Текст книги "Победителю достанется все"

Автор книги: Дитер Веллерсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

Хорошо, что все кончилось, подумала она и по спирали пандуса вывела машину из гаража в полный огней город.

На высоких мачтах перед территорией ярмарки реяли национальные флаги множества стран-участниц, и по фасаду над главным входом тянулась огромная белая надпись: ИНТЕРВОД, 17 – 25 сентября. С озера веяло альпийской прохладой. Фогтман ежился на скамейке. Он был здесь со вчерашнего полудня, а сегодня, в воскресенье, ярмарка закрывается, и посетители просто валом валят. Сидя на скамейке, он съел сосиску с горчицей и булочку, выпил банку пива и вот уже полчаса раздумывал, не заглянуть ли последний раз в павильон: вдруг удастся разыскать Вольвебера, который неделю назад обещал здесь, на выставке-ярмарке, познакомить его с промышленниками и коммерсантами своей отрасли. Сегодняшний вечер – это последняя возможность, а он еще не сумел поговорить с Вольвебером. Вчера видел его издалека, в компании людей, которая скрылась в телестудии. Он добрых полчаса ждал поблизости, но, видно, упустил-таки минуту, когда Вольвебер вышел из студии. И в отеле он его не поймал, только оставил свою карточку и гостиничный адрес. Ответа до сих пор не было. Что он потеряет, если еще разок прогуляется по обширному павильону и поищет Вольвебера у стенда или, может, столкнется с ним нос к носу в проходе и прижмет: давай, мол, держи слово! Ведь по своей воле тот пальцем не шевельнет. Надо его заставить. Силой вырвать свою удачу. Как раз когда все считают, что ему, Фогтману, конец. Любой конец есть новое начало. На следующей неделе он объявит о своем банкротстве, а до тех пор надо пройти этот поворот. Точнее говоря, нащупать почву под ногами. Или увидеть берег. Ему нужна перспектива. Иметь перспективу – вот что главное в жизни. Для каждого человека. Может, он и дрался-то всегда лишь ради перспективы.

Сколько раз уже он обошел павильон? И тем не менее краски, огни, висящий в воздухе многоголосый гул и людские толпы в проходах между стендами по-прежнему слегка пьянили его. Огромные и яркие панорамные фотографии заполонили перегородки выставочных ниш, свободные стены павильона и информационные стенды, а кое-где на экранах мониторов мелькали схожие картинки, поменьше, зато в движении: байдарочники единоборствовали с пенно-кипящим горным потоком, воднолыжники на крутых виражах вздымали сверкающие веера брызг. Белокурая красотка загорала на широком оранжевом борту надувной лодки, мечтательно уронив руку в кристально-прозрачную воду. Рыболов, сидя на корме своего ялика, курил трубку. Три спортсмена на виндсерферах под яркими, как бабочки, парусами взлетали на пенных гребнях прибоя. Аквалангисты, вооруженные гарпуном и кинокамерой для подводных съемок, как бы висели в зеленоватом глубинном сумраке кораллового рифа. Гонщики-яхтсмены, упершись ногами в кромку борта, почти горизонтально перевешивались наружу, чтобы надутый парус не потерял ветра. Веселые компании купальщиков на изящных моторных яхтах направлялись в отдаленные бухты и к уединенным прибрежным островам. Приходите! Выбирайте! Мы дадим совет!

На спорте и досуге, похоже, делали деньги одни толстосумы. Это было заметно по рекламе, по богатству оформления стендов, по вышколенности персонала, по спортивной элегантности публики, которая с заинтересованным видом знатоков дефилировала мимо стендов. А он-то рассчитывал сколотить капитал на скучных товарах повседневного спроса. Его клиентуру составляли прижимистые домашние хозяйки и мелкие обыватели. Здесь же были совсем другие покупатели, эти люди не боялись тратить деньги, ценили размах, горели честолюбием, потомственные богачи и выскочки-нувориши, люди, искавшие успеха и наслаждавшиеся жизнью. Вот где надо было начинать – на этом рынке. Эта волна подняла бы и его. Здесь ему самое место.

