Хорошая работа

Текст добавлен: 10 октября 2016, 01:05

Текст книги "Хорошая работа"

Автор книги: Дэвид Лодж

Жанр:

Современная проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Через несколько минут Вик, воодушевленный успехом своего вмешательства по поводу «желобка», снова поднял руку. Мерион как раз вещала о том, что у Теннисона эмоции гораздо сильнее мыслей, и в подтверждение своего тезиса процитировала лирические излияния возлюбленного из «Мод»: «Так приди же в садик, Мод, / Ночка темная зовет».

– Да, мистер Уилкокс? – нахмурилась Робин.

– Это же песня, – сказал Вик. – «Так приди же в садик, Мод». Ее любил петь мой дедушка.

– В самом деле?

– Ну да. Там парень поет своей девушке. Очень известная песня. Это ведь совсем другое дело, правда?

– Теннисон написал «Мод» как стихотворение, – объяснила Робин. – А уже потом кто-то положил его на музыку.

– Увы, – сказал Вик, – значит, я ошибся. Или это апория?

– Нет, это ошибка, – заверила его Робин. – Я вынуждена попросить вас больше не прерывать занятия, иначе Мерион никогда не дочитает.

Вик обиженно умолк. Он ерзал на стуле, время от времени тяжело вздыхал, заставляя студентов нервно запинаться в середине фразы, он слюнявил палец, переворачивая страницы сборника Теннисона и с такой силой сжимал его в руках, что хрустели суставы пальцев. Но больше он не проронил ни слова. Через некоторое время он, видимо, утерял интерес к дискуссии и на свой страх и риск погрузился в чтение Теннисона. Когда семинар кончился и студенты ушли, он спросил Робин, можно ли ему взять эту книгу.

– Конечно. А зачем?

– Я подумал, что если почитаю ее, я лучше пойму то, о чем вы будете говорить через неделю.

– Через неделю у нас совсем не Теннисон. По-моему, «Дэниел Деронда».

– Ты хочешь сказать, что покончила с Теннисоном? И это все?

– В этой группе – да.

– Но ты же так и не сказала им, оптимист он или пессимист.

– Я никогда не говорю студентам, что они должны думать, – сказала Робин.

– Тогда откуда они возьмут правильные ответы?

– На такие вопросы не существует правильных ответов. Есть только интерпретации.

– Тогда зачем все это? – удивился Вик. – Зачем целый день сидеть и обсуждать книги, если от этого не становишься умнее?

– Но ты же стал, – возразила Робин. – Ты ведь узнал, что язык гораздо изворотливее и неопределеннее, чем ты привык считать.

– Тебе это нужно?

– Это нужно тебе, – поправила Робин, собирая книги и бумаги на письменном столе. – Хочешь взять до следующей недели «Дэниел Деронда»?

– А о чем он писал?

– Это не он, это книга. Автор – Джордж Элиот.

– А этот твой Элиот – хороший писатель?

– Это не он, это она. Видишь, как ненадежен язык? Да, хороший. Хочешь взять «Дэниел Деронда» вместо Теннисона?

– Я возьму обоих, – ответил Вик. – Тут есть один хороший кусочек.

Он открыл Теннисона и прочитал вслух, водя пальцем по строчкам:

«Женщина – уменьшенный мужчина, и порывы всех ее страстей – / Это лунный свет в сравненьи с солнцем и вода в сравнении с вином».

– Мне следовало бы предугадать, что ты западешь на «Локсли Холл», – сказала Робин.

– Цепляет, – ответил Вик, листая страницы. – Почему ты не отвечала на мои письма?

– Потому что я их не читала, – объяснила Робин. – Даже не распечатывала.

– Это не очень мило с твоей стороны.

– Я слишком хорошо знала, что там написано, – сказала Робин. – А если ты собираешься вести себя глупо и сентиментально, воздействуя на меня Теннисоном, я немедленно отменю весь этот второй этап Теневого Резерва.

– Ничего не могу поделать. Все время вспоминаю Франкфурт.

– Забудь. Представь себе, что его не было. Хочешь кофе?

