Текст книги "Хорошая работа"

Автор книги: Дэвид Лодж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

– Нет, это все, – сказал Уилкокс. – Увидимся в среду.

– До свидания, – попрощалась Робин и повесила трубку. Обернувшись, она увидела только что вошедшего Филиппа Лоу. Он держал в руках какой-то документ и беспомощно озирался по сторонам, видимо, в поисках Памелы.

– Приветствую вас, Робин, – сказал он. – Как поживаете?

– По-всякому, – ответила Робин. – Этот Уилкокс, к которому я приставлена тенью, ведет себя так, словно я его собственность.

– Да, погода действительно унылая, – кивнул Лоу. – А как, кстати, идут ваши теневые дела? На днях вице-канцлер меня об этом спрашивал.

– Ну, они… идут.

– Вице-канцлер ждет не дождется вашего отчета. Он лично заинтересован в этом проекте.

– Может, он лучше заинтересуется тем, чтобы взять меня в штат? – сказала Робин с милой улыбкой, из чего Лоу сделал вывод, что она пошутила.

– Ха-ха! Очень мило, – засмеялся он. – Нужно не забыть при случае передать ему.

– Надеюсь на вашу память, – ответила Робин. – А теперь я должна бежать. У меня семинар.

– Да-да, конечно, – кивнул Лоу. «Семинар» – одно из тех слов, которые он всегда легко распознавал. Видимо, благодаря обилию гласных.

Когда Робин Пенроуз закончила разговор, Вик Уилкокс положил телефонную трубку так медленно и задумчиво, как если бы хотел убедить невидимого наблюдателя в том, что именно это он и собирался сделать. На самом же деле он всегда гордился тем, как быстро пользуется телефоном: снимает трубку после первого звонка и первым кладет ее, как только тема разговора бывает исчерпана. Уилкокс считает, что такая манера дает психологическое преимущество над противником. Робин Пенроуз его противником не была, но Вику не понравилось, как она поставила его на место, внезапно и резко прервав разговор. Да, он ошибся, предположив, что раскрытие тайны поставок «Ролинсону» вызовет у нее такой же восторг, как и у него самого. Вик ждал поздравлений, а нарвался на оплеуху.

Он даже потряс головой, как будто мог вытрясти из нее неприятные мысли, но они не вытряхивались и мешали сосредоточиться на документах. Вик пытался представить себе, в какой обстановке Робин с ним разговаривала. Где находится телефон, к которому ее позвали? Далеко ли ей пришлось идти? И что она делала на семинаре? Но то, что он смог вообразить, оказалось более чем расплывчато и не давало ответов на вопросы. И все-таки Вик стал выдумывать оправдания тому, что Робин не пришла в восторг от его новости. Настроение от этого не улучшилось, поэтому, когда Ширли принесла ему на подпись документы, надиктованные утром, он придрался к тому, что в одном из писем ему не нравится шрифт, и велел его перепечатать.

– Но я всегда оформляю цитаты именно так, – возразила Ширли. – И вы никогда не жаловались.

– А теперь жалуюсь, – буркнул Уилкокс. – Возьмите и переделайте. Да или нет?

Ширли вышла, ворча себе под нос что-то насчет людей, которым не угодишь.

Потом к Вику в кабинет, кипя и пыхтя, ворвался Брайан Эверторп, который приболел и не появлялся на работе в четверг и пятницу. Он где-то прослышал про сделку «Фаундро» и «Ролинсон». Вик вкратце ввел его в курс дела.

– Почему ты не сказал, что собираешься к Теду Стокеру? – возмутился Эверторп. – Я бы тоже поехал.

– Времени не было. Я назначил встречу буквально на ходу, после разговора с Норманом Коулом. Договорился через Ширли, а ей звонил из машины. Тебя не нашли, – соврал Вик. Впрочем, он ничем не рисковал, потому что Брайан Эверторп редко находился, когда был нужен.

– Зато, я слышал, ты брал с собой свою тень, – поддел его Эверторп.

– Так получилось, что она оказалась рядом, – объяснил Вик. – Был ее день.

– Звучит так, как будто он был скорее твой, – лукаво изрек Эверторп. – Ты темная лошадка, Вик.