Возле серферов вечно толпился народ, и стенды там были умопомрачительные. У Вольвебера все продавцы и продавщицы были одеты в белое и синее. Белые юбки, белые брюки, синие полотняные жакеты и пиджаки, загорелые лица, будто все они только что из отпуска или из солярия. Он тут, вероятно, уже примелькался, так как подойти к нему они не спешили. Знали, что покупать он ничего не собирается. Просто ждет их шефа. Шеф обедает с клиентами. Ушел на пресс-конференцию. Час назад ненадолго заходил. Теперь, наверное, в другом павильоне. А может быть, в одном из кафетериев. Оставьте нам вашу карточку.

Он взял из стопки проспект, полистал: новые стандарты в стандартной серии.

– Я могу вам помочь? – спросил продавец.

– Мне бы повидать господина Вольвебера.

– К сожалению, не знаю, где он.

– Я специально приехал из Мюнхена, он сказал, что я всегда найду его на стенде.

– О нет, – сказал продавец, – здесь господин доктор бывает крайне редко. У него непрерывные встречи в отеле и в городе.

– Он намеревался оставить для меня записку.

– Минуточку. Я спрошу у моей коллеги.

Смысла нет, он знал, видел это по нетерпеливому взгляду, брошенному на него продавщицей, прежде чем она рассталась с коллегой и подошла к нему.

– Сожалею. Доктор Вольвебер на заседании ярмарочного комитета. Оставьте, пожалуйста, вашу карточку и адрес.

– Уже оставил. Я был здесь два часа назад. И вчера вечером тоже.

– Я помню, – сухо проговорила она. По лицу девушки было заметно, как низко он пал в ее глазах. Назойливый проситель, которого надо спровадить. – Зайдите еще раз перед самым закрытием. Возможно, доктор Вольвебер будет здесь.

Она с улыбкой отошла к новому клиенту. Фогтман побрел дальше как ни в чем не бывало, будто он тоже клиент, бизнесмен, желавший получить информацию, потенциальный покупатель.

В темноте над озером вспыхивали огни большого фейерверка, на миг озаряя темную гладь воды. Отсюда, из номера, они казались Фогтману тусклыми зарницами, которые прозрачно скользили в воздухе вслед за далекими глухими раскатами. Лишь раз одна ракета сбилась с курса и рассыпалась за темными деревьями гостиничного сквера дождем алых искр.

Фогтман подошел к окну глотнуть свежего воздуха и унять накатывающую дурноту. Он чересчур уж плотно и обильно поел – в нем вдруг проснулась неутолимая алчность, словно требовавшая во что бы то ни стало заполнить ненасытный вакуум, беспросветный мрак внутри, который грозил поглотить его, когда в многолюдном гостиничном ресторане, одиноко сидя за боковым столиком, он смотрел, как коммерсанты за другими столиками празднуют завершение ярмарки – сплошь оживленные, довольные лица, склоняются друг к другу, кивают, смеются, в большинстве мужчины его возраста, но и хорошенькие, привыкшие к успеху женщины из тех, кого он видел у ярмарочных стендов. Теперь, вечером, они принарядились, некоторые пришли в длинных платьях, изящно причесанные, увешанные драгоценностями, в сопровождении элегантных, спортивных мужчин, про которых невозможно сказать, кто они – коммерсанты или победоносные гонщики-яхтсмены. Куда девались усталость и переутомление, которые он замечал после обеда на многих лицах! Они сияли улыбками, двигались непринужденно и уверенно, вновь вошедших встречали радостными возгласами и объятиями, и те вливались в шумные компании пирующих, усаживались за банкетные столы, вокруг которых сновали полчища официантов, всюду поднимали бокалы, пили за ярмарку, за новые сделки или еще какие-нибудь поводы всеобщего веселья. Вот тут-то на него и напала эта жуткая алчность, по милости которой он слопал чересчур дорогой и чересчур обильный обед из пяти блюд и теперь не мог отделаться от ощущения, что его вот-вот вырвет, а сердце билось учащенно и с натугой.

