Текст книги "Хорошая работа"

Автор книги: Дэвид Лодж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Вик притормаживает на Т-образной развилке, где Эвондейл-роуд сливается с Бартон-роуд, – там уже начинается час пик. Водитель «форда-транзит», хоть и обладает правом первенства, вежливо подает назад, чтобы Вик мог просочиться в левый ряд. Вик кивает в знак благодарности, поворачивает налево, затем снова направо и с привычной легкостью проезжает по широким улицам, по обеим сторонам которых растут деревья. Он огибает Университет, кирпичная часовая башня которого проглядывает поверх деревьев и крыш. Хоть Вик, как говорится, и обивает пороги Университета, внутри он не был ни разу. Но он знает, что это место славится пробками на дороге, по поводу которых частенько сокрушается Марджори (университетский день начинается слишком поздно, а кончается слишком рано, чтобы это обстоятельство создавало неудобства для самого Вика), и мучительно красивыми девушками, недосягаемость которых печалит Вика, когда он наблюдает, как они прохаживаются по вестибюлям, а вечером – по студенческому клубу. Университет с его тяжеловесной архитектурой, тщательно спланированным садово-парковым ансамблем и бдительными охранниками возле каждого входа казался Вику миниатюрным городом-государством, этаким научным Ватиканом. Он старался держаться подальше от Университета, потому что побаивался и одновременно чурался царившего здесь духа демонстративной независимости от грубого и суетного промышленного города, внутри которого и располагался Университет. Alma mater Вика, находившаяся в нескольких милях отсюда, была диаметральной противоположностью: закопченное высокое здание, напичканное промышленным и лабораторным оборудованием, окна которого смотрели на железную дорогу с сортировочной станцией и кольцевой развязкой. Бывший в дни молодости Вика Колледжем Новейших Технологий, теперь он увеличился в размерах и получил статус университета, но так и не обзавелся особой атмосферой манерности и жеманства. И правильно сделал. Если колледж становится слишком уж тепленьким местечком, кому захочется покидать его стены и работать всерьез?

Вик огибает здание Университета и сливается с потоком машин, который вяло тянется по Лондон-роуд, к центру города. Это самый медленный участок утреннего путешествия, но «ягуар» все же смиряется с неизбежным, хоть и недовольно ворчит. Вик выбирает кассету и вставляет ее в стереосистему с четырьмя колонками. Голос Керли Саймон заполняет салон. Музыкальные пристрастия Вика отнюдь не широки, зато глубоки. Он предпочитает женские голоса, медленные ритмы и сочные аранжировки напевных мелодий в стиле джаз-соул. Керли Саймон, Дасти Спрингфилд, Роберта Флэк, Диона Уорвик, Дайана Росс, Рэнди Кроуфорд, а с недавних пор – Сейд и Дженнифер Раш. Искусные модуляции этих сладких или хрипловатых голосов, стонущих или шепчущих о женской любви, ее радостях и разочарованиях, успокаивают нервы и поселяют приятную истому в ногах и руках Вика. Ему и в голову не могло прийти включить эти записи дома, на музыкальном центре, – дети засмеют. Это сугубо интимное удовольствие, этакая музыкальная мастурбация, непременный атрибут его дороги на работу. Впрочем, удовольствие было бы куда сильнее, не будь Вик вынужден читать на задних стеклах машин грубые намеки на более широко распространенные виды сексуальных удовольствий. «Молодые фермеры делают это, надевая резиновые сапоги. Любители водных лыж делают это стоя. Просигналь, если делал это прошлой ночью». Это, это, это… Вик сжимает руль с такой силой, что белеют костяшки пальцев. И зачем только порядочные люди прилепляют на стекла такое дерьмо? Должен быть закон, запрещающий делать это.

