Текст книги "Победителю достанется все"

Автор книги: Дитер Веллерсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Этот человек – единовластный правитель Заира. С его благословения две сотни семей беспардонно разоряют страну. Сам он владеет огромной недвижимостью во Франции, Бельгии и Швейцарии. И, как говорят, много лет состоял на жалованье у ЦРУ. Впрочем, все это в порядке вещей. По африканским понятиям, Мобуту – талант. Ориентация у него, в сущности, западная, хотя три года назад он решил перевести страну на национальный, строго африканский курс во внутренней политике. У кого были французские имена – заставил поменять на африканские. Европейские фирмы все до одной были экспроприированы и национализированы. Он там своих людей посадил.

– Вы хорошо осведомлены, – заметил Фогтман.

– Стараюсь. Потихоньку-полегоньку. Главное – терпение.

– По всему вижу, планы у вас грандиозные.

– Дорогой мой, если вы прилетите сейчас в Киншасу и зайдете вечерком в бар «Мемлинга», «Регины» или «Паласа», вы снова увидите там множество европейцев и американцев, и все эти люди намерены в ближайшем будущем ворочать большими делами. Обстановка улучшается с каждым днем. Ведь два года национализации совершенно развалили экономику страны. Теперь власти наконец поняли, что к чему, и начинают трезво смотреть на вещи. Собираются отменить национализацию, привлечь иностранный капитал и сделать крупные вложения по крайней мере в две отрасли – в транспорт и сельское хозяйство. Скоро там ой какие дела завертятся.

– У вас уже есть опыт деловых контактов с Заиром?

– Есть, но пока не слишком обширный. Я торговал немного американским армейским имуществом – шерстяными одеялами, башмаками, обмундированием, палатками. Еще грузовики сбывал через бельгийских и французских посредников. Эти люди помогли мне проникнуть на африканский рынок. Зато теперь я пойду напрямик. Для того и ездил в Киншасу.

– Понятно... А как вы достаете товар?

– Связи. Я уже много лет регулярно бываю на распродажах, где американская армия реализует складские запасы. В большинстве случаев эти распродажи обусловлены передислокацией войск. Вдобавок существует какое-то предписание насчет того, что запасы надлежит периодически обновлять – вероятно, из-за договоров с собственной промышленностью: контракты действуют, а значит, и поставки идут. Так вот, если посчастливится, можно закупить хорошие, вполне новые вещи.

– Прежде всего, если подружиться с нужными людьми, как я полагаю.

– Само собой. Меня уже знают, нет-нет да и подскажут кое-что. Ну а я решаю, чего стоит эта подсказка, и при случае не забываю отблагодарить.

– При случае или сразу, не откладывая?

– Очень уж драматично у вас выходит, и напрасно. Друзья нужны каждому, так легче идти по жизни. А когда люди с давних пор дружны, когда между ними доверие, они, конечно, друг другу помогают.

Оттер откинулся в кресле, точно желая повнимательнее рассмотреть Фогтмана.

– Знаете, по-моему, вы мнительный одиночка, такой же, каким был я. Но делать бизнес – значит объединять интересы, и я это понял. Вы чересчур все усложняете, дорогой мой.

– Возможно. Но меня окружали одни только умники-всезнайки да болваны. Кстати, на первых порах недоверие не помешает.

Оттер примирительно улыбнулся. Боже упаси, он и не собирался возражать Вид у него скорее был такой, будто он хочет дать дельный совет и при этом самодовольно думает: уж мне ли не знать!

– Ну а теперь держитесь! Сейчас я вам покажу одну вещицу. Ручаюсь, она вас заинтересует.

Он легко, но со значением коснулся руки Фогтмана, которая лежала на подлокотнике, потом встал, подошел к шкафу и, вынув оттуда черный «дипломат», торжественно, как фокусник, готовящий свой коронный трюк, отнес его на письменный стол, наискось перегородивший комнату. Неторопливая серьезность, с какой он вытащил из кармана связку ключей, пробежал по ней пальцами, затем двумя разными ключами отомкнул сперва сам чемоданчик, а потом секретное внутреннее отделение, была до того демонстративна, что Фогтман даже спросил:

– Что у вас там? Наркотики?

