Текст книги "Сагайдачный. Крымская неволя"
Автор книги: Даниил Мордовцев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)
– Гей, Фесько Ганжа Андыбер, батьку козацкий, славный лыцаре! Долго ли тебе тут бездельничать? Час-пора идти на Украине батьковать.[21]21
Фесько Ганжа Андыбер – герой украинской народной думы «Козак нетяга Фесько Ганжа Андибер». Отождествление Сагайдачного с Ганжою Андыбером является произвольным домыслом автора. Столь же произвольным является выведение в романе в качестве действующих лиц героев двух других украинских народных дум – казака Алексея Поповича (следуя в данном случае за Е. Гребенкой, который сделал Алексея Поповича одним из главных героев романа «Чайковский», 1843) – и гетмана Самийла Кишки, попавшего в турецкую неволю.
[Закрыть]
Дуки даже отшатнулись назад при этих словах и подвинулись к самому порогу.
– Так это не есть, братцы, козак, бедный нетяга, – шептались они испуганно.
– Эге! Это есть Фесько Ганжа Андыбер – гетман запорожский...
– Отаман кошевой, братцы, – про его славу давно было слышно!
Оправившись немного, они с поклонами приблизились к преобразившемуся бродяге и стали извиняться, что ошибкой пошутили с ним.
А Гаврило Довгополенко, подойдя к нему и кланяясь низко, сказал:
– Придвинься ж и ты к нам, батьку козацкий, ближе, поклонимся мы тебе пониже – будем думать да гадать, как бы хорошо было на славной Украине проживать.
А Войтенко и Золотаренко стали тотчас же подносить ему из своих рук мед и вино. Странный незнакомец не отказывался от угощенья, но, принимая из их рук напитки, не пил их, а выливал на свою дорогую одежду.
– Эй, шаты мои, шаты! – восклицал он при этом.
– Пейте, гуляйте! Не меня честят – вас поважают, потому как я вас на себя не надевал, то и чести от дуков-срибляников не видал.
Озадаченные дуки растерянно переминались с ноги на ногу, стыдясь взглянуть в глаза этому, как с неба свалившемуся, дьяволу и его трем чубатым загорелым ангелам. Шинкарка тоже стояла ни жива ни мертва. Одна наймычка видимо ликовала, тараща свои радостные глаза на казака-нетягу, что теперь так и сиял в дорогих шатах.
Но недолго длилось это замешательство. Страшный незнакомец глянул на своих молодцев.
– Эй, козаки-детки, други-молодцы! – крикнул он и ласково и грозно в одно и то же время.
– Прошу я вас, други, добре дбайте этих дуков-срибляников, за лоб, словно волов, из-за стола выводите, перед окнами положите, по три березины им всыпьте, чтоб они меня вспоминали, до конца века не забывали.
И он указал на Войтенко и на Золотаренко, а к Гавриле Довгополенко обратился дружески:
– А ты, брате, садись около меня, выпьем: ты бедным человеком не погордовал, а кто бедным человеком не гордует, того и бог добром взыскует.
Войтенко и Золотаренко джуры между тем взяли за чубы и, словно волов, вывели из шинка, разложили под окнами и, несмотря на их крики, на то, наконец, что со всего рынка и с берега сбежались толпы любопытных, выпороли березою преисправно и еще прочли им нравоучение.
– Эй, дуки вы, дуки! – приговаривал тот, который сек.
– За вами луга и леса: негде нашему брату, козаку-нетяге, стать, коня попасть...
– Так их, так их, дуков! – кричала толпа.
– Они у бедного человека последнюю сорочку снимают.
– Вот так Фесько козак! Вот так Ганжа Андыбер! – раздавались радостные голоса.
– Это он за нашего брата стоит, за голоту...
Этот таинственный оборванец, этот Ганжа Андыбер и был Петр Конашевич-Сагайдачный, столько лет пропавший без вести.