– Но должно же это для тебя хоть что-нибудь значить?

– Это была апория, – отозвалась Робин. – Непроходимая тропа. Она никуда не ведет.

– Да, – горестно произнес Вик. – Я застыл на месте. Не могу двигаться ни вперед, ни назад.

Робин вздохнула.

– Извини, Вик. Тебе не кажется, что мы слишком разные? Не говоря уже о том, что ты связан другими узами.

– Это не имеет значения, – заявил Вик. – Об этом я позабочусь.

– Мы с тобой из разных миров.

– Я могу измениться. Я уже изменился. Прочитал «Джен Эйр» и «Меркнущие высоты». Я избавился от картинок на заводе…

– Что ты сделал?

– Мы проводили генеральную уборку. Я воспользовался случаем и поснимал все картинки.

– Они повесят новые.

– Я попросил профсоюз поставить этот вопрос на голосование. Мастерам цехов все равно, а вот рабочие-азиаты пользуются определенным влиянием. Они, как ты знаешь, немножко ханжи.

– Вот это да! Я потрясена, – призналась Робин и благосклонно улыбнулась. Но это стало роковой ошибкой. К ее изумлению, Вик схватил ее за руку и бухнулся перед ней на колени, своей позой напомнив Робин одну из гравюр в старом издании Теннисона.

– Дай мне шанс, Робин!

Она вырвала руку и прошипела:

– Идиот, встань немедленно!

В эту самую минуту раздался стук в дверь, и в кабинет, едва дыша, ворвалась Мерион Рассел. Она так и застыла на пороге, уставившись на коленопреклоненного Вика. Робин отодвинула свой стул и тоже опустилась на колени.

– Мерион, мистер Уилкокс обронил ручку, – спокойно сказала она. – Не поможете нам ее найти?

– Ой, я не могу, – воскликнула Мерион. – У меня лекция. Я вернулась за сумкой. – И она указала на пакет с книгами, оставленный под стулом.

– Хорошо, – кивнула Робин, – возьмите его.

– Извините.

Мерион Рассел схватила пакет и вышла из кабинета, бросив по пути взгляд на Вика.

– Ну вот, – сказала Робин, поднимаясь с пола.

– Извини, я забылся, – проговорил Вик, отряхивая колени.

– А теперь, пожалуйста, уходи, – попросила Робин. – Я скажу Лоу, что передумала.

– Позволь мне остаться. Подобное больше не повторится.

Он выглядел растерянным и беспомощным. Предыдущая сцена напомнила Робин о том, как они пришли в ее номер во Франкфурте. Он тогда набросился на нее, едва закрылась дверь, и был так же несдержан.

– Я тебе не верю. По-моему, ты слегка не в себе.

– Обещаю.

Робин подождала, пока он посмотрит ей прямо в глаза, потом спросила:

– Больше не будет воспоминаний о Франкфурте?

– Нет.

– И никакой любовной чепухи?

Он сглотнул и угрюмо кивнул:

– Хорошо.

Робин подумала о картине, которая открылась взору Мерион Рассел, и хихикнула.

– Пошли, выпьем кофе, – предложила она.

Как всегда в эти утренние часы, преподавательский буфет оказался переполнен, и им пришлось встать в небольшую очередь за кофе. Вик оглядывался по сторонам и был несколько озадачен.

– Что здесь происходит? – спросил он. – У всех этих людей ранний ленч?

– Нет, просто утренний кофе.

– И как долго это разрешается?

– Что разрешается?

– Ты хочешь сказать, что они могут торчать здесь, сколько угодно?

Робин взглянула на своих коллег, которые развалились на стульях, улыбались и болтали друг с другом или просматривали свежие газеты и еженедельники, а заодно пили кофе и похрустывали печеньем. И вдруг она посмотрела на все это глазами постороннего и чуть не покраснела.

– У нас есть определенная работа, – сказала она, – и неважно, когда и где мы ее делаем.

– Если приходить к десяти, а в одиннадцать идти пить кофе, – возразил Вик, – трудно найти время для работы.

Казалось, он не мог нащупать манеру поведения, промежуточную между стеснением и воинственностью. Первый вариант провалился, вот он и перешел сразу ко второму.

Робин заплатила за два кофе и провела Вика к паре свободных стульев возле высокого окна, откуда открывался вид на центральную площадь кампуса.

– Тебе это может показаться странным, – сказала она, – но большинство находящихся здесь людей сейчас работают.

– Не надо дурить мне голову. Как это они работают?

– Обсуждают университетские дела, прикидывают повестки дня заседаний разных комиссий. Обмениваются идеями, касающимися их научной работы, или советуются по поводу конкретных студентов. Что-то в этом роде.

К несчастью, именно в этот момент сидевший рядом профессор-египтолог громко спросил у своего соседа:

– Как у тебя в этом году тюльпаны, Добсон?

– Если бы я здесь командовал, – заявил Уилкокс, – я бы закрыл эту лавочку, а та женщина за стойкой пусть ходит по коридорам с тележкой.

Профессор-египтолог обернулся и с интересом посмотрел на Вика.

– Какие они все расхристанные, эти люди. Ты не находишь? Большинство даже без галстуков. А вон тот – посмотри! – у него же рубашка навыпуск!

– Это очень известный теолог, – сказала Робин.

– Но это не оправдывает его манеру выглядеть так, будто он спит прямо в одежде, – заметил Вик.

К их столику подошел Филипп Лоу. В одной руке он нес чашечку кофе, в другой – стопку документов.

– Вы позволите к вам присоединиться? – спросил он. – Как ваши дела, мистер Уилкокс?

– Мистер Уилкокс не одобряет наши привычки, – опередила Робин. – Шеи без галстуков и питье кофе без конца.

– На производстве такого не бывает, – сказал Вик. – Люди начнут хитрить.

– Я не уверен в том, что среди наших коллег никто не хитрит, – вздохнул Лоу, оглядывая буфет. – Некоторые лица видишь здесь постоянно.

– Хорошо, вы ведь начальник, – напомнил Вик. – Почему вы не сделаете им замечание?

Филипп Лоу гулко засмеялся.

– Я начальник ни над кем. Боюсь, вы так же ошибаетесь, как и наше правительство.

– В каком смысле?

– Ну, вам кажется, что университеты организованы как бизнес: с четким делением на управленцев и трудящихся. На самом же деле это коллегиальные институты. Вот почему вся история с сокращениями превращается в снежный ком. Извините за прямоту, Робин.

Она извиняюще махнула рукой.

– Видите ли, – продолжал Филипп Лоу, – когда правительство урезает нам финансирование, они надеются увеличить эффективность нашего труда, избавившись от лишних сотрудников, как это делается в промышленности. Давайте признаемся самим себе, что здесь это невозможно. Было бы чудом, если бы это получилось. На производстве руководители решают, кого уволить силой, старший состав увольняет младших, и так далее. В университетах такая пирамида отсутствует. Все в определенном смысле равны, раз уж прошли по конкурсу. Никого нельзя уволить против его желания. Никто не проголосует за увольнение своего коллеги.

– Думаю, что никто, – подала голос Робин.

– Это прекрасно, Робин, но никто не проголосует и за изменение учебного плана, который всем нам угрожает увольнением. Даже считать не хочу, сколько долгих часов провел я на заседаниях комиссий, обсуждая сокращения, – устало вздохнул Лоу. – Но за все это время я не припомню, чтобы кто-нибудь признал дельными существующие порядки. Все согласны с необходимостью сокращений, потому что правительство контролирует наши кошельки, но на самом деле никто никого не сокращает.

– В таком случае, вы скоро обанкротитесь, – объявил Вик.

– Мы бы уже обанкротились, если бы не отправляли никого на пенсию, – сказал Лоу. – Но, увы, не всегда люди, согласившиеся выйти на пенсию, – это те, кого бы мы хотели лишиться. Правительство дает нам большие деньги для того, чтобы выход на пенсию выглядел заманчиво. И мы платим людям за их уход, а они едут работать в Америку, уходят на вольные хлеба или вовсе ничего не делают. И это вместо того, чтобы заплатить талантливым молодым людям, таким как Робин.

– Производит впечатление полной неразберихи, – сказал Вик. – Безусловно, выход один – изменить всю систему. Укрепить управление.

– Нет, – горячо возразила Робин, – выход не в этом. Если университеты организовать по принципу коммерческих организаций, будет разрушено все, что делает их ценными. Лучше уж наоборот – перестроить промышленность по университетскому принципу. Ввести на заводах коллегиальность управления.

– Ха! Мы не удержимся на рынке и пяти минут, – засмеялся Вик.

– Тем хуже для рынка, – заявила Робин. – Может, университеты в чем-то и неэффективны. Может быть, мы и тратим на споры слишком много времени, потому что ни у кого нет абсолютной власти. Но это предпочтительнее системы, в которой каждый боится стоящего на ступеньку выше, где каждый сам за себя, обманом набивает себе цену и втихую хулиганит в туалете, потому что знает: если он заведет себе компанию, его завтра же уволят и никто за него не заступится. Нет уж, я на стороне университета со всеми его огрехами.

– Что ж, – сказал Вик, – это хорошая работа, если удастся ее получить.

Он отвернулся, выглянул в окно, которое в этот теплый день было открыто, и посмотрел на центральную площадь кампуса.

Робин проследила за его взглядом. На лужайке, как яркие цветы, устроились студенты в летней одежде: они читали, разговаривали, обнимались или слушали преподавателей. Солнце ярко освещало фасад здания библиотеки, стеклянные двери которого поминутно распахивались, посверкивая, подобно маяку, когда впускали и выпускали читателей. Солнечные блики падали на здания самого разного размера и архитектуры – биологического, химического, физического, инженерного, педагогического и юридического факультетов. Солнце освещало и ботанические сады, и спортивный комплекс, и игровые площадки, и беговую дорожку, где тренировались и резвились студенты. Светило оно и на здание Актового зала, где университетский оркестр и хор репетировали ораторию «Сновидение Геронтия»[17]17
Оратория английского композитора и дирижера Эдуарда Уильяма Элгара (1857–1934).

[Закрыть], которую собирались исполнить в конце семестра. И на Студенческий союз с кабинетами многочисленных комиссий и редакций газет; и на картинную галерею с небольшой, но изысканной коллекцией шедевров. И Робин явственнее, чем обычно, показалось, что университет – это идеальный пример человеческого сообщества, где работа и отдых, культура и природа существуют в полной гармонии, где есть пространство, свет и красивые здания, построенные на прекрасной земле, и люди свободны в труде и самовыражении, согласно своему ритму жизни и наклонностям.

А потом она, вздрогнув от неожиданности, вдруг подумала о том, что это же солнце точно так же освещает и рифленые крыши заводов в Вест-Уоллсбери и в литейном цехе становится нестерпимо жарко. Она представила себе рабочих, обливающихся потом и слепнущих от яркого полуденного солнца. Они едят свои бутерброды, притулившись в тени кирпичной стены, а потом, услышав гудок, бредут в жаркие и шумные цеха, чтобы еще четыре часа заниматься той же работой.

Нет, не так! Вместо того, чтобы отправить их в этот ад, Робин силой своего воображения перенесла их в кампус: взяла весь штат завода – рабочих, мастеров, менеджеров, директоров, секретарш, уборщиков и поваров, прямо в халатах, промасленных спецовках и полосатых костюмах – и повезла на автобусах через весь город, а потом высадила у ворот кампуса и позволила им бродить по территории длинной процессией, во главе с Денни Рэмом, двумя сикхами с вагранки и огромным негром с «выбивалки». Их глаза, подобные белым пятнам на темных лицах, удивленно и восторженно взирали на прекрасные здания, деревья, клумбы и лужайки, а еще на красивых молодых людей, работающих и играющих вокруг. А красивые молодые люди и их преподаватели прекращают бездельничать или дискутировать, поднимаются на ноги и идут поприветствовать заводских, пожимают им руки, радушно приглашают присоединиться к ним, и на зеленой траве собираются сотни небольших семинарских групп, состоящих наполовину из студентов и лекторов, наполовину из рабочих и менеджеров. Они говорят о том, как примирить университетские и коммерческие требования на благо всего общества.