– Нет, не наркотики, – ответил Оттер, – хотя тоже прелюбопытная штучка.

Все с той же торжественной медлительностью он достал из потайного отделения «дипломата» маленькую плоскую коробочку. На ней виднелась красная надпись, но со своего места Фогтман не мог ее разобрать. Оттер отодвинул чемодан в сторону и извлек из коробочки белый футляр, точнее, узкий матерчатый мешочек, который он осторожно сдвинул книзу. Внутри оказался какой-то стеклянный предмет – не то палочка, не то баллончик. На миг Оттер поднял его вверх, словно этакий сверкающий ковчежец, потом бережно опустил на белый мешочек.

– Идите-ка сюда, взгляните. Только руками не трогайте.

Фогтман нерешительно приблизился и посмотрел. Предмет, который Оттер с такой важностью показал, а после, как драгоценный выставочный экспонат, уложил на белый мешочек, была обыкновенная стеклянная ампула пятнадцати – двадцати сантиметров длиной, наполненная водянисто-прозрачной, бесцветной жидкостью. Сверху ампулу опоясывала узкая бандеролька с крохотным черно-белым значком, который Фогтман принял было за розочку, но, вглядевшись, сообразил, что это – череп.

– Что это? – спросил он.

– Метилбромид. Яд, вызывающий паралич дыхательных органов.

Фогтман как раз хотел наклониться, чтобы прочесть надпись на бандерольке, и прямо обмер. По рукам волной пробежала дрожь, словно он едва не совершил что-то непоправимое. Он отдернул руки и даже прижал их к себе.

– И что же вы думаете с этим делать?

Уголки губ Оттера тронула едва заметная улыбка.

– Да мало ли что. – Он помолчал, потом спокойно, с расстановкой добавил: – У меня таких ампул девятьсот шестьдесят тысяч.

Вот теперь Фогтман испугался по-настоящему. Чудовищность этой колоссальной цифры не только придала еще более устрашающий вид ампуле, но изменила и самого Оттера, с него будто сорвали маску, и на секунду Фогтмана взяло сомнение; уж не сумасшедший ли перед ним?

– Господи помилуй, – выдохнул он, – на что вам это зелье?

Оттер не ответил. Осторожно убрал ампулу в коробочку и запер в потайном отделении «дипломата». Потом обошел вокруг письменного стола, подхватил Фогтмана за локоть и отвел назад в кресло.

– Я вам все объясню, – сказал он.

– Метилбромид – яд, вызывающий паралич органов дыхания, – служит американской армии своего рода квартирмейстером. Им очищают казармы от насекомых. Прибыв на новое место дислокации, квартирьерская команда забрасывает стеклянные ампулы с жидким ядом в помещения, предназначенные для личного состава, а затем наглухо закрывает все окна и двери. Вытекающий из разбитых ампул яд, испаряясь, распространяется по всему зданию, и через несколько часов там не остается ничего живого. Вслед за тем окна и двери распахивают настежь и ждут, когда яд выветрится.

В сельском и лесном хозяйстве метилбромид также применяется для уничтожения насекомых. На европейский рынок он поступает в больших стальных баллонах под высоким давлением, которые можно подключать к распылителям. Любая другая форма хранения и использования запрещена. Метилбромид разрешается распылять с вертолетов над обширными площадями монокультур, особенно подверженных нашествиям вредителей. В садоводческих районах трижды в год можно видеть на плантациях поливочные автомобили, орошающие деревья широкими струями воды. Шоферы этих машин работают в противогазах, так как в воду подмешан инсектицид.

В странах третьего мира, главным образом в Африке, обработка открытых площадей оказалась делом сомнительным и слишком дорогостоящим, нет ни обученного персонала, ни технических приспособлений. Вдобавок при малейшем нарушении дозировки яд под воздействием интенсивной солнечной радиации не только убивает насекомых, но и обжигает растения. Поэтому тамошние поля вернули, так сказать, в лоно природы и пока стараются уберечь хотя бы весьма и весьма скромные урожаи в амбарах и хранилищах. И тут непритязательный метод американской армии хорошо себя оправдал; стеклянные ампулы бросают в силосные бункера и складские помещения и запирают их. Ядовитые испарения насквозь пропитывают запасы кукурузы, маниоки, риса и проса, а полузадохшиеся мыши и крысы выползают из своих тайных нор. За несколько часов буйство вредителей в складских камерах полностью замирает. Без такой обработки – иногда многократной – сохранить урожай практически невозможно.

