выскочил шофер и бросился открывать обе задние дверцы. Из машины неспешно выгрузились Патберг и его спутник, мужчина примерно тех же лет. Фогтман прекрасно видел, что они его заметили. Остановившись по обе стороны от автомобиля, они глянули на него с изумлением, но Патберг быстро отвернулся и направился вместе с гостем к зданию холодильника.

Час спустя, когда он снова сидел на рабочем месте, к нему подошел мастер и тронул за плечо. Фогтман снял наушники, и в нахлынувшей волне лязга и грохота мастер проорал, что ему велено явиться в контору, в комнату номер два. Фогтман выключил автоматы и отправился, куда было сказано. Комната номер два – это была приемная Патберга.

Пришлось подождать. Встретившая его шуршанием бумаг пожилая секретарша по селектору сообщила Патбергу о его приходе, после чего решительно повернулась к нему спиной.

Что понадобилось от него Патбергу? Не слишком ли большая честь – вызывать его сюда для взбучки? С этим вполне справился бы и мастер. Даже увольняемых шеф обычно не удостаивал аудиенции. Так что тогда ему надо? Показать ему, Фогтману, свою власть, воспользовавшись его беспомощностью? Этого он не допустит, ни в коем случае.

– Теперь можете войти, – сказала секретарша.

Когда он вошел, ему показалось, что Патберг специально для него так уселся. Здесь, в кабинете, он показался Фогтману меньше ростом, чем тогда во дворе, хотя и сидел очень прямо за огромным, старомодным письменным столом с резными ножками, двумя телефонами и настольной лампой под темным кожаным абажуром. Перед собой он, вероятно для пущей внушительности, положил нераскрытую зеленую папку. На стене над его головой висела фотография в рамке, с нее неподвижно глядел пожилой господин, похожий на Патберга, но постарше.

– Садитесь, – буркнул Патберг, указывая на скромный стул возле письменного стола и молча наблюдая, как Фогтман усаживается, закидывая ногу на ногу. – У вас что, с головой не в порядке? – начал он.

– Отчего же? – возразил Фогтман. – Напротив

– В таком случае почему вы продолжаете сидеть во дворе во время перерыва? Хотя вам известно, что это запрещено. Я сам, лично, вам об этом сказал.

– С моими умственными способностями это никак не связано, – сказал Фогтман как можно мягче.

– Тогда с чем же, позвольте спросить?

– Я просто не вижу смысла в этом запрещении.

– А это не вашего ума дело, – отчеканил Патберг. – Так и зарубите себе на носу!

Фогтман опустил голову, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Его поставили на место, и сделано это было куда грубей и унизительней, чем он ожидал. Если он сейчас не сдержится, Патберг попросту вышвырнет его, а этого он не хотел допускать. Нет, он повернет разговор иначе. Он еще скажет свое слово.

– Хорошо, – ответил он, поднимая глаза – Я приму это к сведению. Но вы ничего не объяснили. Вы всего лишь распорядились.

– О, да вы разбираетесь в тонкостях? Да, это распоряжение, и для вас оно так же обязательно, как и для всех прочих.

– Но на этом основании вряд ли можно утверждать, что я глуп. Непослушен, упрям или там своеволен – это еще куда ни шло.

– Верно, – согласился Патберг, и слабая улыбка засветилась у него на лице. Он выдвинул ящик письменного стола и извлек оттуда инкрустированную деревянную шкатулку для сигар. – Курите? – поинтересовался он.

– Только сигареты.

– К сожалению, не держу. Но если сигареты у вас с собой, можете курить.

Он раскурил свою сигару. Фогтман наблюдал за ним. Он понял, что закрепился на плацдарме. Буря улеглась, и Патберг был явно заинтригован. Теперь, когда они снова сойдутся в центре ринга, он уже знал, как за него браться.

– Вы, как я вижу, человек интеллигентный, – начал Патберг. – Неужели вы действительно не можете понять, почему находиться во дворе запрещено?

– Отчего же, это нетрудно. Чтобы не мешать проезду грузовиков.

– Правильно, – кивнул Патберг. – Видите, на все есть свой резон.

– Конечно, когда я один там сижу, это никому не мешает, – продолжал Фогтман. – Но правило есть правило, я понимаю, оно обязательно для всех. Для меня и так сделано исключение – ведь я отнимаю у вас время.

Это было сказано вскользь, но удар был рассчитан точно. Патберг и вправду был польщен.

– Ну-ну, – пробормотал он, – это уж моя забота. Вам ведь тоже некуда спешить, а?

Он улыбнулся плутоватой улыбкой сообщника, и Фогтман заставил себя утвердительно кивнуть. Да, конечно, он примет это отличие, он по достоинству оценит милостивое разрешение посидеть тут еще немного. Он охотно поиграет в эти игры. Как-никак здесь куда лучше, чем в цеху.

– Так вот, возвращаясь к нашему разговору, – продолжил Патберг. – Мне понравилось то, что вы сейчас сказали. Вы серьезно относитесь к словам. А это значит – и думать умеете. Объяснение и распоряжение – разные вещи, вы это верно подметили. Я всегда придавал значение точному слогу. Это у меня от отца, – он указал на фотографию за спиной, – он правил все мои деловые письма, пока я сам не научился.

Он умолк и, посасывая сигару, казалось, ждал от собеседника поддержки, Фогтман не нашел ничего лучшего, как заметить, что точность слога помогает избежать недоразумений, и был удивлен тем, насколько угодил Патбергу этой банальностью.

– Совершенно верно! – воскликнул тот. – Распоряжение – еще не объяснение, это вы мне хорошо разъяснили. Ну а если поставить вопрос так: разве нельзя сказать, что я вас проучил?

– Отчего же, наверное, можно.

– Но почему? Ведь тут тоже что-то не сходится.

– Можно, конечно, и так сказать. Но чтобы научить, отучить или проучить – в строгом смысле слова, – нужно разъяснить причины.

– Вот именно! – Патберг удовлетворенно откинулся в кресле. Потом вдруг сделал строгое лицо и стал похож на экзаменатора. – Можете объяснить разницу между «видимо» и «очевидно»?

– Да, могу, – твердо ответил Фогтман.

– Просто многие путают, – пояснил Патберг, словно извиняясь. Потом вдруг очнулся, вспомнив, кто здесь шеф и кто сидит в директорском кресле, и начал задавать вопросы: где Фогтман учится, на каком курсе, как оказался в их краях и где живет? Под конец поинтересовался, нравятся ли ему работа.

– Нет, – ответил Фогтман. – Я чувствую себя не на своем месте.

Хитрая, заговорщицкая улыбка снова промелькнула на лице Патберга.

– Я тоже чувствую себя не на месте. Это нормально. – С этими словами он встал и подал Фогтману руку. – Рад был познакомиться с вами. – И только у дверей, почти шепотом, добавил: – Посмотрим, может, что-нибудь и удастся устроить.

Три дня спустя, когда Фогтман уже твердо решил, что о нем забыли, его перевели на новое место. Заболел личный шофер хозяина, ему прописали длительное лечение, и Патберг нанял шофером его, Фогтмана. Он любил водить машину, уже не раз подрабатывал шофером такси. Но это была совсем другая работа: прежде всего он стал для Патберга внимательным слушателем. Всякий раз, когда они отправлялись в дальние поездки на переговоры с оптовиками, Патберг, кичась своей житейской умудренностью, пускался в нескончаемые рассказы и рассуждения о своем знании делового мира, о прошлых и нынешних временах, а еще об охоте, которая была его единственной и всепоглощающей страстью. Слушая его, Фогтман терялся к догадках: с одной стороны, Патберг вроде бы устраивал эти спектакли, в которых сам неизменно выступал в главной роли, специально для него, с другой же – он как бы и не замечал его присутствия, ибо ему требовались от слушателя только односложные ответы, чтобы и дальше в одиночку упиваться собственной болтовней.

Ему разрешалось ездить и одному: с мелкими поручениями в город или к клиентам. А так как поездки эти, судя по всему, никем не контролировались, он часто выкраивал время, чтобы выпить по пути чашечку кофе. Это были минуты счастливых грез и полной гармонии с миром и собой. Садясь потом за баранку, он слышал в сытом урчании мотора подтверждение собственной правоты, и ему хотелось ехать все дальше и дальше, подчиняясь игре случая или собственной прихоти, чтобы оказаться не только в другом месте, но и в другом, лучшем времени, которое, он знал, ждет его и которое он никак не мог вообразить во всей отчетливости.

Вернувшись после одной из таких поездок, он и познакомился в конторе с Элизабет Патберг: та только что вышла из кабинета отца.

Ничто в ней его не привлекло, одного мельком брошенного снисходительного взгляда оказалось достаточно, чтобы убедиться: она совсем не в его вкусе. Он посчитал ее несколько странной: высокая, с длинными руками и ногами, худощавая, почти тощая женщина, к тому же нескладная, сутулая, совсем не спортивной внешности, наоборот, скромные формы ее тела, которого она, казалось, старается не замечать, если о чем и говорили, то уж никак не об упругости, а скорее о дряблой податливости. Правда, у нее был красивый овал лица с прямой и строгой линией носа и карими глазами, туманно мерцавшими из-под тяжелых век. Рот был мягкий, но четко вылепленный, с припухлой нижней губой, которая слегка выпячивалась, когда Элизабет сосредоточивалась на чем-то или просто задумывалась. В ее облике сходство с отцом едва угадывалось – Патберг выглядел крепче, жилистей, но потому и производил впечатление человека куда более тщеславного и недалекого. В лице Элизабет сдержанность и строгость боролись с безудержной мечтательностью. Ее голос показался ему каким-то неестественным, а манера говорить – безличной. Как и Патберг, она спросила, где он учится. Это была робкая попытка завязать разговор, которую он пресек подчеркнутой краткостью ответа.

Потом он еще несколько раз встречал ее во дворе, когда она вылезала из машины, направляясь к вилле. Если она смотрела в его сторону, он издалека здоровался, и она на секунду замедляла шаг – или ему это только чудилось? Он, во всяком случае, делал вид, что не замечает этой заминки.

Неожиданно приехала Йованка. Субботним утром ее звонок вырвал его из сна. В халате Райхенбаха он сошел вниз, решив, что принесли телеграмму. На пороге стояла она – бледная, невыспавшаяся и странно неподвижная, будто закоченевшая; только когда он радостно выкрикнул ее имя, она просияла и бросилась ему на шею.

Уже на лестнице она начала рассказывать: она всю ночь провела в дороге, выехала сразу после работы – решила вдруг, что ему без нее плохо. Ей стало страшно, страх этот был настолько непереносим, что она сказалась больной и тайком уехала. И только в поезде ей пришло в голову, что она, чего доброго, явится некстати, непрошеной гостьей, и она перепугалась еще больше: а вдруг он ее и на порог не пустит? В этом случае она твердо намеревалась тут же уехать. Она и сейчас может уехать, посмотрела на него – и достаточно.

– Когда тебе надо уезжать?

– Завтра после обеда, – ответила она тихо, будто спрашивая, можно ли ей остаться до этого часа.

– Я рад тебе, – сказал он. – Ну что, давай завтракать?

Она стояла и молча смотрела на него. Он помнил этот взгляд – так она смотрела, когда ждала его. Ее большие глаза затуманились и потемнели, огромные зрачки были совершенно неподвижны – он даже не знал толком, видит ли она его вообще или каким-то особым, шестым чувством вбирает в себя его присутствие.

Так она голодна? Завтракать будет?

Она плавно подняла руки и мягко обняла его за шею.

