Текст книги "Победителю достанется все"

Автор книги: Дитер Веллерсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Фогтман подошел к письменному столу, нажал на клавишу селектора и вызвал фрау Эггелинг. С испуганным видом она появилась на пороге:

– Я только что узнала, что господин Кирхмайр нас покидает.

– Верно, – усмехнулся Фогтман. – Но вы со мной, и это главное.

– На меня вы можете рассчитывать.

– Вот и отлично. Тогда сварите-ка, пожалуйста, крепкого кофе и приготовьтесь часок-другой поработать. На той неделе нам придется закрыть восемь филиалов.

Распродажи в Швебиш-Гмюнде, Хайденхайме, Вюрцбурге, Регенсбурге, Штраубинге, Ландсхуте, Нассау и Линце. Витрины перечеркнуты ярко-красной полосой, кругом зеленые и желтые ярлыки со сниженными ценами. Холодильные камеры и полки уже наполовину пусты, а из подсобок везут на тележках и поспешно вскрывают все новые картонки. Штабеля ящиков с пивом. Батареи пустых бутылок. Управляющий филиалом, что-то подсчитывая, снует туда-сюда по магазину; ученики специальной машинкой наклеивают на товары уже третьи ценники; покупатели волокут к автомобилям ящики, картонки и туго набитые сумки; длинные очереди к кассам; кассирши, мрачные, измученные, безостановочно стучат по клавишам.

Толчея, беспокойство, усталость в торговом зале, ругань и крики в подсобках, возле конторы – жиденькие группы «мятежных» сотрудников с сигаретами во рту; надоедливые покупатели, спрашивающие давно распроданный товар; магазинные воришки, которых устало гонят прочь, а порой и не трогают; пьяницы с сумками, полными бутылок; пенсионеры и пенсионерки из дома престарелых, приобретающие по дешевке лакомства, вредные для зубов и желудка.

А управляющий между тем объяснял давнему клиенту, что хорошие вина и дорогие спиртные напитки из распродажи изъяты, их отправили в центральный магазин, в Мюнхен. Нет-нет, здесь ничего не осталось. Груз ушел еще утром. За этим проследил лично шеф. Шеф, хозяин, банкрот или как его там – он появлялся везде и всюду, стараясь внести хоть какой-то порядок в хаос распада, что-то записывал, отвечал на вопросы, отдавал распоряжения, кидал две-три фразы возмущенным сотрудникам и, как правило, вскоре спешил на другое пожарище, однако при всей горячке производил впечатление человека спокойного, уравновешенного и словно бы близкого к цели; а ведь он, несомненно, до последней секунды всеми правдами и неправдами пытался предотвратить то, что сейчас происходило. Он был деловит и вежлив, внимателен и в меру терпелив, и будь у него сейчас такая возможность – он бы любую из банковских шишек на свою сторону перетянул. Даже теперь, когда он был конченый человек и все знали об этом – и банки, и важнейшие поставщики, которые прекратили отгрузку товара, и, вероятно, еще кто-то третий, исподтишка затягивавший петлю, которая удавит его, пусть не сразу, но через неделю, через месяц, два, три, то есть в скором времени.

Ведь уже который день Фогтмана терзала налоговая инспекция. Ревизоры часами допрашивали его, и он, сидя среди ужасающего беспорядка в окружении выдвинутых картотечных ящиков и раскрытых папок с корреспонденцией, вдруг сообразил, кто навел финансовое управление на мысль, что последние два года с бухгалтерией у него не все благополучно: скорей всего, Урбан. Этим последним ходом Урбан окончательно ставил ему мат. Урбан взорвал сейчас мины, которые сам же в свое время заложил. Он явно был в курсе дел фирмы, потому что имел осведомителей, платных, подкупленных информаторов, может, среди них был и Кирхмайр, который теперь тоже удрал в кусты, занял новый, надежный пост, чтобы оттуда полюбоваться, как все тут пойдет прахом. И действовал Урбан заодно с Хохстраатом или по его заданию. Ведь на следующей неделе должен был начаться процесс против Хохстраата; если же фирма обанкротится – до начала или в ходе судебного разбирательства, – он не сможет продолжить процесс, так как истцом выступала фирма, а не он лично, да и все следы безвозвратно канут в пучину банкротства. Хохстраат, Урбан, Кирхмайр – мошенники высшего класса. А кто он? Шут? Сумасброд?