X
После объявления Сагайдачным, вслед за последним его избранием в кошевые атаманы, морского похода, прошло более недели в приготовлениях. Приготовления эти были не особенно сложные: приводились в окончательный порядок чайки, конопатились поплотнее, смолились и оснащались канатами, причалками, якорями – из железа и просто из булыжника с положенными накрест деревянными лапами; изготовлялись запасные веревки, весла и «правила»; чинилась и штопалась рваная одежда – штаны, сорочки, шапки, кожухи, чеботы и пояса – череса для татарских и турецких будущих золотых; пеклись хлебы, резались на сухари и сушились по горнам и просто на пологах и конских попонах; запасались в дорогу и предметы роскоши – цибуля, чеснок, соль, «тютюн», сушеная тарань и лещ, наливались бочонки, баклаги и «барила» доброю водкою – горилкою, оковитою. Войсковой грамотей, «письменник» Олексий Попович, отчаянный «пройдисвіт» [Пройдысвит – бездельник, бродяга, мошенник] из киевских бурсаков, захватил в дорогу и святое письмо.
Необыкновенно трогательно было по своей простоте и детской наивности выступление в поход и собственно напутственное молебствие, которое, за неимением в Сечи попа и церкви, как-то особенно по-казацки отмахал Олексий Попович. Некоторым казакам захотелось помолиться перед выступлением в грозную, далекую, неведомую дорогу; а как молиться – они не знали... «Бог його зна, що воно таке там піп чита, коли у дорогу напутствуе, – говорили иные из них, видевшие иногда в Киеве напутственные молебны, – про якогось-то там Пилипа-мурила та про царицю якусь Кандакію, а до чого ся цариця – бог його знае...»
И вот, когда все курени, все войско Запорожское высыпало на берег к чайкам и когда гребцы заняли уже свои места, а все остальное товариство толпилось то вокруг своих хоругвей, «корогов», то у чаек, внимание всех было привлечено появлением на гетманской чайке Олексия Поповича с книгою в руках. Он был без шапки. Всегда дерзкая, забубённая, постоянно поднятая кверху голова его теперь была смиренно наклонена над книгою. Полуденный теплый ветерок играл его черным чубом и хоругвями, которые тихо поскрипывали... Берег на целую версту был усыпан казаками, как огород цветами.
Олексий Попович, подняв глаза на атаманскую хоругвь, перекрестился. Как бы по волшебному мановению все войско сняло шапки.
– Олексій Попович святе письмо читае! – прошло по рядам. – Слухайте, братці!
«Ангел же Господень рече к Филиппу, глаголя: возстани, иди на полудне, на путь, сходящий от Иерусалима в Газу, – и той бе пуст...»
Громко раздавалось по воде и по всему берегу внятное, внушительное чтение Олексия Поповича. Казаки слушали его напряженно, едва дыша... Они слушали сердцем и детскою, верующею мыслью, слушали не Олексия Поповича, этого подчас пьяного «гульвісу», этого задорного «розбишаку» и отчаянного «пройдисвіта», не дававшего, где это было можно (только не в Сечи), спуску ни дивчатам, ни молодицам, а слушали они своим чистым сердцем святое письмо. Лица казаков были серьезны, внимательны, тем более серьезны, чем менее понимали они читаемое, это таинственное святое письмо, которого они сами не умели читать. Их чубами на наклоненных задумчивых головах играл полуденный ветерок.
Голос чтеца крепчал все более и более – он сам увлекался, выкрикивая церковные слова с украинским акцентом, превращая «ять» в «и» , а «и» в «еры» , в «ы» , что особенно было по душе слушателям. Эти непонятные для них слова – этот мурин, этот евнух и какая-то царица – все это входило в душу слушателей таким же непонятным, таинственным, но тем более умиляющим сердце. Кто-то куда-то едет на колеснице, читает пророка Исайю... А тут и дух, и Пилип, и рече... И они, казаки, куда-то едут – далеко-далеко... И под голос чтеца, под звуки этого святого письма каждому вспоминается либо родная хата с вербою, либо «старенька мати», вся поглощенная горем разлуки, либо «дівчина коло криниці», прощающаяся с казаком, а слезы текут по побледневшим щекам да в криницу кап-кап-кап...
– Смотрите, смотрите! – раздались вдруг голоса.
– Козаки бугая ведут!
– Да то не бугай же! Разве тебе повылазило?
– Да бугай же и есть, чертов сын!
– Не бугай, иродове цуценя! То сам тур! Разве не видишь – бородою трясет?
– Да тур же, братцы, тур и есть, вот внезапия так внезапия!
