Текст книги "Победителю достанется все"

Автор книги: Дитер Веллерсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Огромная яма, мелкие ветки, груды хвои, ошметки коры – вот и все, что осталось от кедра: ни сучьев, ни ствола уже в помине не было. Из телефонного разговора с Андреасом Фогтман знал, что по ошибке срубили и это дерево, однако теперь, бросив взгляд в яму, он был потрясен жестокостью случившегося. Здесь, именно здесь стоял он тогда, чувствуя под пальцами шершавость коры, и освещенный дом и танцующие пары на террасе казались ему видением далекой несбыточной мечты. А ныне в этих стенах обитает всего-навсего жалкий обломок прошлого, опустившийся пьянчуга, которого пора наконец отсюда выдворить. Серые жалюзи закрывали окна – вилла будто изготовилась к обороне. Но оборона утратила смысл. Война отгремела, исход ее уже решен. Между черной ямой, оставшейся после кедра, и истоптанной лужайкой у террасы царил мокрый хаос разорения, на который монотонно сыпался дождь.

Надо смотреть фактам в глаза, если ты намерен действовать и что-то менять. Ведь в конце концов меняется все, ничто не остается таким, каким было когда-то. Вот что говорил себе Фогтман, медленно и осторожно пробираясь по мокрой лужайке, по вздыбленной, скользкой земле, обходя пни, бревна, ямы на пути к дому, ближайшие окрестности которого не были тронуты разрушением, но тоже казались серыми, заброшенными, неживыми: теперь было именно так, и нет причин ворошить минувшее и заново переосмысливать все, что уже стало явью, – ни причин нет, ни времени. Надо заниматься насущными делами, он чувствует, это пойдет ему на пользу. Наверное, правильней было бы даже снести виллу, а на ее месте воздвигнуть еще одну новостройку. Необходимо со всей серьезностью обдумать и такую возможность и – если этот вариант выгодней – обязательно так и сделать.

Фогтман вздрогнул. Неприятный холодок пробежал по спине, подсказывая, что Рудольф наблюдает за ним; а когда он обернулся и посмотрел на окна второго этажа, ему почудилось, словно кто-то тенью метнулся в глубь комнаты. Впрочем, он мог и ошибиться. Но если Рудольф сейчас встретит его у двери, значит, этой мимолетной тенью был именно он. Не исключено, что шурин чуточку повредился в уме.

В задумчивости обогнув дом, Фогтман подошел к парадной двери, позвонил и услыхал, как псы кинулись было с лаем вниз по лестнице, но потом, видимо повинуясь неслышному с улицы повелительному свисту, неожиданно повернули обратно. В тот же самый миг, когда собаки снова помчались на второй этаж, раздалось тихое жужжание и дверь открылась. Фогтман нерешительно ступил в сумеречный холл, вдохнул затхлую, точно в склепе, холодную сырость и услышал, как Рудольф наверху что-то заискивающе бубнит, загоняя собак в комнату. Слов не разобрать, но голос был сильный, как у человека, отвыкшего разговаривать и к тому же, видимо, пьяного.

– Я сейчас поднимусь к тебе, – крикнул Фогтман, – только вот осмотрюсь тут немножко для начала.

Рудольф не ответил, наверное не расслышал.

Фогтману же в этом молчании чудилась враждебность, оно будто вобрало в себя протест всего дома против него, незваного чужака. Потому он, видимо, и окликнул шурина. Из потребности объявить дому и его обитателю, что он здесь.

Мыском ботинка он отодвинул в сторону брошюры и буклеты, пестрые рекламки, которые почтальон опускал в щель на двери. Рудольф, видно, не глядя ходил прямо по ним и растащил ногами по всему холлу. Неподалеку от двери стояли ящики с пустыми пивными бутылками, а между ними валялось грубошерстное пальто с вывернутым рукавом. На сундуке и рядом как попало навалена-набросана одежда, толстый пуловер, перчатка без пары, грязные шерстяные носки, а у лестницы – перепачканные глиной резиновые сапоги. Холл с его огромной фламандской люстрой и черно-белым каменным полом тем не менее, дышал благородством и суровым достоинством. У дальней стены темнел шкаф-арсенал из мореного дуба, украшенный четырьмя резными медальонами с изображением животных – кабана, зайца, косули и глухаря. Высоко над шкафом Патберг повесил свой самый ценный охотничий трофей – мощные, развесистые рога карпатского оленя, которого он якобы собственноручно подстрелил в молодости. Эти рога властвовали здесь словно некая костяная угроза, диковинное идолище былых времен.