Но потом все-таки случилось и кое-что хорошее, подарившее ему новую надежду. Вместе с ключом портье передал ему записку и сообщил, что звонил некий господин Вольвебер: он зайдет завтра утром, к завтраку, в гостиницу. Может статься, это – его спасение. Во всяком случае, он не предан и не обманут. Хайнц Вольвебер по вполне понятным причинам не сумел выкроить для него времени, а теперь решил загладить неловкость и определенно сделает ему выгодное предложение. Наверняка, наверняка придет не с пустыми руками. Фогтману по-прежнему было плохо. Может, если лечь, дурнота отпустит? Ну что за глупость – так наедаться! Теперь впереди прескверная ночь, а утром, за завтраком, сидя напротив Хайнца Вольвебера, он будет выглядеть больным и, как в прошлый раз, произведет жалкое впечатление.

– Завтра надо быть в форме, – прошептал он, точно уговаривая давящую тьму. Лучше пока не стало. Ничего, скоро пройдет, должно пройти! Он чувствовал, как сердце борется с удушьем и как в нем растет страх. До чего же стыдно и унизительно лежать здесь, хватать ртом воздух и бояться ночи, удручающе долгой ночи, ведь каждая ее минута тянулась без конца, а он не знает, чем помочь своему сердцу. Желудок вспучило, рука и плечи онемели. Но боли в сердце не было, оно только саднило, как от прикосновения...

Поделом мне, дураку, думал он, но если меня сейчас вырвет, сразу станет легче. Сейчас. Уже сама эта мысль вызвала дурноту. Обливаясь потом, он выбрался из постели – с ночного столика упала лампа. Где он? Ничего не видно. Это что, дверной косяк? Надо успеть, в отчаянии думал он, нельзя тут все облевать. Небывалая, пронзительная боль сдавила сердце. Будто рывком затянули тиски, оборвав дыханье и биенье сердца, швырнув его на колени. Его стошнило, и он забился среди блевотины. Я не хочу умирать, думал он, нужно позвать на помощь. Он лежал лицом вниз. Я не хочу умирать! Мне страшно! Боль, скрючившая тело, как будто бы отпускала, позволила отвернуть в сторону измазанное лицо, поднять его над полом. И, тотчас вернувшись, показала ему, на что способна. Тиски затягивались все туже, он со стоном припал щекой к полу, еще поворот винта – пальцы судорожно сжалась в кулаки, еще поворот – и тиски задавили в нем жизнь. И он, словно ухватив спасительную соломинку, перестал сопротивляться.

– Ты слышал? – сказала в соседнем номере молодая женщина – Кажется, там кто-то упал.

– Пьяный, наверное, – отозвался ее муж.

В баре танцевали. На озерной набережной частый дождик размачивал горелые остатки ракет. В ярмарочных павильонах ночной сторож ходил среда причудливого ландшафта частично разобранных стендов. Пришвартованные в гавани лодки и небольшие катера качались на легкой зыби. Большинство участников и гостей ярмарки утром намеревались отбыть восвояси. А кто очень спешил, те дремали и грезили в спальных вагонах ночных поездов или катили по ночным автострадам. На вагонных полках, в багажниках и на задних сиденьях машин лежали папки с новыми заказами, которые уже через несколько часов поступят на обработку. Ярмарка оказалась весьма плодотворной. Индустрия досуга процветала, тогда как прочие отрасли экономики были охвачены застоем.

Вольвебер тоже был доволен заключенными сделками. Единственная неприятность предстояла утром. Что он скажет Фогтману? Вольвебер не мог ничего ему предложить. И когда портье вполголоса сообщил, что Фогтман ночью скончался, к испугу примешалось облегчение. Поскольку же Вольвебер был единственным, кто мог хоть что-то сказать о покойном, портье провел его во двор, где как раз укладывали тело в санитарную машину. Из-под серого одеяла, точно давний упрек, выглядывали ступни с искривленными пальцами.

14. Конец чего-то и как его распознать

Звуки фортепьяно стали невыносимо громкими – раскатистый гул и грохот, давно преступивший все пределы разумного и повергнувший слушателя в ту беспомощную оторопь, с какой следишь за нескончаемыми метаморфозами иных сновидений. Мой собеседник придвинулся ближе, не оставляя попыток рассказать мне о смерти Ульриха Фогтмана. Он был тогда врачом городской больницы, в которую доставили труп, и бог весть отчего ему не терпелось поведать мне, как выглядело сердце покойного, когда они вскрыли грудную клетку.

