Текст книги "Олигархи. Богатство и власть в новой России"

Автор книги: Дэвид Хоффман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 48 страниц)

Поставщики также вязли в тенетах насилия и принуждения. “Директора одного из шинных заводов, не сразу сообразившего что к чему, поставили на подоконник и спросили, знает ли он, на каком этаже находится его кабинет и каково расстояние до асфальта. Директор дрогнул и тут же подписал отгрузку составов с шинами, даже не спрашивая, когда и как за них заплатят”.

По мере того как завод погружался в трясину беззакония, методы, применявшиеся для выкачивания денег, становились все более разнообразными. Одним из самых распространенных был реэкспорт. Иванов и другие рассказывали, что им пользовался и Березовский. Березовский убеждал меня, что ЛогоВАЗ этим “никогда не занимался”. Но это был один из самых распространенных способов разбогатеть за счет завода в годы, когда Березовский был связан с АвтоВАЗом.

Березовский рассказал мне о своем собственном амбициозном плане. Он заключил сделку с АвтоВАЗом и Каданниковым, которая во много раз увеличила его капитал и привела к тому, что он со временем стал одним из богатейших людей в России. Вместо того чтобы иметь дело с мелкими партиями по сто-двести автомобилей, Березовский уговорил завод передать ЛогоВАЗу на реализацию десятки тысяч машин. По словам Иванова, первая партия состояла из 35 тысяч “жигулей”. Березовский сказал мне, что по условиям сделки десять процентов их стоимости выплачивались сразу, а остальное – через два с половиной года.

Хитрость заключалась просто-напросто в том, что Березовский собирался расплатиться с АвтоВАЗом рублями, а гиперинфляция была уже не за горами. Это означало, что рубли, которыми он в конце концов заплатил за машины, стоили гораздо меньше, чем тогда, когда он их покупал.

Например, в январе 1993 года оптовая цена “жигулей” модели “ВАЗ-2104” составляла 1,9 миллиона рублей, или-около 3321 доллара ^{128} . Розничная цена этой машины в ЛогоВАЗе также в январе 1993 года составляла 4590 долларов. Таким образом, торговая надбавка равнялась 1269 долларам за каждую машину ^{129} . В течение следующих двух с половиной лет инфляция привела к тому, что курс рубля по отношению к доллару, который в момент заключения Березовским сделки составлял 527 рублей за доллар, снизился до 4726 рублей за доллар ^{130} . Это значило, что Березовский купил машины за гроши, заплатив за них деньгами, которые быстро превращались в туалетную бумагу. (Можно взглянуть на эту сделку с другой стороны: после первоначального платежа Березовский соглашался платить позже по 2989 долларов в рублевом эквиваленте за каждую машину, но на самом деле, после двух с половиной лет инфляции, он заплатил всего 360 долларов за машину в рублевом эквиваленте.) Он знал, что делает. Если он взял для реализации 35 тысяч автомобилей и заработал на каждом, по скромным оценкам, з тысячи долларов, то, с учетом торговой надбавки и разницы курсов, сделка принесла ему 105 миллионов долларов.

“Конечно, нам было выгодно вернуть деньги как можно позже, потому что они обесценивались, – сказал мне Березовский. – Мы понимали, что идет мощный процесс инфляции. Рубль обесценивался. Экономисты АвтоВАЗа этого не понимали”.

“Мы учитывали то, чего не учитывали все прочие посредники”, – говорил Березовский. Несмотря на хаос, царивший за воротами завода, и бандитов, толпившихся прямо у конвейера, ЛогоВАЗ создал сеть агентств по продаже автомобилей и, по словам Березовского, оказался вне конкуренции. Мелкие гангстеры, бравшие машины на реализацию, вообще ничего не платили заводу.

