Текст книги "Победителю достанется все"

Автор книги: Дитер Веллерсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Кристофу только девять, но Ульрих решил обучать его боксу, потому что в школе его побил какой-то мальчишка, хотя он и меньше Кристофа. Сын просто убежал, пришел домой в слезах, а она имела глупость рассказать об этом Ульриху. Пора бы ей знать, как он к этому отнесется. Ведь это Ульрих, он никогда никому не уступит, для него жизнь – борьба, в которой надо победить любой ценой, полагаясь только на себя, на свою силу, волю и ум.

А она любит и понимает их обоих, и этого нежного, боязливого мальчика, и этого мужчину, ее мужа, который когда-то, наверное, был таким же тихоней, но сумел в корне себя переиначить. Она любит их разительное несходство. Ее чувство, как на качелях, летит то к одному, то к другому, стремясь объять, примирить и защитить обоих. Ей так и хочется сказать Кристофу: «Не бойся, я с тобой», а Ульриха попросить: «Отдохни, побудь со мною». Она отошла в сторонку и села на качели, чтобы вволю и без помех насладиться этим чувством, чтобы в плавной смене падений и взлетов видеть их всех, своих близких – отца, брата и сестру, родных и друзей, но прежде всего сына и мужа, что стоят друг подле друга рядом с Лотаром, который помогает им надевать боксерские перчатки и сейчас вот оглянулся на нее и машет рукой.

Да, ей махнул не Ульрих и не Кристоф. Эти слишком заняты. А вот Лотар о ней помнит. Он лучший ее друг и, наверное, до сих пор любит ее, хотя она и бросила его, едва появился Ульрих. Она просто забыла о Лотаре тогда, на террасе, одиннадцать лет назад в день своего рождения, на празднике, который для того только и устроила, чтобы познакомиться с Ульрихом, чтобы хоть чуть-чуть его к себе приблизить. Она позвала больше сотни гостей, чтобы никто, и сам он тоже, не догадался, ради кого это делается, а все прочие, и Лотар в том числе, были всего-навсего предлогом и маскировкой. Но когда Ульрих наконец пригласил ее на танец, она забыла о маскировке и до рассвета танцевала только с ним, с ним одним. Чувство, в ней разбуженное, было сродни сладковатому ужасу, который испытываешь на качелях в тот миг, когда летишь вниз: упругий воздух треплет волосы и раздувает платье, ты проваливаешься в яму, зная, что сейчас тебя снова вынесет наверх, и туда, наверх, она всегда и стремилась, но все равно боялась падения, без которого, она знала, невозможен взлет.

Да, вот он стоит. Переменился ли он за эти годы? Она не могла бы ответить с уверенностью: все его образы, запечатленные в ее памяти, как бы слились в один. В нем есть что-то от шахматиста и что-то от спортсмена, но это что-то как бы посередке между одним и другим и потому его так трудно определить. Однажды в каком-то музее, стоя перед картиной, она вдруг подумала, что он похож на воинствующего ангела, такой же суровый, неприступный и немного отрешенный. Но она забыла и картину, и имя художника, так что теперь проверить это впечатление невозможно.

Кристоф и Ульрих уже натянули боксерские перчатки и застыли друг против друга в боевой стойке. Семейный кадр, смешной, трогательный и странный, под такими принято изощряться в остроумных подписях. Но она-то знает, что за сцена сейчас разыгрывается. Вот Ульрих с решительным видом бьет своей огромной перчаткой в крохотные кожаные кулачки. Те только испуганно дергаются, Кристоф не бьет в ответ. Новый выпад – и Кристоф опять пугливо вздрагивает. Но сейчас он ударит – из послушания, потому что так хочет отец. И Ульрих нарочно пропустит этот удар. Его большое, сильное тело – как стена, в которую тщетно барабанят маленькие детские кулачки, движимые мужеством отчаяния, страха и беспрекословного подчинения.

Кристоф снова бросается в атаку, два встречных удара Ульриха проходят в цель, это и не удары вовсе, скорее осторожные тычки, но мальчика они потрясли.