Зажигая всюду свет, Фогтман обходил комнаты нижнего этажа, в которых стоял пресный запах пыли. Тут и там поскрипывал паркет, а в комнате с эркером, где сырость была, похоже, сильнее всего, над притолокой отстали ветхие шелковые обои. Громадный овальный стол в столовой частично растерял свои стулья, распахнутая настежь дверца буфета открывала глазу пустые полки и ящики. В гостиной тяжелые мягкие кресла, укутанные белыми чехлами, смахивали на сборище неповоротливых привидений.

Ладно. Не долго теперь продлится этот беспробудный сон. А сейчас пора и наверх заглянуть.

– Эй, ты где? – позвал он, шагая длиннющим коридором второго этажа.

В нем закипала злость, потому что Рудольф не то был пьян, не то умышленно шел на провокацию. От него можно ожидать чего угодно, в своей ненависти он любой фортель способен выкинуть. Не стоило идти сюда самому. Такие дела лучше поручать адвокату.

Осторожно, заглушая какое-то тревожное предчувствие, он вошел в комнату, где, по его расчетам, обитал шурин. В нос ударил прокисший, спертый воздух, и хотя в первую минуту Фогтман только и разглядел, что неубранную грязную постель да засаленные, все в пятнах, обои с приколотыми к ним бумажками, его буквально сразило впечатление полнейшего упадка и тоскливой безысходности. Как зачарованный, он стоял на пороге, будто и не слыша звенящего в мозгу сигнала тревоги, который понуждал его сию же секунду повернуться и уйти прочь – из этой комнаты, из этого дома. Дверь в глубине отворилась, причем так, словно появиться оттуда было некому, словно ему хотят показать только лишь пустоту соседней комнаты. А мгновение спустя он как-то вдруг сообразил, что там есть кое-что еще, предназначенное ему, ищущее его. Там чернело дуло ружейного ствола, который выдвигался из-за двери с такой мучительной медлительностью, что можно было бы в два счета выбежать или даже просто выйти в коридор. Но тело отказывалось подчиняться, в этот миг его сковало изумление – как же он не предвидел заранее того, что происходило сейчас и было вполне логично. Вероятно, и Рудольф, стоявший сейчас на пороге, бледный, небритый, с мутными, остекленелыми глазами, был изумлен не меньше его, а чтобы обоим избавиться от наваждения, должно было хоть что-нибудь произойти. Ну что, что, думал он, точно обращаясь к кому-то третьему, который наблюдал за этой сценой и мог дать совет. Что, что мне делать?

И вот тут что-то случилось. Нет, выстрела, которого он ждал, не последовало. Случилось другое: Рудольф заговорил.

– Я тебя прикончу, сволочь! – прохрипел он.

А Фогтман, в мгновенном озарении – не иначе как тот, третий, надоумил! – отозвался:

– Зачем?

И этот вопрос словно подернул взгляд Рудольфа туманом, а в следующий миг он уже подскочил к шурину, отвел в сторону ствол и, почти не встретив сопротивления, забрал у него ружье.

– Даже это тебе не по плечу.

С этими словами Фогтман вышел в коридор и вдруг услыхал за спиной, в комнате, какие-то жуткие звуки: скулящий вой и как бы задушенный крик. Это он душит себя за горло, орет и душит себя за горло, подумал Фогтман.

Он сломя голову сбежал вниз по лестнице, закинул ружье на шкаф-арсенал и поспешил прочь из этого дома.

Кристоф шагал по торговым улочкам городского центра, мимо нарядных витрин с одеждой, украшениями, фарфором, рекламой порнофильмов, мимо вафельных лотков, мимо мак-доналдовского ресторана самообслуживания, мимо бородатого скрипача у дверей шляпного магазина. Едва не налетев на какого-то нищего, увертываясь от нагруженных пакетами и сумками прохожих, он уверенно направлялся к своей цели – большому универсальному магазину; там, за серым потоком пешеходов, замерли в ярко освещенных красочных аквариумах его витрин куклы-манекены.

Он совершит это.

Сначала Кристоф прошел было мимо широких дверей универсального магазина, но чуть поодаль остановился, точно встретив неодолимое препятствие, а когда повернул обратно и шагнул в красочную, полную света сутолоку, им вновь завладело привычное хмельное упоение. Он уже не слышал предостерегающего ропота собственного страха, чувствовал только, как его засасывает огромная сверкающая пещера. Он окунулся в этот неровный, то нарастающий, то затихающий шум, которым полнилось пространство, дал захлестнуть себя витающей в воздухе невнятице голосов и шорохов, похожей на отзвук биения крови, что гудит в поднесенной к уху раковине; и двигался он теперь автоматически, как сомнамбула.

Это не я, думал он. Если меня задержат, это окажусь не я.

Огромная шаровидная люстра заливала отдел косметики искристыми волнами света. Кристоф шел мимо прилавков, мимо сверкающих витрин со множеством золотых и серебряных глянцевых коробок, с шеренгами флаконов. Женщины в розовых и сиреневых халатиках стерегли каждый его шаг, не спуская с него неподвижных подкрашенных глаз, будто их всех сковало оцепенение кукольного сна. На ходу Кристоф развернул большую пластиковую сумку с эмблемой магазина. Ну, сейчас, подумал он, сейчас начнется. Если сию же минуту не повернуть назад, начнется. Вон что-то уже выросло поперек дороги, так и есть – открытый лоток, полный серебряных аэрозольных баллончиков. Лак для волос, цена восемь марок. Он остановился и обвел взглядом нижний этаж, мысленно отмечая все, что видит: ювелирный отдел, секция часов, выходы. Мозг работал, перечисляя названия отделов и секций, а рука меж тем обхватила один из баллончиков и ловко задвинула его в рукав куртки.

Потом напряжение отпустило, он медленно зашагал дальше, заглянул на ходу в пустую сумку, словно что-то искал, уронил туда баллончик с лаком, и все – тот исчез, выпал, и из его сознания тоже.

Эскалаторы несли вверх и вниз свой беспрерывно обновляющийся живой груз. Он стал на ступеньку, выплывшую из-под пола, и поехал вверх. Механизм тихонько и монотонно потрескивал, нижний этаж медленно проваливался в глубину, все четче проступала геометрия его прилавков и переходов. Раздался гулкий, звенящий удар гонга – приятный, вкрадчивый женский голос назвал две цифры, повторил их, а эскалатор тем временем, как бы подтолкнув Кристофа, высадил его на втором этаже.

Здесь было спокойнее, тише, свет под более низким потолком казался ровнее и мягче. Секция тканей. Мужская мода. По упругому ковровому полу он медленно шагал мимо невысоких вешалок – пиджаки, рукав к рукаву, плотно сомкнутый строй без тел и голов коричневый, серый, темно-синий, черный. Вкрадчивый удар гонга – и женский голос назвал еще какую-то цифру. Туман, замутивший сознание, становился все более непроницаемым. И в гуще его тлела крохотная искорка страха, которая мгновенно вспыхнет жарким пламенем, если кто-нибудь на нее подует, если подойдет к нему, например, один из тех продавцов, что якобы беседуют друг с другом в глубине секции. А видят ли они его вообще? Попадая в их поле зрения, он и сам себе кажется бесплотным. Куда бы это ему направиться? Прямо впереди две женщины самозабвенно рылись в грудах разложенного на прилавке трикотажа. Они даже внимания не обратили, когда он присоединился к ним. В руках у него очутилась желтая майка с надписью. Он свернул ее, но, когда одна из женщин подвинулась ближе, снова положил на прилавок. Ошибка. Зря он это сделал. Для виду перебирая майки, Кристоф наблюдал за женщинами. Вот одна бросила рыться и ушла. Вторая стоит как раз против него. Он нерешительно зашагал прочь. Походя цапнул с какого-то прилавка темно-синюю вязаную шапку, некоторое время совершенно открыто нес ее в руке и только потом уронил в сумку.

Теперь он поднялся на третий этаж, где торговали музыкальными кассетами. По дороге подвернулся ящик с керамическими, в форме медалек, вешалками для полотенец, он прихватил одну. Кассеты лежали в разделенном на четыре отсека «корыте», а под потолком, должно быть, запрятана телекамера, которая приглядывает за всем этим хозяйством. Возле классической музыки, кроме него, не было ни души; он выбрал себе Пятую симфонию Чайковского и «Времена года» Вивальди – то и другое лежало сверху. Пока что он самый обыкновенный покупатель, в том числе и для служащего, который следит в диспетчерской за экранами и, быть может, ненароком увидел сейчас его пальцы, схватившие еще одну кассету – «Маленькую ночную серенаду» Моцарта. Пока что вне подозрений, он направился к кассе, где как раз ждали своей очереди два покупателя. Кристоф сунул руку с кассетами в боковой карман куртки и прошел мимо. Неужели продавщица проводила его взглядом? Сделала кому-то знак? Страх разгорался, лишь с большим трудом Кристоф подавил желание обернуться. Уже спускаясь на эскалаторе вниз, он наконец-то почувствовал облегчение, клещи страха разжались, и кассеты скользнули в сумку.

Нет уж, сейчас или никогда, думал он. Пока не сделаю – не уйду! Уйти можно, только заполучив что-нибудь особенное. Я должен, я хочу это сделать! Разживусь чем-нибудь особенным – и все, конец, больше красть не стану. Ни-ни! Он думал об этом как об избавлении, которое совсем близко, твердил в уме будто договор, подписанный не только с собственным его «я», но и с судьбою. Еще разок – и свобода. Сожгу весь хлам или закопаю, никто даже и не узнает.

Никто. Этот тяжкий гнет, страх, стыд – все кончится.

Он кружил по магазину, сердце чуть не выпрыгивало из груди, глаза искали и ничего почти не видели. На полках, прилавках, вешалках громоздились кипы товаров, но не было среди них такого, что принес бы ему избавление. На секунду он закрыл глаза, чувствуя, что безнадежно запутался. Потом велел себе: очнись! Молодая женщина с длинными черными волосами обогнала его и неторопливо пошла дальше. Он тащился за нею до мебельной секции, где она задержалась, рассматривая набор кресел. Рядом, в других креслах, сидела пожилая супружеская чета, продавец оформлял им заказ. Кристоф прошел мимо и очутился среди антикварной мебели; стеклянные горки, серванты, комоды, небольшие секретеры, на которых поблескивает серебро – подсвечники и еще блюдо с пластмассовыми яблоками и гроздью винограда. А что это вон там, на комоде? Миленькая вещица – миниатюрная серебряная чаша, а в нее вставлена еще одна, из кобальтового стекла. Сверкающая безделушка так и просилась в руки. Возьми меня. Это я. Я тебя расколдую. На столе лежал каталог выставленных предметов. Ага, вот: «Сахарница. Англия, ок. 1910 г. Цена – 185 марок». Он здесь один, за шкафами его наверняка не видно. А ведь где-то обязательно прячется телекамера, но где – разве сразу найдешь? Он замер, не в силах шевельнуться, будто прикованный к полу внимательными, настороженными взглядами невидимых наблюдателей. Ну, давай! – скомандовал он себе, стараясь превозмочь оцепенение. Но рука уже сама услужливо подхватила вазочку и отправила ее в сумку, тщательно, без спешки прикрыла вязаной шапкой. Он неторопливо прошел мимо продавца, мимо супружеской четы, мимо женщины с длинными черными волосами, все дальше, дальше, будто сквозь шуршащее, красочное марево. Задел кого-то плечом. Служащий магазина, на лацкане пиджака – плакетка с фамилией. Прошу прощения! Нет, это, конечно, чересчур – просить прощения! Но он нуждался в прощении. Служащий был уже далеко, наверное спешил по важному делу. Мир снова распахнулся перед Кристофом, он снова воспринимал окружающее.