“Мы первыми в России создали рынок, настоящий автомобильный рынок, – заявил Березовский. – Раньше он существовал только в таком виде: вот государственная цена, вот цена “черного рынка”. А мы создали настоящий рынок. Любой человек может прийти в магазин и купить машину. Это и есть рынок, верно?” Спустя годы Каданникова спросили, не жалеет ли он, что передал машины Березовскому. “Я не могу жалеть об этом, – ответил он. – Я понимал, почему мы передаем им машины для продажи. Раньше у нас не было продажи, было распределение. Потом все развалилось. На своей территории мы можем разместить не более ю тысяч автомобилей. Такое количество мы выпускаем за три дня. Нам нужно было найти место для других автомобилей, чтобы завод мог продолжать работать. ЛогоВАЗ предложил нам свою дилерскую сеть”. Каданников отдавал машины практически даром, позволяя все больше и больше обескровливать АвтоВАЗ.

Но даже став крупнейшим агентом по продаже “жигулей”, Березовский на этом не успокоился. Однажды, пребывая в философском настроении, он процитировал слова Андрея Сахарова, сказавшего, что “смысл жизни в развитии”. Березовский стремился к развитию. В “Большой пайке” Дубов отмечал, что “взрыв неконтролируемой деловой активности” на АвтоВАЗе представлял “серьезную угрозу. Было очевидно, что руководство завода, оказавшись под разными бандитскими “крышами”, не могло предпринять никаких конструктивных действий”.

Сам завод также был ценной добычей. В 1991 году компании “Беар Стернс” с Уолл-стрит было поручено произвести оценку АвтоВАЗа для потенциальных иностранных инвесторов. В отчете ничего не говорилось о членах преступных группировок у ворот завода, а подчеркивались его достоинства: завод был в три раза больше среднего автомобильного завода в США, имел четыре сборочных конвейера, его производительность составляла 740 тысяч автомобилей в год, и находился он в стране, где приобрести машину мечтали все. В Советском Союзе одна машина приходилась на 22,8 человека, а в США – на і, 7 человека ^{131} . По словам Дубова, Березовский “решил поставить на карту все и завладеть заводом” ^{132} .

Глава 7. Владимир Гусинский

К началу перестройки Владимир Гусинский оказался в тупике. Легко ранимый и очень эмоциональный молодой человек, Гусинский окончил режиссерский факультет театрального вуза, но не смог найти работу в московских театрах. Он был евреем и считал антисемитизм той никем не называемой причиной, по которой перед ним захлопывались все двери. Режиссеры-евреи успешно работали в советских театрах, но не Гусинский. Он занимался организацией концертов и культурных мероприятий и даже помогал в организации культурной программы для Игр доброй воли в 1986 году. Ситуация ухудшилась после того, как из-за безобидной шутки он испортил отношения с московским городским комитетом партии. Он послал их к черту.

В середине 1980-х Гусинский оказался не у дел. Имея машину, занимался частным извозом, отвозил пассажиров в новый международный аэропорт и обратно, зарабатывал деньги для жены и маленького сына и надеялся начать жизнь с начала.

Однажды поздно вечером Гусинский вышел из машины, чтобы выкурить сигарету. Совершенно случайно он остановился у трамвайного парка. Его взгляд задержался на площадке, где стояли большие электрические трансформаторы.

“Я повернулся и неожиданно увидел перед собой золотую жилу, – вспоминал он. – Что это было? Огромная двухметровая деревянная катушка с намотанным на нее медным кабелем. Медный кабель использовался при изготовлении электрических трансформаторов для трамваев. Это была чистая медь. И я понял: вот оно, золотое дно!”

Золотым дном оказались медные браслеты, которые в то время вошли в моду. Они немного напоминали восточные украшения, и считалось, что они защищают от болезней и злых духов. Гусинский посмотрел на деревянный барабан с медным кабелем, являвшийся государственной собственностью, и почти даром приобрел три штуки. На окраине Москвы он нашел простаивающий завод, где имелись штамповочные прессы. За некоторую сумму наличными заказал на закрытом военном заводе высококачественные формы для штамповки. Вскоре заработали шесть штамповочных прессов.