– Хватит! – кричит она. – Ульрих, прошу тебя, прекрати!

Но она кричит слишком тихо, неуверенно, робко. Она не знает, как быть. И так ведь наделала слишком много ошибок, защищая Кристофа от отца или тайком, за спиной у Ульриха, утешая и балуя его. А когда на нее накатывает необъяснимая, дурацкая тоска и ей самой нужны защита и утешение, она притягивает к себе хрупкое детское тельце и осыпает мальчика поцелуями. Но его, похоже, эти приступы материнской нежности пугают не меньше, чем боксерские выпады Ульриха. Он не сопротивляется ей, не может сопротивляться, а когда она пытается поговорить с ним по душам, в ответ слышит только жалобное, плаксивое «не знаю», от которого Ульрих всегда приходит в ярость. И тогда она видит сына глазами Ульриха, понимает его нетерпение и разочарование и чувствует, что виновата перед обоими.

Слава богу, перестали. Ульрих стянул перчатки и не глядя уронил на траву. Напрасный труд, ему это надоело. Кристоф наклоняется, подбирает перчатки и. видимо подчиняясь отцовскому распоряжению, несет их к машине, чтобы потом на какое-то время исчезнуть.

Не от нее ли у него эта тяга скрываться и прятаться? Девчонкой, играя с другими детьми, она, если вдруг вспыхивала ссора, просто убегала в заросли крапивы и затаивалась, чтобы ее не нашли. И Кристоф такой же. Еще когда он совсем малышом был, она извлекала его из самых немыслимых укрытий, где он сидел как заколдованный, не желая отвечать на ее расспросы, так что иной раз и не поймешь, что его обидело или испугало. А с недавних пор стал бродить по ночам, особенно если днем его что-то взбудоражило. Словно от толчка, она пробуждается от тихого, жалобного хныканья. Скорчившись, он сидит или лежит где-нибудь в углу комнаты, ее почти не узнает и. как правило, бывает мокрый. Сонный, он виснет у нее на руках, пока она меняет ему пижаму и несет обратно в кровать. Однажды они разбудили Ульриха. В тусклом свете ночника она не разглядела его лица, но ощутила волну плохо сдерживаемого отвращения. Он порекомендовал ей сводить Кристофа к врачу.

Она все время чувствует себя виноватой из-за этого ребенка, родившегося на два месяца раньше срока и долго пролежавшего в кувезе, маленькое, сморщенное, красновато-синюшное тельце, подергивающееся от неведомых нервных токов, которые продолжали сотрясать его и позже, когда ей, наконец, разрешили забрать малыша домой. Ульрих был неизменно внимателен, ласков и в клинике, и дома окружил ее цветами. А когда в первый раз пришел в клинику, надел ей на шею двойную нитку жемчуга. Ей стоило немалых усилий сделать вид, что она рада подарку. Слишком она впечатлительна, слишком ранима, чтобы не догадаться: Ульриха разочаровал этот ребенок.

– Он еще вырастет и будет большим и сильным, – выдавила она чуть не плача, но с улыбкой, а когда Ульрих ушел, уже не смогла сдержаться и разревелась. Ей было горько оттого, что он удручен, разочарован этим слабеньким, семимесячным комочком, единственным недоношенным ребенком среди всех этих здоровеньких, крепких младенцев, чьи напористые, горластые крики доносились до нее из коридора по пять раз на дню, когда их везли на кормление к счастливым матерям, а она с перебинтованной грудью лежала в своей заваленной цветами одноместной палате. Но ей было еще и стыдно оттого, что она предала свое дитя этими пугливыми, малодушными извинениями, словно пытаясь оправдать его, когда надо было видеть в нем только хорошее, только счастье и надежду, оберегая его этим чувством от всех дурных глаз. Но ей недоставало уверенности. Слишком мало верит она в себя, слишком трепетно ждет подтверждений, что Ульрих в ней не обманулся. Ибо она до сих пор не знает, почему он на ней женился. Ведь были же у него какие-то свои причины, связанные именно с ней, с ней одной, ведь не мог же он, как предостерегал отец и по-хамски напрямик заявил ее братец, сделать это только ради ее денег? Ее возмутила бесцеремонность, с которой они оба так прямо ей об этом и сказали, когда она по возвращении из Швейцарии объявила им о своей помолвке, но в глубине души она думала то же самое, и только твердая и, как она себя тогда уверила, святая надежда, что она сумеет подвести под их брак иные, новые, лучшие основы, придавала ей мужества.

