Текст книги "Хорошая работа"

Автор книги: Дэвид Лодж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

– На богиню? – изумленно повторила Пенни Блэк.

– Он так сказал. Бог знает, что он имел в виду.

Пенни перевернулась с одного массивного бока на другой, при этом ее бюст тоже тяжело перевалился. По желобку между грудями заструился пот.

– Должна тебе сказать, Робин, на секунду забыв об идеологии… Знаешь, не каждый день женщину называют богиней.

– Когда речь идет обо мне, это вызывает лишь досаду и смущение. Он продолжает мне звонить и каждый день пишет письма.

– А что говорит?

– Не знаю. Я тут же кладу трубку, а письма выбрасываю, не читая.

– Бедный Вик!

– Не трать на него свою жалость. Подумай лучше обо мне. Я совершенно не могу заниматься наукой.

– Бедный влюбленный Вик! Знаешь, что он сделает в следующий раз? Будет петь серенады под твоим окном.

– Ага, поставив кассету с Дженнифер Раш или Рэнди Кроуфорд. – Робин захихикала, и Пенни вместе с ней. – Нет, это не смешно.

– А его жена знает об этом?

– Думаю, нет, – ответила Робин. – Но может подозревать. А сегодня ко мне приходила его дочь.

– Его дочь?

Сандра Уилкокс появилась на кафедре без предварительной договоренности, но Робин, к счастью, оказалась у себя в кабинете – вычитывала корректуру материалов для выпускных экзаменов. Девушка была очень ладно одета, во всем черном, со светлым макияжем, волосы затейливо уложены, как будто наэлектризованы. «Привет, Сандра! Заходи. Ты сегодня не в школе?» – спросила Робин. «Ходила к зубному, – ответила Сандра. – В школу возвращаться уже не стоило, вот и решила съездить сюда». – «Отлично, – сказала Робин. – Чем я могу тебе помочь?» – «Не мне, а папе», – поправила Сандра. «А что с ним случилось?» – поинтересовалась Робин. «Это папа настоял, чтобы я приехала», – объяснила Сандра. «Понятно», – засмеялась Робин. Потом говорили о плюсах и минусах поступления в Университет. Почему бы не подать документы на набор 1988 года, чтобы годик после школы хорошенько все обдумать? «Пожалуй, можно, – кивнула Сандра. – А пока устроиться в „Твизерс“. Я уже там работаю по субботам». «А что такое „Твизерс“?» – спросила Робин. «Салон-парикмахерская, – ответила Сандра и внимательно оглядела комнату. – Вы что, прочитали все эти книги?» – удивилась она. «Не все, – ответила Робин. – Но некоторые по нескольку раз». – «А зачем?» – спросила Сандра. «Ты ведь не собираешься заняться английским», – предположила Робин. «Нет», – подтвердила Сандра. «Жаль, – сказала Робин. – По-английски есть что почитать и перечитать». – «Если я вообще чем-нибудь и займусь, так это психологией, – заявила Сандра. – Мне интересно, что и как работает у человека в голове». – «Боюсь, психология тебе в этом не поможет. Насколько я знаю, там в основном речь идет о психах. Чтобы узнать, как и что работает у человека в голове, нужно читать художественную литературу». – «Как мои родители, – кивнула Сандра. – Я бы хотела узнать, что у них в голове. Папа в последнее время какой-то странный». – «Вот как, – насторожилась Робин. – А в чем это выражается?» – «Он не слышит, что ему говорят, – сказала Сандра, – и все время как будто во сне. На днях врезался в чужую машину». – «О Господи! Надеюсь, он не пострадал?» – «Нет, только стукнулся, но это первая авария за двадцать пять лет, что он за рулем. Знаете, мама очень переживает. У нее уже даже валиум кончается». – «А мама регулярно его принимает?» – спросила Робин. «Ну да, – кивнула Сандра. – А папа теперь читает романы, чего отродясь не делал». «Какие романы?» – поинтересовалась Робин. «Взял у меня библиотечную „Джен Эйр“ – мы ее проходили. Я ее повсюду искала, даже опоздала в школу. А потом случайно нашла под подушкой в его кресле. Зачем ему „Джен Эйр“ в его-то возрасте?»

– Он определенно пытается изучить твои интересы, – сказала Пенни Блэк. – Это очень трогательно.

– В смысле, он тронулся? – переспросила Робин. – А мне что делать? Следующим номером нашей программы, видимо, будет появление в моем кабинете одурманенной валиумом миссис Уилкокс, которая станет умолять меня не уводить у нее мужа. Такое впечатление, что я углубилась в классический реалистический текст, полный причинно-следственных связей и морализаторства. Куда мне теперь деваться?

– С меня довольно, – сказала Пенни Блэк, вставая с полки.

– Извини, Пенни, – смутилась Робин.

– Довольно пара, – уточнила Пенни. – Я иду в душ.

– Я тоже сейчас приду, – ответила Робин. – Так что же мне делать?

– Лучше всего снова сбежать, – посоветовала Пенни Блэк.

4

Итак, Робин сложила на заднее сиденье «рено» стопки книг, свои записи и портативный компьютер, заперла свой маленький домик и отправилась к родителям на Южный берег, чтобы провести там оставшиеся дни Пасхальных каникул. Перед отъездом она попросила Памелу, секретаря кафедры, никому не сообщать, куда она уехала, разве только в случае крайней необходимости, и объяснила, что хочет заняться научной работой, чтобы ее никто не беспокоил. То же самое Робин сказала и родителям, которые очень удивились, что она собралась к ним так неожиданно и надолго. В ее комнате все осталось, как было, когда она уехала поступать в университет: фотографии Дэвида Боуи, «Зе Ху» и «Пинк Флойд» сняли со стен, когда переклеивали обои, но косяки и деревянные панели по-прежнему были выкрашены в бешено-розовый цвет, который она сама выбрала на излете юности. Робин водрузила компьютер на письменный стол у окна, за которым готовилась к экзаменам. Отсюда во время работы можно смотреть на Ла-Манш, тонкой голубой полоской видневшийся между крышами двух соседних домов.

Большую часть времени Робин проводила в этой комнате, но когда выходила в город – пройтись по магазинам или просто размять ноги, – не могла отделаться от чувства, что хоть она всего в ста пятидесяти милях от Раммиджа, впечатление такое, будто в другой стране. Здесь не было промышленных предприятий, а стало быть, и рабочего класса. Темные и чернокожие лица встречались редко – в основном это были студенты местного университета или туристы, приехавшие полюбоваться старым собором, гордо возвышавшимся среди зеленых лужаек и вековых деревьев. Магазины здесь были маленькие, специализированные, и работали в них очень учтивые продавцы. Покупатели – все как на подбор в модной дорогой одежде и на последних моделях «вольво». Улицы и сады ухожены, воздух чист, свеж и слегка пахнет морем. Робин вспомнила Раммидж – темный и тесный городок в самом сердце Англии – с его шумом, вонью и уродством, заводами за высокими железными заборами, длинными улицами, петляющими по холмам, пробками на дорогах и черными канавами. Она вспомнила обо всем этом и подумала: интересно, это судьба или коварство, что английская буржуазия устроила промышленную революцию подальше от своих излюбленных мест?

– Живя здесь, вы понятия не имеете о том, как выглядит настоящий мир, – как-то вечером сказала Робин своим родителям.

– Именно что имеем, – возразил отец. – Поэтому здесь и живем. Несколько лет назад я чуть было не получил кафедру в Ливерпуле. Побродил там с утра по улицам и сказал вице-канцлеру: «Большое спасибо, но лучше я на всю жизнь останусь доцентом, чем перееду сюда».

– Не думаю, что ты будешь жалеть, если уедешь из Раммиджа. Правда, моя дорогая? – спросила мама.

– Я буду жалеть до слез, особенно если не найду другой работы.

– Может быть, подыскать что-нибудь здесь? – вздохнула мама. – Папа мог бы воспользоваться своим влиянием.

– Напротив, – сказал профессор Пенроуз, – даже если я заявлю о своих интересах, я ничем не смогу помочь с назначением. – Профессор всегда изъяснялся нарочито официально. Иногда Робин казалось, что он пытается таким образом скрыть свои австралийские корни. – Но я боюсь, что этой проблемы не возникнет вовсе. Мы страдаем от сокращений так же, как и все остальные. Вряд ли на факультете изящных искусств появятся вакансии, разве только письмо из УГК окажется куда лучше, чем ожидают.