Гусинский создал кооператив и быстро стал советским королем медных браслетов. На незатейливых браслетах было выбито изображение двух маленьких драконов и слово “Металл”, название только что созданного предприятия Гусинского. Штамповочные прессы работали круглосуточно в три смены, каждый из них совершал шесть ударов в минуту. Вскоре кооператив штамповал 51 840 браслетов в день. Изготовление одного браслета обходилось ему в три копейки, а продавал он их по пять рублей за штуку. За один день он получал прибыль в размере 259 200 рублей, что более чем в пятьсот раз превосходило месячную зарплату доктора наук, работающего в ведущем институте. “В те дни, – вспоминал он, – это была огромная прибыль”. Гусинский сколотил свое первое состояние и начал жизнь заново ^{133} .

Он родился 2 октября 1952 года и был единственным ребенком в одной из миллионов советских семей, познавших ужас репрессий. Дедушка Гусинского по линии матери был расстрелян во время сталинских чисток. Его бабушка провела десять лет в ГУЛАГе, и после войны ей, по приговору суда, запрещалось жить ближе чем в ста километрах от Москвы. Тем не менее мать Гусинского и ее сестра смогли, не привлекая к себе внимания, приехать в Москву и жили у друзей. Мать даже посещала занятия в Московском институте нефтехимической и газовой промышленности им. И.М. Губкина и не была арестована. Отец Гусинского, Александр, не имел высшего образования. Во время войны он служил в Красной армии, а потом работал на заводе, выпускавшем режущие инструменты.

Гусинский и его родители жили в восемнадцатиметровой комнате в рабочем квартале. Мальчишкой ему часто приходилось чувствовать, как его переполняет обида. “Я был подростком, но уже знал, что слово “жид” – оскорбление, – рассказывал мне Гусинский. – Сначала я очень боялся драться. Я думал, что если сильно ударю своего противника и причиню ему боль, то он наверняка ударит меня еще больнее, поэтому я боялся. А потом случилось так, что какие-то ребята, немного постарше, загнали меня во дворе в угол и начали дразнить и оскорблять. Я помню это странное чувство, неожиданное чувство полной свободы. Мне было не важно, что они сделают со мной”. На этот раз Гусинский дал сдачи, решив, что должен защищаться, “пока есть возможность”.

“Больше я никогда не боялся драться, улица на улицу, двор на двор”, – вспоминал он. Однажды после работы во дворе собралась группа взрослых мужчин, чтобы выпить водки и поиграть в домино. Гусинскому было десять или одиннадцать лет. Он возвращался домой из школы, и мужчины заметили его. “Вон идет жиденок”. Гусинский пришел в ярость. Он схватил кусок железной трубы и бросился на обидчиков, которые побежали от него, боясь, что он сошел с ума. “Я плакал и гонялся за ними с трубой по всему двору, – вспоминал Гусинский. – Я плакал от ярости и оскорбления, а не от страха”.

Гусинский рос “на улице”, как рассказывал он сам. “Меня воспитала улица. Я родился на улице и научился защищать себя на улице”.

Получив хорошие знания по математике в средней школе, он снова испытал предвзятое отношение к себе, когда попытался поступить на факультет [экспериментальной и] теоретической физики Московского инженерно-физического института. Это престижное учебное заведение готовило специалистов для советского военно-промышленного комплекса, и евреи там были не нужны. “Я действительно хорошо знал математику и физику. Я был абсолютно уверен в себе. Мне все говорили, что евреев они не принимают”. Гусинский проигнорировал все советы. Он подал документы, но не прошел. Он был обижен и рассержен.

Тогда Гусинский поступил в Московский институт нефтехимической и газовой промышленности им. И.М. Губкина, потому что там училась его мать. В институте, который студенты любовно называли керосинкой, Гусинский был плохим студентом. “Мне было неинтересно, – признавал он. – Я был обижен на всех, на весь мир”. Гусинский не закончил учебу в Институте им. Губкина. По его собственным словам, он занимался фарцовкой на черном рынке: торговал импортными джинсами и аудиокассетами, обменивал деньги иностранным туристам. Гусинский вспоминал, что не мог привыкнуть к роли так называемого спекулянта. “Я покупал несколько пар джинсов, а потом пытался продать их, но так получалось, что я продавал их дешевле, чем купил”, – печально поведал он мне. Гусинский часто шутил, что не создан быть уличным торговцем. Однако позже он продемонстрировал такие способности к предпринимательской деятельности, что они полностью компенсировали отсутствие навыков торговли джинсами.

Бросив институт, Гусинский в 1973 году пошел в армию, где в звании младшего сержанта служил в химической разведке. Эти подразделения предназначались для проникновения в зону боевых действий после применения химического или биологического оружия. Самые яркие воспоминания об армии были связаны у Гусинского с тем, что ему приходилось постоять за себя. “В армии у меня были отличные отношения со всеми, кроме полных идиотов и негодяев, – вспоминал он. – В армии мне всего лишь выбили несколько зубов. Ничего ужасного там не было, обычные драки. Бывает. За два года в армии я приобрел единственное умение – постоять за себя”.

После армии он вернулся в Москву. Друг уговаривал его поступать в еще один престижный институт – в Государственный институт театрального искусства. Гусинский ответил, что не читал ни Станиславского, ни Шекспира, ни Мольера. Но до вступительных экзаменов оставалось два месяца, и он решил попробовать. Он проводил ночи за книгами. “Пустяки, ты поступишь”, – убеждал его друг, но Гусинский боялся, что и в этом институте евреев не жаловали. Театр, как и кино, был под строгим контролем коммунистической партии.

Устные экзамены принимал известный режиссер Борис Равенских, главный режиссер московского Малого театра. На экзамен Гусинский, все такой же худой и злой на весь мир, пришел раньше Равенских. Вместе с Гусинским пришел Валерий Белякович, студент театрального института.

“Почему вы хотите учиться на театрального режиссера?” – спросил Гусинского Равенских.

“Хочу понять жизнь, – ответил он. – Меня в этой жизни многое удивляет”.

“Что удивляет вас больше всего?” – спросил Равенских.

“Отсутствие взаимопонимания между людьми, – ответил Гусинский. – Люди потеряли способность понимать друг друга” ^{134} .

Равенских сразу же заинтересовал этот настойчивый молодой человек, единственный во всей группе, не имевший актерского опыта.

“Он был убежден в том, что театральный режиссер – это человек с жизненным опытом, – вспоминал Гусинский. – Он выбирал людей, полагаясь на интуицию. И он сказал мне: “Я возьму вас”.

Но и тут не обошлось без антисемитизма. “Что вы делаете? – сделал Равенских замечание один из партийных функционеров. – Из пятнадцати человек, принятых в этом году, трое евреи!” По словам Гусинского, Равенских не любил, когда на него давили. И он упрямо настаивал на том, чтобы Гусинский остался в группе.

В институте Гусинский был неистощим на шутки и занимался множеством разных дел. Несмотря на привычный дефицит, Гусинский раздобыл для институтского театра белую краску, нашел пару динамиков и смонтировал акустическую систему. Когда его группе понадобился магнитофон, он раздобыл и его. Он приносил друзьям редкие или запрещенные пластинки. “Он подарил мне пластинку группы “Крокус”, выпущенную в Польше, – вспоминал Белякович. – Такая музыка была под запретом, очень дорогой подарок. Даже польскую пластинку достать было невозможно. Других пластинок у меня не было”. Во время обеденного перерыва Гусинский часто сажал пятерых институтских товарищей в свою машину – машина была только у него, – и они уезжали куда-нибудь из института.

“Гусинский постоянно водил нас в театры. У него везде были связи, – вспоминал Белякович. – В то время было трудно достать билеты, это всегда было трудно”. Попасть же в знаменитый московский театр “Ленком” было практически невозможно, но Гусинскому удалось договориться о посещении генеральной репетиции пользовавшейся огромной популярностью рок-оперы “Юнона и Авось”. В то время она казалась новым словом в театральном искусстве, так как была свободна от идеологии. Гусинский велел своим однокашникам прийти к “Лейкому” в 10:30 утра и ждать снаружи, пока он не подаст знак: “Когда я свистну, идите ко мне!”

Вскоре Гусинский провел их в зрительный зал и посадил прямо за режиссером. Фамилию Гусинского часто сокращали, так что оставалось просто “Гусь”. “Он мог попасть куда угодно, – рассказывал Белякович. – Мы спрашивали его: “Гусь, можешь достать билеты?” Он просил подождать, у него было много знакомых. Он отличался общительностью и обширными связями, но провести двенадцать человек – это был высший класс! Он сказал, что мы театральные режиссеры и нам необходимо присутствовать”.

Его учитель, Равенских, произвел впечатление на Гусинского. Ра-венских не позволял командовать собой и был готов экспериментировать даже в жестких идеологических рамках советского театра. Однажды Равенских получил указание поставить на сцене Кремлевского Дворца съездов написанные анонимным литературным поденщиком приторные военные мемуары Брежнева “Малая земля”. Книга рассказывает о том, какую роль сыграл Брежнев в боевых действиях, в ходе которых Восемнадцатая армия захватила и 225 дней удерживала Малую землю, плацдарм на берегу Черного моря. После прихода к власти Брежнева значение этого сражения стали преувеличивать, хотя Брежнев не совершил ничего выдающегося. Равенских поехал на места боев, чтобы поразмыслить о полученном задании. Он не хотел заниматься этим, но отказываться было бы рискованно. Вернувшись в Москву, он заявил, что ставить спектакль не может и не будет: роль Брежнева в книге была слишком переоценена.

Студентам, учившимся в институте у Равенских, иногда удавалось немного сместить границы дозволенного. В институте они могли дышать свободнее, чем на официальной сцене. Гусинский и студенты из его группы прочитали и поставили отрывок из пьесы Николая Эрдмана “Самоубийца”, черной комедии о простом советском гражданине, доведенном до отчаяния и решившем покончить с собой, но в последний момент струсившем. Пьеса была запрещена в 1932 году и в Советском Союзе никогда официально не ставилась.

В качестве дипломной работы студенты должны были поставить спектакли уже не в институте, а в настоящих театрах. Москва – центр театральной жизни, но студентам практически невозможно поставить свои дипломные пьесы в столице. Для выполнения дипломной работы Гусинский поехал в Тулу, фабричный город, расположенный к югу от Москвы. В сезоне 1979/80 года всегда энергичный, худой и эмоциональный Гусинский поставил в Тульском государственном драматическом театре пьесу “Тартюф” французского драматурга XVII века Жана Батиста Мольера. В афише было указано, что это – комедия, экспериментальная одноактная пьеса, поставленная студентами. Важно было то, что пьеса включала в себя фрагменты из книги о Мольере, написанной русским писателем и драматургом Михаилом Булгаковым в конце 1929 года. Гусинский хорошо понимал, что Булгаков сосредоточил внимание на отношениях между артистом и властью, между Мольером и Людовиком XIV. О напряженных отношениях между артистом и диктатором Булгаков хорошо знал сам, испытав немало душевных мук и страданий в первые годы сталинской эпохи. Его пьесу о Мольере репетировали четыре года, но после того как было дано всего семь спектаклей, она была запрещена.