– Сперва согрей меня в постели.

На следующий день, проводив ее на вокзал, он через силу вернулся домой и с трудом подавил желание немедленно снова уйти. Убрав с кухонного стола остатки их позднего завтрака и перемыв посуду, он с отвращением ощутил вокруг себя прежнюю нежилую пустоту. Почитать? Или сходить в кино на первый вечерний сеанс? Или попытаться всерьез засесть за учебники? Он в тоске завалился на кровать и включил радио. Томясь мучительной неопределенностью, он полежал немного, потом рывком вскочил и направился в кухню ставить чайник. На столе лежала газета. Он пододвинул ее к себе и начал читать наугад, прямо с середины страницы. Оторвался, когда почувствовал, что его мутит от голода. В ящичке для ножей и вилок он обнаружил записку, сразу узнав торопливый почерк Йованки: «Я люблю тебя. Помни об этом!» Он уставился на этот листок, потом скомкал его. Поздно вечером, ложась спать, он нашел в постели вторую такую же записку.

– Дерьмо собачье! – выругался он. Волна стыда, сознание собственного ничтожества и щемящей утраты нахлынули столь неотвратимо, что сопротивляться почти не было сил.

Два дня спустя Патберг пригласил его в гости – в субботу у них будет вечерника в саду. У старшей дочери день рождения, соберется в основном молодежь. Так что если Фогтман хочет, может тоже присоединиться.

Это было сказано настолько безразличным тоном, что Фогтман ответил в том же духе: он, мол, уже приглашен на субботу в другое место. Но он подумает, может, удастся тот визит перенести.

– Ну, смотрите сами, – буркнул Патберг, круто повернулся и зашагал прочь.

Пока он, пересекая двор, шел к вилле, Фогтман глядел ему вслед. Он вовсе не хочет, чтобы я приходил, неожиданно пронеслось у него в голове.

Выказать пренебрежение более явно, чем это сделал Патберг, было просто невозможно. Это было почти оскорбление. Но с какой стати? Если он не хотел видеть его среди своих гостей, мог ведь просто не приглашать. Его же никто не заставляет.

А вдруг? Возможно ли такое?

Патберг вел себя так, будто крайне неохотно выполняет чье-то поручение. Значит, был кто-то еще, кто его к этому вынудил, кто-то, кому очень хотелось, чтобы он, Фогтман, пришел на вечеринку, но сказать ему об этом напрямик не решался. И тут его осенило: этим «кем-то» могла быть только Элизабет Патберг.

Эта женщина, чьи шаги замедлялись при встрече с ним, пыталась скрыть то, что выдавал даже разочарованный цокот ее каблучков, когда он проходил мимо, она надеялась, что он остановится, заговорит с ней, она о нем думала. Видимо, Патберг это почувствовал. Возможно, она была слишком настойчива, когда уговаривала отца его пригласить, возможно, он пробовал возражать, а она чересчур пылко отметала все его доводы, чем вконец разозлила старика. Он ведь привык оберегать от посягательств все свое достояние, в том числе, разумеется, и дочь, которая для него, вдовца, была чем-то вроде второй жены. За его сопротивлением крылись ревность и страх.

Знал бы он, как мало она меня интересует, размышлял Фогтман. Но любопытно убедиться, насколько я прав. Главное – его пригласили, не важно, каким тоном. И он воспользуется приглашением.