– А что это за письмо?

– УГК собирается объявить, вероятнее всего в мае, о вложении определенных средств в каждый университет, в зависимости от его успехов в исследовательской работе и жизнеспособности его подразделений. Ходят слухи, что один-два университета даже закроют.

– Они не посмеют! – возмутилась Робин.

– Это правительство посмеет, – ответил профессор Пенроуз, который был членом социал-демократической партии. – Они планомерно разрушают лучшую в мире систему образования. Что мы видим в Докладе Роббинса? Высшее образование для каждого, кто может принести пользу обществу. Я тебе рассказывал, – спросил он у дочери, улыбаясь своим воспоминаниям, – как меня однажды спросили, не в честь ли Доклада Роббинса мы тебя назвали?

– Много раз, папа, – ответила Робин. – Нет смысла говорить, что я не одобряю сокращения. Но не считаешь ли ты ошибочным тот путь, по которому пошли, претворяя в жизнь этот план?

– Что ты имеешь в виду?

– А вот что: разве это было правильно – настроить так много университетов в парках на окраинах небольших городов и столиц графств?

– Почему бы университетам не находиться в красивых местах, а не в некрасивых? – с грустью спросил мистер Пенроуз.

– Потому что это увековечивает оксбриджскую идею высшего образования как варианта пасторальной, привилегированной идиллии, отрезанной от реального мира.

– Чепуха, – возразил профессор Пенроуз. – Новые университеты размещались в тех местах, которые по той или иной причине не были охвачены системой высшего образования.

– Это имело бы смысл, обслуживай они свои собственные общины, но это не так. Каждую осень начинается миграция обеспеченной молодежи из Норвича в Брайтон и из Брайтона в Йорк. И когда они прибывают к месту назначения, их приходится селить в дорогих комнатах.

– За время своего проживания в Раммидже ты усвоила весьма утилитарный подход к университетам, – сказал профессор Пенроуз. Робин знала, что он один из немногих, кто использует слово «проживание» в непринужденной беседе. Отвечать Робин не стала. Она прекрасно понимала, что пользуется аргументами Вика Уилкокса, но упоминать о нем при родителях не собиралась.

Когда мать и дочь мыли посуду, миссис Пенроуз спросила, не собирается ли Робин пригласить на выходные Чарльза.

– Мы с ним сейчас не встречаемся, – ответила Робин.

– Как, опять все кончилось?

– Что кончилось?

– Ты знаешь о чем я, дорогая.

– А ничего и не начиналось, мамочка, если ты говоришь с бракосочетании и семейной жизни.

– Не понимаю я вас, молодежь, – скорбно вздохнула миссис Пенроуз. – Чарльз такой милый молодой человек, и у вас так много общего.

– Пожалуй, слишком много, – сказала Робин.

– Что ты имеешь в виду?

– Не знаю, – ответила Робин, которая говорила, не обдумывая своих слов. – Это немножко скучно, когда два человека согласны друг с другом абсолютно во всем.

– Бэзил привозил к нам совершенно неподходящую девицу, – вспомнила миссис Пенроуз. – Надеюсь, он не собирается на ней жениться.

– Дебби? Когда это было?

– Как-то в феврале. Ты ее тоже видела?

– Да. По-моему, у них все кончилось, пользуясь твоим выражением.

– Слава Богу! Она чудовищная простушка.

Робин тайком улыбнулась.

Сам Бэзил подтвердил догадки Робин, когда приехал на Пасху. Он шумно восторгался собой, потому что перешел на работу в Японский банк в Сити с огромным повышением зарплаты.

– Нет, с Дебби я больше не встречаюсь, – сказал он, – ни в жизни, ни по работе. А Чарльз?

– Не знаю, – пожала плечами Робин. – Я сейчас вне пределов досягаемости, пытаюсь закончить книгу.

– Что за книга?

– Про образ женщины в литературе девятнадцатого века.

– Неужели мир действительно нуждается в еще одной книге о литературе девятнадцатого века? – удивился Бэзил.

– Не знаю, но он ее получит, – сказала Робин. – А я надеюсь с ее помощью получить постоянную работу.

Когда в понедельник вечером Бэзил уехал обратно в Лондон, в доме снова воцарились тишина и покой. Робин вернулась к работе над книгой и делала огромные успехи. В этом доме уважали научную работу. Радио молчало. Телефонный звонок приглушили. Применение пылесоса горничной строго контролировалось. Профессор Пенроуз работал в кабинете, Робин трудилась у себя в комнате, а миссис Пенроуз на цыпочках сновала между этими двумя помещениями, подавая кофе и чай через определенные промежутки времени, беззвучно ставила на столы новые чашки и забирала грязные. Чтобы как можно реже отвлекаться, Робин отказывала себе в ежедневном просмотре «Гардиан», и лишь вечером, совершенно случайно, до нее иногда долетали новости с Большой Земли: американское вторжение в Ливию, беспорядки в британских тюрьмах, яростные столкновения между бастующими печатниками и полицией в Уоппинге. Но Робин была настолько поглощена книгой, что почти не обратила внимания на общественные конфликты, которые обычно вызывали у нее бурный протест и даже решительные действия – подписание петиции или участие в демонстрации. К концу каникул три четверти книги были вчерне готовы.

В Раммидж Робин вернулась в приподнятом настроении. Она была довольна тем, что написала, хотя ей очень хотелось кому-нибудь это показать – какому-нибудь близкому по духу, знающему и доброжелательному читателю вроде Чарльза. Они всегда могли рассчитывать друг на друга. Очень жаль, что теперь они не видятся. Конечно, никаких окончательных, прощальных слов сказано не было. Почему бы не позвонить ему, когда она окажется дома, и не попросить прочитать ее черновик? Для этого совсем не обязательно встречаться, хотя гораздо удобнее, если он приедет на выходные и прочитает рукопись прямо при ней. Итак, Робин решила позвонить Чарльзу тем же вечером.

Подойдя к дому, она обнаружила на крылечке письмо от Чарльза и девять писем от Вика Уилкокса. Последние Робин тут же выбросила в мусорный бак. А письмо Чарльза распечатала. Оно оказалось очень длинным, и Робин читала его, стоя посреди кухни, даже не сняв куртку. Потом все-таки разделась, налила себе чаю и села за стол, чтобы дочитать.

Дорогая Робин!

Несколько раз безуспешно пытался тебе дозвониться, а ваша секретарша ни в какую не признавалась, где тебя искать. Поэтому я и пишу тебе. Впрочем, в сложившихся обстоятельствах это даже лучше. Телефон не вполне удобен для серьезного общения, ибо не допускает ни абсолютного отсутствия, как письмо, ни физического присутствия, как разговор с глазу на глаз. Сплошное подобие беседы. Отличная тема для семинара, не так ли? «Роль телефонного разговора в современной художественной прозе (на примере творчества Ивлина Во, Форда Мэдокса Форда и Генри Грина)»…

Впрочем, хватит об этом. Я хотел сообщить тебе, что собираюсь коренным образом сменить сферу деятельности. Хочу перейти в коммерческий банк.

«Вы уже засмеялись?», как спрашивал своих читателей Элтон Локк. Я, конечно, староват для таких перемен, но чувствую уверенность в успехе и воодушевлен подобным испытанием. Мне кажется, это первый рискованный поступок в моей жизни, вследствие чего я ощущаю себя человеком. Само собой, мне придется пройти через период обучения, но даже тут зарплата будет гораздо выше моей теперешней, а дальше – заоблачные выси. Впрочем, я принял это решение совсем не из-за денег, хотя чертовски надоело бороться за то, чтобы сводить концы с концами. Главное – это стойкое ощущение того, что университетский преподаватель, особенно в такой дыре, как Саффолк, обречен стоять на обочине исторического процесса, сидеть на мели устаревшей идеологии.

Мы с тобой, Робин, росли в период, когда государство было мудрым: люди верили в государственные школы, государственные университеты, финансируемое государством искусство, государственные пособия, государственную медицину, ибо все это было прогрессивным. Теперь все иначе. Левые подкидывают денег на все эти структуры, но не в состоянии убедить этим никого, даже самих себя. Люди, работающие в государственных институтах, подавлены и деморализованы. Свидетельством тому невероятное смирение, с которым академические учреждения встретили сокращение штатов. Разве имело место хоть одно заметное выступление против? Нет смысла обвинять Тэтчер, словно она одна и есть та ведьма, которая заворожила нацию. Тэтчер хорошо чувствует Zeitgeist[16]16
  Дух времени (нем.).


[Закрыть]. Когда профсоюзы велят своим членам выступать против сокращений, на стенах появляются лозунги в поддержку старого доброго социализма. Каким может быть новый социализм, я не знаю, но мне кажется, у него будет больше общего с Сити, чем с Саффолкским университетом. Первое, что поразило меня в Сити, когда я приехал посмотреть, как работает Дебби, это фонтанирующая энергия, а второе – демократичность. Девушка из рабочей семьи, вроде Дебби, зарабатывающей тридцать тысяч в год, без сомнения, фигура аномальная. В отличие от прежних лет, сейчас в Сити твое происхождение не имеет значения, если ты отлично справляешься с работой. Кроме того, деньги прекрасно уравнивают людей.

Что же касается наших университетов, я пришел к выводу, что они элитарны в том, в чем должны устанавливать равенство, и устраивают уравниловку там, где необходима элитарность. Мы признаем только минимальную разницу в возрасте студентов одной группы и даем им знания, требующие высокой трудоспособности (элитарность), но притворяемся, будто все университеты и все преподаватели равны, а потому должны иметь одинаковое финансирование, зарплату и срок пребывания в должности (уравниловка). Все это прекрасно работало, пока государство вкладывало в образование все больше и больше денег, но как только финансирование сократилось, университеты стали едва сводить концы с концами, отправляя преподавателей на пенсию как можно раньше, и очень часто это были люди, которых хотелось потерять в самую последнюю очередь. Для тех, кто остался, перспективы весьма сомнительны: огромное количество часов, завал работы, отсутствие шансов на повышение или переход на другую работу. Ты не хуже меня знаешь, что кроме редких случаев назначения на пост завкафедрой никаких перестановок не происходит, особенно на низшей ступени служебной лестницы. Я уверен, что останься я сейчас в науке, проторчу в Саффолке еще лет пятнадцать, а то и до конца своих дней. А мне бы этого ох как не хотелось!

Возможность сменить род занятий, причем весьма парадоксальным образом, появилась, когда я стал излагать свои соображения на вечеринке с участием директора банка, куда меня привела Дебби. Я страстно ораторствовал о необходимости приватизации университетов как пути решения их финансовых затруднений и о духе здоровой конкуренции. Преподаватели смогут купить акции своего университета и получать соответствующую долю прибыли. На самом деле, я был наполовину серьезен, наполовину пьян, но произвел неизгладимое впечатление на директора. Нам нужны люди с дерзкими идеями, сказал он, чтобы определить новые направления инвестиций. Тут-то я и задумался: а не сменить ли мне сферу деятельности? Когда через несколько дней я пришел на прием к боссу, он меня ободрил. Оказалось, что он хочет создать внутри банка нечто вроде комиссии по выработке стратегии, и его предложение состоит в том, чтобы я вошел в ее состав, когда закончится мое обучение. Я согласился с тем, что мне поможет учеба в Вестминстере, где сейчас находится его сын, и что придется сдать экзамен по математике.

Ты, конечно, спросишь: а как же те идеи, которым мы посвятили последние десять лет жизни? Как же литературная критика и все прочее? Знаешь, я не вижу тут коренной несовместимости. Я просто меняю одну семиотическую систему на другую, буквы – на цифры, игру с высокими философскими ставками на игру с высокими денежными ставками, но все равно игру, в которой получаешь удовольствие не только от выигрыша, но и от процесса, ибо в ней нет чистого победителя, ибо игра эта бесконечна. Кроме того, я совершенно не собираюсь забросить чтение. Почему бы деконструктивизму не стать моим хобби? Ведь собирают же люди экзотических рыб или модели железных дорог, и мне будет только легче предаваться этому занятию, если оно не связано с работой.

Честно говоря, я давно сомневался в целесообразности преподавания теории постструктурализма. Но душил в себе эти сомнения, как священник душит в себе сомнения теологические, прячет их одно за другим, пока в один прекрасный день не понимает, что в его душе не осталось свободного от сомнений места. И тогда он признается самому себе и всему миру в том, что утратил веру. Помнишь, пару месяцев назад у тебя дома мы разговаривали, и ты сказала: я преподаю постструктурализм, потому что я – адвокат дьявола? Ты хотела, чтобы тебя переубедили, – твой заводской приятель запудрил тебе мозги. В тот раз я ответил так, как тебе хотелось, но близко к истине. Ты тогда озвучила мои собственные сомнения, я вдруг услышал их со стороны.

Теория постструктурализма – это захватывающая философская игра для очень умных игроков. Но ирония ее преподавания молодым людям, которые не читали ничего, кроме хрестоматий и «Адриана Моля», которые ничего не знают о Библии и классической мифологии, которые не могут опознать эллиптическую конструкцию и читают стихи, не чувствуя ритма, – ирония преподавания им на третьей неделе первого курса произвольности означающего в конце концов становится болезненной…

Итак, я ушел из Саффолка, хоть они и сокрушались, и теперь у меня есть симпатичная сумма в тридцать тысяч фунтов, которую я собираюсь положить под двадцать пять процентов до конца года. Я переезжаю к Дебби, так что траты на жилье уменьшатся. Надеюсь, мы с тобой сможем остаться друзьями. Всегда буду думать о тебе с огромной симпатией и любовью.

Желаю удачи. Если кто и заслуживает постоянного места в университете, так это ты, Робин.

С любовью, Чарльз.

– Ах ты, сволочь! – выругалась вслух Робин, дочитав письмо. – Законченная сволочь.

Но «законченная» в данном случае – гипербола. В письме были слова, которые особенно ее задели, а были и такие, которые Робин сочла лживыми и оскорбительными. Короче, все перепуталось.

Тем временем Вик Уилкокс переживал тяжелые времена, холил и лелеял свою безответную любовь. В будние дни еще ничего, можно завалить себя работой. Он сильнее прежнего поднажал на рационализацию производства в «Принглс», безжалостно мучил сотрудников, председательствовал на бесконечных совещаниях, вдвое чаще заглядывал без предупреждения в цеха. Результат его давления можно было услышать, приоткрыв дверь в механический цех: все гремело и скрежетало вдвое громче. В литейном начали расчищать место для нового станка, и Вик воспользовался этим, чтобы организовать генеральную уборку. Под его личным руководством выбросили груды мусора, скопившиеся за много лет.

Но даже для Вика количество рабочих часов в сутках было ограничено. Много времени оставалось и на другие дела: дорога на завод и обратно, вечера и выходные в кругу семьи, а главное – бессонные предрассветные часы в темной спальне, когда он не мог не думать о Робин Пенроуз и их ночи любви (а Вик настаивал на том, что это была именно ночь любви). Нет смысла во всех подробностях приводить здесь его мысли. Они не отличались разнообразием и легко угадываются: смесь эротических фантазий и эротических воспоминаний, подсознательного осуществления желания и жалости к себе, к тому же в сопровождении цитат из Дженнифер Раш. Все это сделало Вика еще молчаливее, и он совсем отстранился от домашних дел. Его все время обвиняли в невнимательности. Он вымыл чашки, которые уже были чистыми и сухими. Он пошел в гараж за инструментом, а придя туда, забыл, за чем пришел. Как-то утром он проехал полпути до Вест-Уоллсбери, удивляясь, как мало на дорогах машин, а потом вспомнил, что сегодня воскресенье и ехать он должен за отцом. А однажды вечером поднялся наверх, чтобы переодеть брюки, механически снял с себя всю одежду и облачился в пижаму. И только позже, ложась спать, заметил свою оплошность. В эту минуту в комнату вошла Марджори и уставилась на него.

– Что ты делаешь? – спросила она.

– Собираюсь лечь пораньше, – нашелся Вик, откидывая покрывало.

– Но сейчас только половина девятого.

– Я устал.

– Наверно, ты заболел. Может, вызвать врача?

– Нет, я просто устал. – Он лег в постель и закрыл глаза, чтобы не слушать взволнованных реплик Марджори.

– Что случилось, Вик? – кудахтала она. – Что-нибудь на работе?

– Нет, – ответил он. – На работе все волшебно. Завод расцветает. В этом месяце выходим на прибыль.

– Тогда что с тобой происходит? Ты сам не свой. Ты изменился после поездки в Германию. Может, подхватил вирус?

– Нет, – сказал Вик. – Вируса я не подхватывал. – Он не говорил Марджори, что Робин ездила во Франкфурт вместе с ним.

– Я принесу тебе аспирин.

Вик слышал, как она ходит по комнате, задергивает шторы, а потом просит Реймонда сделать музыку потише, потому что папе нездоровится. Чтобы больше ничего не объяснять, он проглотил аспирин и очень быстро уснул. А в три часа ночи проснулся. Все время, оставшееся до звонка будильника, у него в голове крутились кадры из фильма с ним самим и Робин Пенроуз в главных ролях, после чего он виновато прокрался в ванную en suite, чтобы предаться там юношескому удовольствию.

– Марджори очень беспокоится за тебя, – сказал в следующее воскресенье его отец, когда Вик вез его домой после чая.

Вик изобразил удивление.

– С чего бы это?

– Она говорит, что ты сам не свой. Не такой, как обычно.

– Со мной все в порядке, – заверил Вик. – А когда она это сказала?

– Сегодня днем, когда ты ушел. С какой стати ты отправился на прогулку один?

– Ты спал, – объяснил Вик. – А Марджори гулять не любит.

– Мог бы пригласить ее.

Вик промолчал.

– Дело, часом, не в подружке? – не унимался отец.

– В ком? – переспросил Вик и заставил себя рассмеяться.

– Ты случайно не завел себе молоденькую? Я много раз видел, как это бывает, – затараторил отец так быстро, словно боялся получить ответ на свой вопрос. – Боссы и их секретарши. На работе частенько закручивается.

– Моя секретарша – настоящая мегера, – ответил Вик. – Кроме того, она уже занята.

– Рад это слышать. Помяни мое слово, сынок, игра не стоит свеч. Много я видел парней, которые бросали жен ради молоденьких подружек. А кончалось все тем, что они оставались без гроша, потому что содержали две семьи из одного кармана. Лишились домов и всей обстановки. Жены забрали все подчистую. Подумай об этом, Вик, когда в следующий раз какая-нибудь птичка состроит тебе глазки.

На сей раз Вик действительно расхохотался.

– Смейся, смейся, – обиделся отец. – Но ты будешь не первым, кто повел себя как дурак из-за милой мордашки и ладненькой фигурки. А еще это быстро кончается.

– В отличие от недвижимости.

– Точно.

Этот абсурдный разговор не прошел для Вика даром: он насторожился. Письма Робин он писал на работе, во время обеденного перерыва, когда Ширли не было в офисе, и отправлял их собственноручно. Звонил он ей из автоматов по дороге на работу и с работы. Его попытки связаться с Робин не имели успеха, но Вику становилось легче. Секретность он не нарушал.

А вот Марджори действительно забеспокоилась. Ее хождения по магазинам приобрели оттенок маниакальности. Каждый день она приносила домой то новое платье, то туфли и частенько назавтра ходила их менять. Она сменила прическу и часами рыдала над результатом. Она села на диету, состоявшую из одних грейпфрутов, но через три дня отказалась от нее. Она купила велотренажер, поставила его в спальне для гостей, и из-за двери нет-нет да и раздавалось ее сопение и пыхтение. Она купила устройство для принятия солнечных ванн, которое привезли на дом и собрали, и лежала под лампой в раздельном купальнике и темных очках, включая кухонный таймер на случай, если сломается встроенный, потому что панически боялась пережариться. Вик понимал, что она хочет быть привлекательной для него, вероятно, следуя советам какого-нибудь дрянного женского журнала. Он был глубоко тронут, но воспринял это несколько отстраненно. Марджори взирала на него с противоположного берега его наваждения, и в ее взгляде сквозил немой ужас и беспокойство, как у собаки, боящейся лишиться дома. Иногда Вику казалось, что стоит протянуть руку, и Марджори подбежит к нему и начнет лизать его лицо. Но как раз этого он сделать не мог. Просыпаясь среди ночи, он больше не искал уюта, придвигаясь поближе к теплой жене. Он лежал на краю кровати, подальше от свернувшейся калачиком, одурманенной валиумом женщины, которая похрапывала и посвистывала, мешая ему думать о том, как связаться с Робин Пенроуз.