Текст книги "Олигархи. Богатство и власть в новой России"

Автор книги: Дэвид Хоффман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 48 страниц)

Боксер вспоминал, что Попов был нездоров и постоянно страдал от боли в пояснице, вызванной травмой, которую он получил много лет назад, занимаясь альпинизмом. К тому же Попов терял интерес к Москве. Он хотел работать с Ельциным на федеральном уровне, но должности для него не было, и он все больше расходился во мнениях с правительством Гайдара. В городе реальные рычаги власти были в руках Лужкова, а не Попова. 6 июня 1992 года Попов ушел в отставку, оставив Лужкова во главе города с девятимиллионным населением, находившегося на грани хаоса и голода.

Хозяин был не совсем готов к этому.

Глава 4. Анатолий Чубайс

В огромной, украшенной колоннадой Ленинградской публичной библиотеке с 28 читальными залами, 17 миллионами книг, 300 тысячами рукописей и 112 тысячами карт было особое хранилище с запрещенными книгами, и Нина Одинг знала о нем. В конце 1970-х годов молоденькой девушкой Одинг состояла в штате этой гигантской библиотеки в должности младшего библиотекаря. Когда никто не видел, она, притаившись у заветного шкафа, читала запрещенные книги. Это были в основном западные книги, которые советское государство считало подрывными. Они хранились в спецхране, в специальном запертом помещении, но иногда их выносили по просьбе иностранных посетителей и тогда держали в особом ящике. Всем остальным для получения доступа к этим книгам необходимо было оформить бесконечное множество бумаг и разрешений, но даже несмотря на это, книги часто необъяснимым образом терялись и не могли быть выданы. “Извините, – говорил библиотекарь, – книги отданы в переплет” ^{61} .

Почему были засекречены именно эти книги, режим не объяснял. Это была одна из непостижимых нелепостей “развитого социализма”. Книги, которые никто не должен был читать, система хранила с особой заботой. Очевидно, эти книги не были запрещены полностью, потому что такая крупная библиотека, основанная в 1814 году, не могла делать вид, что их не существует. Вместо этого в последние годы пребывания у власти Брежнева режим просто решил спрятать их.

“Публичка”, как любовно называли библиотеку молодые ученые, была зоной свободомыслия в то время, когда контроль за мыслями людей в Советском Союзе все еще вызывал беспокойство. В читальном зале с высокими потолками, который посещали социологи и экономисты, или в “Соц-эке”, как они его называли, работало несколько библиографов, молодых людей, знавших все, начиная с тибетского языка и кончая произведениями Солженицына. Они с симпатией относились к заинтересованным читателям и после того, как между ними устанавливались доверительные отношения, свободно говорили о чем угодно. В те годы читатели называли Публичку “кладбищем мозгов”, имея в виду не книги, а собиравшихся в ней интеллектуалов: библиографов, библиотекарей и читателей. В ней витал дух чтения и споров, особенно в курительной и крошечном кафетерии всего на несколько столиков ^{62} .

Среди тех, кто там собирался, были и агенты КГБ, и информаторы, но никто не знал точно, где начинается опасная зона, где та граница, которую нельзя переступать. Режим был дряхл и болен, его хваленые щупальца немели, а мозг утратил способность мыслить. Однако оставалась некая скрытая угроза, не позволявшая высказывать свои мысли слишком громко. Ленинградское управление КГБ особенно славилось своей бдительностью. Однажды в библиотеку пришел ученый и попросил выдать ему запрещенные книги. Ему сказали, что этих книг нет. Тогда он вернулся с номерами, под которыми эти книги числились в каталоге. Он попросил их, потому что знал, что они есть, но спрятаны. В КГБ было начато расследование – откуда он узнал эти номера?

Нина Одинг, невысокая женщина с гривой кудрявых каштановых волос и озорными глазами, которые то загорались энтузиазмом, то темнели, когда речь шла о чем-то серьезном, внимательно наблюдала за множеством людей, бывавших в библиотеке. У нее была отличная память на постоянных посетителей “Соц-эка”. Она знала их в лицо и по номерам читательских билетов, которые легко запоминала. Среди них она запомнила высокого красивого молодого человека со светло-рыжими волосами, который проводил здесь все время, читая книги по экономике и политике. Молодого человека звали Анатолий Чубайс.