Небольшой доклад Оттера Фогтман выслушал так же завороженно, как более двадцати лет назад слушал лекцию о деньгах, на которую его затащил Хорст Райхенбах, и, как тогда, очнулся с ощущением, что узнал нечто ошеломляюще новое. Вот, значит, как делают дела – дерзко, изобретательно, с размахом, учитывая самые причудливые хитросплетения интересов и взаимосвязи безмерно далеких друг от друга обстоятельств: здесь, в Европе, американцы с их расточительным изобилием, которое даже армию понуждает ускорять потребление и товарооборот; там, в Центральной Африке, громадная слаборазвитая страна с ее примитивным сельским хозяйством и продажным чиновничеством, которое, прибрав к рукам и без того скудные государственные запасы, спекулирует на черном рынке. И Оттер сумел связать эти два полюса, терпеливо вживаясь в столь различные мироощущения. Оттер завел друзей среди американцев, которые с его помощью полулегально сбывали собственные складские запасы, но вдобавок он ухитрился привлечь на свою сторону и даже превратить в пособников совершенно иных по складу ума чернокожих чинуш и торгашей, засевших в министерствах и отелях Киншасы, людей очень непростых, скрытных, исполненных вежливо-улыбчивого коварства. У этого Оттера нюх на скромно подставленные ладони, он с блеском владеет всевозможными манерами подкупа – держится то фамильярно-грубовато, то церемонно и льстиво, смотря по ситуации, – и куда ветер дует, он наверняка прекрасно чувствует, и обстановку и удобный момент точно оценивает, не упуская из виду ни важнейших экономических процессов, ни политических обстоятельств, чтобы в конце концов привести все к одному-единственному знаменателю, иначе говоря, к сделке или тому, что за нею кроется, – к деньгам, которые стирают любые различия и связывают все и вся так, как ему хочется; дельцы вроде Оттера, по сути, артисты и совершенно затмевают прославленных корифеев театральной сцены своим вдохновением, богатством фантазии, дерзостью, затмевают не только потому, что мыслят куда отважнее и дальновиднее, а потому, что идут на самый настоящий риск и играют подлинными обстоятельствами и живыми людьми, потому, что творят шедевры жизненного искусства, а не инфантильную академическую чушь, которая, между прочим, тоже создается лишь ради денег.

– Великолепно, – сказал он. – Сколько же это вам даст?

– Вдвое-втрое больше того, что поставил, – ответил Оттер и, прежде чем возобновить объяснения, опять благодушно улыбнулся. – В черной Африке людей интересуют не рыночные цены, а сколько денег они положат себе в карман. Там главное – перебить конкуренцию, дать взятку покрупнее, тогда и цену сбивать не понадобится. Девятьсот шестьдесят тысяч ампул можно продать за семь – семь с половиной миллионов марок. То есть по цене гораздо выше рыночной. Из них один-два миллиона марок придется списать. Они уйдут по другим каналам. Издержки на разъезды и гостиницы при всем при том относительно невелики. Куда весомее банковские проценты, дело-то волокитное, трудоемкое, истинная головоломка.

– И какова же ваша первоначальная ставка?

– Миллион двести тысяч. Но зато я вынужден все делать сам.

Опасаясь выдать свое волнение, Фогтман не поднимал глаз от пустой кофейной чашки. Потом, в надежде, что на этот раз Оттер не поднесет ему огня и не станет вглядываться в его лицо, вытащил сигарету и закурил. Оттер сидел, потирая губы согнутым пальцем. По всему видно, человек искушенный и большой дока.

– Зачем вы мне все это рассказываете? – спросил он.