Вот лестница, можно спуститься вниз. Гулкий, мелодичный звук гонга. Приветливый женский голос объявил о новых распродажах. В нижнем этаже мерцали над сонными куклами-женщинами хрустальные люстры, а вон там, за прилавками и стояками, выход на улицу, где все еще как бы в дальней дали, точно призраки, шли люди. Быстрей! Нет, идти спокойно. И быть начеку. Расслабиться можно, когда выйдешь отсюда и затеряешься в толпе, которая так легко, так отрешенно проплывает мимо. Почему люди вокруг двигаются медленно, будто во сне, будто на них наслали чары, которые мало-помалу заставляют замереть все и вся? Лишь сбоку пробивался сквозь толчею какой-то мужчина, стремясь раньше его добраться до двери. А второй – он чувствовал – был у него за спиной. Спокойно! Спокойно! Как ни в чем не бывало идти дальше! А теперь, быть может, свернуть налево и что-нибудь купить. Расческу! Ему нужна расческа. Да он еще много всего купит, чтоб выиграть время, а потом вдруг раз – и исчезнет. Покупать разрешается. Здесь положено покупать. И мешать человеку при этом нельзя. Пока делаешь покупки, ты в безопасности. А сумку можно где-нибудь «забыть» и тем самым показать, что... Ведь все это ему совершенно без надобности. Он... просто... он скажет им, объяснит...

Они приближались, и на их лицах было написано: мы все знаем, и ничего ты нам не объяснишь: и хотя внешне они были очень разные, но действовали явно сообща. Черноволосый шел за Кристофом по пятам и теперь нагнал его, а второй, крупный блондин, голубоглазый, с узенькой белесой полоской усов на верхней губе, заступил ему дорогу и тихо, с вежливостью, в которой таилась угроза, проговорил:

– А теперь пройдем-ка с нами в контору, покажешь, что у тебя в сумке.

И это, в отчаянии думал он, это, наверное, лишь начало светопреставления. Сейчас он непременно упадет, рухнет, и все исчезнет. Ну, сейчас! Пожалуйста! Помогите! Но мир не шелохнулся. И все вокруг как ни в чем не бывало спешили по своим делам.

Она все еще не поняла. Полицейские? В их доме? Из-за Кристофа? Должно быть, тут какая-то ошибка. Элизабет растерянно улыбнулась Альмут, которая, как и она сама, едва успела снять пальто. Они только что вернулись с кладбища и собирались пить чай. У тротуара на их улице стоял зелено-белый патрульный автомобиль. Она даже внимания на это не обратила. Полиция, конечно, существовала, но где-то там, далеко – на дорогах, в кино, в газетах; в ее жизнь полицейские не вторгались. Но пока она искала в сумочке ключ от входной двери и, как назло, замешкалась, из полицейской машины вылезли двое мужчин и с неторопливой целеустремленностью направились прямо к ней, и у нее сразу же, без всякой причины, екнуло сердце.

Они приехали из-за Кристофа. Нет-нет, он жив-здоров. Они хотели бы побеседовать с нею наедине.

Это явное недоразумение! – вот о чем пыталась сообщить Альмут ее улыбка, и соседка, одобряюще и заговорщицки улыбнувшись в ответ, прошла в гостиную.

Итак, речь шла о Кристофе?

Она вновь повернулась к ожидающим полицейским, чувствуя, что благополучно разыграла умеренное, отчужденное любопытство. Собственная выдержка казалась ей чуть ли не опровержением любых обвинений.

Кристоф? Быть не может! Чтобы Кристоф... ее сын...

Не торопясь, с уверенностью, от которой в ней зашевелилась тревога, полицейский постарше открыл свой блокнот и зачитал дату рождения Кристофа. Потом спрятал блокнот в карман и посмотрел на нее.

– Нам звонили из полицейского управления в Кёльне. Сегодня вечером ваш сын был задержан за кражу в одном из кёльнских универсальных магазинов.

– Что? Как вы сказали?

– Он украл довольно много вещей. В том числе из серебра.

– Простите. Я не понимаю, – сказала она.

– До сих пор у вас не возникало подозрений? Ни разу?

Она покачала головой.

– В таком случае будьте добры, покажите нам комнату вашего сына.

– Зачем? – спросила она. – Зачем вам осматривать его комнату?

– В Кёльне считают, что он занимался этим не впервые. И мы хотели бы проверить. Не исключено, что нам удастся опровергнуть это подозрение.

Что же мне делать? – думала она. Может, заупрямиться и воспрепятствовать обыску? Это, пожалуй, глупо и только усугубит подозрения. Но вдруг, вдруг... Сил нет додумать до конца. И медлить больше нельзя – полицейские ждут.

– Хорошо. Прошу вас.

Покончим и с этим, мелькнуло у нее в голове. Она первая направилась к лестнице и на мгновение даже воспрянула духом. Но когда полицейские, окинув взглядом комнату, с неторопливой методичностью начали потрошить стенной шкаф, копаться в белье, выдвигать ящики письменного стола, перебирать книги на полках, ею овладел страх, и она вдруг сообразила, что давно знает тайник, ведь фрау Дран как-то посетовала ей на картонную коробку у Кристофа под кроватью, которая мешает при уборке; и вот, как в иных сновидениях, когда неумолимо случается именно то, чего всей душою жаждешь избежать, полицейский помоложе нагнулся и вытащил из-под кровати большую плоскую коробку из серого картона.

– Ну а здесь у нас что? Вам известно, что находится в этой коробке, фрау Фогтман?

– Нет, неизвестно. Ерунда какая-нибудь.

– Что ж, посмотрим.

Теперь уже ничего не сделаешь. Полицейский распутывал тугие узлы, будто преодолевая последнее, отчаянное сопротивление Кристофа. Сейчас оно будет сломлено – и тогда обнаружится такое, чего не вправе видеть никто, в том числе и она.

Осторожно, точно вскрывая подарок, полицейский снял крышку, и все трое воззрились на пестрое, дешевенькое барахлишко, почти до краев заполнившее коробку. Чего там только не было: флаконы с шампунем, магнитофонные кассеты, картонки с пуговицами, отвертки, детские носки, несколько ящичков с красками, линейка, пластиковая роза, очки от солнца, щипчики, две пепельницы, диафильмы, фильмоскоп, расчески, вешалки для полотенец – случайная добыча многих краж. Видимо, Кристоф крал все, что под руку попадается. Зачем, зачем он это делал? Кто его заставлял?

– К сожалению, нам придется забрать это с собой, – сказал старший полицейский.

Она проводила их к выходу, слышала, как отъехал автомобиль. Хлопнула дверца, заработал мотор – эти звуки стерли у нее в мозгу все мысли, и она вновь с изумлением спросила себя, что же вообще произошло, и попыталась навести порядок в голове.

Эти полицейские были местные, зигбургские. А скоро позвонят из Кёльна, из уголовной полиции, где Кристофа до сих пор держат под арестом. Как только получат сообщение о том, что обнаружил патруль, так сразу и позвонят. Тогда Кристоф не сможет больше отпираться. Да и зачем? Зачем?

Без единой мысли в голове, с какой-то механической легкостью Элизабет прошла в гостиную. Альмут шагнула навстречу, глядя на нее с преувеличенной тревогой и участием.

– Что случилось? На вас лица нет.

– Ничего, – сказала она.

На нее вдруг накатила дурнота. Окутанная шуршащей черной мглой, она ощупью добралась до кресла. Потом висков коснулись ладони Альмут, из тьмы проступили глаза.

– Что с вами? Вам плохо? Что случилось?

Тусклым голосом, по-прежнему растерянно и недоуменно, она ответила:

– Кристофа арестовали за кражу.

– Право же, не стоит гак волноваться, – сказала Альмут. – Подобные истории в жизни не столь уж редки, как кажется. Типичное для молодежи происшествие. Конечно, за этим что-то кроется – может быть, какой-то изъян, а может быть, протест. Надо выяснить, что именно. Это как бы сигнал: мальчик требует внимания.

– Он и меня обкрадывал. Теперь я понимаю, – сказала Элизабет. – В последние месяцы я часто недосчитывалась денег. Но упорно не хотела этого замечать, внушала себе, что сама напутала.

Она встала, сделала несколько шагов в глубь комнаты, круто повернулась и устремила взгляд на чашки с чаем.

– Ложь, все ложь!

Обе услыхали, как машина Фогтмана, урча мотором, въехала в ворота и затормозила.

– Муж, – сказала Элизабет. – Не представляю, что он сделает, если узнает обо всем!

– В таком случае не говорите ему.

– Он упрячет Кристофа в интернат.

– Так не говорите ему. По крайней мере сейчас.