Вик уже добрался до последнего светофора, за которым начинается череда тоннелей и эстакад. Они без остановки проведут его через центр города. Красная «тойота-селика» пристраивается Вику в хвост, ее водитель выжимает сцепление, и «тойота» вырывается вперед, явно готовясь к марш-броску. Загорается желтый сигнал светофора, и «тойота» срывается с места, демонстрируя Вику надпись на заднем стекле: «Дельтапланеристы делают это в воздухе». Вик законопослушно дожидается зеленого света и резко жмет на акселератор. «Ягуар» только что не взлетает, мгновенно настигает «тойоту» и с легкостью ее обгоняет. По счастливому совпадению, именно в эту минуту Керли Саймон выдает пронзительное крещендо. Вик бросает взгляд в зеркало заднего вида и улыбается. Будет ему наука, как покупать японские тачки.

Впрочем, не будет ему никакой науки. Вик абсолютно уверен в бессмысленности своей маленькой победы: пятилитровый двигатель против двигателя «тойоты» объемом 1,8. К тому же у него сейчас время снисходительности, обретающейся между домом и работой, время непринужденного движения, смягченного натуральной кожей, время изолированности от городского шума и гари посредством кузова машины, тонированного стекла и чувственной музыки. Длинный нос «ягуара» ныряет в первый тоннель. Внутрь-наружу, вниз-вверх. Вик проезжает по тоннелям, петляет по дорогам, въезжает по асфальтированному пандусу на шестирядную автостраду, возвышающуюся над улочками его детства, как гигантская цементная рука. Каждое утро Вик проезжает над тем кварталом, где жила его бабушка, и над тем, где он вырос. Его овдовевший отец упрямо не уезжает отсюда, словно моряк, не желающий покидать тонущий корабль, несмотря на все попытки Вика убедить его перебраться в другое место. Он целыми днями вздрагивает, глохнет от шума и задыхается от выхлопных газов: автострада проходит в тридцати ярдах от окна его спальни.

Вик сворачивает на автомагистраль, которая ведет на северо-запад, и первые несколько миль дает волю «ягуару» – мчится по крайнему ряду со скоростью девяносто миль, внимательно глядя в зеркало заднего вида. В час пик полиция редко доставляет неприятности водителям, но за потоком машин все же следит. Пейзаж справа и слева абсолютно одинаков и настолько привычен, что Вик его попросту не видит: бесконечная череда домов и заводов, складов и гаражей, железнодорожных линий и канав, груды металлолома и искореженных машин, контейнерные порты и автобазы, башни-холодильники и газометры. Черно-белый пейзаж под низким серым небом, горизонт заволокло серой дымкой.

К этой минуте Вик Уилкокс, если быть точным, уже покинул пределы города Раммиджа и очутился в районе, известном под названием Темный Пригород. Этим прозвищем его наградили потому, что в годы расцвета промышленной революции здесь постоянно висела дымовая завеса и все вокруг было покрыто слоем угольной пыли и копоти. Вик не очень хорошо знает историю этого района, хотя его работа о нем на конкурсе в колледже заняла призовое место. В начале XIX века здесь обнаружили богатые залежи полезных ископаемых: угля, железной руды, известняка. Построили шахты, выкопали карьеры, понатыкали всюду металлургических заводов и внедрили новую технологию: плавку железной руды на коксовом топливе с использованием известняка в качестве флюса. Поля постепенно застроились надшахтными зданиями, литейными цехами, заводами, мастерскими и рядами жалких хибарок для работавших здесь мужчин, женщин и детей, – бестолковая и убогая городская окраина, мрачная днем и пугающая ночью. Писатель Томас Карлайл в 1824 году так описал ее: «Страшное зрелище… над ним постоянно висит густое облако ядовитого дыма… а ночью этот район превращается в подобие вулкана, извергающего огонь из тысячи кирпичных труб». Чуть позже Чарльз Диккенс писал о своей поездке по «долгим милям гаревых дорожек, мимо пылающих печей, ревущих паровых двигателей и такой жуткой грязи, уныния и нищеты, каких мне видеть еще не доводилось». Королева Виктория, когда проезжала через эту местность, задергивала занавески на окне своего купе, чтобы ее взгляд не осквернился уродством и убожеством.

