Текст книги "Победителю достанется все"

Автор книги: Дитер Веллерсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Она медленно собрала со стола, вынесла поднос на кухню, попрятала все с глаз долой. Может быть, разложить пасьянс? Нет, на месте она не усидит. Лучше выйти на улицу, прогуляться под дождем, как Кристоф, когда... когда... А вдруг позвонят – тогда ей надо быть здесь. Остается одно: поговорить с Ульрихом.

Элизабет решительно подошла к его двери и постучала.

– Да, – послышалось из комнаты.

Голос звучал странно. Она вошла и тотчас замерла на пороге. Ульрих пластом лежал на кровати, где теперь обычно спал, наезжая сюда. Ворот рубашки он расстегнул и в падающем сбоку свете настольной лампы выглядел жалким и старым.

– В чем дело? – спросила она. – Что с тобой?

– Да как-то не по себе. – Голос звучал глухо, но она заметила, что Ульриху хочется скрыть свою слабость. – Это из-за погоды. Вдобавок я две ночи не спал.

– Вот как? – Испугавшись, что застала его таким, она подвинула себе стул и села. – Тебе что-нибудь нужно? Вызвать врача?

– Ну что ты, мне уже лучше. Выспаться надо, вот и все.

В полном замешательстве она смотрела на мужа. Он дышал ртом, неглубоко и часто. Не исключено, что он попросту терпит ее присутствие, потому что нет сил отбиваться. В конце концов он хрипло проговорил:

– Завтра мне обязательно нужно в Мюнхен.

– Но это немыслимо! Тебе нельзя ехать!

– Высплюсь – и все будет в порядке.

Я не должна возражать, подумала она, это его нервирует. Увидев, как он пытается запихнуть под голову подушку, она помогла ему, но сразу же отстранилась.

– Спасибо. – Его взгляд был устремлен в пространство, в какую-то точку высоко на стене или на потолке. Потом он повернул голову и спросил: – У тебя найдется таблетка снотворного?

– Да, но стоит ли?..

– Пустяки. Главное – заснуть.

Она вернулась на кухню и немного погодя услыхала, как он прошел в ванную. Встала, настороженно прислушалась, вышла в переднюю. Дождь льет по-прежнему – вот и все, что она услыхала. Потом осторожно отперли входную дверь, и с изумлением, сама себе не веря, она увидела на пороге Кристофа. Он был бледен и вымок до нитки, глаза лихорадочно блестели. Как ни странно, он едва взглянул на мать, словно ее здесь и не было, отвернулся и, тихо затворив дверь, собрался пройти мимо.

– Кристоф!

Она догадалась, что прошептала его имя вслух, и теперь он с равнодушным ожиданием смотрел на нее. В замешательстве она шагнула к сыну, схватила его за руку и, шепотом повторяя «идем, да идем же», потащила мимо ванной в его комнату и закрыла дверь. Они вновь стояли лицом к лицу, он – робея, с искоркой упрямства в глазах, она – на грани изнеможения и вне себя, здесь и не здесь.

– Кристоф...

Когда Элизабет прижала его к себе, он не сопротивлялся, но был точно каменный. Потом судорожную скованность сменил озноб, и она подумала, что надо поддержать его, стиснуть покрепче, поделиться с ним своей силой.

Сомкнув веки, Элизабет пыталась укрыться в темноте и уснуть: будто так можно было раскинуть над собою ночь. В доме было тихо, тьма невесомой маской легла на лицо. Спокойно вытянуться на постели, только дышать, выдыхая тревогу, чувствовать, как та махонькими клубами отлетает прочь и долгое возбуждение переходит в апатию. Отмежеваться от себя, чтобы остаться собой, в душе, точно в скорлупке собственного «я». Кожу слегка покалывает, как от мурашек. Сокровенная тайна упокоения, несносная потребность в надежде. Что там послышалось – всхлип, стон? Она опять открыла глаза, чтобы еще раз впихнуть себе под веки утешительницу темноту, повернулась на бок, а немного спустя вновь легла на спину. Думать не хотелось. Лучше просто лежать и слушать. Дождь-то кончился? Ветер приносил ей невнятные шорохи и шумы, которые словно серые пупырышки облепляли темноту, делали ее шершавой. Самолет пролетел высоко над облаками. Могла ли она доверить ему себя, пройти по ажурным следам его исчезновения – чуточку слушательница, чуточку птица, чуточку никто, чуточку она сама. Нет, не она сама, кто-то другой. И все-таки каждый миг она, она сама. Черная, парящая. И тот, другой, на краю падения. Что ему нужно? Где я? Что произошло, отец? С трудом ворочаясь, будто в вязком иле, и мало-помалу утопая в нем, и каждый миг ощущая себя тем, другим, начинающим падать, так тяжело, а все же вверх, вверх и вниз, в пробуждении и опять во сне.

