Текст книги "Победителю достанется все"

Автор книги: Дитер Веллерсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Положение, видать, пиковое. Стали бы они иначе так суетиться!

– По радио не было ни слова о катастрофе.

– Тогда, наверное, облава на террористов.

– Не думаю. Здесь, на магистрали?

– А зачем же тогда столько полиции?

Фогтман опять сел в машину, включил радио. Музыка, что-то классическое, вероятно Моцарт. Скорей всего в 17.00 Хартвих сбежит в теннисный клуб. Тогда хочешь не хочешь ночуй дома и лови его утром. Да еще изволь оправдываться, а Хартвих – черт бы его побрал! – конечно же, со свойственным ему теннисистским шармом любезно примет извинения, и жесткий тон, каким он, Фогтман, сообщил по телефону о своем визите, пропадет даром.

15.00. Последние известия. В Бонне ждут официального визита с Ближнего Востока. В Брюсселе заседают натовские генералы. В Дортмунде проходит конгресс по вопросам охраны окружающей среды, ученые вновь предупреждают об опасности загрязнения воздуха, водоемов и почвы. На юг Заира вторглись интервенты.

Он вздрогнул и лишь теперь, задним числом, осознал, что говорит спокойный голос радиодиктора:

– Так называемый Национальный фронт освобождения Конго оценивает эти события совершенно иначе, именуя их восстанием конголезского народа против режима президента Мобуту. Как полагают наблюдатели, возможно, вторжение осуществили бывшие солдаты Катанги, сторонники свергнутого в 1965 году премьер-министра Моиза Чомбе. Относительно военных контрмер заирского правительства информации до сих пор не поступало.

Конец, подумал Фогтман. Коротко и ясно: конец! Ни один европейский банк не учтет теперь заирские векселя, да и Хартвих наверняка уже слышал последние известия и ничуть не удивляется, что он, Фогтман, не едет. Конец мечтам! Конец! Вот и подплыла незримая громада айсберга, и грохот удара оказался перестрелкой и воинственными кличами черных солдат. Он прямо воочию видел, как они наступают – в полевой форме, на джипах и грузовиках или в пешем строю, за танками, а все вокруг спасается бегством, – и сам он застрял в этой бесконечной веренице автомобилей и не может двинуться ни вперед, ни назад.

Неприступная, погруженная в свои мысли, как с нею всегда бывало здесь, на кладбище, Элизабет с букетом цветов в руках прошла через главный вход. Старухи, навещавшие расположенные по соседству могилы близких, робели перед ее каменной суровостью и не осмеливались поздороваться. Чтобы невзначай не встретиться с нею глазами, они старательно прибирались у могил, временами поглядывая на участок Патбергов, где Элизабет подолгу неподвижно смотрела на черную полированную плиту с именами и датами жизни отца и брата.

Элизабет наклонилась, вдавила вазу со свежими цветами в зеленый могильный мох и выпрямилась: пора идти. Нельзя все время думать о смерти, говорила Альмут, не стоит ходить каждый день на могилу. Однако здесь ею овладевает покой, а когда она смотрит на выбитые в камне родные имена, то порою испытывает странную умиротворенность, словно разъяснилось наконец давнишнее недоразумение и ее простили.

Выйдя из кладбищенских ворот, она тотчас увидела Лотара. В темном пальто и берете он чем-то напоминал пастора или учителя. Похоже, нервничает, вон как раскраснелся. Элизабет знала, что он поджидает ее, и раздумывала, не стоит ли вернуться и выйти через другую калитку, но Лотар уже заметил ее, приветственно махнул рукой и зашагал навстречу.

– Извини, Элизабет, я решил прийти сюда. Мне надо с тобой поговорить. Дело и правда срочное.

– Кто тебе сказал, что я здесь? – спросила она.

– Твоя соседка. Я видел тебя у могилы, но не стал мешать. Пожалуйста, прости за внезапность. Но выслушай меня.

– Я не хочу говорить с тобой о фирме за спиной Ульриха, – сказала она. – Ульрих – управляющий и пользуется моим доверием.

– А ты хозяйка фирмы и наследница отца. Открой же наконец глаза!

Она, не ответив, пошла дальше. Лотар упорно не отставал. Уже три дня он названивал ей по телефону и просил о встрече с глазу на глаз. Во время ежегодной ревизии бухгалтерских книг он обнаружил чудовищные, катастрофические злоупотребления, и ответственность за них ложится на Ульриха. У него даже папка была при себе, вероятно с материалом против Ульриха. Элизабет не хотела ни заглядывать в папку, ни вообще касаться ее.

– Бетти, – опять начал Лотар, и ее испугал просительно-заискивающий тон, каким он произнес давно забытое уменьшительное. – Ну пожалуйста! У меня тут машина. Давай поедем куда-нибудь, выпьем кофе. Выслушай меня – это займет всего пять минут. Больше я не стану тебе надоедать.

– Не за спиной Ульриха. Так я не могу.

– Я понимаю тебя, Бетти. И уважаю твои принципы. Но ты обязана предпринять решительные шаги, притом что Ульрих постарается этому воспрепятствовать. Будет давить на тебя, всеми средствами.

Она горько рассмеялась:

– Вот уж не подумает. Ты плохо его знаешь.

– Без тебя он – круглый нуль, потому и станет тебя обрабатывать.

– Ах, да он делает что хочет, никого не спрашивая.

– В том-то и дело. А ты ему потворствуешь. И становишься соучастницей,

– В чем?

– Господи, неужели не видишь? Этот человек транжирит твое наследство и наследство твоего сына! Разоряет фирму! Рада своих афер и бредовых фантазий.

– Ты его ненавидишь? – спросила она.

– Да, но это к делу не относится.

Они замолчали, Элизабет шла, неотрывно глядя прямо перед собой, Лотар со своей папкой пыхтел рядом. Наконец он проговорил:

– Ты знаешь некоего Оттера, финансового маклера из Франкфурта?

– Да, – коротко бросила она, стараясь скрыть испуг.

– Недавно ему было перечислено двести тысяч за какие-то сомнительные махинации. И это лишь один пример, Бетти.

– Я не могу, верю тебе, но не могу.

– Что скажут на фабриках, когда узнают, что ты позволила пустить все на ветер и фирма обанкротилась?

– Дела так плохи?

– День ото дня хуже.

Она все шла, словно ничего не слышала или могла вот так просто взять и уйти прочь – дальше, дальше, дальше. Потом вдруг остановилась, круто повернулась к нему.

– Я всегда думала: ты Ульриху друг. Как ты только можешь чернить его за глаза?

– Я не могу допустить того, что он делает с тобой и с фирмой.

– Ах, перестань! Ну что вы все за люди?!

– Бетти, – сказал он, – мне очень жаль. Прости, Я позвоню завтра. Сегодня ты слишком разволновалась.

Она кивнула и ушла.

На дорожке стояла машина Ульриха. Прямо как обвинительный приговор. Она едва не предала его, и он приехал, словно предчувствуя это.

Элизабет нашла его в гостиной. Он сидел с телефонной трубкой в руке, ждал ответа, а ответа не было. Со злостью бросил трубку на рычаг и, кажется, только теперь увидел ее. Замедленная реакция измученного усталостью человека, но все-таки он сумел слабо улыбнуться.

– Не пугайся. Это всего лишь я. Ну здравствуй. – Он бегло поцеловал ее.

– Откуда ты взялся? Что-нибудь случилось?

– Нет-нет. Просто дела в банке. А предупредить тебя заранее не успел.

Что же такое в нем вызывало у Элизабет доверие? Или причина в ней самой? Голова кругом идет, когда он вдруг появляется, будто здесь вправду его дом. Она уже и мечтать об этом перестала. А он взял и приехал, как ни в чем не бывало. Нежданно-негаданно приехал и, похоже, никуда вечером не собирается. Прямо как нечаянный подарок. Можно будет поужинать вместе, и она непременно расскажет ему о Кристофе, об интернате с уютными спальнями и классами и множеством возможностей провести свободное время. Ей действительно там понравилось. Кристоф попал в прекрасные условия. Мальчик среди сверстников, а как раз этого ему не хватало. Теперь-то она поняла, почему Ульрих настаивал отдать Кристофа в интернат. Таким образом решались все его проблемы, а она со страху ничего не понимала. Остаток общественно полезных работ, назначенных по суду, Кристоф мог выполнить в каникулы. Этот инцидент тоже пошел ему на пользу. Да, кое-что стало лучше. Так разве не может быть, разве немыслимо, что это коснется и их обоих? Она чувствовала, что нужна Ульриху, и это было самое главное, что бы там ни говорил Лотар, который его ненавидит и всегда ему завидовал. До чего ж это мелко, до чего по-интригански! Пожалуй, благодаря этому она лишь ясней ощутила, насколько естественна ее привязанность к Ульриху, именно в тяжелые дни. Такой человек, как он, почти два десятка лет руководивший предприятием, мог ведь раз в жизни допустить ошибку. В глубине души ей всегда хотелось, чтобы однажды он попал в беду и искал ее помощи или по крайней мере близости, – так неужели теперь она отступит? Честное слово, смешно, смехотворное искушение, но она устояла.

Ее внимательный, устремленный на него взгляд был полон нежной ласки. Она читала в его глазах напряжение, и безысходность, и затаенное разочарование, и в ней шевельнулась нежность и стремление помочь.

– Хочешь чая? У тебя усталый вид.

– Да, с удовольствием.

– Тогда я заварю. А ты пока приляг.

Когда Элизабет вернулась с чайником, он только что положил трубку. По наитию она спросила, поддерживает ли он, собственно говоря, контакты с этим господином Оттером из Франкфурта. И отметила, как он тотчас насторожился. Потом сказал:

– Почти нет.

Она взглянула на него, будто желая запечатлеть в памяти его облик, а мгновение спустя уже отвела глаза, как если б увидела то, что лучше было бы запрятать подальше. Теперь она знала, знала отныне и навек, что он ее обманывает.

Под подушкой у Кристофа тихонько затрещал будильник. И сон, в котором он взбирался по трухлявой лестнице на чердак какого-то дома без окон, чтобы отыскать там люк, мгновенно сменился «стоп-кадром» темной комнаты. Он в интернате. Прямо под ухом еще слышится тихое тарахтенье, а у стены напротив ворочается на своей кровати Удо, но, похоже, еще не проснулся. При желании можно спать дальше, а завтра утром сказать, что ничего, мол, не слыхал. Миг – и он опять едва не провалился в дремотную истому. Но потом сообразил, что будильник еще тарахтит, нет, вот уже умолк. Он рывком сел. Два часа ночи, как уговорились. Два часа ночи. Он выскользнул из постели, подошел к Удо, тряхнул его за плечо.

– Эй, вставай! Пора!

Еще в полусне, лежа, Удо кивнул, потом откинул одеяло, встал и выглянул в окно.

– Тошниловка, а не погода. Одевайся теплей, парень.

Впотьмах они натянули спортивные костюмы, штормовки, не забыли шарфы и толстые шерстяные носки. Кроссовки, подметки у которых наверняка были не слишком чистыми и могли оставить следы, оба несли в руках.

– Краску взял? – прошептал Удо.

– Само собой. – Кристоф поднял пластиковый пакет.

Они беззвучно открыли дверь. В коридоре тихо, сумрачно. Тускло поблескивает темный пол из шлифованного камня. На цыпочках они прошмыгнули мимо спален и умывальных к черной лестнице. Внизу повернули и пошли назад.

В читальне они обулись, отперли оконные задвижки и вылезли наружу. Таяло. По снежной слякоти тянулись цепочки бесформенных черных следов, в которых стояла талая вода. В мокрых носках назад в спальню не проберешься. Надо бы захватить еще по паре на брата, но возвращаться не хотелось.

– Давай вперед!

Пригнувшись, они пробежали вдоль здания, потом на спортплощадку и через мокрый луг – на окраину поселка, окутанную густым туманом.

Пять минут спустя они двинулись обратно. С лестницей на плечах, которую стащили во дворе строительной конторы. Спотыкаясь и кряхтя, по колено мокрые, они брели по брызгучей снежной каше через луг к интернату. Лестница покачивалась в такт шагам, тяжело давила на плечо и ключицу, терла лопатку. Удо, энергичный, кряжистый, шел впереди, размахивая свободной рукой. Кристоф пытался шагать в ногу – только бы не поскользнуться и не упасть. От напряжения на глазах у него выступили слезы. Если Удо не остановится, чтобы переложить лестницу на другое плечо, он слова не скажет, выдержит до конца. Пусть ноги подкашиваются, пусть глаза ничего толком не видят – он все равно выдержит. Удо – его друг, первый настоящий друг. А друга нельзя разочаровывать, нужно доказать ему, что на него, Кристофа, можно положиться.

Они опять миновали спортплощадку, пронесли лестницу под баскетбольными вышками и остановились позади гимнастического зала.

– Ставь! – скомандовал Удо.

Пришлось смотреть в оба, чтобы лестница не выскользнула из окоченевших рук и не упала.

– Дай-ка мне фукалку, – сказал Удо и, вооружившись банкой с аэрозолем, написал на стене: «Лови кайф» и «Спортбардак». Синие буквы были едва различимы в темноте. Кристоф взял баллончик с красной краской и украсил стену надписью: «Костоломка». Подхватив пакет с красками, они побежали дальше – украсили кухню надписью: «Свинячья жратва», накатали под окном директорского кабинета: «Супермен», а у входа в спальный корпус – «Тюряга», по бокам две синие звезды. Обоих то и дело сотрясали приступы беззвучного хохота, они подталкивали друг друга, махали руками, скакали от радости, как дурачки.

Теперь самое сложное – фасад главного корпуса. Они подтащили лестницу к подъезду. Тут их было видно издалека: ведь перед домом всю ночь горят два фонаря, а в поселке через дорогу живут учителя. Если кто-нибудь из них сейчас не спит, то, бросив взгляд в окно, сразу увидит две тени, которые подняли узкую длинную лестницу и прислонили ее к зданию. Лестница не доставала до верхнего края окон четвертого этажа. Чтобы сделать надпись на светлой штукатурке над ними, нужно было взобраться как можно выше да еще выпрямиться там, наверху, в полный рост. Крупные буквы на фронтоне будут видны и с дороги, и из учительского поселка, и из многих домов городка. Они бросили жребий, кому браться за дело, – выпало Кристофу. Теперь он уже не мог признаться, что ему страшно и у него кружится голова.

Удо стал внизу и подпер лестницу ногами, чтобы не отъехала назад, но она и без того стояла почти вертикально. Кристоф ступил на нижние перекладины и полез вверх, в кармане штормовки у него лежал баллончик с красной краской. Добравшись до окон четвертого этажа, он остановился и поднял голову. Над ним был пятый этаж, выступающая кромка крыши, а над всем этим – ночное небо, бездонное и пугающее, с клочьями летящих облаков, которое показалось ему волшебным отображением глубины. Где верх, где низ? Где он висит, за что держится? Внезапно, как мрачный порыв ветра, накатила дурнота, придавила его грудью и лбом к лестнице.

Не могу, подумал он, я упаду и сломаю себе шею.

Кристоф медленно полез выше – поставит ногу на перекладину, затем подтянет другую, точно хромой, и вот ведь в самом деле добрался. На пробу отнял правую руку, нащупал в боковом кармане краску и заодно попытался хоть немного выпрямиться. Все здание тотчас наклонилось вперед, а позади загудела глубина. Он мигом опять вцепился в лестницу, прижался лбом к оштукатуренной стене, которая словно бы все еще «падала». Издалека, снизу, окликнул Удо: что, мол, копаешься? Он едва расслышал. Уши заложило. Все отодвинулось куда-то далеко-далеко: и его перепуганное цепляние, и тайные мольбы о помощи. Он почувствовал себя слабым, как младенец, который в слезах ждет спасения. Но кругом ни души. Он один. Никто ему не поможет.

– Эй, Крис, слезай лучше!

Он через силу оторвал от лестницы правую руку, достал баллончик и потянулся к стене, которая снова грозила «упасть». И снова вцепился в лестницу, и от испуга покорно зажмурил глаза. Падаю, подумал он. Видите – падаю. Вы этого хотели! Так вот же вам.

Однако он все еще висел в темноте у стены и мало-помалу сообразил, что в руке, которая обнимала стояк, до сих пор зажат аэрозольный баллончик. Невероятным напряжением воли он высвободил эту руку и «прицелился». Hу вот, теперь он заколдовал стену широкой полосой краски. Она больше не «падала». И Кристоф начал писать. Вытянув руку как можно дальше, он написал заглавное «N» и строчное «о», а немного отступя – строчное «f» и прочая, и прочая, все больше отклоняясь вбок, пока на стене не возникло: «No future». Громадные красные буквы. Днем надпись будет заметна издалека. Это его работа. Он справился. Сегодня утром, когда учителя и приходящие ученики явятся на занятия, все они прочтут его послание.

Спустя полчаса они лежали в постелях, и Кристоф дрожал от холода и счастья. Лестницу они быстрым шагом отволокли обратно, в дом влезли опять через открытое окно читальни, скинули там мокрые кроссовки и носки, вытерли ноги найденной в кухне половой тряпкой и лишь после этого крадучись поднялись на жилую половину и юркнули к себе в спальню. Потом им пришло на ум, что надо сходить в умывалку и привести в порядок грязные и вымокшие спортивные брюки и кроссовки – на случай завтрашнего контроля; теперь вещи сохли над матрацами.

Никто не поверит, что эту надпись наверху сделал он, никто, кроме Удо, который все видел. А Удо, конечно, не проболтается. Дайте срок, он и кое-чем другим займется, совсем другим.

Я не тот, за кого вы меня принимаете, – эта фраза, придуманная во время болезни, выросла в целое стихотворение, которое он никому еще не показывал, даже Удо, тот ведь наверняка ничего в этом не смыслит. Сам Кристоф знал стихотворение наизусть и порой, когда на душе было скверно, мысленно декламировал его. И хотя в нем не было ничего утешительного, он после всегда чувствовал себя лучше. Вот и сейчас беззвучно шевелил губами, точно пробуя стихи на вкус, и строчки отчетливо, словно та надпись на фасаде, вставали перед глазами. Странное стихотворение. Как бы укрытие. Он укрывался в своем стихотворении:

Я не тот, за кого вы меня принимаете,

И ношу свое имя лишь только для виду.

По правде говоря, зовут меня Никто,

Не с вами вместе я и не с собой наедине.

И адрес мой ко мне не приведет —

Ведь там в ничтожестве Никто живет.

– Что это ты бормочешь? – спросил Удо.

– Да так. А что?

– Вроде как молишься.

– Вот еще, ерунда какая.

Удо, кажется, опять задремал. Хотя нет, должно быть, просто задумался, потому что немного погодя сказал:

– Кой-кого нынче удар хватит.

– Наверняка.

– «No future» на главном корпусе – это бомба. Ведь им после этого впору закрывать лавочку.

– По мне, так и пусть закрывают.

– По мне, так давно пора.

Удо зевнул и повернулся на бок, очень скоро Кристоф услышал его ровное дыхание. Вот и хорошо, что Удо спит и разговаривать ни с кем не надо. Он хотел побыть наедине с мыслями, которые мельтешили в голове, и насладиться переполнявшим его счастьем. Нет, пока не уснуть: он слишком разгорячен, слишком взбудоражен. Счастье – это душевный подъем, это внутренняя ясность, какой он никогда прежде не ощущал. А верно ли то, что он написал на фасаде, верно ли его стихотворение? Сейчас его ощущения были иными, и он не мог описать их, ну разве только в трех словах – «он ощущает себя». Да, так и есть: он ощущает себя. По-другому не скажешь, эти три слова напрашивались сами, а вообще все было как чудо.

Он сел и обхватил себя руками в новом приливе блаженства. Я, думал он, это – я! Я – это я! Вот это тело – я. В нем я живу, я здесь. Выходит, он человек, один из многих, со своей собственной жизнью, которая принадлежит только ему, это его исконное право, которого никому не отнять. Как все просто, как естественно – а он и не знал. Может, в своих стихах он пытался сказать именно об этом, правда туманно, но будто бы уже зная? Пока что он не сумел выразить это по-настоящему. Ничего, дайте срок, он обязательно сочинит стихотворение получше. Может быть, даже не одно. И расскажет о том, что значит – ощутить себя. Ведь большинство-то людей этого не знают. У них в семье, пожалуй, не знает никто. Ощутить себя и благодаря этому увидеть все вокруг, всю жизнь – вот о чем он попробует написать. Прямо завтра же и качнет. Купит толстую тетрадь и будет заносить туда все, что с ним произойдет. На первых порах, просто для тренировки, а со временем замахнется и на большее. Перед ним долгая дорога. Только ничего плохого в этом нет, наоборот. Он смотрел вперед без страха.

Нежданно-негаданно Фогтман обнаружил, что его жизнь переплелась с войной, которая шла совсем в другом полушарии и, по сути, была ему глубоко безразлична. Цели воюющих сторон, их заявления и оправдания его не интересовали; для него это была война, в которой решалось, сохранит ли он зыбкую перспективу получить миллионный барыш или же у него на шее повиснут новые долги – ни много ни мало еще миллион четыреста тысяч, – и этот непосильный груз утянет его в бездну. Попытка отказаться от заирской сделки разбилась о хладнокровное сообщение Оттера, что он уже поместил свои векселя в банки и не может трубить отбой. А когда Фогтман в этом усомнился и занервничал, Оттер, как и следовало ожидать, объявил, что он сам своим промедлением довел себя до жизни такой. И подходящее утешение Оттер тоже держал наготове: эта война будет непременно выиграна – ведь Запад не допустит, чтоб ее проиграли. А после сразу же начнется экономическая санация Заира, и тогда их сделка, конечно же, состоится, иначе и быть не может.

С военной точки зрения положение день ото дня ухудшалось. Силы вторжения оперировали вблизи мобутовских базовых лагерей, и правительственные войска испытывали серьезнейшие трудности с материальным обеспечением: приходилось снабжать их по воздуху или добывать продовольствие непосредственно у местного населения. Оснастка и вооружение у них были неудовлетворительны. Не хватало запасных частей и горючего, топографических карт. Целая эскадра французских истребителей типа «Мираж», которая раньше на военных парадах демонстрировала военную мощь Заира, оказалась не готова к боевым вылетам. Правда, правительственные войска имели покуда над противником численное превосходство, но среди необозримых просторов саванны с ее более чем двухметровыми травами неповоротливые мобутовские части не могли тягаться с мелкими, зато стремительными отрядами противника. Потери были велики, боевой дух у солдат равен нулю. Многих офицеры приковывали к машинам – в самом прямом смысле – цепью с висячим замком, иначе при первом же соприкосновении с противником они разбегались кто куда. В Киншасе поговаривали, что на одном из аэродромов южнее столицы Мобуту держал наготове четырехмоторный реактивный лайнер для себя, своих родичей и приспешников. «Пятая колонна» все чаще заявляла о себе ночными террористическими актами. Но внезапная гибель может нагрянуть и совсем с другой стороны. Возможностей для этого сколько угодно – новые повстанцы, бунт мятежного племени баконго, неминуемый крах владычества мобутовской клики, которого даже белые коммерсанты в Киншасе ждали не без злорадства. Наверняка их слишком часто унижали, шантажировали, выпроваживали за дверь. Заставляли подолгу сидеть в приемных чиновничьей бюрократии. А три года назад экспроприировали и теперь вновь заманили в страну возвратом разоренных фирм.

Ни одна из газет даже не подозревала о частном интересе Фогтмана, а война-то шла за его деньги. И похоже, он терпел поражение. Тщетно названивал Оттеру, тот снова был в отъезде, словно к нему все это не имело касательства. А вдруг он продал векселя еще какому-нибудь банку? Но ведь и тогда надо было принимать в расчет, что Заир не заплатит, не сможет заплатить, а значит, они вернутся, в том числе и те три, за которые Фогтман поручился своей подписью. Он догадывался, что счета Оттера окажутся пусты и векселя в конечном итоге придут к нему. Он был последним звеном цепи. И за него будут цепляться. А вот подпись Оттера на его векселях банки, как видно, ни в грош не ставят.

Иногда, оставаясь один, он громко чертыхался. Но хватало его ненадолго, брань быстро сменялась унылым, сконфуженным молчанием, потому что, сколько бы он ни пытался свалить вину на других, виноват в конце концов был он один. Да что же я, собственно, за человек, думал он, как я позволил дважды обмануть себя?

Самого Фогтмана политика никогда не интересовала. Не имела к нему касательства. Но теперь, угодив в ее гущу, он понял, что это за игра. Знакомая и все равно жуткая, как вилка его одноклассника Хайнца Вольвебера, которая целилась ему в тарелку и утаскивала оттуда мясо, как вольвеберовский удовлетворенно жующий рот, в котором это мясо исчезало. Так оно и есть, так и есть. Господи, неужели они не видят?

Потом, совершенно неожиданно, все-таки случилось кое-что, вновь подавшее ему надежду. Его мольбы, кажется, были услышаны. Пошатнувшийся Заир получил военную помощь.

Узнал он об этом однажды воскресным утром на квартире Катрин и Дорис, где после долгого перерыва впервые опять заночевал. Дорис куда-то уехала с Отлем, и он провел у Катрин несколько вымученный и тоскливый вечер. Между ними давно уже не было прежней пылкости, хотя оба очень старались заглушить растущую скуку и охлаждение.

С радостью он уехал бы к себе, но ведь она обидится, а перспектива одинокого воскресного завтрака в неприбранной комнате его не привлекала. У Катрин тоже испортилось настроение. Она пожаловалась на головную боль и – после недолгих рассеянных ласк в дверях ванной – принялась намазывать лицо ночным кремом, хотя знала, что он этого не терпит. Он смолчал и постелил себе на пустующей кровати Дорис.

Погасив свет, они еще немного поговорили.

– Ты какой-то пришибленный, – сказала Катрин. – Что случилось?

– Неприятности в фирме. Ты тут ни при чем.

– Очень даже при чем. Я ведь вижу...

Фогтман запротестовал, извинился за свое дурное настроение. Она как будто бы успокоилась, ласково пожелала ему доброй ночи. А через несколько часов он проснулся, накинув купальный халат, прошел в тесную гостиную и сел в кресло. Что, собственно, изменилось? Отчего ему больше не было удачи? Уже которую неделю все, за что бы он ни брался, валилось из рук; видно, лучше вообще отказаться от борьбы, ничего больше не предпринимать. Закрыть глаза и будь что будет – может, вот так и надо? Прекратить борьбу и просто жить, но как раз этого он никогда не умел. Жить. Было одно только ожидание, вечные попытки наконец-то очутиться там, где истинная жизнь. И вот он сидит здесь, и это – жизнь. Снова ляжет в постель, уснет – и это тоже жизнь. Приятно впасть в такое уныние.

Утром – Катрин плескалась в ванне – он включил кофеварку и под бульканье кипятка слушал радио. Последние известия. Террористы, которые три дня назад прямо на улице застрелили федерального прокурора Бубака и его шофера и смертельно ранили сопровождающего полицейского, до сих пор не схвачены. Награда за поимку – двести тысяч марок, ровно столько он выплатил Оттеру в качестве задатка под векселя. Убийцы на тяжелом мотоцикле остановились у светофора рядом с автомобилем Бубака и, когда вспыхнул зеленый сигнал, скосили всех пассажиров из автомата. Что ж, раз такое возможно, виновато само государство, и, значит, скоро все развалится.

Не моя забота, подумал он, не моя забота. Террористы по крайней мере профессионалы, свое дело знают. Ничем не хуже мафии. Теперь на очереди всегдашние зануды из области политики, экономики и культуры. Не моя забота, не моя забота. Но кофе был готов, а в холодильнике нашлись кефир, ветчина и даже грейпфрут. И вдруг он просто не поверил своим ушам, случилось чудо: по просьбе короля Марокко Хассана президент Франции Жискар д'Эстен перебросил на самолетах французских ВВС в Заир, в район военных действий, полторы тысячи марокканских парашютистов. Еще тысяча пятьсот десантников находились в Марокко, готовые в любую минуту вылететь в Заир. Через постоянный воздушный мост было налажено материально-техническое снабжение районов боевых действий. Французские и бельгийские военные советники помогали заирским правительственным войскам организовать службу тыла. Сенегал и Египет также предложили Заиру свою поддержку. Контрнаступление, начатое мощными воздушными налетами и ракетными ударами по позициям противника, как будто бы всюду успешно развивается.

– Ты что так кричишь? – спросила Катрин. Закутанная, точно бедуин, в огромное оранжевое полотенце, она выросла на пороге.

– Я выигрываю войну! – ответил он.

На другой день как из-под земли вынырнул Оттер, позвонил ему в контору:

– Ну, что вы теперь скажете? Месяца не пройдет, и этой катавасии конец. Тогда ваш банк сможет предъявить ваши векселя в Киншасе. А я, как только возобновятся морские перевозки, немедленно отправлю эти треклятые ящики.

– Куда вы запропали? – спросил Фогтман.

– Я? В Канаде был. Дела-то идут.

Как неправдоподобно все это теперь звучит. В ушах у него стоял крик: все эти международные операции либо несбыточные прожекты, либо откровенное надувательство! Теперь он знал, что банки не питают к Оттеру доверия. Но то же самое можно сказать о многих финансовых маклерах, которые обделывают свои делишки на «сером» полуофициальном рынке ссудного капитала, и так или иначе он должен располагать кой-какими банковскими связями. Ему, Фогтману, Оттер их открыть не пожелал. Наверное, это где-нибудь в Швейцарии. Ключом же к личности Оттера была, видимо, жена. Фогтман осторожно навел справки и выяснил, что она будто бы старше его лет на пятнадцать и очень богата, но имущество у супругов раздельное. Ни один из тех, кому необходимо получить с Оттера деньги, к состоянию его жены подступиться не может. И самому Оттеру на его аферы денег она явно не дает, зато вилла ее в Кёнигштайне, в Таунусе, служит ему убежищем.

У Фогтманов в семье было не так. Элизабет всегда отличалась безразличием к деньгам и имуществу, лишь к вилле и парку она питала сентиментальную привязанность. И отступать ему нельзя прежде всего ради Элизабет. Она слепо доверяла ему как управляющему. А значит, недопустимо, чтобы по его вине она потеряла свое состояние.

Его вдруг обуяло великодушие. Речь шла не о том, что ждет его самого, – бороться надо за ее будущее. Собственное будущее уже не столь и важно. За наследством он не охотился никогда, и если Элизабет даже разочаровалась в своей семейной жизни, то хотя бы в этом надо оправдать ее надежды. Да, за это стоит побороться, еще как стоит! Не исключено, что новые сообщения можно принять на веру. В Заире все как будто бы утряслось.

Странная это была война. Она затянулась на долгие недели, рассыпалась на мелкие стычки, в которых почти не было ни убитых, ни раненых, будто обе стороны при виде противника палили в воздух, чтоб под треск автоматов отступить. Мало-помалу правительственные войска, ударную силу которых составляли марокканские десантники, продвигались все дальше вперед, не выиграв ни единого крупного боя, ни тем паче сражения. Враг лишь рассредоточивался, отходил по всей линии фронта за пределы страны. До сих пор его присутствие вроде как отвлекало от всего прочего, и теперь внезапно обнажилась чудовищная разруха. Хотя последний солдат противника был изгнан из провинции Шаба в конце мая, во всех банках, каким Фогтман предлагал свои заирские векселя, он встречал лишь отказ и недоверие.