С тех пор и экономика, и внешний вид этого района сильно изменились. Залежи угля и железной руды были выработаны, или их разработка стала невыгодной, и, как следствие, пошла на убыль выплавка. Но те отрасли, в основе которых лежит литье, ковка, инженерные разработки, т. е. все то, что в просторечии называется «металлургия», – эти отрасли расширялись и множили свои предприятия до тех пор, пока их заводы не сомкнулись стена к стене и не слились с разраставшимися пригородами Раммиджа. В результате сокращения объемов производства в тяжелой промышленности и использования новых источников энергии воздух заметно очистился, хотя теперь атмосферу сильно загрязняют выхлопные газы машин, снующих по дорогам, которыми окружен и прорезан весь этот район. В наши дни Темный Пригород едва ли заметно темнее соседствующего с ним города, да и на пригород он похож мало. Иностранные туристы считают, что этот район получил свое название не из-за загрязненности воздуха, а по внешности большинства его обитателей, иммигрантов из Индии, Пакистана и стран Карибского бассейна, перебравшихся сюда во время промышленного бума 50-х и 60-х годов, когда здесь было навалом рабочих мест. Теперь же именно они и стали основными жертвами безработицы.

Как-то очень уж скоро пришло время съезжать с магистрали и спускаться на улицы поуже, битком набитые светофорами, объездами и развилками. Это Западный Уоллсбери – район, где преобладают мелкие и крупные, старые и новые заводы. Многие из них стоят, другие и вовсе бесхозные – они смотрят на мир сквозь окна с битыми стеклами. В последние годы судебные тяжбы и закрытия заводов опустошили этот район, и его улицы обезлюдели. После того, как в 1979 году пришли к власти тори, которые позволили курсу фунта стерлингов подняться за счет бедственного положения «Норт Си Ойл» в начале 80-х годов и то ли сделали британскую экономику беззащитной перед лицом иностранной конкуренции, то ли (как считают многие) повысили ее эффективность (Вик склоняется к первой точке зрения, но иногда, под настроение, признает и вторую) – так вот, после этого треть инженерных компаний в Вест-Мидландс закрылась. Нет ничего более жалкого и плачевного, чем вид закрывшегося завода. Уж кто-кто, а Вик Уилкокс это знает: в свое время он сам курировал закрытие заводов. Завод подпитывается энергией от собственной работы, воя и грохота станков, лязга металла, беспрерывного движения сборочных конвейеров, быстрой смены бригад, свиста аэродинамических тормозов, рычания моторов подвозящих сырье фургонов – у одних ворот и вывозящих готовую продукцию – у других. Стоит положить всему этому конец, и вокруг становится тихо и пусто. Остается только огромное дряхлое здание, в котором холодно, грязно и неуютно. Будем надеяться, что с «Принглс», как говорят, ничего подобного не случится. Будем надеяться…

Вик уже почти добрался до своего завода. Вот над выцветшей витриной горит алая неоновая надпись «Сауна Сюзанны» – постоянная тема невинных шуток на работе у Вика. Для него самого это всего лишь удобный ориентир. Через сто ярдов он сворачивает на Кони-лейн, минует «Шопфикс», «Изоляционные материалы Аткинсона», «Битомарк», потом едет вдоль железнодорожных рельсов, которые тянутся по краю территории «Принглс», и наконец подъезжает к главному входу. Рельсы длинные, территория большая. В послевоенные годы, лучшие годы «Принглс», на компанию работали четыре тысячи человек. Теперь их меньше тысячи, и большая часть оборудования не используется. В некоторых зданиях и пристройках Вик не бывал ни разу. Дешевле дать им развалиться, чем сносить их.

У шлагбаума Вик нетерпеливо подает сигналы. В окошке появляется лицо охранника и расплывается в обворожительной улыбке. Вик сдержанно кивает в ответ. Небось газету читал, шельмец. Его предшественника по настоянию Вика выгнали перед Рождеством. Неожиданно вернувшись на завод среди ночи, Вик застукал его за тем, что он смотрел телевизор вместо того, чтобы смотреть на экраны мониторов, ведь именно за это ему платят. Судя по всему, этот ничуть не лучше. Может, стоит обратиться в другую охранную фирму? Вик берет себе на заметку: обсудить этот вопрос с Джорджем Прендергастом, директором по персоналу.