– Ищу партнера на будущее, – ответил Оттер, – человека, который, пока я за рубежом, будет договариваться со здешними банками.

Катрин бесспорно произвела на Оттера впечатление. Он с церемонной учтивостью поцеловал ей руку и сказал:

– Очень рад что сегодня вечером вы оба мои гости.

– Предупреждаю, – улыбнулась Катрин, – я чудовищно голодна.

– Тем лучше, мадам, любое ваше желание будет исполнено. За это я ручаюсь.

Оттер заказал столик у окна с видом на озеро и прибрежный бульвар с его почти совсем уже голыми деревьями. Видимо, прошел дождь – огромное панорамное стекло как бы воссоздавало снаружи, в сумеречной сырости, зеркальный образ освещенного зала, рождая мерцающий зыбкий мираж. А здесь, внутри, было уютно и спокойно. Они удобно расположились за столом Фогтман – рядом с Катрин, Оттер – напротив них. Когда подали аперитивы, подошел управляющий, приветствовал их и собственноручно зажег на сервировочном столике серебряный канделябр. Они принялись изучать меню, наперебой читая названия блюд.

– Что бы вам взять на закуску? Семгу домашнего посола? Или копченую волжскую осетрину с севрюжьей икрой?

– Страсбургский паштет из гусиной печенки с желе «мадера»?

– А потом что закажем?

– Как насчет супчика?

– Ну а самое главное – мясо или, может, здешнюю озерную рыбу?

– А может, вам больше по вкусу дичь?

– Ой, дичь! Смотрите: куропатка, фазан – как раз для меня!

– Лично я возьму белые грибы в сметане с зеленью и пряностями, а к ним клецки.

– Превосходно. А пить что будем?

К закуске выбрали терпкое, красное «Траминер». К дичи управляющий порекомендовал «шамбертен». Оттер, которому уже доводилось пить это вино, одобрил совет управляющего, и тот удалился, взглядом отдав распоряжение персоналу.

Фогтман разворачивал крахмальную салфетку, жесткую на ощупь и гладкую, а Катрин рассказывала Оттеру, как она любит читать ресторанные меню. Прием знакомый – один из ее способов начинать разговор. То ли не сообразила, что ему известна эта ее уловка, то ли считает, что они заранее условились развлекать Оттера светской беседой и теперь во всем заодно. И все-таки он не переставал удивляться, слушая, с каким оживлением она щебечет, словно все эти «откровения» пришли ей в голову вот только что.

Фогтман видел, что Оттеру трудно приноровиться к такой манере вести беседу. И с ним на первых порах было то же. Ничего, когда узнаешь ее поближе, она уже так не заводится.

Неожиданно она сказала:

– Вы, мужчины, для меня загадка. Ну какая радость в этих ваших делах, если у вас ни на что другое не остается времени?

– Я будто слышу мою жену, – заметил Оттер.

– А я – мою, – поддакнул Фогтман.

– Вот как? И что же? Разве жены не правы?

– Может, и правы, но сейчас-то мы с вами, – сказал Оттер, поднимая свой бокал.

Катрин тоже подняла свой и улыбнулась, искоса бросив на Фогтмана заговорщицкий взгляд.

– Все вы одинаковы. Вот почему я никогда не выйду замуж.

– Главное, мадам, чтобы вам было с нами хорошо.

– Ко мне в душу никто не заглянет.

– А жаль. Вы ведь совсем нас заинтриговали.

– И поделом. У вас тоже есть свои тайны.

– Тайны? У нас? – Оттер посмотрел на Фогтмана. – Мы скромные коммерсанты.

– А по-моему, вы – международный торговец оружием, – объявила Катрин.

– Что вы, что вы! – усмехнулся Оттер. – Я не настолько опасен.

Но было заметно, что он польщен.

– Ты не так уж далека от истины, – сказал Фогтман. – Насчет международного торговца в самую точку попала.

– Профессии я всегда хорошо угадываю. Осталось угадать товар.

– А вот это пока секрет, – сказал Оттер.

Два часа спустя они сидели в погребке на небольшом возвышении рядом с танцевальной площадкой, на которой теснились пары. Теперь их было четверо – после ужина Фогтман вытащил из бара Хорста Райхенбаха. Гремела музыка, клубился табачный дым. Голоса стали громче, жесты порывистей, лица раскраснелись. Они дискутировали, они спорили. Райхенбаха потянуло на откровенность, и он признался, что перешел в другой лагерь, был теперь заместителем управляющего в одном из благотворительных обществ и попутно издавал бюллетень левого толка, писал для него проблемные статьи и комментарии. Говорил он еще более гладко, чем раньше, хотя проповедовал теперь прямо противоположные взгляды, ибо, как сам он утверждал, все переосмыслил и многому за эти годы научился.

«Многому научился» – это хорошо, – сказал Фогтман, – в таком случае проводи нас к истокам своей мудрости.

– Ты знаешь стихотворение «Вопросы читающего рабочего»? – и Райхенбах процитировал:

Кто воздвиг семивратные Фивы?

В книгах названы имена повелителей,

Разве повелители обтесывали камни и сдвигали скалы?[3]

– Если ты спрашиваешь меня, то нет, – улыбнулся Фогтман. – Только мне это не в новинку. Я, между прочим, сам вкалывал у Патберга в цехе автоматов. А чьи это стихи?

– Брехта.

– Ну конечно!

– Знаешь ли, в данном случае ирония не аргумент, – заметил Райхенбах.

– От священной коровы и молочка не попьешь...

– Благодаря этому стихотворению я кое-что для себя уяснил, кое-что принципиальное.

– Что существуют каменотесы? Так это всем давно известно. И если ты с некоторых пор о них печешься, честь тебе и хвала. Но подаваться из-за этого в социалисты отнюдь не обязательно.

– Ты, Ульрих, все еще мыслишь как индивидуалист, как частный предприниматель. А сейчас нужны конструктивные социальные концепции. Одной экономикой ничего не добьешься. Да и сама экономика, по сути, та же идеология, создающая видимость благополучия и процветания. Но мы-то живем не среди беззаботных фантазеров, а в эпоху перманентного кризиса.

– Так ведь именно частная инициатива возродила после войны наше общество. Если ты еще помнишь.

– По-моему, Ульрих, ты заблуждаешься. Дело в том, что совокупная общественная ситуация после войны попросту скрадывала противоречия. Куда ни сунься – всюду огромная, острейшая нужда буквально во всем, она-то и обусловила длительный экономический подъем. Тут каждому что-нибудь да обломилось. Интересы капитала пребывали как будто бы в полной гармонии с интересами общества. Теперь это уже не так. Структурные противоречия растут день ото дня. Нынешнее наше общество не поспевает за прогрессом технологии.

– По милости этих твоих «общественных интересов» вам садятся на шею бюрократы-чиновники и целая шайка бездельников, которым только бы денежки из людей выкачивать.

– Мне тоже непонятно, что вы разумеете под интересами общества, – вмешался Оттер. – У меня свои интересы, у вас свои.

– Но живем-то мы в одном мире.

– Пока что, слава богу, не в однообразном.

– Какая скука, – протянула Катрин, – а танцевать никто из вас не умеет?

Они тотчас спохватились – ну как же, Катрин совсем заскучала. Трое кавалеров увлеклись спором, а с единственной дамой никто даже не потанцует. Славные наступили времена, нечего сказать!

– Потанцуй с господином Оттером, – предложил Фогтман Катрин. – А я тем временем промою мозги старому другу. Так сказать, в порядке дружеского перевоспитания.

Когда они с Райхенбахом остались одни, Фогтман спросил:

– Ну что, социалист, вино-то еще пьешь?

– Признаться, да.

– По крайней мере в честности тебе не откажешь. Помнишь, как совал мне под нос этикетку самой лучшей своей бутылки, а я понятия не имел, чего ты от меня добиваешься?

– Нет, забыл. Но вот что ты был простофиля, помню отлично.

– А ты предатель. Отрекся от нашей давней религии творческого эгоизма. И понес наказание – разжирел.

Фогтман хлопнул Райхенбаха по плечу:

– Социалист! Надо же, именно ты – социалист... Не забыл еще мою свадьбу? Белые экипажи? А старый Патберг умер.