Ладно, остается разыграть эту карту. Сумасбродство – его джокер, ухмыляющийся, выряженный в шутовское платье. Вылитый Оттер в благодушном настроении.

Он позвонил Оттеру и долго с ним говорил, приветливо, непринужденно, наивным тоном, словно показывая открытые, безоружные ладони, и мало-помалу заметил, что недоверие Оттера и опасливая нерешительность пошли на убыль. Нет-нет, ничего определенного он не требовал, хотел только возобновить контакт и немножко поболтать. Лучше побеседовать друг с другом и поискать свежих мыслей, чем упрямо отмалчиваться. Ведь надо полагать, все было корректно, только сложилось не в его пользу, вот он и вынужден нести ответственность за три векселя, у самого-то Оттера денег не оказалось. К его большой неожиданности, как он признал.

– Как ни жаль, но у меня и сейчас их нет, – сказал Оттер. – Они накрепко завязли в том инвестиционном фонде, поскольку бурения в Канаде пока безуспешны.

– Тут мне бы следовало вас предостеречь, – сказал Фогтман дружелюбным тоном, причем нимало себя к этому не принуждая.

И Оттер расхохотался, сердечно, с облегчением:

– От этого все равно не было бы проку.

– Не надо мне было вас слушать. А вот вам меня надо бы. Мы оба только бы выиграли, – рискнул ввернуть Фогтман. Он сказал об этом так, будто вспомнил глупость, которую они совершили вместе, и опять услыхал смех Оттера.

Я его убью, подумал он, но не сейчас. Сейчас надо идти дальше по следу, на который я вышел, И он сказал:

– Два мошенника вроде нас вечно сами себя оставляют в дураках.

– Да вы же выкарабкаетесь, – сказал Оттер, который, похоже, искренне забавлялся, и он какой-то частью своего существа – не рассудком – подхватил шутку:

– Конечно, сорняк не вянет. И инсектициды пока при нас.

– Да. При нас. К сожалению и слава богу. Я, конечно, не отчаиваюсь. И о вас помню. Хочу кое-что провернуть. Если дело выгорит, вы тоже свое возьмете.

– Обсудим, а?

– Обсудить можно. Но вы знаете, никаких претензий.

– Разумеется. Просто вы в свое время говорили о партнерстве и будущих проектах. Вот это я, собственно, и имел в виду.

– Ну что ж, – сказал Оттер – Только я послезавтра уезжаю. Марокко, Сенегал, Центрально-Африканская Республика, Судан. Ознакомительная поездка по заданию моих американских и бельгийских компаньонов. Само собой, проведу переговоры и по нашему делу. Через два месяца вернусь.

Фогтман закрыл глаза, тщетно стараясь что-нибудь придумать. Два месяца – это яма, которую ему не перепрыгнуть. Да Оттер и после опять улизнет. Надо прищучить его сейчас. Прищучить!

– Жаль, – протянул он. – Кстати, вам кланялась Катрин. Спрашивала о вас. Нам бы давно пора снова встретиться втроем. Провести вечерок.

– Непременно, – заверил Оттер, – непременно.

– Где же вы еще побываете?

– В Марракеше, Дакаре, Банги, Хартуме и, может, отдохну недельку в Египте. Хочу глянуть на пирамиды и могилы царей в Луксоре.

– Сказка, позавидовать можно, Прямо хоть не рассказывай Катрин, а то ведь сбежит от меня.

Оттер рассмеялся. Сыто и самодовольно.

– Ладно, скажусь ей вашим партнером, тогда толика вашего блеска падет и на меня.

– Извольте, – хохотнул Оттер, – и кланяйтесь ей от меня.

– Серьезно, я непременно должен поговорить с вами до вашего отъезда. Дело вот в чем. Я сейчас коренным образом перестраиваю свое предприятие. И тут возникают кой-какие сложности с финансированием. Мне действительно необходим ваш совет. Два месяца – чересчур долгий срок, волей-неволей придется искать иной путь, а я в общем-то не хочу.

– А о чем речь, – спросил. Оттер.

– Я полностью отсекаю мюнхенскую фирму от фабрик. И кроме того, в перспективе намерен освоить новый профиль.

– У вас трудности?

– И да и нет. Кризис. Правда, с интересными перспективами. Охотно все вам расскажу. Может, выкроите часика два?

Вместо ответа донесся неразборчивый сердитый звук. Потом все умолкло, я сердце Фоггмана бешено заколотилось в предчувствии, что все его чаяния вот-вот рухнут.

– Слушайте, – сказал Оттер, – если завтра в одиннадцать утра вы приедете ко мне в Кёнигштайн, я выкрою полтора часа.

Он еще посидел немного, потом тяжело встал и вышел в приемную, где фрау Эггелинг занималась уборкой. Ревизоры ушли час назад и, судя по их намекам, отзыв представят весьма неблагоприятный, а значит, его ждет высокая доплата. Но это случится не сегодня и не завтра, ну а все, что произойдет позднее, для него сейчас почти нереально.

Когда лифт поехал вниз, он почувствовал себя плохо, и даже когда вышел на улицу и глубоко вздохнул, лучше не стало. Его шатало от слабости, сердце отчаянно колотилось, а сил не прибывало, и он брел по стенке, чтоб прислониться, если будет вовсе невмоготу. Надо идти, дышать поглубже. Не ложиться же прямо тут, на дороге, надо идти, медленно, шаг за шагом.

Споткнувшись о выбоинку, он свободной рукой уцепился за край стены. Надо постоять. Вздох! Взгляд на витрину! Там что-то есть. Вертится. В самом деле, вертится. Гигантский перочинным нож в красной с серебром оправе, на вращающейся тумбе. Нож медленно выщелкивал из себя большое и малое лезвия, открывалки для банок и бутылок, ногтечистку и раскрытые ножницы, потом снова вбирал этот арсенал в свое серебряно-красное нутро. Я все могу, как бы говорили движения шестирукого механизма, я все могу. Против меня не устоит ничто. Фогтман ждал. За спиной шумела улица, мимо, не замечая его, шагали прохожие, будто он находился в каком-то ином мире. С тупым и грозным упорством нож, точно краб клешни, вновь и вновь растопыривал свои инструменты. Фогтман опасливо отвернулся и пошел прочь.

Опоздал! И как нарочно, сегодня! Он готов был отхлестать себя по щекам. До сих пор ни разу не опаздывал на важные деловые свидания, а сегодня, как нарочно, заставил Оттера ждать, Оттера, у которого еле-еле вырвал согласие на эту встречу, ведь перед дальней дорогой у того хлопот по горло.

Как нарочно! Как нарочно!

Но сегодня ночью, когда это теснение в груди, эта неотступная ноющая боль не давали ему сомкнуть глаз, он вообще думал, что не сможет поехать. Заснул только под утро и проснулся, холодея от страха, что не услыхал будильник, и действительно проспал, на целый час. Лишь ожесточенным усилием воли он принудил себя сесть и спустить ноги с кровати. Встать удалось не сразу – слабость, настроение хуже некуда. Надо сходить к врачу, подумал он, что-то насос барахлит. Но ведь к Оттеру врача не пошлешь. От этого его никто не освободит, никто ему не поможет.

Да он уже и свыкся с такими приступами. Случались они от волнений и тревог, от переутомления и через некоторое время проходили. И на этот раз, будем надеяться, все само пройдет. После теплого душа он и правда немного взбодрился.

Дорога успокоила его, музыка по радио, безмятежные, бодрые голоса дикторов, приятное, мягкое контральто женщины, ведущей музыкальную программу. Все это пока есть, и он тоже пока есть. Что же потеряно?

Он, что ли, грезит наяву? Спит за рулем? Один раз машинально заехал на соседнюю полосу – позади тотчас взвыли возмущенные гудки. В другой раз замешкался и опоздал нажать на тормоз, хотя на него стремительно надвигались красные стоп-сигналы передней машины. В сером небе кружили две хищные птицы, а когда он вновь глянул на шоссе, белая разделительная линия осевой придвинулась опасно близко. Он в самом деле у стал, и до предела вымотался, и порой ехал как в полусне. Движение в густом потоке автомобилей убаюкивало. Он ни минуты не думал о том, как поведет себя с Оттером, а сейчас вот прозевал нужный поворот, придется сделать крюк через Оберурзель. Теперь он уж точно опоздает. И Оттер не преминет уколоть его за это. Сколько труда положил, чтоб возобновить добрые отношения, но – увы! – все насмарку. Быстрее! Быстрее вперед! Мимо этих зануд, которые не желают освободить обгонную полосу. Даже на автостраде каждый упорно цепляется за то, что имеет. Как он ни сигналит светом, они и не думают посторониться. Мерзавцы, сволочи! Он еще сократил дистанцию. Опять посигналил – клаксоном и светом. Яростное гудение обрушилось на него, когда они наконец-то сдвинулись вправо и его машина пулей рванулась вперед. Что-то неладное со зрением. Перед глазами так и мельтешат черные точки, словно назойливая мошкара толчется за ветровым стеклом.

Опоздал на четверть часа! Поставив машину в переулке, он быстро зашагал вверх по улице, в гору, отыскивая нужный номер дома. Кругом старинные виллы и пышная зелень садов, примыкающих к буковому лесу. Кёнигштайн – тот самый город Федеративной Республики, где процент миллионеров среди населения особенно велик. Именно здесь излюбленное место жительства банковских президентов и состоятельных акционеров, потомственных богачей и нуворишей. Ничего удивительного – свежий лесной воздух, и лежит город на холме, и до Франкфурта рукой подать. А жена у Оттера, говорят, весьма обеспеченная дама, из потомственных богачей, наследница солидного, помещенного в солидные бумаги капитала. В этих домах жили люди, владевшие крупными фабричными паями, целыми улицами и процветающими магазинами – имуществом, которым управляли и которое приумножали специалисты.

Вот и нужный дом, увитый плющом, трехэтажный, с белыми переплетами окон и изогнутой черной крышей. Входная дверь, темно-зеленая, с глазком, окантованная латунью. Он нажал кнопку – дом огласился мелодичным перезвоном. И больше ничего. Неужели ошибся адресом? Да нет, номер тот самый. Он позвонил еще раз и вскоре услыхал шаги. Дверь нерешительно отворилась. Женщина лет пятидесяти, с грубым, неприветливым лицом вопросительно взглянула на него. Кто это – фрау Оттер? Он назвался, в ответ прозвучало короткое «прошу», и через тамбур и переднюю его провели в большую сумрачную гостиную. За подобранными с боков портьерами виднелась еще одна комната, окна которой почти целиком закрывала темная зелень сада.

– Прошу вас, садитесь.

Она опять ушла, неприветливая и молчаливая, затворила за собою дверь. Фогтман, не зная, куда сесть, огляделся по сторонам. Темные кожаные кресла, жесткие стулья с потускневшей парчовой обивкой, низкий резной буфет, диван с гнутой спинкой, рядом – пальма в керамической кадке, темная пятирожковая люстра с бронзовыми украшениями, лепной потолок, ковры и дорожки, персидские, афганские, с мрачным геометрическим узором. В соседней комнате мебель поновее, но опять-таки под старину, все в том же дедовском вкусе. Здесь он сейчас будет говорить с Оттером? Нет, не верится. Он не иначе как ошибся адресом.

По-прежнему стоя, он нервно кашлянул. Оттер не торопится. Вот тебе и безмолвный ответ на опоздание. А что, соседняя комната переходит за углом в следующую? Дом выглядел более просторным, чем он думал, и совершенно мертвым, как оцепенелая память о былой жизни.

Он уже хотел было сесть, как вдруг за дверью раздались шаги. В комнату вошла маленькая женщина в кремовом костюме с розовой блузкой, протянула ему руку. Волосы у нее были крашеные, черные как смоль, а сильно напудренное лицо казалось от этого увядшим и старым. Судя по всему, ей лет семьдесят пять или около того. Надушена дорогими, тяжелыми духами. На глухой блузке сверкает богатая старинная брошь.

– Я – фрау Оттер, – сказала она скрипучим, но приветливым голосом – Садитесь же, прошу вас, господин Фогтман.

Она предложила ему стоявшее поблизости кресло, а сама с кукольной грацией села на диван и улыбнулась.

– К сожалению, мужа пока нет. Утром ему пришлось срочно выехать в Оффенбах к американским партнерам. Надеюсь, он скоро вернется.

– Если позволите, я подожду.

– Конечно-конечно. Выпьете чего-нибудь? Хересу? Коньяку? Или чая?

– Пожалуйста, чая, – наугад сказал он.

К его изумлению, она потянулась к низенькому столику, взяла колокольчик и позвонила. Неприветливая молчунья с суровыми глазами вошла в гостиную, выслушала распоряжение и скрылась.

– Это моя племянница, – поясняла фрау Оттер. – В прошлом году она оставила место медицинской сестры и с тех пор живет у нас – ведь я так часто остаюсь одна. Муж вечно скитается по свету. С первым-то мужем и я много путешествовала. Мы с ним весь юг объездили. Но это было давным-давно.

Она улыбнулась, будто говоря: вы же сами видите, я стара. Но возможно, ее улыбка вовсе ничего не означала, а была просто светской привычкой.

– Фред в самом деле искатель приключений, – продолжала она. – Не знаю, хороший ли он коммерсант, но приключения он просто обожает. Мотается повсюду и занят сразу тысячью разных дел. Надеюсь, он про вас не забыл.

– Он сказал, что вернется?

– Да-да, обещал непременно. Но, как видите, полагаться на его обещания нельзя. Уж я-то знаю.

– А позвонить ему никак нельзя? Я бы и в Оффенбах мог подскочить, если что.

– Нет, к сожалению, – сказала она. – Он редко оставляет мне телефоны. Я привыкла ждать. У вас срочное дело?

– К несчастью, да. Очень срочное.

Что же это? Перед ним разыгрывают спектакль? Оттер решил осмеять его и унизить, выставив этаким жалким попрошайкой, которого можно мариновать хоть до второго пришествия? Или задержка вправду непредвиденная, и Оттер с минуты на минуту, рассыпаясь в извинениях, войдет в дверь, более любезный и сговорчивый, – потому что опоздал не Фогтман, а он сам?

– А во франкфуртскую контору нельзя позвонить? – сказал он. – Может быть, там знают, где его искать.

– Нет-нет, он уехал сегодня утром внезапно, прямо отсюда. Думаю, он еще вернется. Не будем пока отчаиваться, ладно?

Молчаливая женщина внесла чай, составила чашки и чайник на маленький стоик, руки у нее были грубые, костистые.

Им опять овладело гнетущее ощущение, что все это – унизительный спектакль, и, лишь внушая себе, что хочет разобраться, до конца все выяснить, он заставлял себя сидеть, кое-как поддерживая светскую беседу с фрау Оттер, и пить ее бледный жасминовый чай.

Фогтман спросил разрешения закурить.

– Пожалуйста, пожалуйста, – сказала она. – И меня угостите.

Глядя, как ее подкрашенные бледной помадой, окруженные мягкими морщинами губы взяли сигарету, втянули и опять выпустили дым, он вдруг понял, что эта женщина хладнокровно наблюдает за ним; и словно его мысль послужила ей репликой, она сказала хрипловатым, ломким старушечьим голосом, который иногда, когда она пыталась пококетничать, срывался и дребезжал:

– По-моему, вам сегодня не везет, господин Фогтман. Я сразу увидела, как только вошла.

– Что увидели?

– Ауру невезения. Сегодня она окутывает вас с ног до головы. Но вы, должно быть, в это не верите?

– Нет, не верю. Просто вымотался. Но на это есть свои причины.

– Все причины в нас самих, господин Фогтман. Вы разве не знаете?

– Возможно, – сухо бросил он, глянул на часы и встал: – Поеду. Ждать дольше бессмысленно.

– Нет-нет, погодите минутку. Я должна вам кое-что передать. Муж просил вручить вам чек, если сам к двенадцати не вернется.

– Чек? – недоуменно протянул Фогтман, и новая надежда всколыхнулась в его душе.

– Да, открытый чек. – Она прошла в соседнюю комнату, выдвинула ящичек секретера и возвратилась к нему: – Прошу вас.

Он кинул взгляд на листочек в своей руке. Это был чек на пятьсот марок с размашистой подписью Оттера и сегодняшней датой.

– Из-за вашего мужа я потерял миллион четыреста тысяч. На что мне эта бумажонка?

– Муж полагал, что у вас трудности. И насколько мне известно, он ничего вам не должен.

– Можно, видимо, считать и так.

Он покачал головой, глядя на чек, и почувствовал, как его «я» растаяло, исчезло. Все безразлично. Безразлично – что бы он сейчас ни сделал. До двери недалеко, и возвращаться сюда ему незачем. Он сунул чек в карман пиджака.

– Спасибо за чай.

В передней зазвонил телефон.

– Подойди ты, – сказал молодой жене Вольвебер, – вдруг это опять он.

– А потом что?

– Сперва подойди.

Телефон все звонил, неприятно громко, и она подумала: нет смысла дольше ждать. Он не перестанет. Знает ведь, что мы дома. Она пошла в переднюю, сняла трубку и с чувством внутреннего протеста услыхала низкий, гортанный, чуть рокочущий голос Ульриха Фогтмана, в котором не было ни тени любезности. Час назад Фогтман уже звонил и спрашивал ее мужа. Вчера он звонил мужу в контору и говорил с секретаршей. Ее муж и он были однокашниками, во всяком случае знали друг друга по школе, и на это Фогтман ссылался как на некую исконную привилегию. У нее создалось впечатление, что он попал в изрядный переплет. Это словно бы звучало и в голосе, требовательном и вымученном. Голос назойливо лез в уши, точно желая не только быть услышанным, но вызвать чувство вины и страха. В суеверном ужасе, который велит избранникам богатства и удачи избегать встреч с несчастливцами, держаться от них подальше, она бы с удовольствием ответила, что мужа нет дома. Но Вольвебер вышел следом за ней в переднюю, и поэтому она лишь на миг прикрыла трубку ладонью, прошептала «это он» и передала трубку мужу.

– Алло, Ульрих, ты где?

И конечно, все вышло именно так, как она ожидала: Фогтман находился поблизости, и муж пригласил его зайти и переночевать.

Спустя полчаса в дверь позвонили, и, поскольку муж до сих пор хромал из-за полученной неделю назад спортивной травмы, открывать пошла она. По школьной фотографии она запомнила Фогтмана светловолосым, сощурившимся от солнца мальчуганом, сейчас же перед нею стоял высокий, худой мужчина с затравленным взглядом, настороженный и измученный. Туго набитый саквояж в руках придавал ему деловой вид. А сдержанные, суховатые манеры еще усиливали это впечатление. Казалось, он чувствовал себя весьма неловко и знал, что причиняет беспокойство, но решил не обращать на это внимания. Она пригласила его в комнаты. Он извинился, что пришел без цветов. Ведь специально ездил к вокзалу, только киоск был уже закрыт. Он, безусловно, не преминет загладить свой промах. А пока благодарит и приносит извинения.

Между тем в переднюю вышел и ее муж, нарочито бодро воскликнул «привет!» и стиснул Фогтмана в дружеском объятии. Потом, на секунду отстранившись друг от друга, оба заулыбались. Похоже, обрадовались встрече, и, быть может, вполне искренне. Фогтман принес в подарок бутылку коньяку, и ее муж притворно обрадовался, хотя не любит коньяк. Провожая гостя в глубь дома, в просторную, окнами в сад, гостиную, она заметила, что Фогтман внимательно оглядывает комнаты и мебель, правда, старается делать это украдкой. И вот, наконец, до изнеможения усталый, он сидит в кресле и пытается включиться в оживленную болтовню, разделить с ее мужем воспоминания прошлого. Денег будет просить, подумала она и немножко устыдилась, что так хладнокровно судит о нем. Но ведь ясно, иначе быть не может. Она этому не помешает, да и мужу, разумеется, известно, как обстоят дела, и он давным-давно решил, сколько не жаль, истратить на эту дружбу. Значит, можно сейчас оставить мужчин одних.

Ее муж пришел в спальню уже глубокой ночью. Она проснулась оттого, что он наткнулся впотьмах на стул и тихонько охнул.

– Что такое? – спросила она. – Ты ушибся?

– Ничего-ничего. Это я здоровой ногой. – Он лег рядом и нащупал ее руку. – Извини, я тебя разбудил.

– Пустяки. Это вы до сих пор проговорили?

– Да. Кошмар. Он дошел до точки, во всем – и в делах и в браке. Всю жизнь ставит под сомнение.

– Ты дал ему денег?

– Он отказался. Прямо рассвирепел, когда я заикнулся о деньгах. Пришлось успокаивать.

– Что он так цепляется за тебя?

– Не знаю. В школе я его здорово доводил. Заставлял ботинки себе чистить, за деньги.

– Но он говорит, вы дружили.

– Верно. Позднее.

– А теперь? Ты в состоянии ему помочь?

– Не знаю, Он рассчитывает, что я найду ему место. А мне это не улыбается. Его фирма идет с молотка, и он тут, кажется, не без вины. Думаю, дал втянуть себя в какие-то махинации.

– Но в таком случае ты не можешь рекомендовать его.

– В общем, нет. К тому же он в этой отрасли полный профан. Впору самому брать его на работу. Только для однокашников это не очень удобно, ведь мне, как начальнику, придется им командовать. Надо будет что-нибудь придумать. Я сказал ему, чтоб он на той неделе приехал на водноспортивную ярмарку во Фридрихсхафен, может, удастся кое-что для него сделать. Хотя это «коньячная» идея, в самом прямом смысле. Мы ее даже обмыли.

– Жаль мне тебя, – сказала она. – Ну и его, конечно, тоже.

Она думала об истерзанном человеке, который спал сейчас в комнате для гостей, чужак, смутивший безмятежно-счастливую атмосферу их дома. Что такое, беда – заразная болезнь? Можно ли от нее защититься? Можно ли оттолкнуть несчастного, или тем самым обременишь себя виной, за которую в конце концов будешь наказан?

Она вздрогнула от этой мысли и теснее прильнула к мужу.

– Хорошо бы он поскорей уехал, – сказала она. – И как замечательно, что ты здесь!

Утром она сияющей улыбкой встретила мужа и Фогтмана, когда они друг за другом вышли к завтраку. Она встала пораньше, как можно красивее накрыла стол и за этими делами мало-помалу обрела чувство уверенности. Скатерть, салфетки, старинный берлинский фарфор, серебряный чайник, посредине плоская ваза с фруктами – все подобрано с таким вкусом, так естественно и красиво, что ей подумалось: вот зримый образ неуязвимости ее бытия. Повредить ей Фогтман не сможет.

И вот он разом перестал отвечать на звонки, правда, на первых порах еще некоторое время отзывался женский голос, который сообщал всем, что с ним связаться нельзя и когда он будет, неизвестно. Этот голос как бы черпал холодность в растущем возбуждении бесчисленных телефонных собеседников или в своих же чисто формальных полномочиях, в своей упрямо подчеркиваемой неосведомленности, которой потчевал звонящих. Нет, она ничего не знает и сказать ничего не может – не уполномочена, контора закрыта. Часа через два-три, однако, манера изменилась. Голос стал громче, нетерпеливее, говорила она быстрее, и во фразах, по-прежнему кратких и стереотипных, сквозило теперь что-то иное, что она уже едва могла скрыть и чему в конце концов невольно поддалась: это была не то смесь растерянности и страха, не то смутная пока догадка, что она, хозяйка голоса, тоже предана и покинута и в безнадежнейшем положении стремится противостоять нажиму, который безудержно растет и будет усиливаться до тех пор, покуда не сломит и ее, вынудив совершить некий поступок, а поступок этот распахнет ее душу, и она захлебнется в омуте катастрофы.

Некоторое время телефон вообще не отзывался. Потом она опять заговорила, нежданно-негаданно вновь обретя деловитый тон. Но теперь в трубке звучало всего лишь бесстрастное, механическое эхо ее голоса, который монотонно, с неестественной отчетливостью повторял:

– Автоответчик фирмы «Южные деликатесы» к вашим услугам. Контора закрыта впредь до особого распоряжения. После гудка прочтите свое сообщение, а затем укажите фамилию и адрес. Прошу вас, говорите.

Короткий гудок – и наступала тишина; неудержимым потоком черноты она скользила мимо, точно магнитофонная лента, на которую сейчас можно было наговорить жалобу, проклятие, просьбу, хотя и без всякой надежды на ответ.

Лампы погасли – сначала в конторе, потом в приемной, потом на лестнице, и секретарша, наспех забрав из шкафа и из письменного стола свои пожитки, быстрыми шагами направилась через улицу в гараж, к машине. Там она села за руль и, прежде чем повернуть ключ зажигания и включить мотор, с глубоким вздохом откинулась на спинку сиденья и чуть обмякла, будто с этим вздохом из нее ушла вся фальшь, в том числе и наигранные манеры, притворная бодрость, с какою она часами давала половинчатые или вовсе пустые справки, пока не почувствовала, что больше не выдержит, и не сбежала.

Ведь это было настоящее бегство, не только от орды телефонных преследователей, скорее от самого преследуемого, чьих указаний и расспросов она ждала там, в конторе, пытаясь сдержать натиск погони и тем, как она думала, прикрывая его временный отход. Вдруг он, пока суд да дело, нашел выход и на командном пункте – так он иногда называл контору – ему требуется кто-нибудь, заслуживающий доверия, с кем без долгих предисловий можно договориться, если он вновь, как уж бывало, нападет на спасительную идею и решит из своего укрытия пробиться к людям, которые в состоянии ему помочь и, пожалуй, имеют на то свои причины, к людям вроде Хартвиха, Оттера или крупнейших поставщиков (она частенько беседовала с ними за последние месяцы).

Она ждала, что вот снимет еще раз трубку и вдруг снова услышит его голос, спокойный, уверенный, знакомый по многим месяцам совместной работы, когда сам его тон, сама манера выражения всегда убеждали ее, что он, шеф, одолеет любые трудности.

Она ждала этого не как чуда, совсем наоборот, как знака возвращения былой реальности, а эта реальность непременно в скором времени вернется, сию минуту или немного погодя – во всяком случае тем вероятней, чем дольше она ждет. Но каждый телефонный звонок, вырывая ее из полузабытья и опять вынуждая терпеть натиск злых или отчаянных голосов, крошил ее твердость, и понемногу, хоть она и не отдавала себе в этом отчета, ею все больше овладевало чувство заброшенности и безысходности – так занятой человек часами зябнет и, лишь вконец окоченев, осознает, что с ним произошло.

В скучном конторском освещении она скользнула взглядом по корешкам папок– регистраторов, по вертящемуся стулу со съехавшей зеленой подушкой, отметила тусклый блеск прибранного письменного стола и подумала: что я здесь делаю? И комната, и вся мебель выглядели так, будто жить им осталось уже недолго. Один лишь миг, странное, неприятное видение, – а вернуться в привычный мир уже нельзя. Без долгих размышлений она принялась вытаскивать из ящиков стола свои вещи: два десертных ножа, фруктовый нож, фарфоровую чайницу, слоновой кости ножичек для разрезания бумаги, очечник, серебряную сахарницу, – запихнула все в пластиковую сумку. Потом подошла к шкафу, вынула оттуда плащ, шарф, забытую на плечиках старую вязаную кофту и только теперь, взяв в руки эти вещи – стоит надевать их или нет? – призналась себе, что утратила веру в Фогтмана и собирается бежать. Но это уже не потрясло ее. В сущности, она уже переступила этот порог... Она наговорила текст на пленку автоответчика и переключила телефон. Сам виноват, подумала она, не имея в виду ничего конкретного. Что ни говори, а содержимое пластиковой сумки – ее личная собственность.

Она вдруг невольно представила себе, что он подсматривает, как она спускается по лестнице. Перегнулся через перила двумя этажами выше и кричит вдогонку; «А кофе не будет? Не будет?» Голос сорвался на собачий визг, который напутал ее, – она ведь всегда догадывалась, что именно такой визг и кроется в рокочущих глубинах его голоса, и вот теперь она извлекла его наружу.