Еще на подходе к вилле он услышал праздничный шум. Окна первого этажа ярко сияли, двор и прилегающая часть улицы были сплошь заставлены машинами. Он обогнул дом, и в глаза ему первым делом бросились пестрые бумажные фонарики, развешанные на деревьях парка, – их разрисованные лунные рожицы с умильной улыбкой взирали на происходящее. Лужайка перед террасой была освещена лучами прожекторов, и на самой террасе уже начались танцы. В зимнем саду и в комнатах нижнего этажа тоже толпились люди. Гостей было больше сотни. Что же, тем проще – можно потолкаться немного, а потом встать в сторонке и понаблюдать, никому не мозоля глаза. При этой мысли у него сразу возникло чувство, что он попал в фильм, сюжет и действующие лица которого ему неизвестны, да и собственная роль совсем неясна. Создавали эту атмосферу главным образом девушки и молоденькие женщины – в своих широких расклешенных юбках и таких же платьях с туго перетянутой талией они танцевали на террасе или, сбившись перед домом стайками, о чем-то болтали, и вся их нарочитая веселость, равно как и стандартная миловидность, казалось, подсмотрены у кинозвезд. Только Элизабет, которую он тем временем углядел среди танцующих, выделялась на этом фоне, хотя вовсе не потому, что была привлекательней остальных. Но держалась она иначе – смелее, раскованней, было что-то от фурии в ее экстатических движениях, словно она предводительница и жрица всего торжества и зримый исток его энергии. Когда партнер, грациозно вскинув руку, обводил Элизабет вокруг себя, она помахивала свободной рукой в воздухе или, выставив локоток, упирала ее в бедро, как танцовщица фламенко, и проходилась дробным шажком, пристукивая высокими каблуками. Все это выглядело несколько неестественно и натужно – Фогтман почувствовал, как на губах у него стынет неприязненная, ироническая усмешка.

Он хотел было отойти, но танец кончился, и Элизабет направилась к нему вместе со своим кавалером, слегка взмокшим блондином в очках, которого он посчитал юристом или школьным учителем.

– Ах, вот и вы! А я уж думала, вы не придете. Надеюсь, вам у нас нравится?

– Конечно, – ответил он. – Не беспокойтесь, я не скучаю.

– Но вы не уйдете, не станцевав со мной, – бросила она на ходу, увлекая за собой спутника и не дожидаясь ответа. Почему-то ей срочно понадобилось подойти к проигрывателю, и она шумно вторглась в стайку собравшихся там гостей. Чтобы избежать новой встречи с нею, Фогтман через зимний сад прошел в дом. Не торопясь бродил он по комнатам, разглядывая богатую деревянную отделку стен, лепные потолки, паркетные полы, тяжелую дубовую мебель начала века, старые кожаные кресла, ковры и охотничьи трофеи на стенах. Все это было унаследованное богатство, фундамент, на котором даже такому робкому и непоследовательному человеку, как Патберг, нетрудно жить припеваючи.

Он стоял в буфетной, накладывая себе на тарелку салат и ростбиф, когда услышал за спиной голос Патберга:

– Значит, все-таки выбрались?

Фогтман аккуратно положил ложку в салатницу.

– Да, как видите, – ответил он, неспешно отходя от стола и вынуждая Патберга следовать за собой. – Неделю-другую назад я как-то ночью обошел всю вашу усадьбу, – вдруг сказал он. – Даже на стену вскарабкался, чтобы как следует все разглядеть. Вымазался, между прочим, изрядно.

– Но почему, собственно? – опешил Патберг.

– Да потому, что стена у вас мохом заросла.

– Да нет, я о другом: почему вы это сделали? Зачем было лезть на стену?

– Просто хотелось взглянуть, как вы живете. Откуда мне было знать, что вы меня пригласите.

И он снова принялся за еду, наслаждаясь замешательством Патберга. Тот зашевелил губами, словно что-то жуя, – верный признак волнения.

– Ну хорошо. Теперь вы все видели. Что тут может быть интересного?

– О, не скажите. Теперь я гораздо лучше понимаю вас. И на вашем месте построил бы стену вдвое выше, чтобы всякие темные личности вроде меня не лазали по ночам куда не надо.

– Я подумаю, – отозвался Патберг. Ему явно было не по себе. – Вам стоило только намекнуть. Я бы с удовольствием показал вам дом.

