Текст книги "Сагайдачный. Крымская неволя"

Автор книги: Даниил Мордовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

IV

Во всей истории России, как Великой, так и Малой – с одной стороны, и Польши – с другой, не было момента более рокового, как та четверть века – конец XVI и начало XVII столетия, – в пределах которой вращается наше повествование.

В это время Польша была самым могущественным и самым обширным государством во всей Европе. На востоке линия ее владений шла от Лифляндии и почти от Пскова, захватывая так называемый Инфлянт с Полоцком, Витебском и Оршею, проходя почти мимо Смоленска и Красного, а оттуда почти вплоть до Сум, а далее мимо Северного Донца, вплоть до устья Дона и Азовского моря. Все, западнее этой линии, фактически было Польшей: Белая Русь, Черная Русь, Малая Русь, Червонная Русь, так называемые Вольности Запорожские, Подол, Волынь, Подлясье, или Подляхия, и сама Польша – вот что вмещалось в этом гигантском роге изобилия, который назывался Речью Посполитою и из которого, по национальному девизу, должны бы были сыпаться на входившие в состав Польши страны величайшие для людей блага – «рувносць», «вольносць», «неподлеглосць». На юге линия эта граничила с владениями Оттоманской Порты и ее вассальных государей. С запада и севера Польша почти не знала границ – и Саксония, и Швеция прикрывались, можно сказать, польскою государственною мантиею, и короли их нередко шли под польскую корону, как некогда новобранцы под «красную шапку». В этом океане «польщизны» герцогство Пруссия с тогдашними Вильгельмами и Бисмарками торчало как ничтожный островок, который, казалось, совсем зальется польским морем. Взгляните на карты тогдашнего времени, и вас поразят очертания польского королевства – в этой какой-то размашистости границ его было что-то страшное, внушающее.

Внутри этого рога изобилия самый внутренний строй представлял собою, казалось, несокрушимые гарантии вечного довольства и счастья. Каждый благородный лехит имел право быть первым лицом в государстве – «крулем» над равными себе «крулями» и простыми смертными, если только личные дарования, ум и заслуги ставили его головой выше над всеми другими лехитами – магнатами и немагнатами: каждый из них носил у себя в «кишені» или под черепом наследственную корону, – и из «кишені», и из-под черепа она могла очутиться на его даровитой голове, если она была таковою. Лехита не удивишь, бывало, королем: «я сам могу быть крулем», говорил он – и это не была простая фраза. Каждый король знал это и был первым слугою своих подданных... Для образованного поляка высшая европейская культура была доступна, и он черпал из нее все, что в ней было лучшего. Польша шла в уровень с Европою и во многом, – например, хотя бы в применении гражданской свободы, – далеко оставила ее за собою. Замойские, Радзивиллы, Жолкевские и целые ряды их современников могли считаться лучшими европейцами в лучшем и благороднейшем значении этого слова, европейцами не по образованию только, а убеждениями и делами своей жизни. Ян Замойский, например, был ректором Падуанского университета, одного из самых ярких светочей тогдашней науки, а дома носил титул и портфель канцлера королевства...

Перечислять все признаки высшего развития тогдашнего поляка – это значило бы изображать то высокое развитие, до которого достигла тогда Европа, имевшая уже и Шекспира, и Тасса, и Данте, и Камоэнса...

Ополячение всего, что входило в очерченные выше границы, шло неимоверно быстрыми шагами – ополячение веры, обычаев, одежды, образа жизни, языка... Я не говорю о русских Московского государства – это особая статья: – меж «москалями» и поляками были свои исторические счеты. Но «хохлу» пока еще не за что было не любить поляка – и он любил его, верил ему, подражал ему, и сам становился поляком с головы до ног, даже более поляком, чем настоящий, «уродзоный» поляк, plus royal que roi; такими стали «хохлы» Жолкевские, Ходкевичи, Тышкевичи, Вишневецкие, Сапеги, Пацы – столпы польской аристократии во все последующие века...

Одним словом, поляки сделали громадные завоевания – и духовные, и территориальные...

Но Польша изменила одному из главных принципов своей государственности – свободе и через это лишилась свободы сама; она захотела отнять эту свободу у «хохлов», у хлопов; она насилием хотела ускорить ополячение в крае, окатоличивание «хохлов» – и эти «хохлы» погубили ее, ибо насилие в конце концов всегда убивает насилующего вместо насилуемого.

Перед нами замок князей Острожских, знаменитых в истории просвещения Руси своим покровительством типографскому делу. Замок этот величественно высится над красиво извивающеюся Горынью и господствует не только над всеми зданиями и церквами Острога, но и над целым всхолмленным краем с его красивыми рощами и дремучим бором, растянувшимся на десятки верст. Башни замка, вперемежку с высокими тополями, гордо тянутся к небу, а почернелые крыши и зубчатые стены с узкими прорезями, узкие, неправильно расположенные окна, тяжелые массивные ворота под башнями, кое-где торчащие черные пасти пушек в стенных прорезях – все это действительно напоминает мрачный острог, в котором томятся люди в ожидании казни.