Уилкокс пропустил его шпильку мимо ушей.

– В общем, как ты уже понял, мы выяснили, что Норман Коул подложил нам свинью, продав «Ролинсону» цилиндрические блоки на пять процентов дешевле.

– Но как он выкрутится при такой-то цене?

– Ему недолго придется крутиться.

– А как собираемся поступить мы? Тоже снизим цену?

– Нет, – ответил Вик.

– Нет? – Эверторп изумленно вскинул брови.

– Мы притворимся слабенькими, неспособными бороться с «Фаундро» за ролинсоновский заказ. Как собачонки, грызущиеся из-за косточки. Вот только мяса на этой косточке маловато. Пусть достанется Норману Коулу. И пусть он подавится.

– Ты позволишь ему безнаказанно оттяпать наш заказ?

– Я дам ему понять, что знаю про его игру. Он забеспокоится. Пусть мучается неизвестностью.

– По-моему, неизвестностью скорее мучаемся мы.

– А потом я нанесу удар.

– Каким образом?

– Я еще не решил.

– Не похоже на тебя, Вик.

– Когда решу – сообщу, – сухо ответил Уилкокс. – Тебе уже лучше?

– Что?

– Разве ты не был болен на прошлой неделе?

– Ах да! Совершенно верно. – Брайан Эверторп явно запамятовал о своем недуге. – Простыл.

– У тебя наверняка накопилось много работы, – сказал Вик и открыл папку с документами, давая понять, что разговор окончен.

Чуть позже он позвонил Стюарту Бакстеру и сообщил о своем желании убрать Брайана Эверторпа из фирмы.

– Почему, Вик?

– От него никакой пользы. Он бездельник. И работает по старинке. А еще ему не нравлюсь я, а он не нравится мне.

– Но он очень давно работает в компании.

– Знаю.

– И не уйдет без борьбы.

– С удовольствием поборюсь.

– Он запросит колоссальную компенсацию.

– Это будут деньги, потраченные с толком.

Стюарт Бакстер молчал. Вик услышал щелчок зажигалки. Потом Бакстер сказал:

– По-моему, ты должен дать Брайану приспособиться.

– К чему?

– К тебе, Вик, к тебе. Ему это трудно. Ты, наверно, знаешь, что он мечтал получить твое место.

– Ума не приложу, зачем ему это? – ответил Вик.

Стюарт Бакстер вздохнул. Вик представил себе, как шеф выпускает из ноздрей струйки дыма.

– Я подумаю, – наконец произнес Бакстер. – Не совершай поспешных действий, Вик.

Во второй раз за день Вик услышал в трубке частые гудки прежде, чем сам успел дать отбой. Он нахмурился, недоумевая, почему Стюарт Бакстер так рьяно защищает Брайана Эверторпа? Может, оба они – масоны? Сам Вик масоном не был. Правда, однажды чуть не стал, но не смог осилить все эти обряды инициации племени мумбо-юмбо.

Вошла Ширли, принесла перепечатанное письмо.

– Теперь нормально? – поинтересовалась она, заискивающе улыбаясь.

– Прекрасно, – похвалил Вик и подмахнул письмо.

– Брайан, конечно, уже обсуждал с вами идею про календарь, – сказала Ширли, нависая у него над плечом.

– Да, – кивнул Вик, – обсуждал.

– Он говорит, что вы не загорелись.

– Ну, это мягко сказано.

– Для Трейси это была бы такая возможность! – мечтательно произнесла Ширли.

– Возможность деградации, – отозвался Вик, протягивая ей письмо.

– Что вы хотите этим сказать? – возмутилась Ширли.

– Вы действительно мечтаете о том, чтобы фотографии вашей дочери пришпиливали на стенку где ни попадя и на них пялились все кому не лень?

– Не понимаю, что в этом плохого?.. А как же картинные галереи?

– Галереи?

– В них полно обнаженной натуры. Старые мастера.

– Это совсем другое дело.

– Не вижу разницы.

– Патлатые парни не ходят в музеи, не пялятся на Венеру и не тычут друг друга кулаком в бок, говоря: «Я бы не прочь перепихнуться с ней вечерком в субботу».