К 1979 году Булгаков уже не был в полной мере запрещенным писателем, но неофициально к нему по-прежнему относились с неодобрением. Пьеса, поставленная Гусинским в Туле, пользовалась популярностью отчасти потому, что тоже выходила за рамки разрешенного властями. Зрители заходили в зал под звуки гитары или оркестра. Энергичный Александр Минкин, бородатый театральный критик, позже ставший известным московским журналистом, учился в институте одновременно с Гусинским. Минкин специализировался на теории и критике, а Гусинский готовился к практической работе театрального режиссера. Минкин рассказывал мне, что Гусинский попросил его приехать в Тулу на премьеру (на электричке до Тулы четыре часа езды!), но он отказался. “Я не сомневался, что это будет ужасно, что получится полная ерунда, – вспоминал Минкин. – Я не считал его хорошим режиссером”. “К тому же, – добавил он, – Мольер всегда очень скучен. Он классик, но скучный. Поэтому я не верил ни в Гусинского, ни в то, что он может поставить Мольера” ^{135} .

Но потом Минкин передумал и поехал в Тулу, а постановка Гусинского оказалась успешной. “Я так много смеялся, что даже живот заболел, – вспоминал Минкин. – Все было сделано с таким вкусом и с таким юмором!” Как писала газета “Московские новости”, в театре каждый вечер был аншлаг, а тульская молодежь только и говорила что о “Тартюфе” ^{136} . Гусинский был душой всего предприятия, он допоздна работал с актерами, развозил их по домам на своей машине и снабжал колбасой, которую привозил из Москвы.

В Туле Гусинскому повезло: власти разрешили ему поставить пьесу, звучащую явным диссонансом для тренированного слуха советского пропагандиста. К тому же Гусинский вставил в спектакль сонеты Шекспира, а в финале звучал сонет, резко осуждавший авторитаризм.

“Спектакль был не против советской власти, он был о восстании человека, художника, против любой власти, – вспоминал Гусинский. – Он не был антисоветским, просто все они сошли с ума, вся наша чертова советская власть, все эти коммунисты. Они считают, что все, что не укладывается в определенные рамки, направлено против них”. Гусинский повез свой спектакль в Киев, где после нескольких представлений городской комитет партии запретил его как антисоветский. Партийные руководители написали жалобу в Москву, в Центральный комитет. “Наверное, именно тогда я понял, что не могу ходить строем”, – вспоминал Гусинский, имея в виду строгое подчинение, которого требовала партия.

“Гусинский упрямо хотел поставить следующий спектакль в Москве, – рассказывал мне Минкин. – Год за годом он ходил и кланялся всем: Министерству культуры СССР, Министерству культуры РСФСР, Управлению культуры Москвы. Он побывал везде, включая все театры. Он просил предоставить ему сцену. Он просил главных режиссеров, руководителей театров – безрезультатно. Каждую неделю он надеялся, потому что ему кто-то что-то обещал. Он все время ждал. Прошло еще полгода, и опять ничего. Он начал заново, и снова ему что-то обещали, и он снова ждал. Это было ужасно. Он ничего не делал! Его энергии хватило бы на атомную бомбу, но она не имела выхода”.

Театральный мир Москвы был переполнен. В условиях острой конкуренции Гусинскому было бы очень трудно пробиться в него при любых обстоятельствах. Он имел хорошие связи, поскольку был учеником Ра-венских и знаменитого Юрия Любимова, режиссера Театра на Таганке. Но все же он не мог преодолеть преграды и поставить спектакль в Москве. Гусинский считал, что причиной был антисемитизм и, возможно, недостаток таланта. “Я – еврей. Это было неприемлемо. К тому же, по правде говоря, я был не очень талантливым режисером”.

В начале 1980-х Гусинский тщетно искал место в театре. Поиски были долгими и безнадежными. “Он много раз говорил мне: “Это моя последняя попытка, – вспоминал Минкин. – Если они снова обманут меня, если они не дадут мне поставить пьесу, уйду в администраторы, с меня довольно”.

Он нашел себе работу, связанную с организацией общественных развлекательных мероприятий: концертов и спортивных соревнований. Являясь режиссером культурной программы московских Игр доброй воли, организованных Тедом Тернером в 1986 году, занимался постановкой церемоний открытия и закрытия, проведением представлений для иностранных участников в Кремлевском Дворце съездов. У него появились хорошие связи в комсомоле и КГБ. Но когда годы спустя я спросил его об этом, он сказал, что ему было скучно. “Я просто зарабатывал деньги”, – сказал он.

Минкин выразился более резко. “Чушь собачья, – сказал он, вспоминая о мероприятиях, организованных Гусинским. – Театральному режиссеру заниматься чем-то подобным просто ужасно. Разве это работа для режиссера – показывать девушкам, как надо маршировать и подбрасывать какие-то дурацкие палки? Нет, это невозможно”. Минкин вспоминал, как в начале перестройки Гусинский еще мечтал найти работу в театре, надеясь, что смена политических настроений откроет для него какую-то возможность. Но однажды участие в организации массовых мероприятий закончилось для него неприятностями из-за куска черной ленты.

В начале перестройки Гусинский занимался организацией Дня театра под эгидой городского комитета комсомола. На широком главном проспекте Москвы, который назывался тогда Калининским проспектом, Гусинский устроил несколько маленьких тематических кафе под открытым небом: одно – для писателей, одно – для артистов, одно – для музыкантов. “Все шло хорошо, потому что это был день культуры, и я очень серьезно относился ко всему, что говорил Горбачев”. Не изменилось одно: партия строго контролировала все общественные места, особенно улицы, площади, здания. Калининский проспект был тогда особенной улицей – трассой, по которой партийные лидеры приезжали в Кремль. Артисты, помогавшие Гусинскому, решили изменить внешний облик Калининского проспекта и развесили на деревьях черную ленту. Это был безобидный жест, но каких-то сотрудников КГБ невысокого ранга он обидел. Горбачев, проезжая в своем лимузине в Кремль, мог заметить это! Они вызвали Гусинского в горком комсомола и обвинили его в антисоветской деятельности. Как уже много раз случалось раньше, Гусинский ощетинился. Он бросился в атаку. Он спорил с комсомольскими руководителями, требовавшими, чтобы он изменил то одно, то другое в соответствии с линией партии. Они настаивали на том, чтобы он извинился перед членами горкома.

Гусинский взорвался. Он кричал, что они дураки, что их родители были дураками и умрут они дураками. Он ушел, хлопнув дверью. День театра должен был состояться через два дня. Некоторые мероприятия отменили, а остальные наводнили сотрудники службы безопасности в форме и в штатском – тактика, способная нагнать скуку на любое публичное действо. Сотрудникам КГБ хотелось посадить этого нахального молодого человека, Гусинского, под замок и выбросить ключи, но, как сказал мне годы спустя сам Гусинский, у них ничего не получилось. “Им не дали меня съесть, скажем так, – вспоминал он. – Больше постановкой массовых мероприятий я не занимался, это было последнее. Но их лишили возможности покончить со мной”.

Этот эпизод оказался ценным уроком для Гусинского. Он понял, что ему нужно поддерживать хорошие отношения с людьми, имеющими власть, даже если он презирает их. В то время его незаметно опекал высокопоставленный партийный чиновник Юрий Воронов, заместитель руководителя отдела культуры Центрального комитета КПСС. Был еще один эпизод. По словам его близкого друга, Гусинского в тот период уличили в незаконной торговле валютой. Обвинения против Гусинского выдвинуты не были, но, как рассказывал друг, в результате этого конфликта с властями Гусинский установил тесные контакты с некоторыми сотрудниками КГБ. Гусинский обратил на себя внимание Филиппа Бобкова, заместителя председателя КГБ и начальника знаменитого Пятого управления, боровшегося с диссидентами. Бобков, в обязанности которого входило наблюдение за интеллигенцией, возможно, счел Гусинского ценным источником информации о том, что происходит в театральном мире. Через много лет Бобков стал одним из руководителей корпорации Гусинского. Гусинский учился приобретать высокопоставленных друзей ^{137} .

Мир первых московских кооперативов был диким и непредсказуемым. В советские времена любая предпринимательская деятельность рассматривалась как преступление, и к первым бизнесменам относились с большим подозрением, как к ловким пронырам, живущим за счет общества, шайке мошенников, склонных к рискованным аферам. В 1988 и 1989 годах Гусинский идеально соответствовал этой категории людей – он обладал воображением и смелостью. Его практически мгновенный успех с медными браслетами показал ему, как можно быстро заработать деньги, а урок, извлеченный из скандала с черной лентой, напомнил о другой важной составной части успеха – связях. Коммунистическая партия по-прежнему была повсюду, власть и влияние необходимо было покупать. Гусинский понял, что заработать деньги можно только при наличии полезных знакомств. Честолюбивый бизнесмен не может просто запереться, укрывшись от всех. Ему нужна поддержка чиновников и политиков, нужны друзья в КГБ и в милиции. Гусинский одним из первых заинтересовался связью между богатством и властью. Он искал дружбы с политиками и сотрудниками спецслужб, поддерживал отношения с ними и использовал их.

Поначалу ощущение собственного могущества и абсолютной свободы, возникавшее у того, кто делал деньги, полагаясь всего лишь на собственную изобретательность и письменное разрешение влиятельного лица, пьянило его. Хорошо заработав на браслетах, Гусинский открыл новый кооператив, занимавшийся изготовлением дешевых статуэток, копий известных русских произведений искусства, отлитых из гипса и покрытых тонюсеньким слоем меди. Как и в случае с браслетами, затраты были минимальными, а доходы фантастическими. Копии были великолепными, если не знать о находившемся внутри гипсе. Фигурки, украшавшие капоты импортных автомобилей, также пользовались большой популярностью; он заработал кучу денег на копиях фигурки с капота “ягуара”. Но для того чтобы делать копии с произведений русского искусства, ему нужна была поддержка. Он хотел официально экспортировать эти копии, а значит, иметь дело с твердой валютой, и это была еще одна причина, по которой ему нужна была поддержка. Более того, Гусинский официально зарегистрировал свой кооператив как входящий в состав Советского фонда культуры, членом правления которого была Раиса Горбачева. В соответствии с советскими законами государственный фонд не мог заниматься коммерческой деятельностью; если бы он нарушил закон, это могло бы иметь неприятные последствия. Гусинский снова нашел способ использовать свои знакомства. Он обратился к Воронову из Центрального комитета, защитившему его во время скандала с черной лентой, и сумел получить письменное разрешение советского премьер-министра Николая Рыжкова на экспорт дутых статуэток и их продажу за твердую валюту. Гусинский сказал мне, что это была его первая большая политическая победа, за которой последовали другие.

“Я понял тогда, что отношения с властями можно строить по-разному”, – сказал Гусинский. На низших уровнях можно просто давать взятки. Но Воронов и другие чиновники из аппарата Центрального комитета были выше мелкого подкупа. Гусинский понимал это. Он открыл для себя, что с должностными лицами рангом повыше следовало устанавливать дружеские отношения. Наконец, несколько позже он узнал, что и на чиновников высшего эшелона власти можно было оказывать влияние, только приближение следовало строить из тщательно продуманных па, словно в сложном классическом танце. Важно было предложить что-то необходимое чиновнику для его дальнейшего продвижения по службе. Тогда, как убедился Гусинский, не нужны ни взятки, ни хорошие личные отношения. Чиновник, оказывая помощь, почти всегда преследовал собственные интересы. “Поэтому мне всегда было важно понять, чего хочет этот начальник”.