Действительно, глазам молящихся казаков представилась невиданная внезапия. На том берегу Днепра, как раз против берега, усыпанного казаками, какие-то два – не то казаки, не то просто «хлопцы» – вели на веревке живого тура, который упирался и сердито мотал головой. Разве же это не чудо, не внезапия! Живого черта за рога тащат! Да разве же это видано! Два хлопчика живого тура ведут, а он ломается, как свинья на веревке... Это какие-нибудь чары...
Хлопцы, ведущие тура, машут шапками, зовут...
– Да это, может, татары, чертовы сыны, глаза отводят...
– Какие татары! В наших штанах...
– Да глаза ж отводят – характерники, может...
– Мы им отведем...
Некоторые из казаков бросились в стоявшую у берега большую рыбацкую лодку, схватили весла и, лавируя между чайками, птицей понеслись к тому берегу, где проявилась эта внезапия. Скоро лодка пристала, казаки выскочили из нее, подбежали к чуду... Разводят руками, дивуются... Те, что привели чудо на аркане, снимают шапки, здороваются с казаками...
Видят казаки с этого берега еще большее диво: тур начинает плясать и брыкаться... Слышно, как там казаки, глядя на пляшущего тура, смеются – за животы берутся...
– Что оно такое, сто копанок чертей! – не вытерпел Филон Небаба.
– Да то ученый тур! Может, москали, как медведя, научили его танцевать...
– Эге! Научишь бабу козаком быть!
Скоро увидели, что все – и приехавшие в лодке казаки, и приведшие тура, и сам тур – сошли к Днепру и сели в лодку... Видно, как тур стоит в лодке и бородою трясет...
– Вот чертова проява! И не диво ж!
– А рога какие, братцы! Вот рога!
– От-такие! А хвостище!
– А борода точно у козла. Цапиная борода...
– Где козлу до такой! Точно у доброго москаля...
Между тем лодка пристала к этому берегу, и из нее вместе с казаками и двумя неизвестными молодцами вышел сам тур, крутя головою и потрясая бородою... Его так и обсыпали кругом запорожцы...
Но в этот момент из него выскочил... казак, запорожец.
– Пугу! Пугу! – запугал он пугачем.
– Козак с Лугу!
– Ай, да это ж Карпо!
– Да Карпо ж Колокузни, чертов сын! Вот выдумал!
Из тура выскочил и другой молодец, знакомый наш Грицко, что возил патера Загайлу в таратайке... Тур, то есть его шкура, никем не поддерживаемая, повалилась на землю.
– Карпо! Карпуха, братику! Здоров був, братику! – начались приветствия со всех сторон и расспросы.
– Откуда? Как? Как бог принес? Сам убил этого чертяку? Что паны-ляхи? Что ксендзы?
– Ксендзы на хлопцах ездят...
– Как на хлопцах?
– Да вот я и коней панских привел... Они возили на себе Загайлу... Это Грицко, это Юхим, это друкарь, Федор Безридный – козаками будут...
В этот момент на валу прогремела вестовая пушка, и белый дымок ее понесло туда, к Украине... Другой белый дымок взвился с другой стороны вала, и снова грянул выстрел... И этот дымок понесло к Украине, пока не развеяло его в голубом воздухе... И третий дымок, третий выстрел...
Почти каждый из казаков глянул на хоругви и перекрестился. Лица стали серьезные.
Как пчелы в свои ульи, сыпнули казаки каждый к своему куренному значку, к своей чайке, где молодые гребцы, казаки-молодики, пробовали ловкость и удобство своих весел.
– А как же хлопцы? – спросили Карпа другие казаки, указывая на его молодых товарищей, которые стояли как бы растерянные, пораженные никогда невиданным прежде зрелищем отправления Запорожского войска в поход.
– Хлопцы со мною, – отвечал Карпо.
– Да у них нет ничего.
– Добудут в море да за морем – еще какие жупаны добудут!
– А этого черта – тура?
– И он с нами поедет – в нашей чайке... Берите его, хлопцы, да гайда до човна!
Днепр запенился от нескольких сот весел, которыми гребцы бороздили его голубую поверхность. Выступало в поход более полусотни чаек, из которых на каждой было по пятидесяти и по шестидесяти казаков вместе с гребцами. Крик и говор стоял невообразимый: гребцы сталкивались веслами, перебранивались, слышались окрики рулевых... Казаки размещались по местам, закуривали трубки... С берега махали шапками те из казаков, которые оставались стеречь Сечь, пасти войсковые табуны, ловить и сушить на зиму рыбу...