Робин показалось, что Филипп Лоу с ней разговаривает.

– Простите, – сказала она, – я замечталась.

– Привилегия молодости, – улыбнулся Лоу. – А я было подумал, что у вас начались проблемы со слухом.

– Следующий вопрос повестки дня, – объявил Филипп Лоу, – что нам делать с отчетом Комиссии по учебным программам?

– Выбросить в корзину, – предложил Руперт Сатклиф.

– Руперту легко глумиться, – сказал Боб Басби, председатель этой самой Комиссии, – а вот пересматривать программы – дело нелегкое. Каждый на кафедре хочет защитить собственные интересы. Как и любая программа, наша тоже своего рода компромисс.

– Я бы даже сказал, что это компромисс, совершенно не годный для работы, – заметил Руперт Сатклиф. – Я подсчитал: каждый год во время экзаменов мы составляем сто семьдесят три различных документа.

– Мы еще не касались вопроса об оценках, – сказал Боб Басби. – Хотели сначала согласовать все, что касается структуры курсов.

– Но вопрос об оценках жизненно важен, – вмешалась Робин, – потому что затрагивает сам подход студентов к обучению. Разве не пора вообще отказаться от экзаменов и ввести некую форму постоянных оценок в процессе учебы?

– Деканат никогда на это не пойдет, – возразил Боб Басби.

– И будет прав, – поддержал его Руперт Сатклиф. – Постоянные оценки – это для начальной школы.

– Позволю себе напомнить, – устало отозвался Филипп Лоу, – как напомню и факультетской комиссии, что основная наша задача – экономия средств перед лицом сокращений. В конце этого года нас по разным причинам покинут три человека. Скорее всего, на будущий год сокращения продолжатся. Если мы будем работать по старой программе всё с меньшим и меньшим штатом, занятость каждого преподавателя разрастется до непомерных размеров. Задача Комиссии по учебным программам – попытаться противостоять этому, а не плодить новые программы, согласно которым каждый из нас предпочел бы работать.

– Рационализация, – подсказал Вик с дальнего конца стола.

Все собравшиеся в кабинете Филиппа Лоу, включая и Робин, обернулись и удивленно воззрились на Вика. Сопровождая Робин на заседаниях, он обычно молчал. Не вмешивался он и в ход семинаров, если не считать первого дня его пребывания в Университете. Раз в неделю тихий и внимательный Вик сидел в углу кабинета Робин или на заднем ряду лекционной аудитории и ходил за ней по коридорам и лестницам Факультета Изящных Искусств, как преданный пес. Иногда Робин задавалась вопросом: зачем ему все это? Но чаще, как и в то утро, попросту забывала о его существовании. Шла четвертая неделя семестра, и они присутствовали на заседании Подкомиссии по повестке дня.

Как и у всего прочего на факультете, у этой подкомиссии тоже была своя история и свой фольклор, который Робин собирала по крупицам из самых разных источников. Несколько десятилетий подряд факультет возглавлял печально известный чудаковатый человек по имени Гордон Мастерс, который воспользовался благоприятным моментом для развития различных видов спорта, а комиссию не созывал вовсе, если не считать ежегодных отчетных собраний. После студенческих демонстраций 1969 года (в результате которых Мастерс внезапно вышел на пенсию вследствие тяжелого психического расстройства) новый Университетский устав обязал его преемника, Далтона, созывать эту комиссию регулярно. Но он хитроумно расстроил все демократические планы, скрывая ото всех повестку дня этих заседаний. Его коллеги могли поднять волновавшие их вопросы только в разделе «прочее». Филипп Лоу, в ту пору старший преподаватель, воодушевленный своим пребыванием в Америке по обмену, решил нанести удар по тактике Далтона и организовал новую подкомиссию – по разработке повестки дня, – в чьи функции входила подготовка материалов для обсуждения на заседании Комиссии. Весь этот аппарат Лоу и унаследовал, став деканом после внезапной гибели Далтона в автомобильной аварии. Он стал использовать Подкомиссию как кулуарный орган для обсуждения политики факультета. На ее заседаниях решали, как с минимальным риском представить различные вопросы на Комиссию по учебным программам. Кроме Лоу в качестве председателя в нее входили Руперт Сатклиф, Боб Басби и Робин, а также студенческий представитель, который почти никогда не присутствовал на заседаниях. Не было его и на этот раз.