Когда она приняла эго решение, у нее словно камень с души свалился. Теперь она могла без смущения делать Ульриху подарки. У него ведь не было ни денег, ни самых необходимых вещей, и первым делом его нужно было одеть. Для нее все это было как бы тайным вступлением во владение, и поначалу она боялась, что он будет сопротивляться. К ее изумлению, он не ломался и не заставлял долго себя упрашивать. Она сочла это добрым знаком. Если бы он нацелился только на ее деньги, он бы наверняка вел себя иначе. Ей и сегодня стыдно вспоминать обо всех этих боязливых расчетах. Всякий раз, когда ее вера в себя колебалась, в память прокрадывались жалкие, подлые подозрения отца и брата. А Ульрих, напротив, оказался куда прямей и проще, он связал с ней свою жизнь доверчиво и без тени сомнений.

Чтобы еще больше привязать его к себе, она уговорила его завершить образование и с ее долей капитала войти в дела фирмы. Сегодня она смело может сказать себе: это решение всем пошло на пользу. Ни отец, ни брат не способны вести дела с таким дальним прицелом. Это было очевидно и раньше, когда положение было гораздо легче, чем сейчас. Рудольф слишком глуп, отец слишком боязлив. Ему трудно отрешаться от старых привычек и принять радикальное решение, когда это требуется. Ульриху же, наоборот, нужно было дело, чтобы проявить себя и поверить в свои силы.

Она всегда это знала, она чувствовала эти нетронутые залежи дремавшей в нем энергии. Теперь ее иной раз пугает его одержимость работой, хотя ей-то и не следовало бы пугаться. Он пошел по тому пути, который она для него открыла, пошел смело, без оглядки, твердо зная, что всегда может на нее положиться. Ей же остается только надеяться, что однажды она понадобится ему снова.

Тогда же она оборудовала для них и отдельную квартиру в вилле, четыре просторные комнаты на втором этаже и к ним бывшая ванная для гостей. А для свадебного путешествия купила голубую «изабеллу», они оба очень полюбили эту машину. Теперь такие – редкость. Совсем недавно, заметив голубую «изабеллу» бок о бок со своим «фольксвагеном», она вдруг поняла, что смотрит на нее как на видение из прошлого. И у нее сильнее забилось сердце. Неужели все и вправду так далеко?

В том путешествии по южной Франции и Испании она была очень счастлива. Опьянение счастьем началось с двойной свадьбы, которую они праздновали вместе с Юттой и Андреасом. Весь город только об этом и говорил. Две пары белых лошадей в нарядной упряжи подвезли их в двух белых экипажах прямо к церкви, где собралась целая толпа и каждый мог убедиться, что не хорошенькой сестре Ютте, а именно ей достался в мужья куда более интересный мужчина. Когда Ульрих протянул ей руку, у нее голова закружилась от его близости, он же, как ей показалось, был погружен в себя. Что ж, у него за плечами долгий опыт одиночества. Тем прекраснее было идти рядом с ним, показывая всем, что отныне они вместе. Если Андреас сиял и беспрерывно улыбался, то Ульрих на всех свадебных фото выглядит очень серьезным. Его темно-русая шевелюра, возвышающаяся почти над всеми головами, слегка растрепалась. Она не попросила его пригладить волосы, потому что знала: когда-нибудь позже, глядя на эти фотографии, ей легче будет вспомнить то чувство, которое она к нему испытывала, чувство безусловного и полного согласия со всем, что с ним связано, со всем, чем он был.

Вечером следующего дня они начали свое свадебное путешествие, Ульрих был за рулем, она сидела рядом и смотрела на него. Да, он теперь ее муж, это не сон. Она зажмурилась, потом снова открыла глаза. Он не исчез, он рядом, совсем близко, к нему можно прикоснуться – только руку протяни.

Ульрих раньше не был за границей, и это она открывала ему новые страны. Это она настаивала, чтобы они жили только в лучших номерах самых дорогих отелей – пусть для них обоих путешествие станет незабываемой сказкой, которая прочно свяжет их друг с другом и которую ничто и никогда не сможет разрушить.

Перебираясь из гостиницы в гостиницу, она нередко ловила себя на мысли, что их путешествие – как бы бегство, и, когда они, наконец, вернулись домой, в новообставленную квартиру, она, распаковывая чемоданы, сказала себе, что прочное, надежное счастье ей еще предстоит завоевать. Она надеялась утвердить это счастье на двух опорах. Во-первых, она поможет Ульриху преодолеть недоверие и неприязнь домочадцев, а во-вторых, у них будут дети. Видимо, где-то она допустила ошибку. И с Кристофом, наверное, все обошлось бы гораздо лучше, если бы она не думала только об Ульрихе, о том, как бы не обмануть его надежд.

Поначалу, когда она забеременела, все шло хорошо, пока она не узнала, что ее счастье зиждется на горе другой женщины. Однажды, без всякого повода, Ульрих рассказал ей об этом – пусть, мол, знает, на что он ради нее пошел. Но она, холодея от ужаса, поняла: ей это повредит. Другая женщина по его настоянию согласилась убить в себе ребенка и вскоре была брошена ради нее.

С тех пор ей все время казалось, что она чувствует на себе взгляд той женщины. Этот взгляд медленно обшаривал весь свет, находил ее и уже не отпускал. В нем даже не было ненависти – лишь неколебимое требование не присваивать того, что у той, другой, отнято, и она ощущала правоту этого требования как заклятье, из-под зловластья которого пыталась вырваться всеми силами души. Иногда ей снился этот взгляд. Огненная точка в темноте, холодное пламя неведомой энергии, оно не приближалось, но и не исчезало. Она просыпалась с бьющимся сердцем, и ребенок в ней беспокойно шевелился, словно чувствуя угрозу, а когда он родился на два месяца раньше и лежал в кувезе, нервно подергивая крохотными кулачками, с закрытыми глазами, которые все не хотели открываться, она не могла избавиться от чувства, что это дань, которую она выплатила той, другой женщине. Не всю целиком, потому что ребенок остался жив, но, быть может, часть дани, достаточную, чтобы освободиться от заклятья.

Она сразу же захотела второго ребенка, а после, она знала, захочет и третьего, и четвертого, но тело ее оставалось бесплодным, и, консультируясь у все новых врачей, проводя каждую весну помногу недель на курорте, она мало-помалу поняла, что выплата дани еще далеко не закончена и, быть может, не закончится никогда, если с ней, как и с той женщиной, не случится что-нибудь непоправимое. Она, правда, не всегда так думала. Как правило, ей удавалось подавить в себе эти страхи, призывая на помощь доводы рассудка. Ибо, конечно же, никакой взаимосвязи тут не было, это она сама выдумала взаимосвязь и страшилась ее. Та, другая, была лишь призраком, явность и сила которого зависели только от ее воспаленного воображения.

Но она слишком часто бывала одна, и иной раз, когда сидела у минерального источника со стаканом воды в замершей руке, слушая вкрадчивую или, наоборот, оглушительную музыку курортного оркестра, ее мысли пробирались своими тропками, и она внезапно вздрагивала от вопроса: что же будет? Какова назначенная ей кара? Кого ей суждено потерять? Мужа? Ребенка? Или, быть может, у нее отнимут обоих?

Да, она признала свое поражение в этой безнадежной борьбе, и ей сразу стало легче. Она вдруг сумела примириться с мыслью, что у нее больше не будет детей. Но это долгое испытание укрепило ее дух. Отныне она всецело посвятит себя двум близким людям. Кристофу она постарается быть еще более заботливой матерью, а Ульриху – еще более верной спутницей.

Вот уже три года он руководит фирмой и резко изменил прежний курс. Он вдвое увеличил оборот, хотя, как то и дело подчеркивали отец и Рудольф, добился лишь незначительного роста прибыли. Оба они не желают понимать объяснений Ульриха, что при работе по старинке, без расширения дела, фирме попросту не выжить: конкуренция сбивает цены, вынуждает повышать жалованье рабочим, обновлять и модернизировать производство, тон на рынке задают крупные, растущие фирмы, под натиском которых маленькие семейные предприятия не выдерживают и постепенно гибнут. Он уже много лет твердил об этой экспансии и шаг за шагом склонял их к новому курсу: купил две небольшие, гоже семейные, фабрики, одна выпускала лимонад, другая – овощные консервы. С цифрами в руках доказал им, что оба предприятия снова станут рентабельными, если управление и сбыт продукции сосредоточить в одном месте, в их, Патбергов, фирме. По его мнению, приобретение этих фабрик укрепит и их, как он любил говорить, «собственную позицию на рынке». На семейном совете она проголосовала «за», Ютта, как и почти всегда, примкнула к ней, отец воздержался, зато Рудольф возражал категорически, но был вынужден подчиниться большинству. Впрочем, с его мнением в семье давно уже никто всерьез не считается. Его незрелость и некомпетентность в делах всем очевидны. Ульрих имел достаточно возможностей весьма наглядно это продемонстрировать.

Что, собственно, у него на уме? Какая гордыня его подстегивает? Утверждаться в ее глазах ему нет нужды. Как и в глазах ее семьи, чего Элизабет поначалу очень хотелось. С тех пор как они полтора года назад съехали с виллы и стали жить в собственном коттедже, который Андреас спроектировал по подробнейшим указаниям ее мужа, Ульрих окончательно отдалился от семьи. Теперь он нередко убеждает ее настоять на прижизненном выделении ее доли наследства, стремясь, видимо, окончательно утвердить свою власть над фирмой. Во время этих бесед она сама порою кажется себе ретроградкой, но все яснее понимает, как прочно привязана к семье и особенно к вилле и парку с его старыми деревьями, цветочными клумбами и просторными подстриженными лужайками, – она помнит их с детства, и с тех пор они ничуть не изменились. Отец нанял садовника, чтобы содержать парк в порядке. Теперь, когда в восемнадцати комнатах огромного дома живут только он да Рудольф, это и впрямь сомнительная роскошь. Но когда Ульрих заводит об этом разговор, она сама удивляется упрямству, с каким противится его доводам. Они могли бы и не уезжать. На вилле всем бы места хватило. Куда большая роскошь – их коттедж, который он так хотел построить, а живется им там ничуть не лучше.

Вот он стоит. Рядом с ним Лотар, за которого она ведь тоже могла выйти замуж, но он никогда не будоражил ее мечты. Если подумать, сколь верна и надежна его привязанность, то это даже несправедливо. С ним ей не пришлось бы опасаться, что она нелюбима. Но она всегда была настолько уверена в нем, что ей это наскучило еще прежде, чем в ее жизнь вошел Ульрих. А Лотар сразу все понял, понял раньше других и просто отступился, без борьбы. Слабость ли это была или мудрость – ей трудно судить. Когда-нибудь после, по прошествии лет, когда все окончательно образуется и все они будут счастливы, она поговорит с ним об этом. Может, Лотар сумеет ей объяснить и то чувство, какое она испытывает к Ульриху. Этот страх высоты, боязнь провалиться в бездонную пропасть – страх, улетучивающийся, едва только он на нее посмотрит.

Да, она любит этого человека. Сейчас, на качелях, ей легко представить, как она летит к нему. Некоторое время она качалась еле-еле. Теперь же ей снова хотелось летать. Видишь меня? – хочется крикнуть ей сейчас, в высшей точке взлета. Видишь меня? Я здесь! Не страшно, что мы пока далеки. Так даже интересней! У нас все впереди. И ничего, что путь может оказаться долгим. Я не боюсь того мига, когда мы наконец обретем друг друга. Видишь меня? Я здесь! Я лечу! Я счастлива! И мне не страшно.

Он помахал ей. Прибыли гости – их давний клиент с женой, – они останутся к ужину. Ульрих хочет, чтобы она подошла поздороваться.

Элизабет остановила качели, резко выпрямившись и тормозя ногами о землю. О господи, не встать – все кружится и качается, парк, дом, даже небо и облака. Сейчас, сейчас она подойдет. Она слишком долго качалась. Надо подержаться за что-нибудь, хотя бы вот за канат или за стальную опору. Взлет и падение, как в детстве, словно тебя укачивают. И тебя, и всех остальных тоже. Как будто она вдруг опьянела, но она уже чувствует улыбку на своем лице. Сейчас, сейчас, вот только земля под ногами перестанет качаться, – и она подойдет к ним, подойдет с этой улыбкой.

5. Короткий отдых в Дании

Долгие годы... С открытыми глазами, которые ничего не видят. Что-то покинуло тебя. Ты хотел спросить, что это было? Но голос, задающий вопросы, по мере твоего раздвоения звучит все тише. Годы, долгие годы... Как ни в чем не бывало, словно ты все тот же и дела твоих рук все еще подвластны тебе, ты идешь к дому. Пора ужинать, вон твое место за столом. Ты принимаешь образы и распадаешься снова. Никто, похоже, не замечает этих метаморфоз. Ничто не подгоняет тебя, ты можешь не торопиться. Чего тебе недостает, когда все есть? Что переменилось, если все остается по-старому? Годы, долгие годы. Скучный, бесцветный голос, что он там бормочет? Говори по буквам, я не разберу. Весна сменяется летом. Привет, как дела? Ничего, боли прошли. Я десять раз тебе звонил. Не разберу, что ты говоришь...

Оттащив шезлонг на несколько метров от террасы летнего домика, Ульрих Фогтман вот уже час изучал газеты, которые купил, съездив после завтрака в киоск к курортному отелю. Позади, в плетеном кресле, которое слегка поскрипывало при малейшем ее движении, устроилась Элизабет. Какое-то время было слышно и тихое позвякивание вязальных спиц. Но сейчас, видимо, она отложила вязанье и углубилась в одну из тех книг, что шеренгой выстроились на книжной полке в гостиной: романы, биографии, психологические репортажи-исповеди и даже справочник-путеводитель по Дании. Это была целая библиотечка, специально подобранная для летнего отдыха, однако для себя он ничего в ней не нашел. Он, правда, заметил, что в газетном киоске продаются и немецкие книги, дешевые карманные издания. Можно было купить несколько детективов, но его не соблазнили даже детективы. Он еще не успокоился, хотя был здесь уже несколько дней.

Странно, что его так раздражает это безделье. Словно его затормозили на полном ходу и теперь силой заставляют отдыхать, ничего не делать, залечь в шезлонг и, что называется, отключиться, гулять по пляжу, плескаться в море и вообще предаться бездумной лени. А ему все хуже и трудней удается изобразить радость блаженного отдыха, хотя это наименьшее из того, что от него ждут. Он постоянно чувствовал на себе настороженные взгляды Элизабет, от него они не укрылись, но он по возможности старался их не замечать. ИI все же иногда их взгляды скрещивались. Тогда она, набравшись храбрости, с робкой улыбкой спрашивала: «Тебе хорошо?» И он всякий раз с улыбкой бросал в ответ: «Конечно, замечательно», – или что-нибудь в том же духе. И это было все, чем он мог смягчить разочарование, которое читал в ее глазах.

– За много лет впервые отдыхаем вместе, – сказала Элизабет, когда он, на неделю задержавшись из-за срочных дел, приехал сюда на своей машине. В ее словах ему послышался мягкий, угасающий упрек, за которым пробивались нотки надежды, и он постарался тут же осторожно отгородиться от столь прихотливого сочетания эмоций.