– Ох! – задохнулась Ширли.

– И не притаскивают картину домой, чтобы онанировать, глядя на нее, – безжалостно продолжал Вик.

– Я не слушаю, – пролепетала Ширли, убегая в свой кабинет. – Не понимаю, что за бес в вас вселился?

А я – тем более, подумал Вик Уилкокс, устыдившись своего порыва, едва за Ширли закрылась дверь. Оставалось еще несколько недель до того момента, когда он поймет, что влюбился в Робин Пенроуз.

2

Зимний семестр в Раммиджском университете, как и осенний и летний, продолжался десять недель, но казался самым длинным из-за унылого времени года. Утром было темно, смеркалось рано, а днем солнце очень редко пробивалось сквозь пелену облаков. В кабинетах и аудиториях весь день горел свет. Воздух на улице был холодный и насквозь пропитан сыростью.

От него тускнели все цвета и размывались контуры городского пейзажа. Даже циферблат часов на университетской башне различался с большим трудом, а их бой казался приглушенным и унылым. Воздух холодил кости и застревал в легких. Некоторые приписывают характерный аденоидный прононс местного диалекта именно особенностям зимнего климата: постоянный насморк и хронический синусит принуждают жить с открытым ртом и заглатывать воздух, как рыба. Зимой невозможно понять, что именно подвигло людей поселиться и размножиться в таком холодном, сыром и мрачном месте. Единственный возможный ответ – работа. Ничто иное не заставит человека приехать сюда, а если приехал, остаться. Вот уж не позавидуешь тем, кто не нашел работы ни в Раммидже, ни в его пригородах, и обречен бездействовать в городе, где кроме как работать делать попросту нечего.

Робин Пенроуз не была безработной. Пока. И работы у нее было хоть отбавляй: преподавательская, научная, а на кафедре еще и административная. Прошлую зиму она пережила лишь потому, что с головой ушла в работу. Только и ездила туда-сюда: из своего маленького домика в теплый, хорошо освещенный кабинет и обратно, не обращая внимания на отвратительную погоду. Дома она читала, делала выписки, разбирала эти выписки и на компьютере превращала в связные тексты, проверяла студенческие рефераты. В Университете читала лекции, проводила семинары, консультировала студентов, беседовала с кандидатами на преподавательские места, ходила на заседания всяческих комиссий и опять-таки проверяла рефераты. Дважды в неделю она играла в сквош с Пенни Блэк. Это такая форма отдыха, не связанная с климатическими условиями или каким-либо другим воздействием окружающей среды: лупить по мячу, потеть и пыхтеть на ярко освещенном корте спортивного центра можно где угодно – в Кембридже, в Лондоне или на юге Франции. Напряженная умственная работа, изредка прерываемая короткими вспышками физических упражнений, – таков был ритм жизни Робин в ее первую раммиджскую зиму.

Но этот зимний семестр стал иным. Каждую среду Робин покидала привычную обстановку и ехала через весь город (более коротким и прямым путем, чем в первый раз) на завод в Вест-Уоллсбери. По дороге она злилась на необходимость тащиться туда. Эти поездки отвлекали ее от работы. Дома ее ждало множество книг и статей в журналах, которые нужно было прочитать, осмыслить, извлечь из них суть, после чего выстроить систему. Жизнь коротка, критика вечна. Нужно было подумать и о карьере. Единственный способ закрепиться в академических кругах – это крепкая и впечатляющая обойма исследований и публикаций. И тут от Теневого Резерва нет никакой пользы. Напротив, он мешает, отнимая у Робин драгоценный свободный день, когда она не занята делами кафедры.

Впрочем, раздражение было отчасти напускным. Теневой Резерв – это то, на что можно пожаловаться Чарльзу, Пенни Блэк, то, чем можно объяснить заминку с другими делами. В глубине души Робин даже получала смутное удовольствие от поездок на завод и чувствовала свое превосходство над друзьями. Чарли и Пенни жили той жизнью, какую раньше вела Робин, – ограниченной узким академическим кружком. А у нее раз в неделю была другая жизнь и даже другая индивидуальность. Наименование «тень», казавшееся поначалу таким абсурдным, начинало приобретать наводящий на размышления смысл. Тень – это нечто вроде дубля, doppelgänger[12]12
  Двойника (нем.).