– Слыхал. Или в газете прочел. Ты все еще с Элизабет?

– Да.

– Как она сейчас?

– Спроси что-нибудь полегче.

К столику вернулись Оттер и Катрин. И всех разом одолела жажда, все признались, что ужасно хотят пить. Ну-ка, чем тут угощают? «Клико» из почтенных подвалов барона Ротшильда, а это отнюдь не располагает к умеренности.

– Будьте здоровы! За дружбу и успех! За всеобщее благоденствие и за всех прилежных работяг, которые воздвигли город Фивы, – а что, почему бы и нет?

– За нашу прелестную даму! – провозгласил Оттер.

– За третий мир,– добавил Фогтман.

По желанию Оттера ансамбль исполнил несколько старых мелодии Луи Армстронга; Оттер их всегда заказывал, бывая здесь.

– Луи Армстронг для меня, – рассуждал Оттер, – символ доброй, старой, милой Америки. С этим я вырос. А кто пришел на смену? Элвис Пресли! Кошмар! Вот вам и прогресс культуры. Но сегодня музыку заказываем мы.

Катрин и Оттер танцевали. Оттер держался чуть скованно. Правда, с ней ему было легко, и он успешно лавировал в толпе танцующих. Следующим номером певец выбрал слоуфокс, сентиментальный и навевающий грезы. Обнаженная рука Катрин обнимала Оттера за шею, его рука лежала у нее между лопатками. Зеленовато-серые глаза Катрин смотрели куда-то в мглистый, мерцающий огнями свечей воздух.

– Куда ушли все эти годы? – проговорил Фогтман.

Фогтман с Катрин вернулись к себе под утро. Райхенбах, который жил в другом крыле, попрощался и ушел. Оттер проводил их до самой двери номера, и Катрин все это время была говорлива и оживлена. Но как только Фогтман запер дверь, она в изнеможении упала в кресло.

– Не могу больше, Ульрих. Я совершенно без сил. Боже, бедные мои волосы! Всю насквозь продымили.

Он снял ботинки, пиджак, галстук и принялся расстегивать рубашку. Катрин не двигалась, лишь тоненько зевнула. Туфли она скинула и от этого казалась беспомощной, постаревшей и даже очень обыкновенной.

– Этот Хорст Райхенбах просто страшный человек, – сказала она. – Но ты как будто бы неплохо провел время в его компании.

– Не так хорошо, как ты.

– Сердишься, что я флиртовала с Оттером? Я думала, ты этого хочешь, он же для тебя важная персона.

– Шутить изволишь! Впрочем, главное – ты получила удовольствие.

– Немножко, – кивнула она, – ведь он такой неловкий, скованный. Не привык к женскому обществу.

Она зевнула, прикрыв рот ладонью, потом обессиленно протянула ему руку:

– Помоги мне встать, иначе я так и засну в кресле.

Катрин первая юркнула в постель, а когда он привлек ее к себе, нерешительно запротестовала:

– Ульрих, ну, пожалуйста, это нечестно.

Но, заметив, как безучастна его рука, она успокоилась и положила на нее голову. Ее собственная рука бессильно, по-детски лежала у него на груди.

– Вот здорово, наверное, – прилетаешь в Киншасу, а там целый легион негров ждет твоих приказаний.

– Наверное, – согласился Фогтман,

– Мы тоже туда слетаем, когда устроятся ваши с Оттером дела?

– Не знаю. Не знаю, устроятся ли.

Катрин со вздохом вытянула ноги. Прошло несколько минут, и Фогтман совсем было решил, что она спит. Но в этот миг она сказала тихим, сонным голосом, как бы выплывшим из забытья:

– Мы сегодня шубки посмотрим?

– Конечно. Но прежде выспимся.

– Угу. – Она опять зевнула и уже в полусне приподняла голову, высвобождая его руку.

Фогтману не спалось. Полежав немного, он откинул одеяло, встал и, подойдя к окну, глянул в щелку между гардинами. Шел дождь. Смутно угадывался впереди темный, влажный отблеск озера. Мокрая чернота, по которой плывут редкие огоньки.