– Посмотрели бы вы, как я живу. – И Фогтман начал рассказывать о Фрайбурге, о своем почти неотапливаемом чуланчике, под самой крышей, забитом рухлядью и хламом. Патберг едва заметно кивнул, но ничего не ответил. К ним подошла молоденькая девушка. Патберг представил ее – это была Ютта, его младшая дочь.

– Привет, – кивнула та. – Я вас где-то видела. А где Рудольф? – спросила она у отца. – Он собирался помочь мне разнести вино.

– Да вон он сидит. – Патберг кивнул на соседнюю комнату и снова повернулся к Фогтману: – Моего сына Рудольфа вы, конечно, знаете?

– Да, мы знакомы.

Рудольфа Патберга ему случалось видеть и во дворе, и на складе, это был рослый неуклюжий малый, который толкался среди работяг, то переругиваясь с ними, то перебрасываясь шутками.

– А старшую, Элизабет, так сказать, виновницу торжества?

– Да, мы только что поздоровались.

– Ну, тогда вы здесь не пропадете, – бросил Патберг, оборачиваясь к другим гостям, которые появились из буфетной.

Фогтман вышел разъяренный, презирая и ненавидя самого себя. С чего это ему вздумалось рассказывать Патбергу, как он взбирался на стену? А теперь его поставили на место, и он жаждал отмщения, но не знал, как и кому отомстить.

Спокойно, думал он, спокойно. Патберг слишком глуп, чтобы понять всю унизительность этой сцены. Ему просто было неловко – вот и все.

Он протиснулся между танцующими и, найдя внизу, сбоку от лестницы, складной стул, расставил его и придвинул к стене. Потом сел и закурил сигарету. Прямо над ним был установлен прожектор, направленный на лужайку, и оттуда со всех сторон навстречу своей погибели слетались мотыльки. Глядя на серебристые промельки их мягких крыльев, прорезающие столб света серыми росчерками тени, он вдруг представил себе, какая начнется паника, если взять и отключить электричество. Вмиг все погрузится в кромешную тьму. Погаснут улыбчивые лунные рожицы в кронах деревьев, с утробным завыванием смолкнет танцевальная музыка. Мотыльки, вырвавшись из своего слепящего плена, разлетятся кто куда, и только древесные угли, догорающие в жаровне на дальнем конце лужайки, останутся единственным багровым пятном в сплошной стене мрака.

Разве эта сцена – не закономерное завершение фильма, который здесь снимается, разве не просится сюда эта внезапная, зловещая смена декораций, взволнованно-испуганные крики, суетливая беготня, вспышки спичек и зажигалок, а за всем этим – некий нераспознанный преступник, как знать, может, и он сам, затеявший нечто неслыханное?

От одной из групп, собравшихся у жаровни, отделилась Элизабет и направилась прямо к нему.

– А я уж думала, вы решили улизнуть, не станцевав со мной, – сказала она с тихим укором.

– Ну как же, мы ведь договорились, – возразил он. – Только вот танцую я не особенно...

– Ничего. Как-нибудь справимся.

Молча, стараясь не выказать волнения, они пошли к террасе. Танец как раз кончился, и она сквозь толпу гостей метнулась к проигрывателю.

– Пусти-ка, – бросила она девушке, которая рылась в пластинках, и спросила его, какой танец он предпочитает – быстрый или медленный.

– Лучше медленный, – ответил он.

Она искала довольно долго и выбрала медленный вальс. При первых тактах она застыла перед ним с выжидательной улыбкой. Он обнял ее за талию и сразу ощутил, насколько вся она взвинчена и напугана; им не сразу удалось уловить нужный ритм.

– Ну, вот видите, уже получается, – одобрила она.

– Дальше лучше пойдет.

Было не вполне ясно, кто из них ведет. Она совершала неожиданные па, делая резкий шаг назад, прогибаясь в талии и откидывая голову. Ему постоянно приходилось быть начеку, чтобы не сбиться, и он никак не мог начать беседу. Впрочем, она, похоже, этого и не ждала. В ее аффектированной манере танцевать было что-то отчаянное, как в бегстве.