У любознательных молодых ученых того времени, к поколению которых принадлежал Чубайс, страх перед КГБ не был страхом перед вездесущим монстром, он проявлялся в некой осторожной манере говорить друг с другом в присутствии посторонних. Это стало второй натурой. Повсюду вокруг себя они видели признаки того, что система снижала темпы, что экономика и промышленность постепенно переставали функционировать, что руководство было коррумпировано и занималось самовосхвалением, но все же молодые ученые говорили шепотом и часто выражались иносказательно. Их слова о “совершенствовании механизма производства” были такими же серыми, как каменная облицовка Ленинградского инженерно-экономического института, находившегося в центре города по адресу улица Марата, дом д, где Чубайс был одним из подающих надежды молодых преподавателей.

Через некоторое время после того, как Одинг обратила внимание на Чубайса в библиотеке, ее направили на работу в его институт. Решала не она. Самой себе она казалась человеком свободомыслящим, в коммунистической партии не состояла и думала, что именно из-за этого после окончания университета партийные боссы направили ее в этот ужасный институт заниматься исследованиями в области прикладной экономики. “Экономисты в то время были странными людьми, – вспоминала она спустя несколько лет. – Мне показалось, что я попала в какой-то кошмар. Все они были тупоголовые и идейные! А я была прогрессивным историком”.

В этом институте, как и в сотнях других, советские специалисты решали колоссальную нерешенную проблему эпохи Брежнева: как добиться того, чтобы социализм работал лучше. В тысячах маленьких кабинетов с одинаковыми шкафами из светлого дерева, тонкими шторами и настольными лампами под зелеными пластмассовыми абажурами, в аудиториях со школьными досками и недопитыми чашками чая советские исследователи пытались найти “научный” ответ на вопрос о том, как поставить на ноги больную советскую экономику. Исследователи добросовестно тратили годы на изучение скрипучего механизма советской промышленности, чтобы определить, как подтолкнуть его вперед или хотя бы приостановить его распад. Они искали “индикаторы”, которые могли бы показать, каким образом добиться увеличения производительности труда на 2 процента или увеличения производства стали на з процента. Каждая отрасль – машиностроение, угольная промышленность, сельское хозяйство, металлургия и десятки других – имела свои институты, занимавшиеся тем же самым. Единственный всеобъемлющий индикатор рыночного капитализма, свободные цены, был недоступен при советском социализме, поэтому сотни тысяч исследователей годами занимались утомительными поисками других, искусственных средств, которые позволили бы определить, что правильно или неправильно, хорошо или плохо в экономической жизни. Многие исследователи знали или догадывались, что поиски идеального “индикатора” прогресса социалистической экономики были тщетными.

Вскоре после ее прихода в институт Одинг отправили в колхоз на уборку картофеля. Каждую осень весь институт в обязательном порядке выезжал на восток Ленинградской области, в отдаленный и отсталый уголок советской империи с разбитыми грунтовыми дорогами, проехать по которым можно было только на тракторе. Поездка в деревню была желанным избавлением от скучных семинаров и бесконечных дискуссий о совершенствовании социализма. Они жили в старых деревянных бараках, днем сколачивали грубые деревянные ящики и копали картошку, а вечером пели, пили и разговаривали. Энергию в них вселяли чистый воздух, боль в натруженных мускулах, общение с новыми друзьями и перспективы романтических знакомств.

Они работали в колхозе посменно. Одинг сразу узнала Чубайса, который работал в другой смене. Он был высоким, с продолговатым красивым лицом, которое быстро краснело, когда он волновался или сердился. Он оказался очень серьезным молодым человеком, исполненным чувства долга, и прирожденным лидером, корректным, осторожным, уверенным в себе.

В институте он работал над проблемой “совершенствования исследований и разработок при социализме”. Чубайс не был ортодоксальным экономистом, вспоминала позже Одинг, но не был и диссидентом. Он всегда был прилежен и ходил в любимчиках у профессоров старшего поколения. Его приняли в партию в очень молодом возрасте, что было необычно. От заигрывавших с ним девушек он отделывался с мягкой, но непреклонной улыбкой, и они отходили от него, громко заявляя: “Он неисправим!” Но в кругу друзей он был обаятельным и веселым. Как и все в те годы, Чубайс любил “Битлз”, любил джаз, но его никогда не застали бы слушающим “Секс Пистолз” или Элиса Купера. Он был очень правильным молодым человеком.

Вечерами в колхозе никаких развлечений не было. До ближайшего кинотеатра пришлось бы несколько часов добираться на тракторе. Поэтому они разговаривали до рассвета. Здесь, в глубинке, они были свободны от КГБ. Октябрьским вечером 1979 года Чубайс и двое друзей из института начали спор о бесконечном поиске идеального социалистического производства. Одним из друзей был Григорий Глазков, спокойный, вдумчивый специалист по проблемам автоматизации промышленности. Вторым – Юрий Ярмагаев, эмоциональный математик, сыпавший идеями, как автоген искрами. Ярмагаев был ярым антисоветчиком, Глазков – здравомыслящим аналитиком, критически оценивавшим любую идею, Чубайс разделял позиции правящих кругов. Чубайсу было двадцать четыре года, его друзьям всего на год больше ^{63} . Долгий спор, который они вели в тот вечер, изменил их жизни.

“Это был особый год, – вспоминал позже Глазков. – Эпоха Брежнева развивалась по определенному циклу. В конце 1960-х, после прихода Брежнева к власти, она характеризовалась большой активностью. 1975 год стал началом конца. Это был поворотный момент, начало распада системы. К концу 1970-х она полностью прогнила. Этот период характеризовался полным разочарованием, полным неверием в существовавшую советскую систему. Все мыслящие люди были разочарованы и недовольны системой. В 1979 году, я думаю, система предприняла последнюю попытку укрепить себя”.

Попытка была предпринята по распоряжению Брежнева. Тщетные поиски “индикаторов” прогресса социализма ни к чему не привели. Экономика становилась все более дефицитной. Выпускавшиеся заводами потребительские товары можно было смело назвать хламом. Исследователи, работавшие в многочисленных институтах, получили задание вновь начать поиски путей совершенствования социалистического производства. План нового поиска содержался в Постановлении № 695 за подписью Брежнева. Это была большая, толстая книга с инструкциями. “Она претендовала на то, чтобы быть системой измерения всего, – вспоминал Глазков. – Измерения успехов в области экономики, промышленности, роста производительности труда, повышения качества и так далее. И это был конец. Начало конца системы”.

Тогда, в колхозе, три друга всю ночь спорили о том, приведет ли выполнение Постановления № 695 к каким-либо результатам.

Ярмагаев был уверен, что все это обречено на провал. Раньше он работал на заводе. По его мнению, совершенствование промышленного производства при социализме было полной чепухой. “Все это вранье. Социалистической экономики не существует. Все воруют. Все расхищается”. Когда Чубайс доказывал, что в социалистической экономике различные группы имеют свои “интересы”, Ярмагаев возражал: “Возьмем директора завода. У него один интерес. Его интерес в том, чтобы положить больше денег в свой карман”.

Чубайс уверенно и горячо защищал Постановление № 695. Когда-то он мечтал стать директором крупного завода и лично работал над проблемами оценки социалистической промышленности. Глазков рассказывал, что Чубайс был очень упорным спорщиком. Чубайс рассматривал доводы оппонента не целиком, а разбирал их на составные части. “Послушайте, – говорил он, по словам Глазкова, – если мы сделаем так, так и так, почему у нас ничего не получится?”

Когда я спросил Чубайса о том споре спустя более чем двадцать лет, оказалось, что он его хорошо помнит ^{64} . “Я был сторонником постановления”, – сказал он. Чубайс считал, что Ярмагаев критикует его излишне эмоционально. В отличие от Ярмагаева Чубайс знал содержание огромного документа, ценил его сложность и глубину, профессиональные усилия, вложенные в его написание. Он начал сердиться. “Как он может говорить, что все это бесполезно и бесцельно?” – думал он, слушая тирады Ярмагаева.

Глазков повернулся к Чубайсу. Ему было трудно сформулировать то, что он хотел сказать. Он знал, что не сможет одолеть дотошного Чубайса с помощью научных аргументов, да их у него и не было. “У меня было инстинктивное чувство, что это невозможно”, – вспоминал он. Он сказал Чубайсу, что постановление Брежнева похоже на сложный вечный двигатель. Они могут спорить всю ночь о различных деталях: маховиках, зубчатых колесах и шкивах. Но важнее то, что вечное движение невозможно. Усилия обречены на провал. Машина просто не будет работать.