Но внутри этого мрачного детища средних веков было далеко не то. Снаружи – все грозно, мрачно и неприступно для неприятеля, которым в то откровенное время мог быть всякий сосед; внутри – роскошь, блеск, грубое, бросающееся в глаза богатство и такое же грубое, широкое радушие для дорогих гостей, которые, может быть, недавно были врагами.

Особенно был знаменит своим гостеприимством этот замок при отце настоящего его владельца – при князе Василии-Константине Острожском, за восемь лет перед этим скончавшимся почти столетним стариком. Тут в мрачных, но ярко освещенных залах или среди зелени замкового сада пировали и короли польские, и знатнейшие магнаты «золотого века» этого блестящего «лицарства»; по целым месяцам гостили и иностранцы из всех стран света, и высшие духовные сановники Рима, и знатные духовные лица Востока; тут, среди гостей, можно было видеть и князя Курбского, первого русского эмигранта и врага Грозного-царя, и ораторствующего польского Иоанна Златоуста, знаменитого иезуита Петра Скаргу; тут терлись среди вельможных гостей знаменитые в истории нашего «смутного времени» иноки Варлаам и Михаил;[5]5
  Иноки Варлаам и Михаил... – Варлаам Яцкий, иеромонах Чудова монастыря, бежал вместе с монахом Михаилом и Григорием Отрепьевым в Польшу (1601). После провозглашения там Отрепьева царевичем Дмитрием, обличал самозванца и был заключен в тюрьму в Самборе.


[Закрыть] промелькнула и загадочная фигура молодого рыжего чернеца с бородавкой, оказавшегося впоследствии якобы московским царевичем Димитрием.

Обнесенный мрачными стенами с башнями, обширный замок составлял как бы особый город с великолепным палацом, официнами и множеством других зданий для дворцовой шляхты, для музыкантов, типографщиков и для целой стаи гайдуков, доезжачих, лакуз и всякой дворовой челяди. К главным воротам замка, украшенным массивным позолоченным гербом князей Острожских, вела широкая аллея, обсаженная роскошными пирамидальными тополями. Княжеский палац стоял на горе фасом к Горыни, а от широкого крыльца и крытой с колоннами галереи по полугоре раскинут был внутренний замковый сад, украшенный дорогими растениями местной и тропической флоры, из-за которых белелись мраморные статуи прекрасной итальянской работы, грациозно выглядывали изящные павильоны и киоски. Слышался неумолкаемый плеск фонтанов, шум искусственных водопадов, низвергавшихся с серых, проросших зеленью скал, нагроможденных руками покорных пеласгов-хлопов _{[Пеласги – древнейшее население Греции, жившее там до прихода ахейцев. Здесь: варвары, хлопы]} ...

Внутри палац блестел пышною, подавляющею роскошью. Горы золотой и серебряной посуды, расставленной на обтянутых малиновым бархатом полках в виде амфитеатра, дорогое оружие, покрывающее стены, оленьи и турьи рога, шкуры и чучела медведей, стоящих на задних лапах и держащих передними лапами массивные серебряные канделябры, живописные изображения на стенах главнейших видов в бесчисленных, рассеянных по всей Украине княжеских майонтках _{[Имения (пол.)]}, яркие горящие золотом и серебром образцы чеканного искусства, дорогие, словно усыпанные живыми цветами ковры, блестящие и ослепляющие золотою и серебряною мишурой гайдуки и пахолки _{[Пахолок – слуга]}, как бы составлявшие часть дворцовой утвари и мебели, – все это поражало глаз, давило массивностью и грубым эффектом, било по нервам, если только таковые полагались в то сангвиническое время...

В замке гости. После роскошного обеда ксенже Януш, владелец этого чудного палаца, пригласил своих вельможных сотрапезников на галерею подышать свежим воздухом. На галерее между зеленью расставлены столы и столики, унизанные батареями фляжек и покрытых мохом бутылок старого венгржина, мушкателя, мальвазий, ревул, аликантов и других всевозможных вин и медов. Турьи рога на ножках и массивные столы опоражниваются, ad majorem Dei Poloniaeque gloriam[6]6
  «Ad majorem Dei Poloniaeque gloriam» – расширенный добавлением («и Польши») девиз ордена иезуитов – «К вящей славе божией», – которым лицемерно прикрывались многочисленные преступления, направленные на укрепление власти католической церкви.