Девятьсот шестьдесят тысяч ампул яда, запакованных в водонепроницаемые ящики, – Оттер где-то их хранит. Интересно, сколько места они занимают? Может, целый складской зал? Он вообще-то объявил, что в ящиках? Едва ли, ведь тогда придется выполнять нуднейшие инструкции по технике безопасности. В преступных руках этот яд может стать чудовищным оружием. Впрочем, его это не касается, во всяком случае пока. Он пристроил свои четыре векселя. Решил сегодняшнюю свою задачу, а участвовать в оттеровских безумствах вовсе не обязательно.

Почему же он так встревожен? До смерти устал и встревожен, даже спать не может. И снотворное не примешь – ведь часа через три-четыре надо вставать, а после таблетки он подняться не сумеет и с Катрин не позавтракает. Лучше уж провести ночь без сна, просто полежать, отдохнуть. Он возвратился к кровати и лег под одеяло. Инстинктивно, как бы защищаясь, Катрин повернулась к нему спиной. Сердце его билось по-прежнему учащенно, дыхание перехватывало. Наверное, шампанское виновато. Или что-то другое? Может быть, непостижимо глубокий, потаенный страх, который одолевает его иногда, страх, что он угодил в фальшивую жизнь, этот страх издавна тлеет в нем, вот и теперь еще временами вспыхивает, в минуты, когда он теряет уверенность в себе. Да нет, всему виной сердце, что-то пошаливать стало, порой будто спотыкается, – именно этот насос и нагоняет на него страх. Он сел, в надежде, что так станет легче дышать. Голова свесилась на грудь, лицо взмокло от пота. Что же это? Может, разбудить Катрин? А чем она ему поможет? Нет, ей лучше не видеть его таким. Если б тут была Элизабет, мелькнула смутная мысль. Элизабет... какая чушь! Ему было стыдно этого крика о помощи, но в глубине души он уцепился за него. Помоги мне, помоги! Ну вот, уже легче, сказал он себе, уже легче. Черт, опять накатило, новая волна страха. И холодный пот течет по лицу. Жалкая, должно быть, картина. Он невольно открыл рот – дышать было нечем. Может, снова лечь, потихонечку, осторожно, ведь он совершенно ослаб, а сердце колотится как безумное. Нет, и это без толку, не помогает. Что же делать? Мрак в комнате стал еще темнее и гуще. Даже рукой не шевельнуть – нет сил.

9. Черные Дыры

Ночь была пасмурная, по небу одна за другой тянулись плотные тучи, из которых беспрерывно сеялся дождь, лишь изредка сплошная завеса облаков разрывалась и в вышине проглядывала россыпь звездных огоньков. Чуть выше верхнего облачного слоя летел самолет с красными сигнальными огнями на крыльях и хвостовом оперении Он то исчезал в наплывающих громадах туч, то появлялся вновь, и каждый раз над ним и за стеклами пилотской кабины была черная бесконечность неба в огненных брызгах Млечного Пути.

Кристоф все читал, читал. Изредка поднимал голову, щурился, тер глаза и опять склонялся над книгой. Эту книгу о Черных Дырах Вселенной он взял в городской библиотеке после обеда, но открыл только перед сном, хотел немного полистать. И лишь спустя несколько часов до него дошло, что он читает. Книга широко распахнула его разум и врывалась туда новыми и новыми образами, и убежать от этого было невозможно.

Все исчезнет, думал он, все поглотит тьма. Он словно видел фильм, где время текло вспять. И все движение материи тоже повернуло вспять – из невообразимой дали плыли навстречу друг другу звездные облака, спрессовываясь воедино, в зародыш вещества. Было это пятнадцать миллиардов лет назад. А теперь фильм снова шел как обычно. Зародыш взорвался, возникла Вселенная. Облака космического газа медленно сгустились в гигантские звезды, которые по мере сжатия разогрелись и начали светиться. Вокруг них, в плену их мощного тяготения, закружились более мелкие, безжизненные небесные тела – планеты. Некоторые звезды в пятьдесят – сто раз превосходили массой наше Солнце, и вот эти сверхсолнца в мощной вспышке энергии разбухали, многократно увеличиваясь в объеме, и превращались в красные гиганты, а затем, обессилев, съеживались, опадали. Сила гравитации брала верх над истощенной ядерной энергией, и материя спрессовывалась все плотнее – до такой невообразимой плотности, что даже свет не мог от нее оторваться. В итоге этого процесса возникала Черная Дыра, могила космического вещества, которая засасывала в свой мрак и уничтожала все, что попадало в поле ее тяготения. Порой астрономы с помощью радиотелескопов ловят пришедшее из глубин Вселенной таинственное рентгеновское излучение. Быть может, это предсмертный вопль гибнущей материи, пожираемой Черной Дырою, сигнал, что в мироздании неумолимо вершится беспрерывная работа смерти. Ведь чем больше вещества поглощают Черные Дыры, тем мощнее становится их сила их притяжения. А поскольку из любой умирающей звезды может возникнуть новая Черная Дыра, невольно напрашивается вывод, что все звездные скопления и галактики уже давно нашпигованы такими незримыми гробницами, пожирающими все больше и больше звездной материи. В конце концов от них, наверное, ничто не убережется, рано или поздно все и вся устремится во мрак абсолютного коллапса.

У Кристофа мороз по коже пробежал от этой мысли. Но чем лучше другая идея о том, что Вселенная извечно и неудержимо расширяется, все сильнее рассеиваясь в пространстве. Может, лучше уж принять гипотезу автора книги, который полагает, что задача Черных Дыр – повернуть процесс бесконечной дисперсии вспять, сконденсировать разбегающуюся материю и вновь спрессовать из нее космический зародыш.

Вдруг это и есть конец – вечный покой и тьма абсолютного сжатия. Но ведь может быть и так: в недрах зародыша под давлением чудовищной массы вновь вспыхнет космический огонь и спрессованная материя, разлетевшись от взрыва, создаст новую Вселенную. В таком случае все – просто-напросто пульсация. Через каждые восемьдесят миллиардов лет – новое начало всего, в том числе и начало жизни. Возможно, где-то в неизмеримых далях новых солнечных систем после долгих странствий по дорогам и бездорожью эволюции на исчезающе малый для мироздания срок вновь возникнут разумные существа, способные постичь гигантский космический фейерверк вокруг себя и осознать свое жалкое и убогое в нем место, чтобы чуть ли не сразу же вновь угаснуть.

Кристоф отложил книгу, голова кружилась, будто он стоял на краю бездны.

Ночь еще не кончилась. Кромка утренних сумерек, первая волна серого света, бегущая с востока на запад, была еще за тысячи километров отсюда. Потоком мрака плыли навстречу свету дождевые тучи. Они не остановят свет, но омрачат его, на целый день подернут унылой серой вуалью.

Кристоф не спал, хотя голова гудела от усталости, а часа через три снова вставать. Книга ошеломила его и взбудоражила, но от сумбура в мыслях он чувствовал уныние и пустоту. С ним часто так бывало. Читает, читает, а потом книга вдруг кончается, и неизвестно, как жить дальше. Другие-то как обходятся? Как терпят эту жизнь? Нет, не хочет он узнавать про других. Он должен попытаться быть самим собой. Он должен, он хочет... В последнее время Кристоф часто твердил себе это. И чем больше твердил, тем больше ощущал собственную неуверенность. Книга открыла ему, сколь безысходна участь тех, кто населяет эту затерянную в безднах пространства пылинку, и он преисполнился холодной гордыни. Однако это чувство тотчас развеялось, ушло без возврата. У каждого была всего-навсего своя маленькая жизнь, такая бессмысленная и безнадежная. И во всем, повсюду – исчезательность. Да, теперь он нашел имя тому, что смутно ощущал, разговаривая с другими людьми, или подслушивая родительскую ссору за стеной, или, как сейчас, разглаживая рукой складки на одеяле. Исчезательность, неотступное влечение Черной Дыры. И сам он тоже Черная Дыра. Можно ли заснуть, нашептывая себе такое? Чего ему недостает? Что он ищет? Чего боится?