– Вы сейчас говорите именно о рационализации, – продолжал Вик. – Снижение финансирования, повышение эффективности труда. Решение задач с меньшими затратами. Так же, как и в промышленности.

– Что ж, это любопытное замечание, – вежливо изрек Филипп Лоу.

– Может быть, мистер Уилкокс составит для нас новую программу, – с усмешкой предложил Руперт Сатклиф.

– Нет, этого я сделать не могу. Но могу дать вам один совет, – сказал Вик. – Для успеха в бизнесе есть только один путь: делать то, что нужно людям, и делать это хорошо.

– Видимо, это и есть формула Генри Форда, – заметил Боб Басби.

– Это тот, который утверждал, что «история есть бегство»? – уточнил Руперт Сатклиф. – Эта модель не представляется мне многообещающей применительно к Английской кафедре.

– Ерунда, – сказала Робин. – Если пойти по этому пути, у нас будет один общий курс для всех студентов, без каких бы то ни было вариантов.

– Ну, тут есть о чем поговорить, – напомнил Руперт Сатклиф. – Нечто подобное у нас происходило во времена Мастерса. У нас было больше времени на размышления и разговоры друг с другом. А студенты четко знали, что им нужно делать.

– Нет смысла возвращаться к прошлому, тем более что оно было достаточно скучным, – нетерпеливо возразил Боб Басби. – С тех пор как ты пришел на кафедру, Руперт, наш предмет дается гораздо шире. Теперь у нас есть курсы по лингвистике, журналистике, американской литературе, мировой литературе, литературной критике, женской прозе, не говоря уже о спецкурсах по творчеству современных английских писателей. За три года невозможно охватить всю программу. И мы ввели систему выбора.

– А кончили тем, что на экзаменах заполняем сто семьдесят три бумажки и составляем длиннющее расписание занятий, – сказал Руперт Сатклиф.

– Лучше это, чем программа, которая не дает студентам возможности выбирать, – возразила Робин. – Кстати, мистер Уилкокс хитрит. На заводе очень много самых разных видов работ.

– Это верно, – кивнул Вик. – Но не так много, как было, когда я туда пришел. Дело в том, что монотонные операции всегда дешевле и надежнее, чем те, которые все время меняются.

– Но монотонность – это смерть! – воскликнула Робин. – Разнообразие – вот жизнь. Разнообразие – условие существования смысла. Язык – это система, основанная на разнообразии, как говорил Соссюр.

– Да, но все-таки система, – сказал Руперт Сатклиф. – Вопрос именно в том, есть ли у нас система или просто сплошная каша. А этот документ, – он похлопал ладонью по отчету Комиссии по учебным программам, – только гуще заварит эту кашу.

Филипп Лоу, который слушал этот спор, держа опущенную голову в ладонях, выпрямился и заговорил:

– Я думаю, что истина, как всегда, лежит между двумя крайностями. Конечно, я согласен с Робин. Если все мы изо дня в день будем учить одному и тому же, мы или сойдем с ума, или умрем от скуки. Причем вместе со студентами. С другой стороны, совершенно справедливо замечание, что мы пытаемся делать слишком много, а в результате ничего не делаем достаточно хорошо.

Робин подумала, что Филипп Лоу сегодня в отличной форме. За его правым ухом вился тоненький пластмассовый проводок, исчезавший под седыми волосами. Это наводило на мысль, что его бодрый настрой связан с приобретением слухового аппарата.

– Отчасти это вопрос истории, – продолжил он. – Давным-давно, как помнит Руперт, мы все работали по одной программе, читая курс английской литературы. Программу от «Беовульфа» до Вирджинии Вульф все студенты проходили вместе – слушали лекции и раз в неделю посещали семинары. Жизнь наша была легка и удобна, хоть и немножко пресновата. В шестидесятые и семидесятые годы мы стали добавлять в нее различные вкусные ингредиенты, те, о которых говорил Боб, но ничего не изымали из основной программы. И кончилось это необъятной системой спецкурсов и спецсеминаров поверх объемной программы лекций и семинаров. Но мы справлялись, хоть и пыхтели, пока у нас было достаточно денег, чтобы привлекать все новых и новых преподавателей. Теперь, когда денег почти нет, нам ничего не остается, кроме как признать, что сегодняшняя программа слишком сложна для нас. Как трехмачтовый корабль с огромным количеством парусов, но с очень маленьким экипажем. И мы карабкаемся вверх-вниз по мачтам, пытаясь справиться с парусами, вместо того чтобы наслаждаться путешествием. Что касается работы Комиссии, Боб, мне кажется, ты начал не с самой насущной проблемы. Не мог бы ты пересмотреть этот вопрос, прежде чем мы включим его в повестку дня?

– Хорошо, – вздохнул Боб Басби.

– Отлично, – кивнул Филипп Лоу. – У нас еще осталось время на следующий вопрос: ПэДэЭф.

– Это еще что такое? – насторожился Руперт Сатклиф.

– Предпринимательская деятельность факультета. Новая идея Вице-канцлера.

– Только не это! – простонал Боб Басби.

– Он хочет, чтобы каждая кафедра представила свой проект по частному предпринимательству для финансовой помощи Университету. Какие будут предложения?

– Мы что, должны организовать благотворительный базар? – спросил Руперт Сатклиф. – Или распродажу флажков?

– Нет, Руперт, нет! Консультации, исследовательская работа и тому подобное, – объяснил Лоу. – Конечно, научным работникам проще выдвигать такие предложения. Но вот египтологи, например, собираются организовать экскурсионные поездки по Нилу. Нам нужно просто спросить самих себя: что может продать внешнему миру наш факультет?

– У нас полно симпатичных девушек, – отозвался Боб Басби и широко улыбнулся, но смутился, перехватив взгляд Робин.

– Я не поняла, – сказала Робин. – У нас еле хватает сил на то, чтобы учить наших студентов и заниматься наукой. Откуда мы возьмем их на то, чтобы зарабатывать на стороне?

– Смысл в том, чтобы заработать дополнительные деньги и расширить штат. Университет заберет двадцать процентов прибыли, а остальное мы можем тратить по своему усмотрению.

– А если у нас будут одни затраты, – возразила Робин, – тогда что?

Филипп Лоу пожал плечами.

– Университет покроет наши убытки и закроет программу, но штат мы уже не расширим.

– Но потратим впустую уйму времени.

– Да, это рискованно, – согласился Филипп Лоу. Но таково веяние времени. Помоги себе сам. Авантюрный капитализм. Ведь так, мистер Уилкокс?

– Я согласен с Робин, – к ее крайнему изумлению отозвался Вик. – И дело не в том, что я не верю в рынок. Верю. Но вы никаким боком к нему не относитесь. Вы можете только поиграть в капитализм. Занимайтесь лучше тем, что умеете делать.

– Как это – поиграть в капитализм? – не понял Филипп Лоу.

– Вы не понесете убытков, потому что вам их покроет Университет, – объяснил Вик. – Вы не получите реальной прибыли, потому что, насколько я понял, у вас не будет личных стимулов. Допустим, в порядке бреда, что Робин предложит вам коммерческий проект для Английской кафедры – скажем, консультации по профессиональному заводскому жаргону.

– Между прочим, неплохая мысль, – обрадовался Филипп Лоу и сделал пометку в блокноте.

– Допустим также, что это окажется очень прибыльным делом. Она получит премию? Ей повысят зарплату? Будет ли она продвигаться по служебной лестнице быстрее, чем мистер Сатклиф, которому, насколько я понял, нечего предложить?

– Конечно нет, – признался Филипп Лоу, – но… – торжественно добавил он, – в этом случае она безусловно останется в штате.

– Волшебно! – воскликнул Вик. – Она будет вкалывать ради того, чтобы сохранить свою нищенскую зарплату, а Университет получит прибыль, чтобы платить тунеядцам вроде Сатклифа.

– Я протестую! – возмутился Сатклиф.

– Будет больше смысла, если она станет давать эти консультации частным образом, – подвел итог Вик.

– Но я не хочу быть консультантом, – возразила Робин. – Я хочу преподавать в университете.

На столе Филиппа Лоу зазвонил телефон, и ему пришлось повернуться спиной к собравшимся, чтобы снять трубку.

– Я же сказал, Пэм, никаких телефонных звонков, – возмущенно произнес он, но быстро посерьезнел. – А-а. Хорошо. Соедините. – Он слушал, казалось, целую вечность (а на самом деле всего пару минут), ничего не отвечая, кроме «ох», «понятно» и «о господи». Ведя этот односторонний разговор, он все больше и больше наклонял свой стул, словно под гипнозом собеседника. Робин и все остальные в ужасе ждали, когда стул потеряет равновесие. Само собой разумеется, когда Филипп Лоу повернулся, чтобы положить трубку, он упал, угодив головой в корзину для бумаг. Все вскочили и бросились его поднимать. – Ничего, ничего, – уверял он, потирая лоб. – Пришло письмо УГК. Боюсь, в нем плохие новости. Нам урежут финансирование на десять процентов. Вице-канцлер считает, что на будущий год мы лишимся еще ста научных должностей.

Говоря это, Филипп Лоу старался не смотреть в глаза Робин.

– Ну вот, – сказала Робин, когда они вернулись в ее кабинет. – Это был последний шанс сохранить работу.

– Мне очень жаль, – вздохнул Вик. – У тебя это действительно здорово получается.

Робин печально улыбнулась.

– Спасибо, Вик. Интересно, можно ли считать тебя судьей?

Капли дождя стучали по оконному стеклу, замутняя взгляд, как слезы. Хорошая погода, с которой начался семестр, продержалась недолго. Сегодня на лужайках уже не резвилась молодежь, только несколько человек торопливо шагали по дорожкам, прячась под зонтиками.

– Я хотел сказать, – продолжил Вик, – что ты прирожденный педагог. Вот, например, твоя лекция про метафору и метонимию. Теперь я слышу все это по телевизору, в журналах, в том, как разговаривают люди.

Робин обернулась и с улыбкой посмотрела на него.

– Мне очень приятно это слышать. Если даже ты это понял, значит, это поймет кто угодно.

– Большое спасибо, – ответил Вик.

– Извини, я не хотела тебя обидеть. Просто это значит, что Чарльз ошибался, когда говорил, будто мы не должны учить тех, кто ничего не читал. Это ложное противопоставление. По-моему, нет на земле человека, который прочитал бы меньше, чем ты.

– За последние несколько недель я прочитал больше, чем за все годы после окончания школы, – сказал Вик. – «Джен Эйр», «Меркнущие высоты» и «Дэниела Деронду». Точнее, половину «Дэниела Деронды». Еще вот этого парня, – он достал карманное издание «Культуры и анархии» Мэтью Арнольда, которому был посвящен сегодняшний семинар, и помахал им в воздухе, – и Теннисона. Как это ни смешно, Теннисон мне понравился больше всего. Никогда не думал, что стану читать стихи – и вот пожалуйста. Я даже выучил кое-что наизусть и читаю сам себе в машине.

– Вместо Дженнифер Раш? – поддела Робин.

– Что-то я устал от Дженнифер Раш.

– Отлично!

– У нее слова плохо рифмуются. А вот Теннисон рифмует первоклассно.

– Это точно. А какие отрывки ты выучил?

Глядя ей прямо в глаза, Вик продекламировал: