Текст книги "Олигархи. Богатство и власть в новой России"

Автор книги: Дэвид Хоффман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 48 страниц)

Ельцин сказал, что хотел бы поручить Черномырдину подготовку кампании по выборам нового президента. Это служило слабым оправданием тому, что он сместил Черномырдина с высокого поста. Невезучий Черномырдин сделал все, что полагается делать в начале кампании, в том числе спустя несколько дней встретился с олигархами из “совета директоров” в принадлежавшем Березовскому клубе ЛогоВАЗа. Березовский сказал в то время, что увидел другого Черномырдина, с “огромным потенциалом”. Это была чушь. Политическое будущее Черномырдина на самом деле было весьма безрадостным. Его прокремлевская партия “Наш дом – Россия” распалась. Однако, как стало ясно позже, Березовский не сбросил его со счетов.

Никто не обратил внимания на тот факт, что Ельцин обезглавил правительство в самый неподходящий момент. 27 марта Березовский встретился с группой журналистов во время завтрака в шикарной московской гостинице “Метрополь”. Хотя его спина все еще болела после падения со снегохода, он стоял, как всегда, в безукоризненном костюме, и мы прислушивались к его негромкой скороговорке за угощением, состоявшим из круассанов и апельсинового сока. Березовский хорошо понимал, что Кириенко – слабый политик, а состояние Ельцина оставляет желать лучшего. “Я считаю, что это плохо, поскольку состояние здоровья президента не позволяет ему ежедневно заниматься активной политической деятельностью, хотя это, несомненно, необходимо”. Потом он добавил: “Чтобы набраться опыта и силы, необходимо время. Кто же заполнит вакуум? У меня нет ответа на этот вопрос”.

Кириенко не имел в Москве политической поддержки, не пользовался влиянием в парламенте и с первого дня был обречен на провал. И без того тяжелую ситуацию усугубило пятинедельное утверждение его кандидатуры Думой. Он был утвержден третьим, и последним, голосованием, не набрав нужного числа голосов в первых двух [52]52
  Кириенко был утвержден 24 апреля тайным голосованием. “За” проголосовал 251 депутат, “против” – 25 из 450 членов палаты.


[Закрыть]. Большую часть апреля Березовский потратил на козни против Кремля и попытки подорвать позиции Кириенко с помощью своей газеты и телевизионного канала, вероятно, надеясь на то, что кандидатура Кириенко будет отвергнута. Егор Гайдар говорил мне тогда, что Березовский жаждет власти, но его желания, по-видимому, превосходят его возможности. “Березовский занят политикой и интригами, это игра, в которую он играет. Он считает, что имеет право управлять страной, – жаловался Гайдар, не испытывавший дружеских чувств к магнату. – Он открыто говорит, что правительство слишком слабо. Кто-то должен управлять страной. Они (олигархи) – сильные и умные люди, считающие себя способными справиться с задачей. Но думаю, что он себя переоценил”.

“Самая большая ошибка Березовского состояла в том, что он слишком много говорил о своей значимости, – продолжал Гайдар. – Если имеешь большое влияние, лучше всего об этом помалкивать”.

В середине апреля интриги Березовского надоели Ельцину. Он вызвал магната и строго потребовал, чтобы тот прекратил попытки подорвать позиции Кириенко в парламенте ^{511} . На церемонии в честь Дня космонавтики Ельцин открыто сказал то, что думал: если Березовский не откажется от интриг, он отправит магната в длительную командировку за пределы России, причем навсегда. Это была чрезвычайная ситуация, и газета “Коммерсантъ-Daily”, освещавшая это событие, сообщила, что Юмашев и Ястржембский позже пытались замять вспышку Ельцина. Однако о ней все равно стало известно ^{512} . Через две недели Березовский получил новое назначение на должность исполнительного секретаря Содружества Независимых Государств, аморфной и малоэффективной организации, в которую входили бывшие советские республики, за исключением стран Балтии. Штаб-квартира организации находилась в Минске, но назначение давало Березовскому самое важное: новую политическую базу и доступ в Кремль.

Одним из наиболее резких критиков магнатов в тот период был Андрей Пионтковский, бывший математик и специалист в области ядерного оружия, написавший интересную газетную статью о влиянии олигархии. Он сказал мне, что шаги, предпринятые Березовским весной, были очень дорогостоящими и бессмысленными. “Олигархи уничтожали себя на наших глазах, – сказал он. – Я думаю, что победителей не было, были только проигравшие” ^{513} . Пионтковский тогда еще не знал, насколько он прав.

Рубль был странной денежной единицей. Россияне не доверяли ни собственной валюте, ни банкам, ни правительству. Они хранили деньги под матрасом, обычно в долларах. По некоторым оценкам, Россия имела в обращении от зо до 40 миллиардов долларов в американских банкнотах, больше, чем любая другая страна за пределами Соединенных Штатов. Россияне держались за доллары, потому что и до, и после распада Советского Союза попытки играть с рублем всегда вели к хаосу, а гиперинфляция Гайдара лишила население остатков доверия. Попытки играть с валютой предпринимались неоднократно. 22 января 1991 года советское правительство с целью уменьшения денежной массы приняло постановление, согласно которому все банкноты достоинством пятьдесят и сто рублей следовало обменять в течение трех дней, и вызвало этим панику. Многие люди не смогли вовремя обменять деньги. В1993 году правительство Ельцина потерпело серьезную неудачу в связи с обязательным обменом советских рублей на новые российские банкноты. Кроме того, в начале 1990-х миллионы людей лишились своих сбережений из-за гиперинфляции. А в “черный вторник”, п октября 1994 года, курс рубля к доллару упал на 27 процентов. Многие россияне извлекли урок из этого периода и стали хранить свои сбережения в долларах.

Поэтому решение о том, чтобы исправить ситуацию с рублем, было принято российским правительством и Центробанком не без некоторого волнения. Первого января 1998 года российский рубль был деноминирован, что означало удаление последних трех нулей номиналов банкнот. Если раньше доллар стоил шесть тысяч рублей, то теперь стал стоить шесть. Это было чисто внешнее изменение, призванное стереть воспоминания о гиперинфляции и символизировать возврат к нормальной жизни. За несколько месяцев до этого были напечатаны миллиарды новых банкнот. Опасаясь еще одной паники, правительство и Центробанк потратили месяцы, готовя население с помощью рекламы и успокаивающих заверений. “Новые нули никогда больше не появятся на наших банкнотах”, – обещал Ельцин.

Ничего страшного не случилось. Деноминация прошла спокойно, без паники. Был преодолен еще один порог на пути к нормальной жизни, по крайней мере так казалось. Призраки прежней инфляции отступили. Чубайс гордо объявил, что Россия укротила рубль. “Мы имеем устойчивую валюту, у которой, кстати, тот же обменный курс, что и у французского франка”, – похвалялся он ^{514} . В феврале Чубайс сказал Ельцину, что хочет уйти из правительства; он уже долгое время отчаянно пытался сделать это. “Что с экономикой?” – спросил Ельцин Чубайса. По словам Чубайса, он заявил Ельцину, что уйдет из правительства без угрызений совести, потому что в течение года с экономикой не случится ничего плохого.

“В этом году экономика будет развиваться. Не произойдет никаких существенных событий, ни положительных, ни отрицательных”, – сказал Чубайс.

Он глубоко ошибался. Это была первая из многих ошибок, допущенных в тот беспокойный год Чубайсом, который не смог предвидеть, что Россия серьезно пострадает от перемен в мировой экономике. Он находился на том же плоту, что и магнаты, беспечно плывшие вниз по реке. России предстояло вскоре оказаться в когтях двух могучих драконов современной экономики, раздиравших страну на куски. Первым драконом был бурный рост внешнего долга. Вторым было непонимание того, что пришло время девальвировать рубль. Драконы подобрались к России ранней весной. Многие видели угрозу, но лишь очень немногие понимали, какой готовится удар и когда именно. Россия переживала “кризисы” настолько часто, что ее лидеры от них уже устали, они перестали реагировать на многочисленные предупреждения паникеров, а кроме того, правительство усугубило проблему тем, что слишком долго убеждало всех: никакой катастрофы не будет. Когда же она наступила, когда драконы напали, спасаться было слишком поздно.

Если бы в начале 1998 года можно было пролететь над Россией и описать ее экономику в терминах топографии, внизу открылись бы резко отличающиеся друг от друга миры. На территории, равной по площади Соединенным Штатам и Канаде, вместе взятым, российская экономика была разделена на несколько владений. Сельские районы оставались отсталыми и разобщенными. В провинциальных городах России царили хаос и неуверенность. Промышленность работала неэффективно; гигантские заводы в огромных количествах производили сталь и автомобили, но постоянно несли убытки. Рабочие, предприятия и правительство запутались в сетях бартера. Наличные деньги почти полностью исчезли из экономики. У крупных компаний доля бартера составляла 73 процента, и только 8 процентов налогов они платили наличными деньгами. Бартерные сделки крайне отрицательно сказывались на повседневной жизни, и это заставило двух американских ученых сделать вывод, что российская экономика становится “виртуальной”, а такие важные параметры, как цены, заработная плата и прибыль, не отражают действительного состояния дел ^{515} .

Наконец, пролетая над Москвой, можно было увидеть иной мир. До августа 1998 года город переживал бум. Москва была переполнена банками и биржами, магнатами и биржевыми маклерами, предметами роскоши и атрибутами власти. В Москве существовала собственная виртуальная экономика, наводненная легкими деньгами. В ней заправляли олигархи и их политические покровители. Их конфликты и прихоти находили отражение в московских средствах массовой информации, многими из которых они владели. Именно здесь, в бурно развивавшейся Москве, развернулся кризис 1998 года.

Проблемы начались с хронического беспорядка в российском правительстве. Государственный бюджет походил на черную дыру. Проще говоря, Россия изо дня в день тратила больше денег, чем имела. Лоббирование интересов сельского хозяйства, военно-промышленного комплекса, банков и огромных заводов советской эпохи приводило к выделению им огромных субсидий, при полной поддержке со стороны парламента, в котором доминировали коммунисты. В то же время ситуация со сбором налогов была катастрофической.

Уклонение от налогов стало распространенным явлением, потому что налоги были слишком велики, а уголовный кодекс не претерпел никаких изменений. Однако экономист Эл Брич указал на дополнительный фактор. Когда в экономике преобладали бартерные сделки и один завод обменивал произведенные им холодильники на снабжение электроэнергией в течение двух месяцев, а другой – металлические трубы на грузовик носков, было чрезвычайно трудно собрать налоги наличными деньгами. Брич подсчитал, что в 1997 году всего 60 процентов налоговых поступлений составляли наличные деньги и получить больше в условиях бартерной экономики было не легче, чем “выжать воду из камня”. В такой ситуации невозможно было собрать достаточно налогов, чтобы ликвидировать дефицит бюджета, сказал он; оставалось только еще больше сокращать расходы, но российские политики отказывались делать это. Кириенко пытался, но было уже слишком поздно ^{516} . Когда у правительства кончались деньги, оно просто прекращало выплачивать их населению. Россия жила не по средствам.

В тяжелые 1993 и 1994 годы дефицит покрывался просто за счет печатания большего количества новых денег, в результате нарастала гиперинфляция. Чубайс покончил с этим в 1995 году. Еще один способ покрыть дефицит состоял в получении кредитов Международного валютного фонда, пообещавшего предоставить кредит в размере ю миллиардов долларов сроком на три года, начиная с 1996 года и до переизбрания Ельцина ^{517} . В1993 году Россия нашла еще один способ финансирования дефицита без инфляции – она стала заимствовать деньги на рынках капитала. Внутри страны заимствование производилось с помощью высокодоходных государственных краткосрочных облигаций, известных как ГКО. ГКО стали символом безумия, творившегося во время бума на рынке акций и облигаций. Нарицательная стоимость обязательств была указана в рублях, а срок погашения составлял обычно три месяца или шесть месяцев. В мае 1993 года, когда их выпустили впервые, рынок был невелик. В конце 1994 года в обращении находились ГКО на сумму всего 3 миллиарда долларов. Но в конце 1996 года, года выборов, их общая стоимость увеличилась до 42,7 миллиарда долларов. В 1997 году, ставшем годом “молодых реформаторов”, невыплаченный долг по ГКО достиг 64,7 миллиарда долларов, а в середине 1998 года – 70 миллиардов долларов. В условиях повышения рисков в России, особенно накануне выборов 1996 года, доходность ГКО резко увеличилась, и это означало, что правительство должно было платить еще больше, чтобы занимать еще больше. Но высокая доходность имела свои преимущества: облигации были замечательным источником легких денег для российских банков и всех, кто мог приобрести их. ГКО отвлекали капитал, который должен был бы идти на производительные инвестиции. Виктор Хуако, работавший в компании “Орион Кэпитал Эдвайзорз Лтд.” в Москве, говорил мне, что российская компания, имевшая 200 миллионов долларов, очевидно, предпочла бы вложить их в ГКО, а не в новое оборудование. “Я могу вложить капитал в новое оборудование и через десять лет получить доход в размере 20 процентов годовых, – сказал он. – Или вложить капитал в ГКО и через полгода получить 100 процентов”. Выбор был в очередной раз в пользу легких денег.

Первоначально задуманные как средство получения государством заемных средств, ГКО превратились в ценные бумаги. Облигации приобрели новый смысл, стали частью нежизнеспособной схемы, построенной по принципу пирамиды, отчаянно нуждавшейся в новых инвесторах, чтобы расплатиться со старыми. Она мало чем отличалась от аферы с МММ. В 1994 году три четверти доходов от ГКО поступали в Министерство финансов и шли на покрытие дефицита, но к 1997 году 91 процент доходов использовался для погашения ранее выпущенных ГКО и только 9 процентов шли в бюджет ^{518} .

В 1996 году, после переизбрания Ельцина, для России открылись мировые рынки капитала. Как и Ходорковский, федеральное правительство России пристрастилось к западным займам. Для городов и областей соблазн также оказался непреодолимым ^{519} . Получив “зеленую улицу” от рейтинговых агентств “Стандард энд Пурз”, “Фитч инвесторз сервиз” и “Мудиз инвесторз сервис”, представители российского правительства вскоре начали разъезжать по свету, рекламируя еврооблигации, предназначенные для продажи иностранцам. Цена облигаций была указана в твердой валюте: долларах, немецких марках или итальянских лирах. Доходы от еврооблигаций поступали в российский бюджет, маскируя язвы и хаос дефицита в сфере внутренней экономики. В 1997 и 1998 годах Россия выпустила еврооблигации на общую сумму 14,9 миллиарда долларов ^{520} . Углубляющийся дефицит бюджета и займы с целью покрыть его, как внутренние, так и внешние, породили первого опасного дракона 1998 года – долг.

Потребовалось время, чтобы опасность стала очевидной. В 1997 году, в атмосфере лихорадочного энтузиазма, вызванного бумом на фондовом рынке, облигации ГКО пользовались большим спросом. Это были казначейские облигации, гарантируемые правительством, признак стабильности, неинфляционное средство получения средств на государственные расходы. Но вскоре в России поняли, что развивающийся рынок остается “горячим”, лишь пока сохраняется спрос. Иностранные инвесторы могли покинуть рынок почти сразу после своего появления на нем – и по причинам, совершенно не связанным с Россией.

Так и случилось. В 1990-е годы Ельцин оказывал повышенное внимание преуспевающей Южной Корее в ущерб обнищавшей Северной Корее, и его дипломатия дала результаты: южнокорейцы способствовали началу бума портфельных инвестиций. Но когда в 1997 году в Восточной Азии разразился финансовый шторм, южнокорейские инвесторы первыми покинули Россию. Они быстро ушли с рынка ГКО и забрали свои деньги из страны. Бразильские инвесторы последовали их примеру. Центральный банк России тщетно пытался компенсировать это, покупая ГКО на открытом рынке. В ноябре 1997 года Центробанк израсходовал колоссальное количество денег, стараясь стабилизировать рынок ГКО. В течение месяца его резервы сократились с 22,9 миллиарда долларов до 16,8 миллиарда долларов. За одну неделю он лишился 2 миллиардов долларов – пугающая потеря ^{521} .

Эта ошибка обошлась дорого, и Центробанк принял решение больше не пытаться оживить рынок ГКО, используя свои резервы только для того, чтобы поддержать рубль. Центробанк не располагал достаточными резервами, чтобы заниматься и тем и другим. Ельцин одобрил это решение, и оно вступило в силу і декабря. Сергей Алексашенко, занимавший в то время должность заместителя директора Центробанка, вспоминал, с каким волнением он наблюдал за реакцией инвесторов. Он с облегчением заметил, что на следующей неделе некоторые инвесторы вернулись на рынок ГКО и купили облигации еще на 400 миллионов долларов. По словам Алексашенко, он считал это “серьезным признаком того, что самые трудные времена остались позади” ^{522} . Он ошибался.

Чтобы и дальше привлекать инвесторов и таким образом покрывать дефицит бюджета, і января 1998 года российское правительство либерализовало рынок ГКО, облегчив приобретение ГКО иностранным инвесторам и разрешив им вывозить прибыль. Двери казино были теперь широко открыты: новые иностранные инвесторы заняли место южнокорейцев и бразильцев. Пирамида ГКО стала еще больше. К весне 1998 года иностранцам принадлежало 28 процентов ГКО.

Каждую среду Министерство финансов погашало ГКО, срок действия которых истек, но предотвратить развал пирамиды было непросто. Каждую неделю происходило следующее: государству приходилось занимать в среднем 8 миллиардов рублей, чтобы вернуть долг, подлежащий оплате. Чтобы сохранить доверие инвесторов, треть которых составляли иностранцы, каждую неделю приходилось реинвестировать достаточное количество денег для погашения облигаций с наступившим сроком. В условиях, когда олигархи вели войну друг с другом, бюджет нес потери, а азиатский кризис достиг Москвы, у инвесторов имелось много причин для беспокойства. По мере того как инвесторы теряли доверие к ГКО и переставали вкладывать в них деньги, государство задерживало погашение облигаций. Это приводило к еще большей потере доверия инвесторов и еще большим задержкам погашения. Долг рос как снежный ком.

Кризис усугублялся снижением мировых цен на нефть. Нефть была главным экспортным товаром России; в 1998 году цены на нефть упали по сравнению с 1997 годом примерно на 25 процентов, что привело также к снижению налоговых поступлений. Чтобы покрыть нехватку денежных средств, государству приходилось влезать в новые долги. Поворотный момент наступил і апреля 1998 года, когда Министерство финансов провело очередной еженедельный аукцион по продаже новых ГКО. Неожиданно денег, полученных от продажи нового выпуска облигаций, впервые оказалось меньше, чем требовалось государству для погашения ГКО, подлежащих оплате. Государству пришлось выделить еще 164 миллиона долларов только на то, чтобы рассчитаться с прежними инвесторами. Рынок ГКО, который, как предполагалось, должен был финансировать федеральный бюджет, теперь приходилось финансировать за счет бюджета. Разница между доходами от еженедельных аукционов и суммами, необходимыми для погашения ГКО, в мае составила 3,7 миллиарда рублей, в июне – 12,8 миллиарда, а в первые две недели июля – го миллиардов ^{523} . Дракон взревел.

Иностранным инвесторам нравился высокодоходный рынок ГКО, но они требовали гарантий. Номинальная стоимость ГКО указывалась в рублях, поэтому если в течение трех– или шестимесячного периода рубль обесценивался, инвесторы несли убытки. Они хотели обезопасить себя от этого риска, и Россия шла им навстречу, так как нуждалась в них. Центробанк одобрил применение финансового инструмента, известного под названием “долларовый форвардный контракт”, в соответствии с которым российские коммерческие банки за определенную плату брали на себя обязательства компенсировать любое потенциальное снижение курса рубля, обеспечивая страховку от девальвации. Долларовые форвардные контракты были очень прибыльными, пока рубль оставался устойчивым. Банки играли роль зазывал при российском государстве. “Заходите! – кричали они. – Большие прибыли! Вы без риска получите их в долларах, когда будете уходить!” Долларовые форвардные контракты привлекли к себе внимание некоторых магнатов, хотя и были сопряжены с риском. Позже московский суд, рассматривая спор между двумя банками по долларовым форвардным контрактам, признал их не полноценными финансовыми соглашениями, а азартной игрой на курсе рубля, добровольно заключенными пари, которые не могут служить основанием для исков.

К июлю 1998 года “Инкомбанк” Владимира Виноградова был самым крупным игроком, заключившим долларовые форвардные контракты на 1,8 миллиарда долларов, или примерно на треть общей суммы таких сделок. “ОНЭКСИМ-банк” Потанина имел форвардные контракты на 1,4 миллиарда долларов, а МЕНАТЕП Ходорковского – на 91 миллион долларов. Инвестиционная компания “Тройка-Дналог”, основываясь на отчетах банков, оценила общую сумму форвардов в 6,5 миллиарда долларов, но, возможно, она была выше. По данным другой компании, “Брансуик Варбург”, общая сумма составила 9 миллиардов долларов ^{524} . Ставка делалась на то, что курс рубля будет оставаться стабильным в течение полугода, и Центробанк фактически обещал, что так и будет.

Чубайс также верил в высокую стабильность рубля. Узкий “коридор”, установленный в 1995 году, в котором Центробанк обещал удерживать и удерживал обменный курс рубля по отношению к доллару, привел к достижению, которым он гордился больше всего, – к снижению инфляции. Это была не только экономическая цель. Для Чубайса и поколения молодых российских политиков и бизнесменов устойчивый рубль был символом их давнего стремления к норме. Их критиковали, называя жесткими “монетаристами” и “чикагскими мальчиками”, последователями Милтона Фридмана из Чикагского университета, но они ни о чем не жалели – они одолели ужасную инфляцию начала 1990-х ^{525} . Рублевый коридор, созданный вначале в качестве эксперимента, стал реальностью. В ноябре 1997 года Центральный банк пошел дальше и объявил, что будет сохранять стабильный курс рубля, удерживая его колебания в рамках 15 процентов, до 2000 года. Средний обменный курс в течение ближайших нескольких лет должен был равняться 6 рублям 30 копейкам за доллар. Это обещание стало сигналом для магнатов: Центробанк не будет девальвировать рубль.

Но хотя Центробанк обещал стабильность, внешний мир не стоял на месте. Снижение цен на нефть стало сказываться на торговом балансе России. Раньше Россия имела активный торговый баланс, потому что благодаря огромным запасам нефти и газа экспортировала гораздо больше, чем импортировала. Страна могла позволить себе импортировать многое из того, в чем нуждалась, но чего не имела: она была наводнена импортными продуктами питания, косметикой и электроникой. Поставляя нефть и газ, страна получала печенье “Орео”, шампуни “Л'Ореаль” и видеомагнитофоны “Сони”. В Москве и других больших городах половина всего продовольствия импортировалась. Многие из этих продуктов были дорогими и пользовались спросом у зарождавшегося среднего класса. До тех пор пока Россия имела активный торговый баланс, все было прекрасно и рубль оставался стабильным. Однако, когда стоимость экспортируемой нефти упала, профицит торгового баланса сократился. Чтобы удержать рубль на прежнем уровне, Центробанку приходилось каждую неделю расходовать свои резервы. Отношение мира к развивающимся рынкам, в том числе и к России, менялось. Иностранные инвесторы менее охотно вкладывали деньги в Россию, поэтому для их привлечения Центробанку приходилось предлагать более высокие ставки процента, что также истощало его резервы. Если бы курсу рубля позволили снизиться, скажем, до семи или восьми рублей за доллар, давление ослабло бы. Россия смогла бы справиться с переменами в мировой экономике, если бы была более гибкой.

Но с точки зрения экономической и политической элиты России, идея девальвации рубля в начале 1998 года противоречила всему, ради чего они работали. Чубайс, председатель Центробанка Сергей Дубинин и его заместитель Алексашенко смертельно боялись, что девальвация приведет к панике и политическому перевороту. Девальвация могла стоить им их должностей. Для олигархов, экспортировавших нефть и полезные ископаемые, она была выгодна, так как они продавали нефть за границу за доллары и их расходы в рублях, например на выплату заработной платы на нефтеперерабатывающем заводе, сократились бы. Но гораздо больше беспокоило то, что от девальвации пострадали бы банки с большими портфелями западных кредитов и долларовыми форвардными контрактами. Их финансовые обязательства были в долларах, а активы – в рублях. Если бы рублевые активы обесценились, им было бы трудно вернуть долларовые долги.

Девальвация стала вторым драконом, и элита – особенно Чубайс, Центробанк и некоторые из магнатов – была категорически против нее. Именно об этом они сказали Андрею Илларионову в начале 1998 года.

Илларионов был независимым экономистом, радикальным сторонником свободного рынка, в прошлом советником Черномырдина. Став директором небольшого исследовательского центра – Института экономического анализа, – он работал в тесном, заваленном документами офисе из двух комнат, расположенном в центре Москвы. Илларионов пользовался репутацией вспыльчивого человека, имеющего собственное мнение по всем вопросам. Он ругал российских политиков, часто критиковал Центробанк и не давал покоя реформаторам, постоянно напоминая о том, что Россия не довела до конца либеральную реформу, сохранив, по его мнению, слишком много пережитков социализма. Уже в 1994 году он заявлял, что “шоковой терапии” вообще не было. Младореформаторы не любили выслушивать подобные упреки.

Не понравилось им и то, что Илларионов сказал весной 1998 года. Он изучил статистические данные: импорт и экспорт, резервы Центрального банка и денежную базу. Его особенно встревожило снижение валютных запасов Центробанка, состоявших из золота и иностранной валюты, в основном долларов. Для прогнозирования стабильности рубля Илларионов воспользовался простым критерием. Он сравнил запасы Центробанка с общей денежной базой, с денежной массой в целом. Сокращение запасов было предупреждением, сигналом о том, что рубль может стать нестабильным ^{526} . Илларионов впервые упомянул о возможном снижении стабильности рубля в информационном бюллетене своего института за ноябрь 1997 года. К весне его беспокойство усилилось. Он пришел к выводу – со свойственной ему категоричностью, – что девальвация неизбежна и что будет лучше осуществить ее раньше и постепенно, а не позже и резко. Следовало действовать так, как выпускают пар из котла, – лучше делать это медленно, не позволяя ему взорваться.

Илларионов знал, что вопрос о девальвации был весьма щекотливым, в особенности если учесть, что в прошлом Россия неоднократно переживала панику, связанную со своей национальной валютой. Он начал осторожно убеждать правительственных чиновников, что следует рассмотреть такую возможность. Он встречался с заместителями министра финансов, чиновниками, представителями кремлевской администрации. Иногда он пользовался заранее подготовленными таблицами, но обычно предпочитал отображать свои идеи на чистом листе белой бумаги. “И реакция, первая реакция была абсолютно тупой, совершенно тупой”, – рассказывал он. Все чиновники говорили ему, что девальвации не будет. Почему? “Потому что мы решили, что девальвации не будет”.

“Это было так странно, – говорил мне потом Илларионов. – Ведь все эти люди были такими молодыми, продвинутыми, такими открытыми для новых идей, для Запада – для всего. И в то же время в них было столько невежества и гонора; они считали, что знают все”. Через двадцать минут после того, как Илларионов начинал свое выступление, чиновники прерывали его: Центробанк обещал, что не будет никакой девальвации. Еще через двадцать минут они кивали. Возможно, он был прав.

“Они сидели и говорили: хорошо, возможно, но у нас к вам есть одна просьба”, – вспоминал Илларионов. Просьба была всегда одна и та же: “Пожалуйста, не рассказывайте этого журналистам!” Российские чиновники боялись паники. “Не привлекайте внимания общественности”, – предупреждали они его ^{527} .

Особенно не желало прислушиваться к словам Илларионова руководство Центробанка. Его председатель Дубинин руководил завершающим этапом борьбы с гиперинфляцией и только что закончил успешную деноминацию рубля, не вызвав при этом паники. Зачем создавать ненужные проблемы? Один из чиновников Министерства финансов сказал мне, что разговоры о девальвации приводили Дубинина в оцепенение. “Он очень боялся заниматься чем-то подобным. Он просто не мог сделать это”.

Чубайс доверял Дубинину и Алексашенко и в начале 1998 года совершенно неправильно оценивал состояние экономики. Илларионов выступил с предложением произвести девальвацию перед малочисленным клубом либеральных экономистов, возглавляемых Гайдаром. Как вспоминал Петр Авен, когда Илларионов закончил свое выступление, “Гайдар и Чубайс только рассмеялись” ^{528} (впрочем, позднее Чубайс говорил мне, что его там не было.)

Чубайс был ослеплен признаками роста экономики. Рост означал “качественные” изменения к лучшему. Должно было произойти “изменение уровня жизни, изменение соотношения между богатыми и бедными, изменение динамики инвестиций, изменение основы роста, изменение ситуации с неуплатой налогов. Все должно было измениться” ^{529} .

Чубайс с гордостью смотрел на достигнутое: Россия получила доступ на мировые финансовые рынки, российские компании заключали сделки с такими компаниями, как “Голдман Сакс”; инфляция, представлявшая серьезную угрозу на протяжении последних пяти лет, была побеждена. Чубайс не видел необходимости отказываться от всего этого ради девальвации. Он просто не считал, что девальвация неизбежна, и боялся, что ущерб будет огромным, особенно для банков, олигархов и Ельцина. “Что в то время означало проведение девальвации? – рассказывал мне позже Чубайс. – Девальвация даже на 20 или 25 процентов означала бы полное банкротство банковской системы страны”. Больше всего Чубайс боялся негативных политических последствий. “Мы столкнулись бы с массовым недовольством населения, – сказал он. – Протесты, непонимание, неприятие подобного решения – последствия были бы совершенно ужасными”.