Зазвонил телефон. Она быстро сняла трубку. Звонок был из Кёльна, из полицейского управления. Ее с кем-то там соединяли, а она испуганно косилась то на дверь, то на Альмут. В трубке послышался спокойный мужской голос – полицейский чиновник, утверждавший, что Кристоф сидит перед ним. В Кёльне уже знали о находке зигбургской полиции и теперь интересовались, заедет ли она за сыном.

– Нет, я не могу, – с отчаянием вырвалось у нее.

– Мы, конечно, можем попросту отослать его домой, если вы не возражаете. Хотите с ним поговорить?

– Да, пожалуйста.

Шорох, невнятное бормотание, потом едва уловимый, испугавший ее звук – дыхание Кристофа.

– Кристоф, – сказала она, – что с тобой?

Он не отвечал.

– Кристоф, немедленно приезжай домой! Ты понял меня? Кристоф!

Он молчал и все же был близко, она прямо-таки чувствовала его рядом.

– Слышишь? Приезжай домой. Тогда и поговорим. Слышишь?

– Ладно. Приеду.

Снова шорох в трубке, потом, как и раньше, незнакомый голос:

– Н-да, скуповато... Так если вы не против, мы его сейчас же и отправим. Билет у него есть.

Она поблагодарила, не сразу поверив, что разговор окончен, И странное дело, ее вдруг охватило паническое удивление: почему этот мир не прозрачен, почему ей не дано видеть, где сейчас Кристоф, что он делает, что с ним случилось? И тотчас сквозь удивление молнией полоснула мысль, что этот неодолимый барьер и есть корень всех бед, всякого одиночества и обмана. Но уже в следующий миг убедительность озарения померкла, остался один лишь страх.

Делать нечего – придется ждать. Взять себя в руки и ждать. Обманывать и ждать.

В большой гостиной Ульрих, просматривая газету, с шумом перевернул страницу.

– Есть хочешь? – спросила она.

– Сделай парочку бутербродов. Все равно с чем.

Она взяла чайник и вышла из комнаты, А в кухне, очнувшись от какого-то дурмана, увидела чайник уже на столе. Ишь ты, целехонек! – удивилась она и секунду помедлила, опасаясь что-либо трогать. Потом вновь сидела напротив Ульриха, на столе была и колбаса, и хлеб, и свежий чай. Чтобы не заводить разговора, она ела. Он тоже молча жевал. Совместные их трапезы давно потеряли былую уютную обстоятельность; мимолетные встречи по необходимости – есть-то надо! – вот во что они вылились, и виновата здесь, наверное, она, разучившаяся делиться с другими, она виновата в Кристофовых кражах и в той безмолвной, почти брезгливой решительности, с какой Ульрих резал сейчас на куски свой бутерброд.

– Есть новости из Мюнхена? – спросила она.

– Хороших нет.

Он произнес эти два слова резко, враждебно. Но в ней воспрянула надежда; по крайней мере он не старается ее обмануть. Да, пусть без стеснения выкладывает все начистоту, только бы не отмалчивался.

– Твой братец пытался нынче застрелить меня. – Лицо Фогтмана скривилось в язвительной улыбке.

– Что? Рудольф?

– Других братьев у тебя, по-моему, нет.

Он открыл бутылку пива, аккуратно наполнил стакан и с наслаждением отхлебнул.

– Ружье я у него отнял. Небось, пьянствует теперь.

Элизабет не шевелилась, точно окаменела.

– Не понимаю... Почему он решил застрелить тебя?

– А что тут непонятного? Он меня ненавидит. – Его улыбка стала еще шире. Фальшивая улыбка, деланная, таящая угрозу. – Разве эти его чувства тебе непонятны?

– Отчего же, понятны.

– Твое здоровье! – Он все с той же улыбкой приподнял стакан. – Лучшего ответа я из твоих уст никогда не слыхал.

Элизабет представления не имела, откуда вдруг взялось то спокойствие, с каким она отпарировала:

– Мне кажется, мы могли бы сделать друг другу еще не одно признание.

Его лицо приняло серьезное, внимательное выражение.

– Например?

Вот, подумала она, вот! Пробил час! Вот сию минуту она скажет ему, что их единственный сын Кристоф – вор! И с этого, быть может, они начнут новую жизнь, быть может, тайный смысл Кристофова поступка как раз в том и состоит, чтобы дать им такой шанс.

Но поймет ли Ульрих? Не придется ли ей защищать Кристофа от отцовских нападок? Альмут советовала помалкивать. Наверное, так будет лучше? Или нет?

– Ах, ты прекрасно знаешь, их великое множество, – уклончиво пробормотала она.

Ей хотелось всего лишь выиграть время и хорошенько обдумать случившееся, но Ульрих явно терял интерес к разговору, поэтому она добавила:

– Взять хотя бы Кристофа, у мальчика не ладится в школе, кругом неприятности.

Я прямо как торговка-разносчица, подумала Элизабет, отчаянно тараторю, а дверь неумолимо закрывается, и ждать можно только враждебного отказа.

– По-моему, давно пора поместить его в интернат, – сказал Ульрих.

Наперекор своим страхам она подумала, что, наверное, так и надо, это разумное решение.

Зазвонил телефон. Она мгновенно вскочила. Оказалось – Альмут, спрашивает, не приехал ли Кристоф.

– Нет еще, – глухо ответила она.

– А я думала, он уже дома. Хотя, наверное, поезда ходят довольно редко. У меня нет под рукой расписания.

– У меня тоже. – Элизабет никак не могла стряхнуть мучительное оцепенение – ведь Ульрих был за спиной и слышал каждое ее слово.

Она услыхала, что Ульрих встал, и оглянулась на него. Чуть подавшись вперед, со странной гримасой на лице, не глядя по сторонам, он вышел из комнаты.

– Я понимаю, каково у вас на душе, – сказала Альмут. – Если хотите, я к вам зайду.

– Нет-нет, спасибо, – отозвалась она с растущей тревогой, – мне еще нужно прибрать в доме. Я позвоню, хорошо?

В чем дело? Почему Ульрих так поспешно вышел? И вид у него был какой-то странный. Будто ее общество и этот телефонный звонок стали ему совершенно невмоготу. Или это тоже – следствие их разговора? Сидит теперь, наверное, в своей комнате, недоступный, замкнувшийся.

Господи, что же мы делаем! Зачем так больно раним друг друга!

Что-то вклинилось между ними, какая-то неведомая сила, которая разметывала все и вся; Ульрих, Рудольф, она сама и Кристоф – их дальше и дальше уносило друг от друга, и как она ни старается, ей не остановить это разбегание. А может, все дело в ней одной, в ее скудных силах, в ее ущербной любви, в ее комплексах, нехватке мужества? Иногда ей чудилось, будто она живет на крохотном островке, который становится меньше, меньше, и хотя островок совсем маленький, она бежит, бежит, а ему конца-краю нет. Вдобавок она еще и ослепла и никого больше не видит вокруг.

За окнами уже несколько часов лил дождь. Он начал накрапывать после обеда и мало-помалу разошелся. И все-таки она испуганно вздрагивала, когда порыв ветра швырял в стекло дождевые капли. Где же Кристоф? В смятении блуждает среди тьмы? Что-нибудь над собой сделал? Где он? Где? Почему, собственно, она отказалась ехать за ним? Ведь это было бы более чем естественно.

Если что случится – вина моя. Моя! Моя!

Элизабет закрыла лицо руками; пальцы медленно сползли вниз по щекам, прикрыли рот. Глаза вперились в телефон. Через секунду она схватила трубку и набрала номер полиции.

Ответил ей дежурный, который пребывал в полнейшем неведении. То и дело останавливаясь, чтобы выслушать его вопрос, она подробно объяснила, что произошло, и добавила, что очень беспокоится, так как Кристоф до сих пор не вернулся. Полицейский обещал доложить куда следует и просил известить их, когда Кристоф явится домой. Этот разговор совершенно не ободрил ее. И сделать пока ничего больше не сделаешь. В такие минуты впору молиться. Но она не станет. Кристофу от ее молитв толку чуть, разве что самое себя убаюкаешь. Молиться – значит обманывать себя. И все же в ней никогда не умолкал этот беззвучный шепот, эта страстная мольба перепуганного, отчаянного голоса, просившего о помощи и принимавшего на себя же бремя вины, чтоб некая туманная, но могущественная инстанция даровала взамен прощение и упразднила грозящую кару.