Затем Глазков предложил более простое сравнение. Постановление Брежнева было похоже на огромный современный самолет, сказал он. Представьте сложную конструкцию крыльев, кабину пилота, хитросплетение сложных приборов. Все это было в Постановлении № 695. Но у этого замечательного проекта, по словам Глазкова, имелся один недостаток: отсутствовали двигатели.

После той ночи трое друзей продолжили свой спор и, вернувшись в Ленинград, решили что-то предпринять. Говорить об этом слишком громко было рискованно и, наверное, бесполезно. Они решили вместе написать статью и постараться объяснить, почему все поиски “индикаторов” заканчиваются неудачей, почему вечный двигатель не работает. Чубайс договорился о том, чтобы статью напечатали в одном малоизвестном журнале. Они собирались у кого-нибудь на кухне или в мрачной комнате коммунальной квартиры, в которой жил Чубайс. В ночь накануне крайнего срока сдачи статьи Глазков по-прежнему мучился с оформлением их мыслей на бумаге. “Мы сидели до утра, и к утру ему удалось закончить ее”, – вспоминал Чубайс. То, что они написали в статье, было для них революционной идеей. В сущности, они утверждали, что поиски пресловутых “индикаторов” промышленного развития социализма бесполезны. Все попытки измерить объемы производства, затраты и производительность труда будут тщетными. Почему? Ни один из сотен искусственных “индикаторов” не может учесть все, что происходило в огромной экономике, в которой решения принимают миллионы людей. Лишь один мощный инструмент способен учесть все эти сложные решения – цены, устанавливаемые свободным рынком. Но в то время, в 1980 году, разговор о свободных ценах мог доставить одни неприятности. Чубайс и его друзья наткнулись на очень важный вывод, по крайней мере, для них самих, но что они могли с этим сделать?

В семье Чубайса велись кухонные споры о советской власти, экономике, войне и инакомыслии. Эти споры оставили глубокий след в душе Анатолия, младшего из двух братьев. Его отец, Борис, был офицером Советской армии, танкистом. Часть, в которой он служил, была окружена на границе Литвы в самом начале войны, в 1941 году. Борису Чубайсу удалось вырваться из окружения и выжить в войне, которую он прошел комиссаром. Его вера в советскую систему была непоколебимой. “Мой отец – один из тех редких людей, которые искренне верили в Советскую власть и ее идеи, в коммунизм и Сталина”, – вспоминал Анатолий ^{65} .

Его старший брат, Игорь, родился в Берлине в 1947 году, а Анатолий – 16 июня 1955 года в Белоруссии. Борис Чубайс преподавал в военных учебных заведениях по всему Советскому Союзу, и семья путешествовала вместе с ним, переезжая с места на место более двадцати раз. Борис Чубайс воспитывал своих сыновей в соответствии с представлениями военного о порядочности. Игорь Чубайс вспоминал, что его отец серьезно относился к идеалам, которые насаждала советская пропаганда. “Он прививал мне представления о чести, справедливости, взаимовыручке, сплоченности и тому подобном. Но позже я начал понимать, что их пропаганда говорит одно, а делают они другое” ^{66} .

Сомнения Игоря Чубайса относительно советской системы получили подтверждение 21 августа 1968 года, когда советские войска вошли в Чехословакию, чтобы подавить движение сторонников реформ. “В августе 1968 года, – вспоминал он, – мне стало ясно, что власти лгут. Я не хотел, чтобы меня обманывали, и ложь властей была мне очевидна”.

Игорь, которому исполнился двадцать один год, приехал на летние каникулы в Одессу к своему школьному другу и организовал индивидуальный протест, выйдя с чехословацким флагом к памятнику Ленину. “Я кричал “Убирайтесь, захватчики!” и держал в руках флаг”, – вспоминал он. Никто не подошел, никто не увидел его, и Игоря не арестовали. Но искра протеста против системы не погасла. Вернувшись в Ленинград, он написал для университетской стенной газеты довольно дерзкую статью о вторжении (в то время единственный экземпляр газеты вывешивали на стене, чтобы каждый мог прочитать ее). Игорь был осторожен в выборе выражений. Статья привлекла всеобщее внимание. На перемене Игорь увидел, что все студенты собрались перед газетой и читают статью. Когда он вернулся после следующего занятия, газеты не было. “Газеты не было! Ее сняли. Она провисела всего двадцать минут”.

Через несколько месяцев группа Игоря получила результаты “Ленинского зачета”, проводившегося с целью проверить, насколько хорошо они знают работы Ленина и прочую коммунистическую догматику. На церемонии объявления результатов присутствовали декан и секретарь партийной организации.

Фамилии читали по списку. Иванов – “сдал”. Петров – “сдал”. Сидоров – “сдал”. Чубайс – “не сдал”. Молчание. Когда некоторые студенты возразили, что Игорь знает работы Ленина не хуже их, секретарь парторганизации сказал, что решение окончательное. “Мне не нужен был “Ленинский зачет”, – вспоминал Игорь, но, увидев через несколько дней секретаря парторганизации, все же спросил, почему он не получил зачет. “Ты не только не получишь зачет, – ответил секретарь, – мы исключим тебя из университета”.

Отзвуки бунта, устроенного Игорем, достигли его домашних и вызвали ожесточенные споры. Анатолию было тогда четырнадцать лет. “Дома почти каждый день происходили оживленные баталии и споры между отцом и братом, постоянные и бесконечные, – вспоминал Анатолий Чубайс. – Очень долгие споры, свидетелем которых я был. Хотя их подходы были диаметрально противоположными, тема споров была одна: страна, ее история, настоящее и будущее”. Споры выходили далеко за рамки вторжения в Чехословакию, они спорили о философии, экономике, причинах дефицитной экономики в Советском Союзе. Однажды они спорили о том, почему в магазинах нет колбасы. Когда приходили друзья Бориса Чубайса, Игорь спорил и с ними. Так было заведено в этом доме. Сын мог высказывать свое мнение, а Борис Чубайс открыто старался убедить сына в том, что он не прав.

Словесные баталии, происходившие дома, увлекали младшего брата и надолго запомнились ему. Слушая споры отца и Игоря, которые были специалистами в области философии и имели соответствующее образование, младший Чубайс предпочел заняться более конкретной дисциплиной – экономикой. Философские дискуссии казались ему слишком абстрактными.

Борису удалось поговорить с деканом, и Игоря все-таки не исключили из университета. Но инакомыслие сына доставляло отцу много неприятностей. Борис Чубайс преподавал в военном вузе. Однажды из Москвы приехал генерал, чтобы прочитать лекцию о вторжении в Чехословакию. Генерал красноречиво рассказывал о том, как советские войска “восстанавливают социализм в братской стране”. Игорь Чубайс, пришедший из любопытства, не смог сдержаться. После лекции он подошел к генералу и заявил напрямик: “Мне известна другая версия. Вы ошибаетесь. Все было по-другому”.

Эта реплика стала причиной очень неприятного расследования, проведенного штабом Ленинградского военного округа в отношении одного из наиболее стойких идеологов коммунистической партии, Бориса Чубайса. Такой поворот событий особенно встревожил его жену Раису. “Мама очень переживала, – вспоминал Игорь. – Я понимал, и все в нашей семье понимали, что отца могли уволить, и тогда мы остались бы без средств к существованию”. Спустя много лет Борис Чубайс признался своему старшему сыну, что к нему приходил сотрудник КГБ и интересовался друзьями Игоря.

Однако комиссия, проверявшая Бориса Чубайса, установила то, что уже знал его сын: он был предан системе. “Они убедились в том, что он был убежденным коммунистом, – вспоминал позже Игорь. – Его не за что было наказывать”.

Этот эпизод показал Анатолию Чубайсу, как система реагировала на брошенный ей вызов. Он видел, как партия пыталась наказать его отца, человека, родившегося в год большевистской революции, защитившего диссертацию на тему “Полная и окончательная победа социализма в Советском Союзе” и каждый день работавшего на построение коммунизма. Таким образом, в годы, когда формировалась личность молодого Чубайса, он получил наглядный урок того, что новые идеи нуждаются в защите. Новые голоса также нуждались в поддержке чьей-то железной воли, потому что их всегда могли заставить замолчать.