[Закрыть], но дублировала она не Уилкокса, а себя. Получалось, что Робин Пенроуз, которая один день в неделю проводила на заводе, была тенью той Робин, которая остальные шесть дней занималась женской прозой, викторианским романом и теорией постструктурализма. И тень эта была менее важной, куда более обманчивой, но такой же настоящей. Робин вела двойную жизнь и благодаря этому стала казаться самой себе более интересной и сложной личностью. Заповедник заводов и складов, дорог и транспортных развязок, испещренный железнодорожными ветками, как поверхность Марса каналами, Вест-Уоллсбери казался царством теней, темной стороной Раммиджа, о существовании которой не догадывались те, кто грелся в лучах культуры и учился в университете. Конечно, для сотрудников «Принглс» все было наоборот: Университет и все прочее располагалось в тени, чуждое, непостижимое, смутно пугающее. Постоянно порхая через границу этих двух зон, чьи ценности, приоритеты, язык и обычаи столь разительно отличались, Робин чувствовала себя секретным агентом. И, как все секретные агенты, время от времени испытывала сомнения в правоте своего лагеря.

– Знаешь, – сказала она однажды Чарльзу, – ведь миллионы людей не питают ни малейшего интереса к тому, чем мы занимаемся.

– Что? – рассеянно переспросил Чарльз, отрываясь от книги и прижимая палец к тому месту, до которого дочитал. Было это в одно из воскресений. Они сидели в гостиной-кабинете у Робин. В последнее время Чарльз стал приезжать чаще.

– Конечно, они не знают точно, чем мы занимаемся. Но даже если им объяснить, они не поймут. И даже если поймут, что мы делаем, они все равно не поймут зачем. И уж тем более – с какой радости кто-то нам за это платит.

– Тем хуже для них, – пожал плечами Чарльз.

– Неужели тебе совсем безразлично? – удивилась Робин. – Что вещи, которые нас так искренне волнуют… Например, сочувствует ли Деррида тайком идеализму, занимаясь критикой метафизики? Или является ли теория психоанализа Лакана фаллоцентричной по своей сути? Или совместима ли с диалектическим материализмом идеология Фуко? Неужели тебе наплевать, что все, о чем мы безостановочно спорим, читаем и пишем, для девяноста девяти и девяти десятых процента народонаселения – не пришей рукав?

– Не пришей что? – переспросил Чарльз.

– Рукав. То есть совершенно ни к чему.

– А ты знаешь, что рукав этот пришивают вон туда? – И Чарльз показал, куда именно.

– Серьезно? – захихикала Робин. – Тогда понятно, почему Вик Уилкокс потерял дар речи, когда я это сказала.

– Ты от него набралась?

– Наверно. Хотя он редко пользуется подобной лексикой. Он вообще-то пуританского склада.

– Протестантская мораль.

– Ну да… Слушай, я забыла, о чем говорила…

– Ты говорила о том, что на заводе никто не интересуется постструктурализмом. Что тут удивительного?

– Но неужели тебя это не огорчает? Для большинства людей не пришей… тьфу, безразлично то, что так важно для нас.

– Нет, не огорчает. С какой стати?

– Когда Уилкокс начинает доказывать мне, что научные степени в области изящных искусств – это перевод денег…

– И часто он об этом говорит?

– Да, мы с ним все время спорим… Знаешь, когда он это говорит, я прибегаю к аргументам, в которые и сама уже не верю. К таким, как необходимость сохранения культурных традиций, развитие у студентов навыков общения. В общем, к тем аргументам, на которых зациклены старомодные консерваторы вроде Филиппа Лоу. Ведь если я скажу, что мы рассказываем студентам о постоянном соприкосновении означаемого и означающего или о том, что любой текст непременно опровергает свое собственное требование ясности значения, Уилкокс поднимет меня на смех.

– Невозможно объяснить систему постструктурализма человеку, не знакомому даже с традиционным гуманизмом.

– Совершенно верно. Но не значит ли это, что маргиналы – именно мы? Это мы стоим на краю.

Чарльз некоторое время молчал, обдумывая ответ.

– Край подразумевает наличие центра, – наконец произнес он. – Но понятие центра и есть то самое, что постструктурализм подвергает сомнению. Если бы люди типа Уилкокса или Лоу признали наличие центра, они стали бы претендовать на него и оправдывать все свои поступки этим стремлением. Объясни им, что это иллюзия, – и их положение пошатнется. Мы живем в децентрализованной Вселенной.

– Знаю, – кивнула Робин. – Но кто платит?

– Кто платит? – удивленно повторил Чарльз.

– Уилкокс все время повторяет: «Кто платит?», «Не бывает бесплатного сыра». Я все жду, когда он скажет, что не бывает бесплатных семинаров по деконструктивизму. Почему общество должно платить за объяснение, что люди подразумевают не то, что говорят, и говорят не то, что подразумевают?

– Потому что это правда.

– Я склонна считать, что не существует правды в абсолютном значении этого слова.

– Нет-нет, не в абсолютном, – раздраженно ответил Чарльз. – Послушай, Робин, а на чьей ты стороне?

– Я просто адвокат дьявола.

– Между прочим, нам не так уж и много платят, – подвел итог Чарльз и вернулся к чтению книги.

Робин посмотрела на заголовок и произнесла его вслух:

– «Финансовая революция». Господи, зачем тебе это?

– Я же говорил. Собираюсь написать статью о том, что происходит в Сити.

– Ты серьезно? А я думала, ты шутишь. По-моему, это адски скучно.

– Нет, это вполне увлекательно.

– Ты поедешь смотреть, как работает Дебби, девушка Бэзила?

– Собираюсь, – ответил Чарльз с кошачьей улыбкой. – Почему бы и мне не побыть тенью?

– Не думала, что тебя может заинтересовать бизнес.

– Это не бизнес, – поправил Чарльз и снова отложил книгу. – Там не покупают и не продают конкретные товары. У них все на бумаге или в компьютере. Все абстрактно. И жаргон очень соблазнительный: арбитраж, отсроченный фьючерс, плавающий курс. Прямо как в теории литературы.

Компания «Принглс», напротив, занималась бизнесом, связанным с куплей-продажей конкретных товаров, и управление ею не имело ничего общего с занятием литературной критикой, но Робин коробило, когда Вик Уилкокс общался с подчиненными, как преподаватель с учениками. Робин мало что понимала в разговорах на инженерные и бухгалтерские темы, которые велись на совещаниях, они казались ей скучными и утомительными, но несмотря на это она видела, что Уилкокс пытается учить других людей, уговаривает и убеждает их по-новому взглянуть на работу завода. Сам Уилкокс очень бы удивился, если бы ему сообщили, что он пользуется приемами Сократа: подталкивает директоров, менеджеров и даже мастеров к самостоятельному принятию решений, но так, чтобы они пришли к тому же выводу, к которому он уже пришел сам. И проделывал он это настолько виртуозно, что порой Робин с трудом удавалось побороть восхищение: она напоминала себе о том, что его действия продиктованы корыстными интересами и что за стенами уютного кабинета Уилкокса гудит завод, где полным-полно мужчин и женщин, выполняющих опасную, унизительную и убийственно однообразную работу. Эти люди – всего лишь винтики в колоссальной машине директорской стратегии. Уилкокс – искусный тиран, но все-таки тиран. А кроме того, он ведь не выказывает ответного восхищения ее профессиональной квалификацией.

Очень типичным для них с Уилкоксом был бурный спор по поводу рекламы «Силк Кат»[13]13
  «Силк» – шелк, «кат» – резать (англ.).


[Закрыть]. Они возвращались на его машине из поездки на литейный завод в Дерби. Тамошнее начальство намеревалось продать автоматический формовочный станок, который Уилкокс хотел купить. Но на месте выяснилось, что тот слишком устарел. Через каждые несколько миль им попадался огромный рекламный щит: на фотографии был изображен отрез лилового шелка, разрезанный посередине, словно бритвой. Никакого текста на плакате не было, если не считать предупреждения о том, что курение вредит здоровью. Этот навязчивый образ и раздражал, и заинтриговывал Робин, потому что она по привычке пыталась найти в нем скрытый смысл.

На первый взгляд вам предлагалась загадка. Иными словами, чтобы разгадать ее, необходимо было знать о существовании марки сигарет «Силк Кат». Плакат представлял собой графическое изображение зашифрованного названия, то бишь являлся ребусом. Но в то же время это была метафора. Блестящий шелк с его роскошными складками и чувственной фактурой явно символизировал женское тело, а овальный разрез, закрашенный более светлым тоном – это определенно влагалище. Таким образом, реклама взывала одновременно и к чувственным, и к садистским импульсам: к желанию калечить женское тело и проникать в него.

Когда Робин изложила Уилкоксу свою интерпретацию, тот чуть не задохнулся от смеха. Он курил другие сигареты, но в анализе рекламы, проделанном Робин, вдруг ощутил угрозу всей своей жизненной философии.

– Чтобы увидеть такое в безобидном куске тряпки, нужно обладать поистине извращенным умом, – заявил он.

– Тогда объясните, зачем это сделано? – нападала Робин. – Почему нужно использовать ткань для рекламы сигарет?

– Потому что у сигарет такое название – «Силк Кат». Здесь нарисовано название, не больше и не меньше.

– Допустим, они бы нарисовали рулон шелка, разрезанный пополам. Это годится?

– Думаю, да. Почему бы и нет?

– Да потому, что это был бы разрезанный пополам пенис, вот почему.

Вик выдавил из себя смех, чтобы скрыть замешательство.

– Почему вы, люди, не можете воспринимать все буквально?

– К каким людям вы сейчас апеллируете?

– К высоколобым интеллектуалам. Вы во всем ищете скрытый смысл. Зачем? Сигарета есть сигарета. Кусок шелка есть кусок шелка. Почему бы этим не удовлетвориться?

– Выступая в роли эквивалента, они получают дополнительное значение, – не унималась Робин. – Знаки не бывают бесхитростны. Этому учит семиотика.

– Семи… что?

– Семиотика. Наука о знаках.

– Я вам вот что скажу: она учит грязному мышлению.

– Как вы думаете, почему эти несчастные сигареты назвали «Силк Кат»?

– Понятия не имею. Обычное название, не хуже других.

– «Кат» имеет нечто общее с табаком, не так ли? Листья табака ведь режут. Вот, например, «Плейер Нэви Кат» – его курил мой дядя Уолтер.

– Ну и что? – насторожился Уилкокс.

– А вот шелк с табаком никак не связан. Это метафора, что-то вроде «нежный, как шелк». В рекламном агентстве имели в виду, что «Силк Кат» не вызовет першения в горле, покашливания или рака легких. Но со временем потребители привыкли к этому названию, слово «силк» утеряло первоначальное значение «шелк», и было решено провести рекламную кампанию, чтобы освежить интерес к торговой марке. Некая светлая голова из агентства предложила сюжет про разрезанный кусок шелка. Изначальная метафора уже не выражена вербально. Но возникли новые метафорические коннотации – сексуальные. Были они осмысленны или же нет – не имеет значения. И это великолепный пример постоянного соприкосновения означаемого и означающего.

Некоторое время Уилкокс переваривал услышанное.

– Тогда почему их курят женщины? – спросил он с победным видом, вероятно считая свой аргумент сногсшибательным. – Если курение «Силк Кат» есть форма жестокого насилия над женщиной, как вы пытаетесь внушить, почему же их курят сами женщины?

– Многие женщины не чужды мазохизма, – парировала Робин. – Они давно усвоили, чего именно ждет от них патриархальное общество.

– Ха! – воскликнул Уилкокс, запрокинув голову. – Я как чувствовал, что у вас готов какой-нибудь идиотский ответ.

– Не понимаю, почему вы так злитесь? – сказала Робин. – Можно подумать, вы курите этот «Силк Кат».

– Нет, я курю «Мальборо». Наверно, это смешно, но мне просто нравится их вкус.

– Это у которых реклама с одиноким ковбоем?

– И что, я – скрытый гомосексуалист?

– Нет, но это довольно откровенная метонимическая информация.

– Мето-какая?

– Метонимическая. Один из фундаментальных вопросов семиотики – разграничение метафоры и метонимии. Если хотите, я могу объяснить.

– Что ж, это поможет скоротать время.

– Метафора есть фигура речи, основанная на подобии, в то время как метонимия основана на смежности понятий. Употребляя метафору, вы подбираете образ, сходный с тем, который хотите описать. Для метонимии же требуется некий атрибут, свойство или сущность самого описываемого понятия.

– Не понял ни единого слова.

– Хорошо, возьмем для примера одну из ваших литейных форм. Нижняя часть называется «полуформа», потому что это половина предмета. Верхняя называется «крышка», потому что прикрывает нижнюю.

– Я же сам вам это и рассказывал.

– Да, я знаю. Вот только вы не говорили мне, что «полуформа» – это метонимия, а крышка – «метафора».

– А какая разница? – буркнул Вик.

– Это просто пример того, как работает язык. Мне казалось, что вы интересуетесь тем, как что работает.

– Не вижу связи с сигаретами.

– Рисунок на рекламном плакате обозначает женское тело метафорически: прорез на шелке выглядит как влагалище…

Услышав последнее слово, Вик вздрогнул.

– Это вы так считаете.

– Любые дыры, полые емкости, щели и складки содержат намек на женские половые органы.

– Докажите.

– Фрейд уже доказал, весьма успешно проанализировав сновидения, – сказала Робин. – А вот в рекламе «Мальборо» не используются никакие метафоры. Может, поэтому вы их и курите.

– Что вы имеете в виду? – насторожился Уилкокс.

– Вы ведь не одобряете метафорический взгляд на вещи. Когда речь идет о вас, сигарета есть всего лишь сигарета.

– Именно так.

– Реклама «Мальборо» не вступает в конфликт с наивной верой в постоянство означаемого. Она устанавливает метонимическую связь – разумеется, однозначно фальшивую, но вполне правдоподобную – между курением этой марки сигарет и здоровым, героическим образом жизни ковбоя на свежем воздухе. Покупая «Мальборо», вы приобретаете образ жизни или иллюзию того, что ведете именно его.

– Ерунда! – взорвался Уилкокс. – Я ненавижу жизнь за городом и свежий воздух. Я боюсь идти в поле – там коровы.

– Тогда вас, вероятно, привлекает одиночество рекламного ковбоя. Уверенный в себе, независимый, настоящий мачо.

– Первый раз в жизни разговариваю с человеком, у которого шарики так прочно заскочили за ролики, – сказал Вик Уилкокс. Для него это было почти ругательство.

– Шарики… Какой интересный образ… – задумчиво произнесла Робин.

– О нет! Только не это! – простонал Уилкокс.

– Когда вы одобрительно говорите, что у кого-то в голове «есть шарики», это метонимия. А вот «шарики за ролики» – это разновидность метафоры. Иными словами, метонимия здесь используется для придания положительного оттенка значения, а метафора – уничижительного.

– Послушайте, я больше не могу, – взмолился Вик. – Не возражаете, если я закурю? Самую обыкновенную, бессмысленную сигарету?

– Только если включите мне «Радио-Три», – смилостивилась Робин.

В «Принглс» они вернулись поздно вечером. Посреди стоянки одна-одинешенька стояла машина Робин. Уилкокс остановил свой автомобиль рядом с ней.

– Спасибо, – сказала Робин.

Она попыталась открыть дверь, но замки были заблокированы. Уилкокс нажал на кнопку.

– Ненавижу эту штуковину, – фыркнула Робин. – Мечта насильника.

– Мозги у вас давно уже изнасилованы, – ответил Уилкокс и добавил, глядя в сторону: – Приезжайте в воскресенье к нам на ленч.

Предложение было столь неожиданным и было сделано столь небрежно, что Робин даже засомневалась, правильно ли она расслышала. Но следующие слова Уилкокса подтвердили, что со слухом у нее все в порядке.

– Ничего особенного, – сказал он. – Будет только моя семья.

Робин чуть не спросила, зачем собственно, но это прозвучало бы чересчур грубо. Она была вынуждена пожертвовать одним днем в неделю ради того, чтобы стать тенью Уилкокса, но вовсе не собиралась посвящать ему часть драгоценных выходных. Да и Чарльз будет не в восторге.

– К сожалению, на эти выходные ко мне должен приехать один человек, – ответила она.

– Тогда через воскресенье.

– Он приезжает почти каждые выходные.

В первый момент Уилкокс явно огорчился, но после минутных раздумий предложил:

– Приезжайте вместе.

Робин ничего не оставалось, кроме как сказать:

– Хорошо. Большое спасибо.

Вик направился к административному зданию. Внутренняя деревянная дверь была заперта, стеклянная дверь-вертушка – тоже. Лишь одна тусклая лампочка сигнализации освещала вестибюль, и выглядел он еще более убогим, чем обычно. Все сотрудники, включая Ширли, уже ушли домой. Дирекция, по-видимому, тоже.

Вик любил находиться здесь в одиночестве. Лучшего времени для работы не придумаешь. Но в этот вечер настроение было нерабочим. Вик прошел к себе, нигде не включив ни одной лампы, при тусклом свете, пробивавшемся со стоянки сквозь жалюзи. Он повесил пиджак на спинку крутящегося стула, но вместо того, чтобы сесть за стол, пристроился в кресле.

Разумеется, у такой привлекательной и современной молодой женщины, как Робин Пенроуз, не могло не быть мужчины или любовника. Это естественно. Почему же это его так удивило? Почему он так… расстроился, когда она упомянула мужчину, приезжающего к ней на выходные? Вик и не думал считать ее девственницей, боже упаси! Она ведь даже не краснеет, говоря о пенисах и влагалищах. Она и не лесбиянка, хоть и с короткой стрижкой. Но есть в ней нечто такое, что отличает ее от других знакомых ему женщин – от Марджори, Сандры, от Ширли с ее Трейси. Ну, во-первых, одежда. В то время как все они одеваются (или в случае с Трейси – раздеваются) так, словно хотят сказать «Посмотри на меня, заинтересуйся мной, захоти меня и женись на мне», Робин Пенроуз выбирает одежду из соображений практичности и удобства. Стильно – да, но без намека на кокетство. Она никогда не теребит юбку, не поправляет волосы и не бросает украдкой взгляды на свое отражение в какой-нибудь зеркальной поверхности. Мужчинам она смотрит прямо в глаза, и Вику это нравится. Она уверена в себе, порой даже самонадеянна, но самовлюбленной ее не назовешь. Робин Пенроуз – самая независимая женщина, которую Вик когда-либо встречал, и поэтому он решил, что она свободна… Ему в голову вдруг пришло очень забавное слово – целомудренная.

Вику вспомнилось живописное полотно, которое он видел на школьной экскурсии в Раммиджской картинной галерее. Было это тридцать с лишним лет назад, но картина врезалась в память, и он снова подумал о ней, когда на днях спорил с Ширли об обнаженной натуре. В лесном пруду купаются греческая богиня и несколько нимф, а на заднем плане какой-то паренек подглядывает за ними из-за кустика. Богиня только что заметила парня и смотрит на него очень откровенным взглядом. И кажется, будто ее взгляд сошел с картины, чтобы усмирить даже школьников, всегда готовых похихикать и попихать друг друга локтем при виде обнаженного женского тела. Картина почему-то ассоциировалась у Вика со словом «целомудрие», а теперь еще и с Робин Пенроуз. Он представил себе Робин в позе той самой богини – высокую, белокожую, негодующую, мечущую стрелы в незваного гостя. На картине не было места ни для любовника, ни для мужа – богине не нужен мужчина-защитник. Именно такой рисовалась ему Робин Пенроуз, и до сих пор она не сказала ничего, что развеяло бы это представление. Потому и было так обидно.

Обидно? Да разве у него есть право или повод обижаться на наличие у Робин Пенроуз личной жизни? Не твое дело, злобно одернул самого себя Вик. Твое дело – работать. Он стукнул себя кулаком по лбу, чтобы вбить в свою голову трезвые мысли или выбить из нее глупости. Что это он делает, исполнительный директор компании с дефицитом на этот месяц в тридцать тысяч фунтов? Почему он сидит впотьмах и грезит греческими богинями? Он должен сидеть за столом, работать над планом компьютеризации производства и закупок.