Фогтман... Я знал его по школе и вновь встретился с ним, когда все для нeго было кончено. А в последним раз, примерно год назад, он лежал на носилках в гостиничном дворе, и рядом стоял этот самый врач с пухлой физиономией (сколько на нее ни смотри, все равно забудешь), который теперь так назойливо-фамильярно придвинулся ко мне. Очевидно, у него не было знакомых в этой компании, вот он и прилепился ко мне, когда канадка-художница давала пояснения к своим картинам – безумным, скрученным фигурам из порванных и перегнутых или измятых холстов, которые она обливала красками, а затем частично вновь обесцвечивала. Мы с ним сидели рядом, пока художница показывала слайды, потом вместе оказались у стола с холодными закусками, и он завел со мной разговор, сославшись на тот вопрос, который я задал художнице во время дискуссии: каким образом она распознает, что картина готова. Она ответила: It is only a matter ot feeling[7]. Я попросил ее более подробно описать ощущения завершенности, а она сказала, что все это очень сложно, она, мол, понемногу успокаивается, может дольше смотреть на свое творение, ничего в нем не меняя, и склонна покориться усталости. Вот об этом он и завел со мной разговор, с жаром и слегка ворчливо. Мол, все здесь здорово непривычно и здорово его взбудоражило. Он-то сам простой ремесленник, трудяга. А потом мысли его совершили странный скачок, и он сказал:

– Mы-то, врачи, точно знаем, когда наступает конец.

Я был оглушен музыкой, которая неслась из двух открытых роялей. Кровавый, разорванный моллюск Фогтманова сердца плавал в темном, как чернила, море, края его ран отсвечивали кораллово-алым, по ним неясной, причудливой волной пробегал трепет. Консерваторские преподаватели, производившие этот оглушительный грохот, привстали со своих табуретов, и между головами облепивших рояли людей я видел вздернутые, прыгающие плечи, которые ритмичными толчками бросали вниз руки музыкантов, и на миг мне почудилось, будто они силились высвободиться из каких-то пут, державших в плену их ноги. Дыхание собеседника коснулось моего лица: спертый воздух этих комнат, разбавленный и увлажненный у него в легких. Не знаю, зачем ему понадобилось сообщать мне, что, когда Фогтмана нашли и на носилках вынесли из гостиницы, сердце его было изорвано в клочья. Он изложил мне эти сведения, видимо, в знак доверия, стараясь подольститься и отдавая дань обстановке, где все теряет свою форму. Не знаю, зачем я его слушал. Ведь этот рассказ был тайной, которая давно потеряла всякое значение. Он говорил громко, стараясь перекрыть шум, улыбался. Я с улыбкой зажимал уши и тряс головой: дескать, тут не побеседуешь! – а потом протолкался ближе к роялям. Пианисты не то молотили по клавишам забинтованными руками, не то натянули на кисти рукава рубашек и играли искусственными культяпками. Прекрасная, громовая паника, которой я и предался.

Врач куда-то ушел. В этот вечер я видел его еще раз, он что-то втолковывал молодой женщине в длинном платье. Та слушала серьезно, иногда кивала. Мне показалось, что ей скучно, и я подумал: ничего он не добьется.

Позже выступили две танцовщицы в исторических костюмах, а пианисты импровизировали под их размеренную поступь. Когда стемнело, в саду разожгли гриль. Стоя рядом с канадкой-художницей, я видел, что она мерзнет, но не заговорил с нею. Настроение у меня было не то чтобы скверным – просто недоставало подъема. Быть может, возраст сказывается и в том, что без сожалений упускаешь из рук верный шанс.

Когда почти все уже разошлись, художница уселась напротив меня и вспомнила о нашем споре; конец какого-то дела, сказала она, можно увидеть всегда. Я заспорил. Вероятно, создательница драных холстов и согласилась бы со мной, если б я открыл ей, что будущее видится мне мрачным. Мрачным, однако же непредсказуемым (чтоб не противоречить себе). Происходящее сейчас – это лишь прелюдия.

[1] Добрый день (датск.).

[2] Евангелие от Иоанна, 14, 6.

[3] Перевод И. Фрадкина.

[4] Откровение св. Иоанна Богослова, 2, 10.

[5] Не вкладывай денег в черный ящик (англ.).

[6] Здесь: будущего нет (англ.).

[7] Все дело тут только лишь в ощущении (англ.).