Анатолий Чубайс любил водить машину. Он ездил быстро и решительно, максимально используя быстроту своей реакции. В Ленинграде у него был маленький желтый “запорожец”. “Он ездил с огромной скоростью, – вспоминала Одинг, давно знавшая Чубайса. – Когда он приходил к нам домой, в его ушах еще звучал шум мотора, словно он примчался на “мерседесе”. Он очень любил свою машину”. Еще один друг, Владимир Корабельников, вспоминал, что машина была грязной, “ужасной”, но ежедневно экономила Чубайсу время, потому что ему не нужно было ждать автобуса. Чубайс приглашал друзей за город и выезжал вместе с ними на “запорожце” в лес под Ленинградом, совершал туристические походы, спускался по рекам на плотах. Больше всего он любил спускаться на плотах по бурным рекам. Они строили квадратные плоты тут же, из бревен, а затем управляли этими неуклюжими сооружениями, проводя их мимо скалистых утесов. Иногда это было опасно, но всегда увлекательно ^{67} .

Чубайс мог быть очень упрямым, если дело касалось идей. Многие из его друзей вспоминали, что Чубайсу всегда нужно было верить в идею. Когда он сжимал руль в руках, было очень трудно заставить его ослабить хватку и изменить направление. Он отличался необыкновенной целеустремленностью. Это было одним из его основных преимуществ, но в некоторых отношениях она его ослепляла.

Спор в колхозе относился ко времени, когда Анатолий оставался приверженцем идеи улучшения социалистической системы. В 1983 году он защитил кандидатскую диссертацию в Ленинградском инженерно-экономическом институте на тему “Исследование и разработка методов планирования совершенствования управления в отраслевых научно-технических организациях” ^{68} . Одинг рассказывала, что сначала не собиралась присутствовать на защите Чубайса, потому что результат казался таким предсказуемым, но в последний момент передумала. Он защищал диссертацию блестяще, даже вдохновенно, вспоминала она. Он четко излагал свои мысли и держался уверенно. Об этой защите вспоминали еще несколько месяцев.

Между тем Чубайс начал терять свою ортодоксальность. Одно из самых ярких воспоминаний Корабельникова, по его собственному признанию, – это образ Чубайса, говорящего о том, что всё определяется экономикой и что изменить советскую систему можно, только меняя экономику. Другие вспоминают, что Чубайс плохо знал русскую литературу. На нее не оставалось времени: он читал книги только по политэкономии.

После спора в колхозе Чубайс, Глазков и Ярмагаев вели себя осторожно. Они знали, что не должны противопоставлять себя системе или тревожить КГБ и партию криками о тщетности поиска индикаторов. Им приходилось действовать осмотрительно, даже скрытно. Поделиться своими идеями они могли лишь с очень немногими. Ярмагаев был знаком с другим молодым исследователем, Сергеем Васильевым из Ленинградского финансово-экономического института, более престижного, чем их собственный институт. Однажды вечером, примерно в то время, когда Чубайс защитил диссертацию, Глазков пригласил Васильева в Инженерноэкономический институт на улице Марата.

Был уже поздний вечер, рассказывал мне Васильев, и в вестибюлях института царила тишина. Не прошло и года, как умер Брежнев, и складывалось впечатление, что новый советский лидер Юрий Андропов, ранее занимавший должность председателя КГБ, хочет положить конец периоду застоя, длившемуся столько лет. Основания для такого впечатления были призрачными, но кое-что все же вычитывалось между строк в высокопарных статьях, публиковавшихся официальной прессой, однако оставалось неясно, знает ли Андропов, как выйти из сложившейся ситуации. Единственное казалось несомненным: Андропов, по крайней мере, понимает, что система терпит крах.

Глазков по секрету сообщил Васильеву, что они создали в институте тайную группу во главе с Чубайсом. По словам Васильева, группа была “полуподпольной” ^{69} . “Что это за группа?” – спросил он. “Ее цель – изменить систему, – ответил Глазков. – Изменить экономику путем экономической реформы”.

Васильев стал четвертым членом группы, присоединившись к Глазкову, Ярмагаеву и Чубайсу. В те годы он считался эдакой фабрикой идей. Чубайс без лишнего шума организовал семинар по экономической реформе. На занятия приходило человек двенадцать, чтобы обсудить те прогрессивные идеи, о которых они размышляли. Роль Глазкова заключалась в том, чтобы найти подходящих людей и очень осторожно, не вызывая подозрений, пригласить их. Ярмагаев, как всегда, был полон идей и сил и с удовольствием участвовал в острых дискуссиях. Васильев был мозгом семинара, самым образованным и эрудированным его членом.