– Вряд ли это можно так назвать. Мы же не одни. Весь клан тут.

– И все же, – возразила она, – у нас будет много времени, чтобы побыть вдвоем. А кроме того, можно ведь и отделиться.

– Ты считаешь?

И она ответила:

– Ну конечно. Все в наших руках.

Видимо, она с самого начала хотела дать ему это почувствовать. Ведь, когда он приехал, встречала его она одна. Остальные отправились на пляж, вероятно, она их выпроводила, приговаривая: «Поезжайте, поезжайте, а я тут побуду».

Вся семья звала, что Элизабет любит побыть одна. И он тут же представил себе, как она подметает полы в доме, вытирает пыль, а потом застилает в спальне вторую кровать. Потом она, наверное, вышла на воздух, устроилась с книгой или вязаньем на небольшой террасе, сложенной из серых бетонных плит, и стала его ждать. И когда поздним утром, сверяясь с рисунком, который она ему прислала, он вырулил из ближайшего перелеска, он сразу увидел ее возле первого из двух деревянных домиков, словно она сама, тотчас вскочившая с кресла и радостно замахавшая ему рукой, – тоже знак на ее рисунке. В этой незнакомой местности, которую он знал только по фотографии, Элизабет тоже показалась какой-то необычной, будто он видит ее впервые. Да, это она, его жена, она попросила его сюда приехать. Всю дорогу, пока ехал по Ютландии, он избегал думать о ней. Загнал свои страхи глубоко внутрь и старался отвлечься от неприятных мыслей. Они прекрасно проведут эти две недели, внушал он себе. И сейчас, увидев ее на фоне этого пейзажа, вдруг ощутил прилив нежданной уверенности: все будет хорошо.

Место было тихое, в стороне от дороги, вдали от туристов и курортников; до моря отсюда больше часа ходьбы. Ютта и Андреас обнаружили эти два домика с замшелыми, поросшими травой крышами в прошлом году и сразу сняли их и на следующее лето. На сей раз сюда съехался весь семейный клан. На первой открытке, в которой Элизабет извещала его о благополучном прибытии, расписались все. Но сейчас не видно было ни Ютты и Андреаса с их дочурками, ни Кристофа, ни старого Патберга. Одна Элизабет, стоя у порога, широкими взмахами руки показывала ему, чтобы подъезжал прямо к дому, где уже стоит ее машина.

– Вот и ты. – Она обняла его. – Как доехал?

– Благополучно. Да и погода хоть куда.

– Скандинавский антициклон, – объяснила она. – У нас тут все время солнце с утра до вечера. Видишь, как сухо?

– И как ты загорела...

Она улыбнулась, осчастливленная его взглядом, и только тут он заметил, что на ней новое летнее платье. Крупный, броский узор придавал ему очень датский вид, наверняка платье было куплено в одной из курортных палаток, на которых снаружи вывешены соломенные шляпы и пестрые мячи в сетках. Около последней бензоколонки, где он остановился справиться о дороге, он видел в киоске такие платья.

– Да, – сказал он, – вид у тебя отдохнувший. Ты очень помолодела.

– Погоди, – ответила она. – Через пару дней и ты загоришь не хуже.

Голос ее звенел ликованием и счастьем, которых он в себе совсем не чувствовал и не мог вызвать. Больше всего ему хотелось сейчас сказать ей: «Не спеши, дай мне сперва прийти в себя. Не требуй слишком многого. Я еще не приехал».

Вместе они внесли багаж в дом и сложили на кровать в спальне.

– Вот здесь спишь ты, а здесь я, – сказала она.

– А остальные?

Кристоф и старый Патберг спали в соседней комнате.

В узком проходе между кроватями они стояли почти вплотную, и он подумал: если бы все у нас было как надо, мы бы не разговаривали попусту, если бы все было как надо, мы бы уже легли...

Наверное, она думала о том же. Ведь она все устроила, чтобы встретить его наедине. Быть может, надеялась, что здесь у них все начнется сначала. Но почему она всего ждет только от него и ничем, кроме радостной болтовни, своей надежды не выказала?

А раз так – они снова вернулись в гостиную. Она сварила кофе, и они уселись друг против друга в креслах перед домом.

Что-то было упущено, что-то неуловимо осталось по-старому. Ему сейчас это было безразлично. Яркое солнце уже начинало припекать, но легкий бриз приятно смягчал жару. Кофе получился отменный и сразу его взбодрил.

Он сказал, что ему здесь нравится, что здесь сразу чувствуешь себя другим человеком, что завтра он тоже поедет на пляж и еще что-то в том же духе.

Вот тогда-то она и заметила, что они впервые за много лет отдыхают вместе и что теперь, если им захочется, у них будет много времени друг для друга.

Пока что они пользовались этим временем не слишком удачно. Отдых не сблизил их, только все больше погружал в неизменно ровную дружескую привязанность, в которой было что-то искусственное и натужное, – не потому, что у них были поводы к ссоре, а потому, что, оставаясь наедине, они не могли вести себя иначе.

Ему, видимо, вовсе не стоило приезжать. Это была ошибка. Он чувствовал, как день ото дня в нем накапливается раздражение. Вот он сидит в шезлонге, просматривает спортивные заметки и светскую хронику, потому что ни на чем более серьезном просто не способен сосредоточиться, изучает гороскопы и брачные объявления, а тем временем на фабрике, где у него занято шестьдесят рабочих – на треть больше, чем в прошлом году, – кипит работа. Минувший год был крайне напряженным, и завершить его удалось с наилучшим балансом, таких показателей у него еще ни разу не было. Наконец-то он сумел переломить тенденцию к спаду, наметившуюся в предыдущие годы. Кроме того, он выкупил доли Рудольфа и Ютты, брата и сестры Элизабет. Это было совсем непросто, ведь одновременно потребовались крупные дополнительные вложения, чтобы выполнить мюнхенский заказ. Ему пришлось приобрести новый автофургон с прицепом, новый наполнительный автомат, расширить котельную и склады. Но его банк, как только он ознакомил руководство с условиями заказа, охотно и щедро пошел ему навстречу, благодаря чему он смог рассчитаться по всем платежам. Размах требует риска, а рисковать легче в одиночку, без трусливых всезнаек на борту. Теперь невыкупленной осталась только доля его тестя, и еще два-три года Фогтман, видимо, вынужден будет терпеть советы и воркотню Патберга, пресекая робкие попытки старика встревать в дела фирмы.

Да, приезжать не стоило, особенно сейчас. Тревожный сигнал из Мюнхена не слишком, впрочем, серьезный, теперь не давал ему покоя. Дней десять назад позвонил прокурист новой торговой фирмы и попросил о пролонгации третьего векселя. Объяснения его звучали вполне убедительно. Фирма начала расширение сети супермаркетов, при таком масштабе работ временные финансовые затруднения – дело обычное, и вполне естественно, что от него, будущего главного поставщика, ждали понимания в этом вопросе.

Собственно, ничего особенного в самой просьбе не было, разве что он ничего подобного не ожидал. Это было неожиданно, но в порядке вещей. Теперь, задним числом, он даже удивлялся, насколько его все это встревожило. Ибо в первый момент он даже решил написать Элизабет в Данию, что не сможет приехать. Но когда уселся за стол и принялся писать письмо, причины, на которые он хотел сослаться, ему самому показались смехотворными, все это в любом случае не стоило того, чтобы лишний раз выслушивать назидательные тирады Патберга. Он скомкал начатое письмо, твердо решив ехать и ничего не говорить ни Патбергу, ни Элизабет. Всегдашний довод, с помощью которого он из года в год уклонялся от таких поездок – у него, мол, летом самая работа, – на сей раз послужит доказательством от противного: он едет, значит, в делах полный порядок. «Все идет хорошо, – написал он Элизабет. – Я приеду, как обещал, и очень этому рад».