[Закрыть], по мере наполнения их прислуживающею вельможным гостям благородною шляхтою... Хлопов здесь нет, а все свой брат – уродзоны поляк, и потому панство может говорить откровенно... Гайдуки и пахолки сидят теперь по официнам и тоже пируют, подражая панству и хвастаясь богатством и вельможностью своих господ... Рай, а не жизнь!...

Ясновельможный ксенже Януш – видный мужчина, уже далеко не первой молодости: он уже при покойном круле, его милости Стефане Батории,[7]7
  Стефан Баторий (1533—1586) – полководец, польский король (с 1576). Участник Ливонской войны. При нем усилился феодальный гнет на украинских землях, входивших в состав Польши, проводил политику колонизации Левобережной Украины.


[Закрыть] был смышленным ксенжентом, a reverendissimus pater _{[Ясновельможный отец (латин.)]}. Скарга возлагал на него свои католические надежды.[8]8
  Скарга Петр (Петр Павенский; 1536—1612) – польский общественный и религиозный деятель, иезуит, фанатический проповедник воинствующего католицизма. Один из инициаторов Брестской унии.


[Закрыть] В круто «закренцонных вонсах» князя Януша уже давно серебрится седина, искусно прикрываемая французскими и итальянскими фарбами. Лысая голова князя красноречиво говорит о том, что этою головою больше пожито и выпито, чем продумано. Под серыми бесцветными глазами висят мешочки: можно было подумать, что это так под кожею накопились мешочки слез, не выплаканных в течение веселой, беззаботной жизни... Да и когда их было выплакивать! Короткие ножки князя Януша как-то неохотно носят на себе полное, упитанное тело своего владыки, которое привыкло более пользоваться лошадиными и хлопскими ногами, чем своими собственными, созданными разве только для мазура да для расшаркиванья перед прелестными паннами. А шаркано много, и мазура танцовано, ох, как много!

– А я хочу вас, панове, угостить таким вином, какого, я уверен, нет и в погребах его милости пана круля, – сказал Януш, многознаменательно покручивая свой нафабренный ус и окидывая торжественным взором присутствующих. Слова эти привлекли всеобщее внимание: польские паны любили похвастаться редкими винами друг перед другом, и это как бы составляло их национальную гордость.

– Слово гонору _{[Слово чести (пол.)]}, панове! Такое вино, такое!

– И князь Януш, сложив пучком свои пухлые пальцы, слегка дотронулся до них губами.

– А из каких, пан ксенже? – спросил высокий белокурый и сухой гость с холодными серыми глазами, которые, казалось, никогда не улыбались, как не улыбались и его сухие губы.

– Старего венгржина, пане ксенже, – отвечал князь Януш, медленно переводя глаза на сухого гостя и как бы тоже спрашивая: что ж дальше? Гость равнодушно посмотрел на него холодными глазами.

– А как оно старо? Старше меня с паном? – спросил он.

Князь Януш еще выше задрал свой ус.

– Гм! – улыбнулся он.

– Это вино, пане ксенже, видело, как вечной памяти круль Владислав Третий Ягайлович короновался венгерскою короною. Его милость круль Владислав прислал тогда же из Венгрии моему предку, князю Острожскому, двенадцать дюжин этого божественного напитка.[9]9
  Владислав Третий... короновался венгерскою короною... – польский король Владислав III Варненчик (1424—1444) был избран венгерскими магнатами королем Венгрии (1440) с целью объединения польско-венгерских сил для борьбы против турок. В битве с турками под Варной армия Владислава была разбита, а сам он погиб.


[Закрыть]

И князь Януш, подойдя к столу, открыл серебряный колпак, в виде колокола, под которым на таком же серебряном блюде стояла покрытая мхом бутылка. Некоторые из гостей тоже подошли к столу взглянуть на древность.

– Вспомните, панове, что эта ничтожная склянка с заключенною в ней влагою пережила и своего первого хозяина, злополучного Владислава, погибшего под Варною, и славного Казимира, и Сигизмунда Августа... Это жалкое стекло пережило дом Ягеллонов, но в нем живет душа Ягеллонов...[10]10
  Казимир – Казимир IV Ягеллончик (1427—1492), великий князь литовский (с 1440), король польский (с 1447), сын Ягайло. Возвратил Польше захваченное ранее Тевтонским орденом Восточное Поморье в 1466 г.
  Сигизмунд-Август – Сигизмунд II Август (1520—1572), польский король (с 1548). Проводил враждебную по отношению к России политику. Участник Ливонской войны, заключил Люблинскую унию (1569).
  Дом Ягеллонов – Литовско-польская королевская династия ( 1386 – 1572). Правила также в Венгрии и Чехии.


[Закрыть] Выпьемте же, панове, за вечную память этого славного дома, с которым Польша достигла небывалой славы и могущества! Выпьем из этого сосуда, на котором я вижу прах наших славных предков!