Руководителем семинара стал Чубайс; он вел заседания и всячески опекал его членов. Он не был выдающимся экономистом или мыслителем, но создал пространство для новых идей в отупляющей политической атмосфере того времени. Он смог получить необходимое разрешение и избежать неприятностей. В двадцать восемь лет он был подающим надежды ученым, хотя и во второразрядном институте. На друзей, участвовавших в работе семинара, Чубайс оказывал дисциплинирующее воздействие. “Без него это было бы простым разговором на кухне, – говорил Глазков. – И ничем другим. Не было бы семинара. Не было бы настоящей работы. Не было бы статьи, которую написали мы втроем”.

“В институте у него была хорошая репутация, – вспоминал Глазков. – Поэтому он имел хорошую возможность для организации семинаров. В то время сделать это было непросто”. Идея организовать семинар для изучения, например, прогрессивных реформ в Венгрии могла привести к неприятностям с КГБ. “Все было подчинено идеологии, – вспоминал Глазков. – Коммунистическая партия следила за всем, и поэтому нужно было иметь разрешение. Это было нелегко, но Чубайс смог получить его. Он был членом коммунистической партии. Ему можно было доверять. Поэтому у нас все получилось”.

“Мы знали, что мы не свободны, – вспоминал Глазков. – Мы знали, что за нами следят и что мы не можем позволить себе ничего революционного. Слово “рынок” было в то время опасным словом”.

С приходом к власти в 1985 году Горбачева и началом перестройки темы ленинградских семинаров стали более амбициозными. Участники начали обсуждение очень смелой идеи: внедрение некоторых элементов рыночной экономики в советский социализм. В течение долгого времени они ожесточенно спорили о том, могут ли спасти экономику такие концепции реформы, как самофинансирование и децентрализация, позволявшие директорам предприятий чаще принимать самостоятельные решения. Позже, по прошествии нескольких лет, они пришли к выводу, что существующий механизм, по-видимому, обречен и должен быть радикальным образом перестроен. Еще позже они провели много дней, обдумывая перспективы “перехода” к какой-то новой системе. Сама мысль о “переходе” казалась захватывающей.

Они получали знания из книг в Публичке, но у них были и другие источники вдохновения. Они имели возможность познакомиться с более радикальными произведениями самиздата в виде размноженных на пишущей машинке или ротаторе и зачитанных до дыр копий; эти книги были официально запрещены, но передавались из рук в руки. “Тебе давали фотокопию, которую нужно было прочитать за ночь, – вспоминала Одинг, – чтобы утром вернуть. И не было гарантии, что человек, давший ее тебе, не донесет на тебя”.

Неожиданно источником их вдохновения стала двухтомная, 630-страничная книга венгерского профессора экономики Яноша Корнай, изданная в 1980 году. “Экономика дефицита” в большей степени, чем любая другая книга, давала возможность проникнуть в сущность недостатков советского социализма. Венгрия с 1968 года была в авангарде ориентированной на рынок экономической реформы в странах восточного блока, и важная работа Корнай была почти целиком основана на его наблюдениях, связанных с Венгрией. Но для молодых ученых из окружения Чубайса эта книга, как ни одно другое исследование советских или западных ученых, объясняла, почему существует дефицитная экономика и как она функционирует. Корнай изучал поведение покупателей, продавцов и производителей в условиях отсутствия свободных цен, отношения между фирмами и государством при социализме и централизованном планировании.

Корнай предложил читателям представить себе экономические отношения между отцом и ребенком. Он назвал их “пятью этапами патернализма”. На первом этапе, который он назвал “помощь натурой – пассивное получение”, младенец не может выразить свои потребности словами, а его потребности в еде и другие материальные потребности удовлетворяют родители. На втором этапе, который он назвал “помощь натурой – активное выражение желаний”, ребенок живет с семьей и получает все бесплатно, но возможно определенное количество просьб и договоренностей. Третий этап он назвал “финансовое пособие”, когда ребенок вырос и уехал из дома, например на учебу, но все еще зависит от получения определенного пособия. Четвертый этап, “экономическая самостоятельность при наличии помощи”, по определению Корнай, наступает тогда, когда ребенок вырос и зарабатывает на жизнь, но имеет возможность в случае необходимости обратиться к родителям. Последний этап называется “экономическая самостоятельность – предоставлен себе”, когда ребенок вырос и должен полагаться только на себя.