Шлагбаум поднимается, и Вик едет к своему персональному месту стоянки – возле главного входа в административное здание. Изучает статистику поездки по дисплею на панели. Расстояние: 9,8 мили. Время: 25 минут 14 секунд. Средний результат для утреннего часа пик. Затраты горючего: 17,26 миль/галлон. Неплохо, но было бы еще лучше, если бы не пришлось поставить на место ту зарвавшуюся «тойоту».

Через вращающуюся дверь Вик проходит в приемную – весьма впечатляющее помещение. В эпоху процветания стены обили светлыми дубовыми панелями. Мебель, впрочем, довольно потертая. Часы на стене – раздражающие глаз, без цифр на циферблате – намекают, что сейчас около половины девятого. Две телефонистки, Дорин и Лесли, снимают пальто, стоя за столом. Обе глуповато улыбаются, поправляя прически и разглаживая юбки.

– С добрым утром, мистер Уилкокс.

– С добрым утром. Как вы думаете, не обзавестись ли нам парой новых стульев?

– Да-да, мистер Уилкокс. Эти ужасно жесткие.

– Я имел в виду не ваши стулья, а для посетителей.

– Ох… – Девушки не знают, что ответить. Вик для них все еще мистер Новая Метла, и они его побаиваются. Он проходит в коридор, ведущий в офис, и слышит, как секретарши фыркают, пытаясь подавить смех.

– Доброе утро, Вик.

Его секретарша Ширли улыбается из-за своего стола, очень довольная собой, оттого что оказалась на посту раньше шефа, пусть даже за секунду до его появления она изучала свое лицо, глядя в зеркальце пудреницы. Ширли – женщина зрелого возраста, с пышной прической немыслимо желтого оттенка и с роскошным бюстом, на котором, как на полке, покоятся очки для чтения, свисающие с шеи на цепочке. Вик унаследовал Ширли от своего предшественника, который, очевидно, насаждал здесь непринужденность производственных отношений. Отнюдь не по настоянию нового шефа она стала обращаться к нему просто по имени – «Вик», с чем ему пришлось смириться. Ширли много лет работала на «Принглс», и Вик очень нуждался в ее знаниях и помощи, когда входил в курс дела.

– Доброе утро, Ширли. Сделайте нам по чашечке кофе, ладно?

Рабочий день Вика состоит, кроме всего прочего, из непрерывной череды чашечек растворимого кофе. Он оставляет пальто из верблюжьей шерсти на крючке в прихожей, соединяющей его кабинет с владениями Ширли, и проходит к себе. Снимает пиджак и вешает его на спинку стула. Садится за стол и раскрывает органайзер. Появляется Ширли с кофе и большим альбомом для фотографий.

– Я подумала, вам будет любопытно взглянуть на новые снимки Трейси, – говорит она.

У Ширли есть семнадцатилетняя дочь, возомнившая себя будущей фотомоделью, и Ширли все время подсовывает Вику глянцевые снимки этой сочной девахи. Поначалу он даже заподозрил Ширли в том, что она сводничает, пытается вызвать у него мужской интерес к дочери. Но потом понял, что это простая материнская гордость. Глупая старая ведьма и в самом деле не видит никакой двусмысленности в том, чтобы сделать свою дочь картинкой на стене.

– Да? – говорит Вик, с трудом скрывая раздражение. И, раскрыв альбом, восклицает: – Боже милостивый!

Надутые губки, безвольный подбородок и светлые кудряшки ему прекрасно знакомы, а вот обнаженные тяжелые груди, выпяченные в сторону камеры, словно розовые бланманже, увенчанные вишенками, – это уже что-то новенькое. Вик быстро перелистывает полиэтиленовые страницы.

– Хороши, не правда ли? – с безграничной любовью спрашивает Ширли.

– И вы позволяете так вот фотографировать вашу дочь?

– Разумеется, в моем присутствии. Я была в студии.

– Скажу вам откровенно, – говорит Вик, закрывая альбом и возвращая его Ширли, – своей дочери я бы этого не позволил.

– А я не вижу в этом ничего дурного, – отвечает Ширли. – В наши дни топлесс – в порядке вещей. Вам бы посмотреть на родосский пляж прошлым летом. А передачи по телевизору? Если у тебя красивое тело, почему бы этим не воспользоваться? Возьмите хотя бы Сэм Фокс.

– Кто это?

– Она. Саманта Фокс. Вы наверняка знаете! – недоверие заставляет голос Ширли зазвучать на октаву выше. – Фотомодель с Третьей Страницы. Знаете, сколько она заработала в прошлом году?

– Уж точно больше, чем я. И больше, чем «Принглс» заработает в этом году, если вы будете и дальше тратить мое время впустую.

– Ах, вот вы какой! – игриво произносит Ширли, воспринимая выговор шефа как шутку.

– Скажите Брайану, чтобы зашел ко мне.

– Его, наверно, еще нет.

Вик вздыхает, ничуть не удивляясь тому, что его коммерческий директор до сих пор не явился на работу.

– Тогда скажите ему это, как только он придет. А пока займемся бумагами.

Звонит телефон. Вик снимает трубку.

– Уилкокс.

– Вик?

Голос Стюарта Бакстера, председателя «Мидланд Амальгамейтедс Инжениринг», звучит слегка разочарованно. Он наверняка рассчитывал услышать, что мистера Уилкокса еще нет. Тогда он бы попросил передать Вику, чтобы тот перезвонил, таким образом заставив его занять оборонительную позицию, раз глава его, Вика, отделения знает, что Вик пришел на работу позже Стюарта Бакстера. В процессе разговора Вик убедился в том, что причина звонка именно такова: ничего нового Стюарт Бакстер ему не сообщил. В прошлую пятницу между ними состоялся точно такой же разговор – о неутешительных производственных итогах «Принглс» в декабре.

– Ты же знаешь, Стюарт, в декабре всегда бывает спад. Из-за длинных рождественских каникул.

– Даже с учетом этого, Вик, результаты все равно низкие. Сравни хотя бы с прошлым годом.

– А в этом месяце они будут еще ниже, это уже понятно.

– Грустно слышать это от тебя, Вик. Это сильно усложняет мою жизнь.

– У нас не все благополучно с литьем. Воздуходувки постоянно выходят из строя. Я бы купил новую машину, полностью автоматическую, и заменил ею старую систему.

– Слишком дорого. Лучше купить подержанную. Нет смысла вкладывать крупные средства в наш литейный цех.

– У него огромный потенциал. И прекрасные производственные мощности. Они славно работают. В любом случае, дело не в литейке. Мы работаем над новой производственной схемой для всего завода – новым складским учетом, новой снабженческой политикой. Все в компьютере. Но это требует времени.

– А вот времени-то у нас как раз и нет, Вик.

– Совершенно верно. Поэтому не заняться ли нам делами вместо того, чтобы болтать, как две домохозяйки через садовую ограду?

На том конце провода повисло минутное замешательство, потом натужный смешок: Стюарт Бакстер решил не обижаться. Хотя он и без того уже обиделся. Может, это глупо, но Вик, кладя трубку, не чувствовал за собой никакой вины. Его работа – сделать компанию «Принглс и сыновья» прибыльным предприятием, а не завоевывать расположение Стюарта Бакстера.

Вик щелкает переключателем на телефоне и просит Ширли, которую он жестом удалил из кабинета, когда позвонил Бакстер, забрать кое-какие бумаги. Он просматривает корреспонденцию, и две вертикальные морщинки по обе стороны носа сближаются, едва он сосредоточивается на именах, цифрах и датах. Вик закуривает сигарету, глубоко затягивается и выпускает из ноздрей две струйки дыма. Небо за окном все еще затянуто тучами, и проникающего через окно тусклого желтоватого света недостаточно, чтобы читать. Вик включает настольную лампу и направляет свет на документы. Через стены и окна доносится приглушенный рокот работающих станков и машин на дороге – умиротворяющие, ласкающие слух звуки кипящей работы.

2

Теперь мы на время покинем Вика Уилкокса и перенесемся на пару часов назад и на несколько миль в сторону, чтобы познакомиться с совершенно другим героем. С героем, который (а вернее, которая), к моему крайнему неудобству, не поддерживает концепцию литературного героя. Иными словами (это ее излюбленное выражение), Робин Пенроуз, преподаватель английской литературы Университета Раммиджа, считает, что «герой» – это буржуазный миф, иллюзия, созданная для поддержания капиталистической идеологии. В качестве доказательства своего суждения она обычно обращает внимание собеседника на то обстоятельство, что расцвет романа (литературного жанра, в котором par excellence[2]2
  В особенности (фр.).


[Закрыть] развита система «героев») в XVIII веке совпал с периодом расцвета капитализма; что победа романа над другими литературными жанрами в XIX веке совпала с победой капитализм; и что уничтожение модернизмом и постмодернизмом классического романа в XX веке совпало с необратимым кризисом капитализма.

Робин совершенно ясно, отчего классический роман был тесно связан с капитализмом. И тот и другой являются выразителями секуляризованной протестантской этики, оба основываются на идее независимости человеческой личности, каковая несет ответственность за свою судьбу, в то же время находясь в ее власти и в постоянном поиске удачи и счастья, соперничая при этом с другими независимыми личностями. Эта точка зрения справедлива по отношению к роману и как к продукту потребления, и как к способу отражения действительности. (Так вещает Робин на своих семинарах.) Иными словами, все это касается и самих романистов, и их героев и героинь. Романист есть не что иное, как капиталист воображения. Он производит продукт, о своем желании приобрести который потребители не догадываются вплоть до его появления на рынке. Далее романист обрабатывает его при финансовой поддержке поставщика, в данном случае именуемого издателем, и наконец продает свой товар, конкурируя с другими изготовителями сходной продукции. Первый крупнокалиберный английский романист Дэниель Дефо был купцом. Второй, Сэмюэль Ричардсон, печатником. Именно роман стал первым культурным артефактом, выпущенным массовым тиражом. (На этом месте Робин, опершись на кафедру локтями, молча разводит руками: мол, что еще тут скажешь?.. Но ей всегда есть что еще сказать.)

По мнению Робин (или, вернее, тех авторов, которые повлияли на ее точку зрения по этому вопросу), никакого «я», на котором основаны капитализм и классической роман, и в помине нет. Иными словами, не существует единственного и неповторимого духа или субстанции, порождающих самобытность личности. Есть только сугубо субъективное сплетение дискурсов – дискурса власти, секса, семьи, науки, религии, поэзии и т. п. К тому же не существует и автора, иными словами, того, кто порождает литературное произведение ab nihilo[3]3
  Из ничего (лат.).


[Закрыть]. Любой текст – продукт интертекстуальности, тонкая паутина аллюзий и цитат из других текстов. То есть, пользуясь знаменитым выражением Жака Деррида (разумеется, знаменитым в среде Робин и ей подобных), il n’y a pas de hors-texte – вне текста нет ничего. Нет происхождения, есть только изготовление, и мы устанавливаем свое «я» в языке, на котором говорим. Не «ты есть то, что ты ешь», а «ты есть то, что ты говоришь» или даже «ты есть то, что говорит тобой» – вот аксиоматический базис философии Робин, который, если бы потребовалось дать ему название, она окрестила бы «семиотическим материализмом». Сей термин может показаться несколько мрачным и слегка бесчеловечным («антигуманистическим» – да; бесчеловечным – ни в коем случае, уточняет Робин), немного детерминистским. («Ничего подобного. Субъектом настоящего детерминизма является тот, кто понятия не имеет о дискурсах, его детерминирующих. Или ее», – скрупулезно уточняет Робин, которая, кроме всего прочего, еще и феминистка.) На самом деле это обстоятельство никак не влияет на ее поведение. У нее самые обычные человеческие чувства, стремления и мечты. Она волнуется, грустит и боится так же, как любой другой человек в нашем несовершенном мире, и испытывает естественное желание попытаться хоть как-то его улучшить. Именно поэтому я и позволил себе сделать ее героиней романа. Она не слишком отличается от Вика Уилкокса, хотя и принадлежит к совсем другой социальной группе.

В этот пасмурный январский понедельник Робин проснулась чуть позже, чем Вик. Ее будильник – купленная в «Среде обитания» старомодная вещица с циферблатом и маленьким медным звоночком на макушке – пробудил ее от глубокого сна в половине восьмого. В отличие от Вика, Робин всегда крепко спит, пока ее не разбудят. И тут же в ее сознание, подобно происходящему с Виком, ворвались поводы для волнений, словно навязчивые больные, которые всю ночь только и ждут, когда доктор начнет прием. Но Робин расправляется с ними умно и решительно. Этим утром она в первую очередь сосредоточилась на том, что сегодня первый день зимнего семестра и она должна прочитать лекцию и провести два семинара. Несмотря на то, что Робин преподает уже восемь лет, любит свою работу, понимает, что отлично с ней справляется и хотела бы по возможности посвятить ей всю жизнь, в начале семестра она всегда испытывает волнение. Впрочем, это нисколько не занижает ее самооценку: хороший преподаватель, как и хороший актер, не должен быть свободен от страха перед сценой. Робин некоторое время сидит в постели – занимается дыхательной гимнастикой и разминкой для мышц живота, чтобы успокоиться. Так ее научили на занятиях йогой. Сегодня упражнения даются ей легко, потому что Чарльз не лежит рядом, не наблюдает за ней и не подкалывает ее своими вопросиками. Вчера вечером он отбыл в Ипсвич, где у него тоже начинается семестр в Саффолкском университете.

Кстати – а кто такой Чарльз? Пока Робин встает и приводит себя в порядок, думая в основном про рабочий роман XIX века, о котором ей предстоит читать лекцию, я расскажу вам о Чарльзе и о других знаменательных страницах биографии Робин.

Она родилась и была наречена Робертой Энн Пенроуз в Австралии, в Мельбурне, около тридцати трех лет назад, но в пять лет покинула эту страну и уехала с родителями в Англию. Ее отец, в то время молодой ученый-историк, после защиты докторской диссертации получил стипендию на изучение в Оксфорде европейской дипломатии XIX века. Вместо того чтобы вернуться в Австралию, он получил место в университете на юге Англии и до сих пор работает там, став уже заведующим кафедрой. Воспоминания Робин о стране, в которой она родилась, крайне смутны. Освежить их у нее не было возможности, поскольку всякое предложение посетить Австралию вызывало у профессора Пенроуза весьма характерную реакцию – его бросало в дрожь.

У Робин было безмятежное детство. Она выросла в красивом, внешне неброском доме с видом на море. Ходила в престижную школу, существовавшую на пожертвования (с тех пор, к ее крайнему неудовольствию, эта школа утратила свою независимость). Робин была старостой, капитаном спортивной команды девочек и закончила школу с отличными результатами. Несмотря на то, что ей было предложено место в Оксбридже, Робин предпочла уехать в Сассекский университет. В 1970-е годы так поступали многие способные молодые люди: новые университеты считались средоточием передовых взглядов и блестящего образования. Под вывеской подготовки диссертации по английской литературе Робин читала Фрейда, Маркса, Кафку и Кьеркегора. В Оксбридже она бы не смогла себе этого позволить. Кроме того, она озаботилась проблемой утраты невинности и в первом же семестре преуспела на этом поприще, причем с легкостью, хоть и без особого удовольствия. Во втором семестре Робин проявила безрассудную неразборчивость в связях, а в третьем познакомилась с Чарльзом.

(Робин сбрасывает ногой пуховое одеяло и встает с постели. Некоторое время она стоит на полу в длинной белой ночной рубашке от Лауры Эшли, почесывает ягодицы через тонкий батист и зевает. Потом идет к окну по коврикам, расстеленным на сосновом лакированном паркете, отодвигает занавеску и выглядывает наружу. Смотрит вверх, на мчащиеся по небу серые тучи. Потом вниз, на вереницу садиков, на опрятные прудики с золотыми рыбками-карасиками и на ярко раскрашенные детские площадки, на соседние садики и площадки – невзрачные и заброшенные, где все поломано и обшарпано. Это идущая вверх оживленная улица с коттеджами XIX века, гордые владельцы которых, принадлежащие к среднему классу, живут плечом к плечу с менее опрятными и менее богатыми представителями рабочего класса. Окно дребезжит от резкого порыва ветра, и Робин поеживается. Она не стала вставлять двойные рамы, чтобы сохранить архитектурную целостность дома. Обхватив себя руками за плечи, она добирается до двери, перепрыгивая с коврика на коврик, словно исполнитель шотландских народных танцев, и попадает в ванную, где и окна поменьше, и заметно теплее.)

Сассекский кампус с его отменно гармоничной архитектурой в модернистско-палладианском стиле элегантно раскинулся у подножия Саут-Даунс, в нескольких милях от Брайтона. Архитекторы любовались им, а вот молодежь, приехавшая сюда учиться, бывала несколько сбита с толку. Еле-еле вскарабкавшись по крутому склону горы прямо от железнодорожной станции, вы испытывали откровенно кафкианские ощущения, потому что попадали в необозримую и впечатляющую декорацию: явно объемные здания казались плоскими, будто бы нарисованными, и реальность словно убегала прочь тем быстрее, чем старательнее ты пытался ее догнать. Отрезанные от привычного общения со взрослым миром, свободные в этом мире вседозволенности от любых запретов, студенты имели обыкновение дичать, с головой окунались в беспорядочную половую жизнь, баловались наркотиками или впадали в тихое помешательство. Поколение Робин, попавшее в университет в начале 1970-х годов, сразу же по окончании героического периода студенческой борьбы за самоуправление, было подавлено тем обстоятельством, что опоздало родиться. На их долю не осталось никаких важных прав, за которые стоило бы бороться. Не осталось запретов, чтобы их сокрушать. Студенческие демонстрации довели беспричинную озлобленность до крайности. Им помогли студенческие партии. В этой обстановке утонченные и ранимые молодые люди с развитым инстинктом самосохранения искали себе постоянного партнера. Живя в том, что их родители именовали грехом, они шли в этом мятеже до конца, в то же время наслаждаясь своей защищенностью и взаимной поддержкой, которую давал старомодный брак. В Сассексе на каждом шагу попадались держащиеся за руки парочки и полиэтиленовые сумки-пакеты, в которых с равным успехом могли оказаться как белье из прачечной или продукты, так и книги или революционные памфлеты. Одной из таких пар были Робин и Чарльз. В один прекрасный день Робин огляделась и выбрала его. Он был умен, привлекателен и, как подумалось Робин, по-видимому, надежен (во всяком случае, он не давал поводов усомниться в этом). Да, он учился в закрытой школе для мальчиков, но быстро наверстал упущенное.

(Задрав на бедра белую ночную рубашку, Робин усаживается на унитаз и писает, попутно прокручивая в голове сюжет «Мэри Бартон» (1848), принадлежащей перу миссис Гаскелл. Встав с унитаза, она стягивает рубашку через голову и залезает в ванну, не спуская воду в унитазе, поскольку это отразится на температуре воды из душа, которой она как раз и собирается ополоснуться. Принимая душ, Робин прощупывает грудь, проверяя, нет ли уплотнений. Вылезает из ванны, вытирается полотенцем в одной из неуклюжих и двусмысленных поз, столь любимых художниками-импрессионистами и так раскритикованных искусствоведами-феминистками, которыми восхищается Робин. Она высока и женственна, тонка в талии, с аккуратными круглыми грудками, с чуть тяжеловатыми бедрами и ягодицами.)