И князь Януш торжественно дотронулся до горлышка бутылки.

– Правда, пане ксенже, я слышу запах гроба, – тихо и грустно сказал один из гостей, юноша лет двадцати, с смуглым лицом южного типа и с умными задумчивыми глазами, – эта бутылка пережила «золотой век» Польши, а ее другие сестры переживут нас.

– О, непременно переживут! – беззаботно воскликнул князь Януш.

– Я об остальных бутылках и в своей духовной упоминаю. Я завещаю тому поляку, который сядет на московский престол и коронуется шапкой Мономаха, выпить одну бутылочку в память обо мне.

Князь Януш подал знак одному из прислуживающих шляхтичей, чтоб тот раскупорил заветную бутылку. Вертлявый шляхтич, ловко звякнув острогами в знак внимания и почтительности к ясновельможному пану воеводе, подскочил к бутылке с таким рыцарским видом, как бы это была дама, которую он приглашал на мазура. Он осторожно взял бутылку и, обернув ее салфеткой, стал откупоривать засмоленное горлышко: он, казалось, священнодействовал.

Бутылка раскупорена. Драгоценная влага налита в маленькие рюмочки. Гости смакуют двухсотлетнюю древность, пережившую и их отцов, и славу Польши.

– Аромат! Я слышу, тут сидит душа Ягеллонова! – восторгался один гость. – Divinum! _{[Божественно (латин.)]} – процедил сквозь зубы пан бискуп.

Князь Януш, видимо, торжествовал.

– В погребе моего отца есть нечто древнее этого, панове! – сказал один из гостей, белокурый юноша с голубыми глазами, ставя рюмку на стол.

– Что говорит пан Томаш? – отозвался князь Януш, подняв голову, как пришпоренный конь.

– Пан Томаш говорит о реликвиях своего отца, почившего в мире пана Яна Замойского, – пояснил пан бискуп, по-видимому, любуясь цветом вина в своей рюмке.

– Реликвии почившего пана Яна? – удивился хозяин.

– Да, пане ксенже, – лениво отвечал белокурый юноша, – в погребе моего отца сохранилась еще одна бочка меду из присланных нашему предку ее милостью королевою Ядвигою в память соединения Литвы с Польшею.[11]11
  Соединение Литвы с Польшей – создание объединенного польско-литовского государства (Речи Посполитой) было оформлено на Люблинской унии (1569). В результате этого под власть польских магнатов перешли украинские и белорусские земли, ранее входившие в состав Литовского княжества. Это обострило отношения между Польшей и Россией.


[Закрыть] Я рад буду угостить этим медом панов, если они сделают мне честь – навестят меня в моем замке в Замостье.

Со всех сторон посыпались любезности и похвалы домам Замойских и Острожских и их славным, недавно умершим представителям – пану Яну Замойскому и князю Василию-Константину.[12]12
  Константин (Василий) Острожский (1526—1608) – князь, крупный украинский магнат, киевский воевода, известный деятель украинской культуры. Защищал православное население от окатоличивания и полонизации, поддерживал братства в их деятельности и борьбе. Основал братские школы в Турове, Владимире-Волынском, Остроге, Слуцке. Основал также несколько типографий, в Острожской – работал русский первопечатник Иван Федоров.


[Закрыть]

– Hex бэндзе Езус похвалены! – заключил пан бискуп, ставя пустую рюмку на стол.

– На веки векув! – отвечал хозяин.

– А чи не осталось у кого-либо из ясновельможных панов хоча одной бутылочки из того вина, которым некогда упился праотец наш, Ной-небожчик ? – отозвался вдруг голос, доселе молчавший.

– Мню, же то есть саме старе вино...

Все с изумлением посмотрели на вопрошающего. Никто сразу не нашелся, что ответить. Князь Януш, казалось, подмигивал и одним глазом, и усом в ту сторону, где сидел белокурый юноша, похвалившийся древностью своего меда.

«Не в бровь, панове, а прямо в глаз, – казалось, говорил коварно моргающий ус князя Януша. – Каков хохол!»[13]13
  Острожский Януш (1554—1620) – сын К. (В.) Острожского, Волынский воевода.


[Закрыть]

V

Прежде чем продолжать настоящий рассказ, не лишним будет познакомиться с некоторыми из гостей, находящихся теперь у князя Януша Острожского.

Гости все замечательные. Не один из них оставил след в истории Польши и Южной Руси. Высокий, совсем еще молодой сухой блондин с холодными серыми глазами – это князь Иеремия Корибут-Вишневецкий, один из богатейших и родовитейших вельмож Южной Руси, владелец необозримых майонтков и иных богатств на правой и левой стороне Днепра, гордый и древностью рода, и своими огромными связями. Он уже давно ополячился, давно проникнулся обаятельной культурой Запада, но он терпит веру предков – православие, но не по убеждению, не по влечениям сердца, а так себе, по привычке, по панской традиции, да и потому еще, что мать его, Раида, дочь молдавского господаря Могилы, не любила бритых ксендзов, а охотнее беседовала о спасении души с волосатыми и бородатыми попами и монахами греческой, хлопской веры, вроде хоть бы вот этого корявого и загорелого шленды, что заговорил о Ное и его винных погребах...[14]14
  Иеремия Корибут Вишневецкий (1612—1651 ) – сын киевского кастеляна Михаила Вишневецкого и Раиды Вишневецкой (Могилянки), двоюродной сестры киевского митрополита Петра Могилы; князь, один из крупнейших феодалов. Принял католичество, участвовал на стороне Польши в русско-польской войне 1632—1634 гг., в подавлении крестьянско-казацких восстаний на Украине в 30-е годы XVII ст., жестоко расправлялся с украинским населением. После разгрома польско-шляхетской армии в битве под Пилявцами (1648) бежал во Львов, позднее продолжал борьбу против войск Б. Хмельницкого.
  Выведение его образа в романе является анахронизмом.


[Закрыть]

Этот шленда смотрит не то монахом, не то попом, не то запорожцем, хотя без чуба – такое на нем странное одеяние и большущие чеботищи с подковами. В желтых глазах его и на тонких губах постоянно играет как будто насмешливая или недоверчивая улыбка. Это – Мелетий Смотрицкий, ученейший из всех хохлов и злейший враг отцов иезуитов.[15]15
  Мелетий Смотрицкий (1578—1633) – церковный и общественный деятель, украинский и белорусский ученый, филолог, публицист. Борец против унии и католического засилья.


[Закрыть] Он много читал, многому учился, много писал, в особенности против унии. Политически-богословский памфлет его «Вирши на отступников» наделал много шуму во всей Южной России и Польше и создал ему много врагов. Но Мелетий – этот корявый шленда – чувствовал свою силу: долго побродив в Европе в качестве учителя одного литовского паныча вельможи, наслушавшись ученейших профессоров лучших европейских университетов, этот хохол боролся с своими врагами не как неуч, а во всеоружии тогдашней учености. Не раз он схватывался, на веселых диспутах у старого князя Острожского, с знаменитым польским Демосфеном – Петром Скаргою и всегда, по выражению старого князя, выбивал у него либо зуб, либо ребро, хотя и сам иногда отступал с максимум подбитыми глазами. Теперь этот шленда наделал нового шума своим памфлетом «Плач восточной церкви», выпустив его в свет под псевдонимом Феофила Орфолога, и княгиня Раида, в восторге от этого «Плача», приглашала учить и воспитывать своего сынка Иеремию не ученого иезуита, не шаркающего патера, а именно этого корявого шленду, как называл его в шутку князь Иеремия.

Тот из гостей князя Януша, которому показалось, что от бутылки со старым венгржином пахнет могильной затхлостью, юноша с черными глазами и южным типом – это почти державный юноша, сын бывшего молдавского господаря Могилы, Петр Могила.[16]16
  Петр Могила (1596—1647) – политический и церковный деятель, киевский митрополит (1632), противник унии, активно боролся против польско-католической экспансии на Украине. Сын Молдавского господаря. Учился в братской школе во Львове и за рубежом. Основатель Киево-Могилянской коллегии (с 1701 – Киевская академия).


[Закрыть] Он учился в Париже, в коллегии, а после потери отцом его, господарем Симеоном, престола Молдавии и Валахии, юный господарич должен был искать убежища в Польше и теперь состоял в войсках приютившей его республики. Вот его-то двоюродная сестра Раида и была женою князя Михаила Вишневецкого и поклонницею волосатого Орфолога.

Другой юноша, белокурый и бледный, похвалившийся, что в его наследственных погребах есть меды, сохранившиеся от времен королевы Ядвиги, и вызвавший замечание о винных погребах праотца Ноя, был Замойский, сын знаменитого Томаша Замойского, богатейший жених во всей Короне Польской, в Литве и Южной Руси.[17]17
  Замойский Фрома (Томаш) (1594—1638) – сын Яна Замойского, великого коронного гетмана, участвовал в войнах с турками, воевода киевский (1619), коронный канцлер.


[Закрыть]

Наконец, пан бискуп в дорогой фиолетовой сутане, чистенький, бритый, с белыми изящными руками и дорогими манжетами – это Иосафат Кунцевич, «новый апостол Литвы», надежда Рима и католической Польши и в то же время враг корявого и волосатого Мелетия Смотрицкого.[18]18
  Иосафат Кунцевич (1580—1623) – полоцкий архиепископ, фанатик-иезуит, проводил политику жестокого национально-религиозного угнетения белорусского народа. Силой заставлял православное население принимать унию. Убит во время народного восстания в Витебске.


[Закрыть]

Когда Мелетий спросил, не осталось ли у кого-либо из панов хоть одной бутылки того вина, которым упился Ной, Кунцевич вскинул на него своими ласковыми лисьими глазами и, подняв брови, словно в порыве благочестия, сказал:

– А это пану Орфологу лучше знать.

– Почему, пане бискупе? – улыбнулся князь Януш.

– Потому, ясновельможный ксенже, что ключи от погреба Ноя находились у них.

– У кого, у них?

– У пана Хама, праотца схизматиков _{[Схизмат – еретик, раскольник]}. Злая шутка пана бискупа рассмешила панов.

– Слово гонору! Пан бискуп правду говорит! Правда! Правда! – одобряли гости. Мелетий молча улыбался. Все на него смотрели, как бы ожидая ответа.

– А я еще больше скажу, панове, – отвечал он на обращенные к нему взгляды, – мы, хамы, выпили все старое вино своих праотцов и теперь пьем токмо горилку.

– Браво! Браво! – одобрял пан хозяин.

– А я боюсь, панове, – сказал серьезно юный Могила, – как бы они, эти хамы, выпив свою горилку, не вздумали потом забраться и в ваши погреба. А на то похоже...

– Пан господарчик неправо говорит, – вмешался пан бискуп, – хамам у вельможных панов не жизнь, а рай.

– О, не желал бы я пану бискупу такого рая! – горячо возразил юный Могила.

– Разве вы забыли, что пишет вам, панам бискупам и всему панству, Иоанн из Вишни?[19]19
  Иоанн из Вишни – Иван Вишенский (1545 —1620), выдающийся украинский писатель-полемист. Его произведения, направленные против католической реакции, униатства, иезуитов, представляют острую сатиру на духовных и светских феодалов.


[Закрыть] Не вы ли, говорит он, забираете у бедных подданных из оборы коней, волов, овец, тянете с них денежные дани, дани пота и труда, обдираете их до живого, обнажаете, мучите, томите, гоните летом и зимою в непогодное время на комяги _{[Комяка – паром, плот]} и шкуты, а сами, точно идолы, сидите на одном месте, и если случится перенести сей труп на другое место, то переносите его бесскорбно на колысках, как будто и с места не трогаясь!

Юный Могила, забывши, где он и с кем, говорил точно с кафедры, обращаясь больше к пану бискупу и воодушевляясь все более и более. На смуглых щеках его выступил румянец, в голосе звучало убеждение. Мелетий Смотрицкий, весь обратившись во внимание, глядел на юношу с восторгом, прочие гости – с удивлением и недоумением. Один князь Януш лукаво улыбался.

– Риторика, пане Могила, монашеская риторика! – пожимал плечами пан бискуп.

– Кто же из хлопского поту делает злотые, пане? Да они бы и воняли...

Гости рассмеялись.

– Не смейтесь, ясновельможные панове! – серьезно сказал Смотрицкий.

– Его милость господарчик говорит святую истину. Только не пани тут винні...

– А хто, пане Орфологу? – спросил хозяин.

– Той, як кажуть, ясновельможний пане ксенже, хто забравсь у очерет та i шелестить.

– А хто в очереті?

– Ватажок, пане ксенже... Недаром поспольство _{[крестьяне]} аки бджоли летять за пороги.

– Пан Мелетиуш говорит правду, панове, – отозвался молчавший до этой минуты князь Вишневецкий, смакуя остатки венгржина в рюмке, – этот мотлох все растет. Хлопы целыми ватагами уходят в Запорожье: там у них появился какой-то отважный ватажок Конашевич-Сагайдачный, и хлопство все больше и больше поднимает голову.

– Пустое, пане ксенже! – беспечно перебил князь Януш.

– Стоит только этому быдлу рога сбить...

– Ну, пан ксенже легко смотрит.

– Легко! Наливайко уж попробовал медного вола...[20]20
  Наливайко уж попробовал медного вола... – Северин Наливайко, руководитель народного восстания на Украине (1594—1596) против шляхетской Польши, феодального гнета, был захвачен в плен и казнен в Варшаве (1597). По преданию, сожжен живьем в медном быке.


[Закрыть]

– Теперь не Наливайком пахнет, пане ксенже... Вон при мне через Киев проехали к этим галганам послы нового московского царя...

– Фе-фе-фе! Московского царя! Какого, пане ксенже? Что в лаптях?

– А хоть бы и в лаптях?

– Ну, это пустое... Царица Марина даст им нашего царя.

– В самом деле, панове, – вмешался вновь в разговор юный Могила, – что слышно о царице Марине и об ее царевиче?

– Есть вести, что они в Астрахани, – отвечал князь Вишневецкий.

– На своем царстве, панове! – пояснил князь Януш.

– А кто бы мог подумать, что эта черноглазенькая Марыньця, которую я знал вот такой, – и князь Януш приподнял над столом свою пухлую ладонь не более как на две четверти, – и носил на подносе, как букет цветов, кто бы, панове, мог подумать, что эта маленькая Мнишкова будет царицей московской и астраханской!

– Да, была, – вздохнул юный Могила.

– Как и ты, пане, мог быть господарем молдавским, – вставил молодой Замойский.

Князь Януш мигнул шляхтичам-прислужникам, чтобы снова наполнили бокалы.

– Выпьемте, панове, за здоровье царицы Марины и царевича, – громко сказал он и встал.

Некоторые из гостей тоже встали и, взяв бокалы, подняли их кверху. Мелетий Смотрицкий сидел неподвижно, как бы наблюдая за облачком, которое тихо плыло по голубому небу.

– Hex жие Марина, царица москевська! – возгласил князь Януш.

– Hex жие царица Марина! Hex жие царевич! Hex жие злота вольносць! – раздались голоса.

– Слово гонору, панове! – воскликнул пан Будзило, кругленький панок, закручивая свои кругленькие усики.

– Я еще раз побываю в Москве.

– А разве пан опять захотел кошатины да мышатины? – лукаво улыбнулся своими желтыми глазами хитрый хохол Мелетий.

– Ну, нет, пане Орфологу, теперь будет не то... А проклятое это было, панове, времячко, как мы сидели в Кремле и как нас вымаривали оттуда проклятые москали эти – Минин да Пожарский, уж и времячко! – начал пан Будзило, входя в свою роль.

– Поверите ли, панове, когда мы все поели, что там у нас было, мы стали воровать у лошадей овес и сами его съедали, точно кони. Не стало овса – коней поели! Не стало коней – стали есть траву, всякие корни, а там сначала собак всех переели, потом кошек...

– А не царапали пана кошки? – подзадоривал хозяин, подмигивая гостям.

– Царапали, пане ксенже, да это что! И кошек не стало...

– Без кошек вас мыши, я думаю, съели? – подмигивал хозяин.

– Нет, пане ксенже, мы их сами поели.

– И после того не мяукали по-кошачьи?

– Мяукали, да еще как, пане ксенже! Особенно, панове, пришлось мяукать, как ничего не осталось кушать, кроме падали и мертвецов: этих и из земли вырывали и ели.

– Без соли?

– Без соли, пане. А там начали есть живых – друг дружку. Начали с пехоты...

– А пан не в пехоте служил? – допрашивал князь Януш.

– Нет, пане ксенже, я вырос на коне... Вот и начали есть пехоту... Однажды спохватились – нет целой роты: всю роту пана Лесницкого съели. Один пехотный поручик съел двух сыновей своих, один гайдук съел сына, другой – мать-старуху. Офицеры повыели своих денщиков и гайдуков, а то случалось, что гайдук съедал пана...

– Ах, он пся крев! – не вытерпел один панок.

– Как же это хлоп смел есть пана?

– Съел, пане, что будешь делать! Уж мы так и остерегались друг дружки – вот-вот накинется и съест... А потом, панове, мы такое правило поставили: родственник может есть родственника, как бы по наследству, а товарищ – товарища... Не один раз и судились из-за этого: случалось, что иной съедал своего родственника, дядя племянника, а у съеденного был ближайший родственник – отец: так присудили отцу за съеденного у него братом сына – съесть этого брата.

– И съел?

– Съел, панове... А то другое такое судное дело было во взводе пана Лесницкого: гайдуки съели умершего в их взводе гайдука товарища. Так родственник съеденного, гайдук из другого взвода, предъявил своему ротмистру иск на тот взвод, который съел его родственника, доказывая, что он имел больше права съесть его как родственника, а тот взвод доказывал, что он имел ближайшее право на умершего в их взводе товарища: «Это, – говорят, – наше счастье».

– Боже мой! Какой ужас! – тихо всплеснул руками юный Могила.

– А удивительный все-таки, панове, был этот неразгаданный человек! – задумчиво сказал пан бискуп.

– Кто? – спросил князь Януш.

– Да этот Дмитрий, что был царем московским, я все что-то подозревал в нем.

– Да и мне он казался не простой птицей.

– А ваша мосць, ксенже, разве знал его лично?

– Как же, пане бискупе: он сначала в нашем дворе толкался с московскими монахами, с греками, казаками да недоучившимися рыбальтами и спудеями... У покойного батюшки ведь тут было просто вавилонское столпотворение. Кого тут не перебывало!.. Часто я видел его – царевича-то в подрясничке – как он все о чем-то шептался вот с этим галганом, с Конашевичем-Сагайдачным, что теперь, говорят, атаманует в Запорожье. Сагайдачный тоже болтался тут одно время, когда вышел из братской школы.

– Ваша княжеская мосць говорит, что Сагайдачный учился в братской школе?

– Да, здесь в Остроге, пане бискупе, но это было давно.

– Жаль... Его мосць князь Василий, ваш батюшка, много способствовал разведению этой саранчи тэго пшеклентего схизматства.

– Но он же, пане бискупе, усердно служил и интересам святого отца.

– Ваша мосць говорит правду. Только не надо было плодить этих сагайдачных...

– И всех этих, пане, грицей, – добавил юный Замойский.

– Какую же шкоду чинят вам эти сагайдачные и «грици», панове? – вмешался Мелетий Смотрицкий.

– Много шкоды... Они ссорят Речь Посполигую с Турциею.

– А не они ли, пане, помогали Речи Посполитой в ее войне с Москвою? Да они ж, пане, эти грязные «грици», и орют, и сеют, и жнут для вас, и служат вам.

– На то они хлопы, быдло _{[Быдло – скот]} паньске...

– На то их и пан буг создал, панове, – подтвердили гости.

– Ха-ха-ха-ха! – разразился вдруг князь Януш.

– Посмотрите, панове! Ха-ха-ха!

И князь Януш, охвативши пухлый живот обеими ладонями, залился самым искренним смехом.

Гости глянули по тому направлению, куда смотрел хохотавший хозяин. С замковой террасы, на которой среди роскошной зелени прохлаждались паны, видна была извилистая, тонувшая в зелени Горынь, и далекое Загорынье, и ближайшая тополевая аллея, которая вела к главным замковым воротам. По этой аллее, подымая страшную пыль, двигалось что-то необыкновенно странное: ехала небольшая крытая таратайка, в которую вместо лошадей, казалось, впряжены были люди, и звенел дорожный колокольчик.

– Ха-ха-ха! – не унимался князь Януш.

– Точно в Риме триумфальная колесница, запряженная пленными царями.

– Правда, панове, он едет на хлопах, – подтвердил пан Будзило.

– Да это патер Загайло, – пояснил пан бискуп, – он так наказывает непокорных схизматиков или совратившихся в схизму. Он очень ревностный служитель церкви, и его святой отец лично знает.

Странный поезд между тем приближался. Впереди ехал конный жолнер со значком в руках, на котором изображено было распятие. За жолнером следовал сам патер Загайло. Он сидел в легкой плетеной таратайке, словно в решете или корзине, в каких возят на гулянье детей. Верх таратайки был тоже плетеный, с сафьянным фартуком.

Таратайку с патером везла запряженная в нее шестерка хлопов. Это были почти все молодые парни, и один уже с проседью, худой и понурый. Запряжены они были так, что впереди шло двое, как обыкновенно ходили в старину кони цугом и на вынос, а сзади, у самой таратайки, четверо. За таратайкою следовал другой конный жолнер. К концу дышла подвязан был колокольчик, который и звенел при движении необыкновенного поезда.

При въезде в замковый двор хлопы прибавили рыси. Видно было, что молодежь делала это с умыслом – просто озорничала; иной закидывал назад голову, изображая ретивого коня, другой семенил ногами и ржал, третий, казалось, брыкался...

– Ги-ги-ги! – ржал коренастый парубок, подражая жеребцу.

– Ой, лишечко! Грицко задом бьет! – дурачился другой хлопец.

– Держите! Держите меня, пане, а то я брыкаться буду! – кричал третий.

Патер, высунувшийся из таратайки, хлестнул сплетенным из тонких ремешков хлыстом разыгравшихся хлопов и благочестиво поднял глаза к небу.

– Пеккави, домине _{[Грешные, господи (латин.)]} – пробормотал он, пряча хлыст. Таратайка бойко подкатила к замковому крыльцу, на котором уже стоял хозяин с некоторыми из гостей. Сухой и сморщенный патер, поддерживаемый спешившимися жолнерами, выполз из таратайки.

– Hex бендзе Христус Езус похвалены! – приветствовал он хозяина и гостей.

– На веки векув! – отвечал князь Януш с гостями. Запряженные хлопы стояли у крыльца и с любопытством смотрели на панов, как деревенские дети смотрят на медведей. Паны также смотрели на них с веселым самодовольством, как на отличнейшую и курьезнейшую выдумку патера Загайлы: ни тем, ни другим не было стыдно, и только хлоп с проседью глубоко опустил свое хмурое, покрытое потом и пылью лицо...