– Берегите, братики, моего Лысуна!
– Стригунца, братцы, моего доглядайте!
Это последние заботы казаков, выступающих в море, последние их, как бы предсмертные, наказы – беречь их любимых боевых коней... А еще кто-то воротится?..
Скоро и «Січ-мати» исчезла из виду. Передовые чайки были уже далеко, точно будто они особенно торопились в далекую, неведомую дорогу. Вся флотилия скользила по воде тихо, бесшумно. Не слышно было ни криков, ни обычных веселых песен. Предстояло дело не шуточное: надо было так осторожно пробраться в море, чтоб «поганые» и не опомнились, как казаки упадут на них «мокрим рядном»...
XI
Казацкая флотилия благополучно доплыла до Кызы-кермена [Кызыкермен – турецкая крепость того времени].
Это была небольшая турецкая крепостца, стоявшая почти у входа в Днепровский лиман и предназначенная собственно для того, чтобы запирать собою Днепр с его страшными чубатыми обитателями и не давать им возможности с их легкими, неуловимыми, как молния, и ужасными, как гром божий, чайками выплывать в Черное море, в этот дорогой бассейн падишаха, обставленный по берегам такими богатыми и красивыми городами, как Козлов, Кафа, Трапезонт, Синоп и сам Стамбул, блестящее подножие тени аллаха на земле.
На стенах Кызы-кермена торчало до дюжины черных пушек, мрачные дула которых обращены были к Днепру и каждую минуту готовы были изрыгать огонь и смерть тем дерзким смертным, которые осмелились бы из Днепра пробраться в заповедный бассейн падишаха, в голубое море, названное Черным потому, что во время бури на нем, как уверял Копычи-паша московского посла Украинцева, делаются черными сердца человеческие.[22]22
Украинцев Емельян Игнатьевич (1641—1708) – русский государственный деятель, дипломат. Участвовал в подписании Андрусовского перемирия (1667), «Вечного мира» (1686) с Польшей. Будучи послом в Турции, добился выгодного для России Константинопольского мирного договора (1700).
[Закрыть] Кроме того, у крепостцы от одного берега к другому перекинуты были цепи, которые преграждали реку, а если и не могли преградить ее окончательно, потому что от собственной тяжести опускались в воду довольно глубоко и, во всяком случае, глубже, чем сидели на воде легкие казацкие чайки, как ореховые скорлупы, скользившие почти по поверхности, – если, повторяем, и не могли окончательно загородить Днепра, то посредством разных поплавков, прикрепленных к ним, и звонких металлических погремушек предупреждали часовых крепости, особенно темной ночью, что неприятель крадется через цепи. Тогда пушки, наведенные как раз на это место, на заграждающие цепи, делали несколько залпов, и неприятель неминуемо бы погиб под ядрами или пошел бы ко дну со всеми своими чайками «раюв ловить», как выражались запорожцы.
Все это очень хорошо знал хитрый «батько козацький, старий Сагайдак» и потому заблаговременно принял свои меры.
Он приказал флотилии остановиться, не доезжая несколько верст до Кызы-кермена у берега Днепра, где образовалась как бы природная гавань. Берег покрыт был лесом – старыми дубами, осокорями, тополями. Сагайдачный, выйдя на берег, приказал казакам рубить самые толстые деревья и стаскивать их к воде. «Дітки» принялись усердно за работу и скоро повалили на землю несколько десятков дубов и осокорей, украшавших девственные берега этой девственной реки.
– Сколько чаек, столько и дубов, детки! – распоряжался Сагайдачный.
– Добре, батьку, – отвечали дружно детки и начали считать нарубленные кряжи.
– Считай ты, Хомо! – подтрунивали казаки над придурковатым, простодушным Хомою.
– Не в чорта ж ты и считать здоров!
Хома начал считать, загибая свои обрубковатые пальцы на правой руке.
– Оце раз, оце два, оце три...
Так он благополучно досчитался до двадцати девяти, а там спутался...
– Оце двадцать девять, оце двадцать десять, оце двадцать одиннадцать...
Взрыв хохота прервал его своеобразное счисление. Хома оторопел и без толку пригибал то тот, то другой палец.
– Добре! Добре, Хомо! Считай дальше: двадцать десять, двадцать – люлька, тридцать – кресало...
Опять взрыв хохота.
– Чего ржете, сто копанок чертей! – гукнул на них старый атаман Небаба.
Наконец срубленные дубы были сосчитаны.
Подошел «старый батько Сагайдак», опираясь на саблю.
– А теперь, детки, в воду дубы, да привязывайте их легонько к челнам, – распорядился он.
– У! Не в черта ж и хитрый у нас батько, стонадцать коп! – ворчал про себя Карпо, волоча с друкарем, Грицком и Юхимом огромный дуб в воду.
Когда все срубленные деревья были стащены в Днепр, Сагайдачный приказал к каждой чайке привязать по дереву, но так, чтобы они плыли не позади чаек, а впереди их. Потом сделали роздых на берегу, поужинали, не разводя огня, чтобы не выдать сторожевым туркам своего присутствия, отдохнули немного. Скоро надвинулись сумерки, а затем наступила ночь, темная, ветреная... Подул северный ветер, несколько свежий, известный у запорожцев под именем «москаля».
– «Москаль» поднялся, это нам на руку, – пояснили казаки.
– «Москаль» нас и в море вынесет.
К полуночи флотилия двинулась далее, но уже так, что каждая чайка шла почти весло к веслу с другою чайкою – двигались «лавою», в один или в два ряда. Шли необыкновенно тихо: ни одно весло не плеснуло сонною водою, потому что флотилия шла не на веслах, а просто плыла по течению.
Впереди чаек плыли какие-то темные чудовища: не то люди-великаны, не то звери, не то черные чудовищные рыбы... Торчали из воды какие-то руки, гигантские пальцы на этих руках: это плыли привязанные к чайкам дубы и осокори...
Тихо, необыкновенно тихо, хоть бы дыхнул кто-либо... Только дышит «москаль», дыхнет небольшим порывом, пробежит по воде и стихнет...
Где-то там, в темноте, запел петух: это в Кызы-кермене – турецкий петух, и он поет так же, как казацкий «швень» на Украине... Еще запел петух, это полночь... Небо так вызвездило: вон Петров Крест, вон Чепига горит, Волосожары... И в Днепре, из темной воды, смотрят и мигают звездочки... Одна покатилась по небу и, казалось, упала в Днепр. Застонал где-то филин.
На одной из чаек, несколько выдвинувшейся вперед, чернеется на носу словно статуя. Это стоит неподвижно сам Сагайдачный и не сводит глаз с туманной дали... Там, впереди, в этом мраке, залаяла собака... Это в Кызы-кермене турецкая собака на ветер лает, не спится ей, как всякой собаке...
Чуть-чуть замигал впереди огонек... Должно быть, в окошечке сторожевой «башти»... А может быть, это звездочка... Нет, не звездочка – темнеется силуэт башни, стен...
Опять порыв ветра, «москаль» дунул казакам в затылок, и опять тихо...
– Весла в воду, остановить чайки, ни шагу дальше! – раздался вдруг голос Сагайдачного, но так тихо, что услыхали только ближайшие чайки.
– Весла в воду, стой, ни шагу! – прошло по всей флотилии.
И чайки моментально остановились. Впереди рисовались темные выступы башни.
Наступил решительный момент...
– Спускай дубы! Режь! – опять раздался голос кошевого.
– Режь! Спускай дубы! – прошло по всей флотилии, от одного берега Днепра до другого.
Отрезанные от чаек дубы и осокори, шевеля над водою обрубленными ветвями, точно гигантскими руками, поплыли вниз по течению...
Чайки, удерживаемые веслами, стояли на воде неподвижно...
Дубы исчезли из виду... Некоторые из казаков крестились ...
Тихо, необыкновенно тихо кругом, даже «москаль» не дует... Прошло несколько минут... Как бы спросонок хрипло запел петух, ему отвечали сонным лаем собаки, и опять стало тихо.
Вдруг впереди, далеко за этою тьмою, послышалось какое-то глухое звяканье, еще, еще...
– Зацепили! – прошептал про себя Карпо, налегая на весло.
В этот момент раздался пушечный выстрел, за ним другой, третий... Проснулась крепость, загремела стена – жарят турки по колодам, по дубам да осокорям, воображая, что стреляют по казакам и по их дерзким лодкам... «Алла! Алла! Алла!» – воют в темноте голоса.
Удар за ударом гремит со стен крепости. Слышно, как ядра бултыхаются в воду, звенят цепями, разрывают их, мутят воду, колотя ядрами и картечью по колодам.
– Ких-ких-ких! – зажимая рукою нос и рот, не может удержаться от смеху добряк Хома.
– Вот дурни, по колодам лупят...
– І хитрий достобіса у нас батько! – шепчут молодые казаки.
Залпы, прогремев еще несколько раз, смолкли: или все заряды выстреляны, или турки вообразили, что уничтожили дерзких гяуров.
Тихо и темно впереди, хоть глаз выколи, «хоч в око стрель»...
– Трогай, детки, да тихо, тихо, водою не плесни! – раздается опять в темноте голос Сагайдачного.
– Трогай! Трогай! – пронеслось тихо от берега до берега.
В тот же момент порывисто зашумел «москаль» – и чайки птицею понеслись по темной поверхности мрачной реки... Вот они уже против крепости... Со стен слышны неясные голоса... Испуганные коровы ревут за стенами.
Чайки уже миновали крепость.
– Ких-ких-ких! – не может удержаться Хома.
– Молчи, Хома, еще не дома, – предостерегают его.
– Вот так батько! Вот так старый Сагайдак!
– Нажимай, нажимай, братцы, чтоб весла трещали! Нажимай до живых печенок! «Або добути, або дома не бути!»
Чайки летели стрелою, далеко оставив за собою злополучный Кызы-кермен.
Уже к утру, достигнув лиманов, они остановились и попрятались в необозримых камышах, словно дикие утки. Тут, под защитою камышей, казаки дали себе роздых перед выступлением в открытое море. Место для стоянки и для отдыха было великолепное. На десятки верст тянулись камышевые заросли, в которых могло спрятаться целое войско и укрыться целый флот из мелких судов. Девственные камыши были так высоки, что среди них могли ходить гиганты и все-таки вершины красивого, стройного, гибкого очерета покрывали бы их с головою.
В камышах гнездились бесчисленными стаями водяные птицы – бакланы, цапли, гуси, утки, кулики, лысухи, дикие курочки, бугаи. От птичьих голосов над лиманами стон стоял. По временам над камышами проносилась словно буря: это пробегали стада чем-либо испуганных кабанов, которых на лиманах было великое множество.
Любили казаки вообще камыши, потому что среди камышей они прятались от «поганих бусурман» [Бусурман (басурман) – турок, татарин], среди камышей они охотились на птицу и зверя, среди камышей и рыбу ловили – одно из богатств их незатейливой жизни. Казак и в песне не забывал своих камышей, а дивчина, восхваляя своего милого, пела тоже про очерет:
Очерет-осока,
Чорні брови в козака.
Но зато в камышах водился и бич казака, который отравлял его работу, покой и сон, отравлял всю его жизнь в этой Палестине: бич этот – комар. Комары в лиманах среди камышей были истинным наказанием божиим, казнями египетскими, и народная поэзия, упоминая о горьких сторонах казацкой вольной жизни, упоминала и о комаре; каждому молодцу приходилось «козацьким білим тілом комapiв годувати».
В этих-то камышах и расположились запорожцы, благополучно проскользнувшие мимо Кызы-кермена. Кто уснул в лодках, кто на берегу, в камышах.
Часовые расположились на окраинах спящего войска, хотя тоже между травою, но на более возвышенных местах, откуда видны были и лиманы, и расстилавшиеся на необозримое пространство степи. Часовые располагались небольшими группами – по двое и по трое, что если один нечаянно вздремнет, то другой бы бодрствовал.
Вдруг где-то в траве или в камышах послышался крик перепела.
«Під-подьом, під-подьом!» – повторился он явственно снова.
«Сховав-сховав-сховав!» – откликнулся на это запорожец.
«Сховав-сховав-сховав!» – повторилось в разных местах.
Это осторожный Небаба проверял «варту» – часовых; для этого он, притаившись где-то в камышах, подражал крику перепела; ему таким же криком должны были отвечать часовые. Горе тому беспечному, который бы уснул и не откликнулся; его ждало жестокое наказание киями.