Глубокой ночью, как по команде, завыли собаки. Сперва громко, испуганно, то сбиваясь на скулеж, то разражаясь возбужденным хриплым тявканьем, в котором словно бы звучало: мы знаем, случилось неотвратимое. Потом их вой стал протяжным, жалобно-тоскливым, и в домах-новостройках по ту сторону парковой ограды все больше народу просыпалось от чуткого сна, люди закрывали окна спален, затыкали уши, а некоторые, пожалуй не отдавая себе отчета, откуда берутся волнение и жадное любопытство, с замиранием сердца прислушивались, ждали, возобновится ли вой, когда псы на миг умолкали, вернее скулили чуть слышно, и, скорей всего, сновали по темной вилле, обнюхивая углы либо ища выход из заточения, затем один из них опять начинал выть, и второй тотчас же подхватывал протяжную жалобу – рыдающие, стонущие звуки, стремящиеся высвободиться из тисков неведомого страха, нарастающие волной и снова бессильно опадающие. Наступило утро, а вой не утихал, и когда Элизабет, которую ни свет ни заря подняли с постели возмущенные телефонные звонки, подъехала к вилле и вышла из машины, она сразу услыхала вопли собак – отчаянные, призрачные голоса-узники, поминутно срывающиеся на измученный плач.

Она поспешила одеться и выехала на виллу не от дурных предчувствий, просто хотела навести порядок и уже к завтраку вернуться домой. Но с того мига, как она отперла дверь и собаки, чуть не сбив ее с ног, выскочили с визгом на улицу, однако буквально через минуту возвратились и побежали по лестнице наверх, сердце у нее глухо забилось, переполненное страхом. Она еще не догадывалась, что ее ждет. Ведь пока она торопливо поднималась по ступенькам и шла за скулящими псами по длинному коридору второго этажа в комнату Рудольфа, в душе у нее свершалось обратное движение – она отступала назад, убегала все дальше прочь и на пороге комнаты пришла к состоянию какой-то нечеловеческой беспристрастности и пустоты.

Рудольф застрелился. Выстрел отшвырнул его головой в угол кровати, к стене, рядом валялось ружье, глаза самоубийцы были широко раскрыты, пуля начисто снесла ему затылок, и на обоях, как нимб мученика, расползлось багровое пятно. Поглядев на босые ноги брата, она поняла, что он запихнул дуло в рот, а курок спустил пальцем ноги.

За этим пониманием, наверное, и прячется кошмар. Или это и есть кошмар – смотреть в полной бесчувственности и лишь твердить себе, что теперь уже поздно, поздно? Быть вот так отрезанной от всякого прощения? Вот так стоять под взглядом этих неподвижных глаз, которые ждали ее, а теперь навек угасли, остекленели, лишь безмолвно вопиет кровавый провал рта.

Она не смела ни повернуться спиной, ни подойти ближе к распростертому телу и изуродованному черепу. Рудольф, звенело в мозгу. Но мертвый будто и не принимал этого имени. Он был никто. Неприметно, ни на миг не прекращаясь, свершалось в нем преображение. Смерть, запечатав изнутри его глаза, теперь овладевала им все больше. Элизабет вынесла себе приговор – посмотреть на него. Он лежал, неумолимо, отрешенно, в холодной каменной отчужденности, которая еще яснее, чем леденящий ужас, говорила: возврата нет. Его время, так и прошедшее мимо нее, истекло.

10. Год на исходе

Словно бы после чудовищного громового раската как-то вдруг наступила тишина. Рудольфа похоронили рядом со старым Патбергом, на фамильном участке.

На похороны никого не приглашали, а в объявлении, напечатанном в местной газете, просили не слать ни букетов, ни венков и воздержаться от визитов соболезнования. Пастор – он с тактичностью сообщника принял крупное пожертвование на ремонт своей церкви – был тот же, что хоронил Патберга-отца. Только на сей раз он, учитывая пожелания семьи, ограничился литургическими формулами и обрядами и словом не обмолвился о личности покойного, что, без сомнения, было намного лучше и достойнее. Они пришли вшестером – жиденькая группка людей за спиной у пастора, который молился, устремив взгляд в отверстую могилу.

Ютта с Андреасом оставили своих девочек дома, Кристоф свалился в жестоком гриппе. Лотар примкнул к провожающим на правах старого друга семьи, но прямо с кладбища уехал к себе в контору. По настоянию Элизабет на траурной церемонии присутствовала и Альмут Вагнер. Вернувшись с кладбища, она поддалась на уговоры и зашла выпить чашку бульона, но уже полчаса спустя, когда в мучительно-тягучей беседе повисла пауза, под каким-то предлогом поспешила распрощаться.

Они остались вчетвером и тотчас же завели разговор о вилле. Все прочие темы для них, казалось, иссякли, и от этого они впали в холодную рассудочность и как будто бы могли теперь помыслить и сказать буквально все. Виллу можно выставить на продажу, можно отремонтировать и попытаться сдать в аренду, можно снести и выстроить на ее месте большое конторское здание. Одного нельзя – отбросить все эти варианты и ничего не делать.

Фогтман в эти дни наблюдал за женой с затаенным беспокойством и постепенно проникся восхищением перед той спокойной, сдержанной сосредоточенностью, с какой она делала и говорила все что нужно. Это она решила, что обезумевших собак необходимо усыпить. Она же набросала короткие, скупые строки извещения о смерти и по телефону передала его в газету, произнося слова бесстрастно и отчетливо. Но после похорон, когда они обсуждали с Юттой и Андреасом дальнейшую судьбу виллы, он начал догадываться, что поразительное спокойствие Элизабет идет не от твердости характера, не от душевной стойкости, а от внутренней пустоты. Ему бросился в глаза рассеянный, суетливый жест, который она повторяла вновь и вновь: проводила кончиками пальцев по лбу и виску, будто смахивая что-то. Вернее, даже не смахивая, а безотчетно выискивая, нащупывая. Она не ощущала самой себя, не могла себя найти. Собственное тело, собственный облик казались ей чужими.

Фогтман подпер голову руками и спрятал лицо в ладонях. Что с ним происходит? Нервы, что ли, расходились? – подумал он.

Да-да, нервы, но это же не объяснение. Это следствие, и только... выражение чего-то иного, в чем он себе не признавался. Такое безразличие одолевало его, такая подавленность. Он был точно парализованный. Впереди никакого просвета – сплошь нерешенные проблемы, горы проблем. С каждым днем он все больше запутывался в мелочах, откладывая важные вопросы на потом. Скоро надо будет повидать кредиторов, выговорить у них кое-какие уступки, но ему никак не удавалось выйти из апатии.

Он прошелся по комнате, затем стал у окна и посмотрел на фабричный двор, где возле склада загружали рефрижератор. До чего же он все это ненавидит! И на кой черт оно ему? Жизнь, в которую он угодил, тяготила все больше и больше. Долгие годы он расточал силы на то, чтобы не дать ей остановиться, но так толком и не понял, не разгадал секрета легкости, с какой иные люди делали деньги.

Фабрики в Хённингене и Борнхайме (одна выпускает фруктовые соки, вторая – овощные консервы) придется продать, хотя задача эта наверняка непростая, потому что прибыли они уже не дают. Сегодня утром он позвонил во франкфуртскую контору Оттера, и ему сообщили, что Оттер разъезжает сейчас по США и Канаде и вернется дней через десять. Значит, заирская сделка уже на мази? Он наивно полагал, что инсектициды для Оттера – самое главное и что компаньон вновь напомнит о себе, а тот оказывается, покуда ворочает другими, быть может куда более крупными делами, меж тем как сам он торчит тут словно парализованный – провинциальный горе бизнесмен, попавшийся на удочку мошенника. Позорная история.

Он опять прошелся по комнате.

В последнее время консультанты по вопросам инвестиций буквально завалили его предложениями насчет паевого участия и недвижимого имущества. Фогтман невольно спрашивал себя: не разумнее ли все распродать и выгодно поместить вырученные деньги, а не тянуть дальше лямку середнячка-предпринимателя, которому все труднее конкурировать с крупными фирмами. Ведь, по сути, никакой он не предприниматель, он отнюдь не чувствует тяги к управлению многолюдным производством. Он обманывал себя. И давно уже понял, что подвернись ему что-нибудь – и он безболезненно со всем этим распрощается. Но что – другое? Он наверняка сумеет жить иначе, только не в силах вообразить себе это. Вероятно, потому, что нет ни малейшей возможности вот так запросто распрощаться с той жизнью, в какую он ввязался.

Он огляделся вокруг. За окном, на фабричном дворе, уже горели фонари. Он включил настольную лампу. Синяя папка – что в ней? Расчет рентабельности. Рентабельности чего? Кого? И при чем тут я?

С недоумением смотрел он на папку, не в силах превозмочь себя и взять ее в руки. Надо выйти на улицу, прогуляться, самочувствие все равно не из лучших.

Но он по-прежнему не двигался с места. Как бы там ни было, завтра он поедет в Мюнхен и зайдет в оба агентства. Как бы там ни было. Он нажал клавишу селектора и вызвал фрау Крюгер, чтобы отдать ей кое-какие распоряжения и тем самым окончательно определиться. Завтра утром он вновь сядет за руль, и здешние события останутся позади. А впереди будет другое. К примеру, Катрин – но лишь как награда, сперва нужно решить главное. Делу время – потехе час. Кстати, кто это сказал, что на войне лучше принять ошибочное решение, чем вовсе никакого? Неплохой жизненный девиз, ведь жизнь – та же война. Ладно, он принял ошибочное решение, а все-таки оказался прав. Или окажется прав – вступит в битву и одержит победу. Победитель – вот кто устанавливает, что должно войти в анналы истории, и проигравший ничего не может возразить. Проигравшему затыкают рот. Он ложится костьми, хочешь не хочешь гложет землю. Кровью давится! Черт побери, ну с какой стати это лезет ему в голову? Не хотел ведь больше об этом думать.

Вечером, когда он пришел домой, в большой комнате сидел Лотар. Читал газету, в полном одиночестве, – такое впечатление, будто он здесь живет. По его словам, он зашел проведать Элизабет, но сейчас она с доктором у Кристофа. Фогтман увидел на столе две чайные чашки и отвел взгляд, словно не желая замечать то, что его не касается. Он чужой в этом доме. Хотя порою забывает об этом. А после, вот как сейчас, это ощущение вновь пронзает его нежданным холодом. Все здесь как неродное. Кожа кресла и та отталкивает его руку.

– Есть новости из Мюнхена? – спросил Лотар.

– К несчастью, все подтвердилось.

– В таком случае пора предъявить иск по обвинению в мошенничестве.

Фогтман кивнул – говорить с Лотаром на эту тему ему не хотелось. Старая дружба дала трещину. Бесполезные советы только действуют теперь на нервы. Если Лотар страдает от этого – ничего не попишешь. В конце-то концов поделом.

– Поужинаешь с нами?

– Благодарю. Времени нет, извини. – Лотар погрузился в гнетущее молчание. Потом, не поднимая головы, произнес: – Я должен сказать тебе кое-что еще, Ульрих. Собственно, ради этого я и пришел.

– Выкладывай.

– Речь идет о Кристофе. Элизабет просила меня обо всем тебе рассказать. Парень получил повестку в суд. Его поймали в магазине на воровстве.

Ни испуга, ни удивления – он лишь с какой-то сверхъестественной отчетливостью прочитал на красном лице Лотара озабоченность, почти мольбу и услышал, как Элизабет в передней беседует с доктором, который, похоже, собрался уходить.

– Магазинная кража... Н-да, приятная новость.

– Ты только не волнуйся, – сказал Лотар и добавил, точно в утешение: – Я тоже узнал об этом только что.

Фогтман ни секунды не сомневался, что это вранье, Лотар узнал обо всем гораздо раньше. Они секретничали у него за спиной. И наверное, правильно делали, потому что ничегошеньки в нем не шелохнулось, только волной поднялись отчуждение и холод. Ладно, раз им хочется, пусть секретничают, он не против. Одно плохо: на лицо так и просится ледяная улыбка, а голос звучит фальшиво, с издевкой:

– Как мило с твоей стороны снять с моих плеч хоть некоторые заботы.

В эту минуту вошла Элизабет и остановилась возле двери – то ли собралась сразу опять уйти, то ли искала у стены опору.

– Лотар только что сообщил мне, – сказал он. – Я, видимо, должен подписать какую-то бумажку?

Она стояла выпрямившись. Бог весть каким усилием.

– Давайте без долгих разговоров, а?

– Я все время хотела тебе сказать, – отозвалась она, – но ты же и сам теперь понимаешь, что не могла.

Она повернулась и вышла из комнаты. Мелькнула мысль: не пойти ли за нею? – но из-за Лотара он постеснялся.

– Она должна была сразу мне сообщить, – буркнул он.

– Конечно, – ответил Лотар, – но у нее не хватило сил. Ты же видишь.

Он кивнул, глядя на пустую коньячную рюмку, которую все еще держал в руке. Поставил рюмку на стол.

– Схожу к Кристофу.

– Ульрих, – просительным голосом сказал Лотар, – мальчик болен, и даже очень.

– Знаю, – коротко бросил он. И уже в дверях оглянулся: – Сделайте милость, не считайте меня идиотом.

Когда он вошел, Кристоф лежал на боку, но, едва увидев его, устало повернулся на спину. Он дышал ртом, из ноздрей торчали толстые ватные тампоны. Лицо бледное, потное, в глазах лихорадочный блеск.

– Ну как ты? – спросил Фогтман. – Получше сегодня?

Кристоф сглотнул, будто хотел что-то сказать, но только медленно покачал головой. На миг он обессиленно закрыл глаза, словно его клонило в сон.

Фогтман придвинул стул и уселся.

– Да уж, вижу. Здорово тебя скрутило.

Кристоф и виду не подал, что услыхал отца и ждет от него продолжения.

– Тебе ничего не нужно? Может, принести что? – Ответом опять было молчание, и Фогтман добавил: – Ты только скажи.

Осунувшееся, измученное, погасшее лицо – лишь иногда встрепенутся веки, поднимутся на миг и снова упадут, да рвется с губ хриплое, тяжелое дыхание. Но чем дальше Фогтман всматривался, тем ярче проступало в этом лице неуловимое сходство с Элизабет, хотя ее он ни разу такой не видел, и ему вдруг почудилось, что в этом-то сходстве и кроется подспудная причина болезни. Слишком уж они замкнулись друг на друге, подумалось ему. Это нехорошо. Надо поломать. Он давно знал, что так случится. До сих пор Элизабет отказывалась послать Кристофа в закрытую школу. Но теперь он обязательно настоит на своем.

– Послушай, чтобы выздороветь, надо бороться. Так уж в жизни устроено, надо напрячь силы. Ну а пока отдыхай.

Вставая, Фогтман хотел было ободряюще кивнуть сыну, но Кристоф снова закрыл глаза, словно желал остаться в одиночестве.

Незадолго до рождества в мюнхенскую контору позвонил Оттер. Есть, мол, праздничный сюрприз, и он с у довольствием заедет в Мюнхен, тем более что все равно собирается в Аугсбург. Голос Оттера. приветливый, звучный, самоуверенный, словно поток, мягко подхватил Фогтмана и понес его прочь от досадных мелочей на письменном столе, но напоследок он инстинктивно сделал протестующее движение, словно желая вырваться на свободу:

– Для меня это не вполне удобно. А в чем собственно, дело?

– Киншаса, – сказал Оттер. – Сделка на мази.

– Вот как. Сожалею, но мне надо непременно съездить в Пфальц, повидать поставщика. Впрочем, если нельзя отложить на январь, я, так уж и быть, наведаюсь во Франкфурт.

Он и сам толком не понял, зачем вылез с этим предложением. Все это было крайне обременительно и не с руки: ведь у него еще оставались дела в Мюнхене и ни в какой Пфальц он не собирался. Но интуиция подсказывала, что нужно обязательно сослаться на занятость: дескать, у меня невпроворот других важных дел, а заирский бизнес отнюдь не самое главное.

– Жаль, – огорчился Оттер, – а я-то рассчитывал заодно провести в Мюнхене приятный вечерок. С вами и с Катрин. Ладно, отложим до другого раза. Когда вы могли бы приехать?

Договорились на послезавтра. Поэтому он вполне успел купить рождественские подарки: браслет, шейные платочки и сумку для Элизабет, духи и уже примерянное манто для Катрин, ну и всякие пустячки для секретарш. Только для Кристофа он не придумал подарка. Впрочем, об этом, как всегда, позаботится Элизабет. А он – что может он купить для сына, если тот словом не обмолвился о своих интересах. Знай сидит над книжками.

Он себя не обманывал: звонок Оттера поднял настроение, и странное дело, чем сильнее грыз его червь сомнения и неуверенности, тем жарче разгоралось любопытство. Уже в лифте франкфуртского офиса ему пришло на ум еще несколько доводов, по которым он отклонил предложение Оттера встретиться в Мюнхене. Он хотел побывать в оттеровской конторе, хотел увидеть этого человека в привычной для него обстановке. И уйти хотел по собственному усмотрению, когда сочтет нужным.

И вот перед ним табличка с надписью: «ФРЕД ОТТЕР. Инвестиции. Финансирование», которая казалась сдержаннее, проще и вместе с тем солиднее, чем он думал. Молодая конторщица с круглым невыразительным лицом впустила его и забрала в передней пальто. Через стеклянную дверь он прошел в небольшую приемную; седая, средних лет женщина встала из-за машинки, приветливо поздоровалась. А в дверях справа уже появился Оттер – с виду тщедушнее, меньше ростом и головастее, чем запомнилось Фогтману, но с улыбкой на лице, загорелый, в старом, спортивного покроя пиджаке поверх заношенного пуловера.

Я его совсем не знаю, подумал Фогтман.

Бог весть откуда взялось это ощущение, но он сразу понял, что виду показывать нельзя, поскольку главное сейчас – подхватить тот доверительный, дружеский тон, каким Оттер с ним поздоровался и пригласил в кабинет. Комната не очень большая, с двумя окнами, выходящими на такой же точно дом с такими же точно окнами. И мебель тоже безликая, казенная – стенной канцелярский шкаф от пола до потолка, письменный стол. Неожиданным был только царивший кругом беспорядок. Подоконники завалены папками, возле письменного стола прямо на полу – кипы старых газет и журналов, на стенах светлые квадраты от снятых фотографий, а сами фотографии штабелем сложены на одном из кресел в углу.

– Уборкой занимаюсь, – сказал Оттер. – Это у меня демонстрационная стена, здесь я показываю клиентам новые объекты. Вот, например, взгляните. Буровые вышки в Канаде.

– Вы что же, подались в геологи-разведчики? – спросил Фогтман.

– Просто наладил кой-какие связи, для того и ездил. В Центральной Канаде и на Юге США как будто бы обнаружены новые крупные месторождения нефти и газа. Теперь дело за финансированием. В Квебеке создан международный инвестиционный фонд, а я намереваюсь на паях с каким-нибудь компаньоном основать тут у нас коммандитное товарищество для вкладчиков-немцев. А после мы на правах партнеров с ограниченной ответственностью войдем в канадско-американскую компанию.

– Как я понимаю, предприятие чисто убыточное.

– На стадии изысканий – да. Но в перспективе колоссальные барыши.

– Never invest in a black box[5], —сказал Фогтман.

Этот лозунг, который он несколько дней назад вычитал в газете, в экономическом разделе, стал для него формулой недоверия, и против Оттера он выдвинул его сейчас как магическое заклинание от неизъяснимого, притягательного соблазна, какой источали слова этого человека. В чем же дело – в спокойных и уверенных звуках голоса или в той неуловимой смеси хитрости и серьезности, настороженности и многоопытности, которая отражалась на его лице? Урбан вызывал антипатию. Оттер был симпатичен, располагал к себе, хотя здесь, в будничном своем окружении, немного смахивал на старого, облезлого лиса. Оттер играл роль умудренного опытом, слегка побитого жизнью и прошедшего огонь и воду героя. И когда он появлялся на сцене, окружающие были просто обязаны ему подыгрывать. Он подавал реплики, а собеседник с легкостью на них отвечал. Оттер исподволь направлял диалог, небрежно, спокойно, с паузами, пока незаметно не подводил к цели. А партнеру все чудилось, будто он подмигивает, незаметно, украдкой, насмешливо, давая понять: мы, мол, просто играем. Но уж не в этом ли и была подлинная иллюзия?

– Я отлично вас понимаю, – сказал Оттер. – Но кое-кто находится в совершенно ином положении. Для этих людей black box – это государство, сосущее из них налоги... Кофе хотите? Или чая?

– Кофе, – сказал Фогтман.

Оттер подошел к двери, велел подать кофе, потом, продолжая без умолку говорить, открыл стенной шкаф, в котором был спрятан сейф с наборным замком. Оттуда он достал и положил на стол плоскую черную папку.

– Это заирские материалы. Как я уже говорил, все на мази. Общая сумма совпадает с моими расчетами, только вот предварительные издержки оказались повыше. Правда, зато и условия выгоднее, чем я думал.

Оттер открыл папку и заглянул в бумаги.

– Это бесценный клад стоимостью семь миллионов двести тысяч марок, – сказал он, – восемнадцать векселей на четыреста тысяч каждый. А самое замечательное – сроки действия: от трех до двенадцати месяцев, начиная с тридцать первого декабря. Два первых истекают тридцать первого марта, два последних – тридцать первого декабря будущего года. – Он подвинул папку Фогтману, чтобы тот рассмотрел векселя, уложенные попарно в конверты из прозрачной пленки. – Вот, взгляните.

Фогтман полистал папку, с обеих сторон осмотрел векселя, скользнул взглядом по суммам и срокам платежей, изучил подписи и штемпеля, не в силах избавиться от ощущения, что ничего толком не понимает, хотя видит все вполне отчетливо.

– Чьи это подписи? – спросил он.

Оттер чуть подался вперед и объяснил:

– Это – дирекция холдинг-банка киншасского импортера, а это – гарантия Заирского государственного банка за подписью министра экономики. В самом низу в папке договор купли-продажи и государственная импортная лицензия. А тут – разрешение на вывоз валюты. При хроническом валютном дефиците в Заире это, по сути, ключевой документ. Как видите, бумаги – первый сорт.

Не отрывая глаз от солидных, размашистых подписей, от множества штемпелей и печатей, Фогтман чуть отодвинул папку. Было в ней что-то, делавшее ее неприкосновенной. То ли крупные суммы, то ли чопорные, самоуверенно-тщеславные подписи, то ли непривычные имена – сразу и не определишь. Но сказал Фогтман совсем другое, вопреки своему впечатлению, которое не мог ни мотивировать, ни выразить словами:

– Недурно.

– Вот и я горжусь, – улыбнулся Оттер.

Что ж, его право. Он долго работал над этой сложной сделкой. Не раз и не два ездил в Киншасу, изучал обстановку и тамошние порядки, выяснял, кто стоит у руля и как до этих людей добраться. Ему, новичку, пришлось пробивать себе дорогу среди прожженных торгашей и деляг, которые съехались сюда со всего света и осаждали те же ведомства, что и он. Волей-неволей он выучился обхождению с падкими до взяток заирскими чиновниками, от благосклонности которых зависело буквально все, а притом они очень пеклись о своей выгоде и своем достоинстве. Сам он, Фогтман, так бы не сумел. Ему было бы противно, он бы не выдержал. А Оттер сумел. Итог лежал между ними на столе в этой папке, несколько спесивый, но бесспорный.

– Вы первый, к кому я обращаюсь, – сказал Оттер, – потому что знаю: вам сейчас позарез нужна краткосрочная сделка. И эта была бы для вас просто находкой. Хотя вы, конечно, можете сразу отказаться. Меня это, как вы понимаете, в затруднительное положение не поставит.

Он улыбнулся. Принесли кофе. Оттер захлопнул папку и спрятал ее обратно в сейф.

– Я рассматриваю эту сделку как часть большого целого, – сказал он, вернувшись к столу, – для меня это основа продолжительных деловых связей. Вы доверили мне несколько векселей, и я вполне удовлетворен нашим сотрудничеством. Теперь мой черед кое-что вам подкинуть.

– Это не очень убедительно, – сказал Фогтман. – Назовите-ка сперва ваши цифры.

– Если вы берете обязательство на миллион четыреста тысяч, я даю вам шесть векселей со средними сроками платежа, каждый на четыреста тысяч марок.

– У меня нет таких денег.

Он ответил, еще не успев подумать, словно машинально отбивая какую-то непостижимую атаку, и лишь после, задним числом, мелькнула мысль, что это ерунда, деньги-то в любой момент можно достать, когда имеешь на руках ценные бумаги на два миллиона четыреста тысяч, если, конечно, эти бумаги будут сочтены правомочными. Но почему Оттер сам не идет на это?

– Вы же не выслушали меня до конца, – проговорил Оттер, поднес к губам чашку и снова поставил ее на стол. – Разумеется, я не жду всего сразу. Пока возьмите на себя часть предварительных расходов, ну, скажем, двести тысяч марок. Они понадобятся, чтобы получить разрешение на отправку товара морем. А что до оставшихся миллиона двухсот тысяч, то мне пока достаточно поручительства на три первых моих векселя. Само собой, на ваши векселя я тоже дам вам гарантию.

– Зачем? – спросил Фогтман. – У нас же есть гарантия Заирского государственного банка.

– Вы еще не имели деловых контактов с третьим миром, – сказал Оттер с мягкой, дружелюбной снисходительностью, которая пушистым туманом заволокла сознание Фогтмана и вызвала у него легкое головокружение. Он словно стоял в лифте, ехавшем не то вверх, не то вниз, а перед глазами каждую секунду вспыхивало: быть может, около миллиона марок возможной прибыли за полгода. Даже за вычетом банковских издержек это превышает сумму, которой недостает его мюнхенской фирме. Таким образом он решит все свои проблемы. Более того, приблизится к желанной цели, к независимости и...

Спокойный голос Оттера по-прежнему неторопливо журчал, что-то объясняя, а он, Фогтман, лишь с каким-то тягостным запозданием уразумел, о чем идет речь, векселя из третьего мира банки принципиально учитывали только при обеспечении со стороны какого-либо европейского партнера. Таков был обычный порядок, ускорявший перепроверку. Однако для первоклассных бумаг с государственной гарантией, какими располагали они, процедура упрощалась, достаточно было частичного поручительства некоторой солидной суммой. Просто чтоб документально подтвердить свое доверие. Уверенность в себе внушает доверие, такова первейшая заповедь в денежных делах.

– Как видите, – продолжал Оттер, – у меня есть причине искать солидного компаньона. Ибо я не Дед Мороз, чтобы попросту взять и подарить вам состояние. Мне нужно миллион двести тысяч обеспечения, потому что этот ключик отворит двери моим первым векселям. Но, как я уже говорил, вы получите от меня поручительство на ту же сумму под ваши бумаги, чтоб не создавалось впечатления, будто вас раздели чуть не догола.

Видимо, теперь Оттер высказался до конца. Все самое важное, вплоть до сроков действия предлагаемых векселей и точных сроков платежа, было как будто оговорено. Тем не менее Фогтману чудилось, что он что-то проглядел, некую скрытую деталь, которую, возможно, следовало искать совершенно в другом направлении, некую якобы второстепенную мелочь, которая лишь много позже проявится в истинном своем значении. Он искал, он размышлял, рассеянно поблагодарив, когда Оттер налил еще кофе. Внезапно в голове мелькнуло, что все это может на поверку оказаться громадным блефом, без каких бы то ни было реальных основ, и он жестко, недоверчиво проговорил: