Текст книги "Сагайдачный. Крымская неволя"

Автор книги: Даниил Мордовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Вот и ныне Москва, едва выцарапавшись из-под польских и шведских тисков и кое-как отмахавшись от всевозможных самозванных царей, цариков и «воров» первым долгом сочла прислать посольство к этим сынам пустыни, чтоб известить их о призвании на свой престол настоящего царя, не самозванного, а всем известного боярина – Михаила Федоровича Романова, и просит панов казаков, чтоб впредь они к воровским царикам не приставали и на московского государствования превысочайший престол всяких «псов» не возводили, как возвели они своею помощью на этот престол проклятого Гришку Отрепьева.

Московские посланцы явились в Сечь с милостивою грамотою от юного царя. После обеда собрана была войсковая рада для выслушивания грамоты. Когда послы входили в казацкий круг, то войсковые трубачи затрубили в трубы, многие из молодцев, хватив лишнее за обедом, разбрелись было спать – кто в тени куреней, кто под деревом, кто просто на траве; но есаулы тотчас же подняли их киями, называя «сучими дітьми», и «cyчi діти», почесываясь и позевывая, должны были идти слушать московскую грамоту.

Когда рада собралась, московский посол, или, как его назвали казаки, пан дьяк, державший в руках небольшой ящичек, обитый малиновым бархатом, открыл его, и в нем оказалось что-то завернутое в зеленую тафту. Затем, сняв шапку, он обратился к стоявшей около него казацкой старшине.

– Есть до вас, войска Запорожского, до кошевого атамана, старшин и казаков от великого государя, царя и великого князя Михаила Федоровича всеа Руссии, его царского величества, милостивое слово, и вы бы, то слово слышачи, шапки сняли! – провозгласил он торжественно.

Старшина сняла шапки. За старшиною сняли и казаки. Обнажился целый лес голов со всевозможными большими и малыми чубами.

– Божиею милостиею, – продолжал посол, – великий государь, царь и великий князь Михаил Федорович всеа Руссии, вас, Запорожского войска кошевого атамана, старшин и казаков жалуя, велел о здоровье спросить: здорово ли есте живете?

– Спасибо, живемо здорово, – отвечала старшина в один час. Посол развернул зеленую тафту, вынул оттуда царскую грамоту. Он ее так бережно вынимал, как бы боялся обжечься от одного прикосновения к страшной бумаге. Казаки понадвинулись, желая видеть диво, привезенное «москалем».

– Что-то маленькое, – слышались тихие замечания в толпе.

– Эге! Маленькое – да велика в нем сила... Посол передал грамоту старейшему из атаманов, потому что на тот час в Сечи кошевого не имелось и его должны были избирать теперь же.

Атаман, взглянув на грамоту и повертев ее в руках, как нечто страшное, непонятное для него, передал ее стоявшему около него немолодому, понурому казаку с чернильницей у пояса и «каламарем» за ухом. То был войсковой писарь Стецко, прозвищем Мазепа, отец будущего знаменитого гетмана и противника царя Петра.

Мазепа взял грамоту, привычными руками развернул её и глянул на титул и на печать.

– Печать отворчата, без подписи, – проговорил он, взглянув на посла.

– Точно, без подписи, – отвечал посол.

– А как ей верить? – спросил Мазепа.

– Все едино, что и с подписью.

– А мы не верим, – возразил писарь.

– Не верим! Не верим! – раздались голоса в толпе.

– Это не грамота! Это казна-що! Тьфу!

– Это москаль сам нацарапал, чтоб нас одурить!

– Го-го-го! Не на таких наскочил! Киями его! – ревела громада.

Посол, видимо, оторопел. Он растерянно глядел то на писаря, то на бушующую громаду с рассвирепевшими лицами и отверстыми, кричащими глотками, то на старшин... Старшины видели опасность положения... Искра недоверия брошена... Надо потушить пожар, а то того и гляди начнется свалка, кровопролитье...

– Послушайте меня, панове молодцы, вельможная громада! – закричал, подняв кверху шестопер, один из старших куренных атаманов с добрым худым лицом и добрыми, ласковыми черными глазами.

– Петр Конашевич говорит! Послушаем, хлопцы!

– Сагайдачного слушайте! Сагайдачный говорит!

– Пускай Петро Конашевич-Сагайдачный слово скажет! Он до черта мудрый!

– Слушайте, сто копанок чертей, вражьи дети! Буря голосов разом смолкла. Все ждали, что скажет Сагайдачный, которого очень уважали казаки.

– Панове молодцы, вельможная громада, – тихо начал Сагайдачный, – пускай сам его милость посол скажет, кому они как пишут и какие у них порядки: кому какая печать под грамотою, кому подпись... Вот и вы, здоровы будьте, коли часом кого приветаете, то не всех одинаково: коли батька старенького, либо мать-старуху, – то так, коли своего брата козака, – то инако, а коли дивчину – то еще иначе...

– Добре! Добре! – загудела громада.

– Отаман правду говорит...

– Где не правда! Разве ж мы дивчину так привитаем, как козака!

– Эге! Дивчину зараз – тее-то... женихаться... у пазуху тее... Посол несколько оправился. Он знаками поблагодарил Сагайдачного и поклонился громаде, которая начинала ему казаться страшною.

– Его милость атаман Сагайдачный истинно говорит, – начал он дрожащим голосом, – у нас, господа казаки, грамоты его пресветлого царского величества бывают разны; коли великий государь пишет королю польскому, либо цесарю римскому, либо султану турецкому, то печать под грамотою бывает большая, глухая, под кустодиею _{[Кустодия – специальная коробочка для хранения печатей (металлических, сургучных, восковых), привешенных на шелковых шнурках внизу древних грамот]} с фигуры, и подпись дьячья живет на загибке, а кайма той грамоты и фигуры живут писаны золотом, и богословие и великого государя именование по речь и иных – писано живет золотом же, а дело – чернилы. Это – коли великий государь пишет равному себе государю. Коли не государю пишет, а, примером, воеводам, либо казакам донским, либо Запорожскому славному войску – так печать живет не глухая, а отворчата, и дьячьи подписи на ней не живет, а токмо титло царское все прописывается... А титло царское – великое дело...

Казаки молчали. Казалось, слова посла и его поклон усмирили горячие головы вольницы. Сагайдачный дал знак писарю, чтобы тот читал грамоту. Мазепа откашлялся в кулак и начал высокою нотою: – «Божиею милостию, от великого государя царя и великого князя Михаила Федоровича, всеа Руссии самодержца и многих государств и земель восточных и западных и северных отчича, и дедича, и наследника, и государя, и обладателя...»

– Погоди, пан писарь, не так прочел, – остановил чтеца посол.

– Как не так? – удивился последний и глянул в грамоту.

– Так, государя и обладателя...

– Не обладателя, а облаадателя – облаадателя, – повторил посол, – два аза...

– На что два аза? И одного довольно, – изумлялся писарь.

– Да ты прочти: там два аза живет: облаадателя...

Писарь снова глянул в грамоту и пожал плечами.

– Так, два... Да на что оно два?

– Так от старины повелось, что в царском титле облаадателя с двумя азами писать... В сем азе великая сила сокровенна... Коли в царском титле, в именовании великого государя, пропискою один аз прилучится, и за ту прописку велено казнить безо всякия пощады и дьяка, и писца – дьяка бить батоги нещадно, а писцу ноздри рвать... А коли прилучится сия прописка в титле великого государя от иного государя либо короля, и та грамота не в грамоту, и за ту прописку великий государь войною велит итить на прописчика...

Писарь недоверчиво глянул на старшину.

– Читай, пане писаре, два аза, – внушительно сказал Сагайдачный, – разве ты не знаешь, что на нас, на матку нашу Украину, поднялись и ляхи, и ксендзы, и сам папа и шарпают Украину, мордуют наших попов и берут наши церкви за то только, что мы, православные, не приемлем их другого аза в «Верую», не говорим: «От отца и сына исходяща», а только «от отца...». Это и есть наш аз... Так и у них...

Все с глубоким вниманием слушали эту простую, всем вразумительную речь своего «мудрого дядьки», как иногда называли Сагайдачного. Московский же посол, по-видимому, проникался к нему все большим и большим уважением и удивлением.

И Мазепа остался доволен толкованием Сагайдачного. Так, так, утвердительно кивнул он головой и, снова опустив глаза на грамоту, продолжал:

– «...государя и облаадателя, войска Запорожского кошевому атаману, кому ныне ведати належит, и всему при нем будучему войску наше, царского величества, милостивое слово. В прошлых годех, божиим попущением и диаволовою гнюсною прелестию, бысть в Российском царстве смута и кроволитье великое и сотворися на Москве и во всем Московском государстве пакость велия: безбожный и богоненавистный прелестник, исчадие ада и сатанин внук, вор и чернокнижник и расстрига Гришка Отрепьев, извеся гнюсный язык свой, дерзновенно назвался царевичем Дмитрием, сыном государя царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Руссии, и с помощью польских и литовских людей в наш престольный град Москву взбежал и на превысочайший Российского царствия престол аки пес вскочил, а за ним другие воры и злодеи, похищая царское имя, на тот превысочайший престол скакали ж. Вы же, войско Запорожское, по злым, смутным прелестям тех псов, не ведая их лукавства, им подлегли и на царское место им наскакать с польскими и литовскими людьми неведением своим помогали ж и всякое дурно Московскому государству чинили многажды. А ныне Московское государство божиею помощию от польских и литовских людей и от оных псов и самозванцев свободно, а мы, наше царское пресветлое величество, волею божиею и хотением и молением всея российския земли всех чинов людей, на превысочайший Российского царствия престол законно вступили и о сем вас, войско Запорожское, извествуем. Еще же вас, войско Запорожское, нашим, царского величества, словом наставляем, чтобы вы, памятуя бога, и души свои, и нашу православную крестьянскую веру и видя на нас, великом государе, и на всем нашем великом государстве божию милость и над врагами победу и одоление, от таковых, бывших в прошлых годех, непригожих дел отстали и снова кроворазлития в наших государствах не всчинали, тем души своей и тела не губили, во всем нам, великому государю, челом бы били и с нами в любопытстве и мире жили, а мы, великий государь, по своему царскому милостивому праву вас пожалуем таковым жалованьем, какова у вас и на уме нет. И тебе б, кошевому атаману, кому ныне ведати належит, и всему будучему при тебе войску ни на какие прелести не прельщатца, а также и иных атаманов и старшин, которые еще не во обращении с вами, к нашему царскому величеству в союз и любительство проводити и нашею, великого государя, нашего царского величества, милостию их обнаживати, чтоб быть им с вами, Запорожским войском, в совете и против неприятелей стоять вопче. А служба ваша у нас, великого государя, нашего царского величества, в забвении никогда не будет. Писан в государствия нашего дворе, в царствующем граде Москве, лета от создания мира 7122-е, месяца марта в 31 день».

Писарь кончил. Громада молчала; никто не смел первым подать голос насчет того, что было прочитано; надо было обсудить целою громадою, черною ли радою, или «атаманьем», или же всею чернью и старшиною вместе.

Между тем посол вынимал из тюков привезенные для войска царские подарки и картинно бросал их на разостланные кошмы, как бы нарочно дразня глаза казаков яркими цветами разных камок куфтерей, да камок кармазинов _{[Кармазин – старинное сукно малинового или темно-красного цвета]}, крушчатых и травных, камок адамашок, да бархату черленого кармазину, да бархату лазоревого, да бархату таусинного, да бархатов рытых, да портищ объярей золотных, да отласцев цветных, да косяков зуфей анбурских...

А сукон на казацкие шапки! И сукон красных, что огонь, и сукон шарлату _{[Шарлатный – багряный, пурпурный]} черленого, и сукон багрецовых, и сукон настрафилю, и сукон лятчины...

– У! Матери его сто копанок чертей, какие ж славные сукна! – раздалось невольное восклицание; море голосов заревело и как бы затопило всю площадь...

III

На другой день в Сечи было необыкновенно шумно: происходило избрание нового кошевого и вместе с тем гетмана для предстоявшего морского похода. Последний гетман и кошевой, креатура и сторонник поляков, желавший вести казаков на помощь полякам в войне и с Москвою, тогда как казаки желали «погулять по морю» и Цареград «мушкетним димом окурить», – был до полусмерти избит киями со стороны этих рассвирепевших детей своих и утоплен в Днепре.

Волнение было страшное. Слышалась ужасная ругань, крики, то и дело звенели сабли – это уже пускали в ход самые сильные доводы – кулачные и сабельные удары, рукопашный бой и угрозы кого-то «утопить», кого-то «забить киями, як собаку», кому-то «кишки випустить»...

Московские послы боялись выходить из куреня, в который их поместили, и издали смотрели и слушали, что происходило на площади. Площадь, действительно, представляла бурное море. Слышно было, что войско разделилось на партии, и каждая партия выкрикивала своего кандидата.

– Старого Нечая! – слышалось в одной группе.

– Небабу Филона! – ревела другая.

– Небаба козак добрый!

– К бесу Небабу! Сто копанок ему чертей! Нечая!

– Небабу!

– Небабу! Небабу, сто копанок чертей! Небабу!

Небаба видимо побеждал своих противников. Он стоял в стороне и, моргая сивым усом, спокойно закуривал «гаспидську люльку».

А там уже шла драка: сторонники Нечая схватились со сторонниками Небабы и уже скрещивались саблями.

В это время выступил забытый крикунами Петро Конашевич-Сагайдачный. Худое лицо его казалось бледнее обыкновенного, хоть и носило на себе следы загара и всевозможных ветров, а глаза из-под нависших черных, тронутых сединою бровей смотрели, казалось, еще добрее.

– Вельможная громада! – раздался вдруг его здоровый, как бы не вмещавшийся в худом теле голос.

– Послушайте меня, старую собаку, братчики!

– Сагайдачный! Старый Сагайдак! – покрыли его голос другие голоса.

– А ну, что он скажет!

– Сагайдачный! Сагайдачный, братцы! Послушаем, что Сагайдак скажет!

– Он говорит, как горохом в очи сыплет.

Эти окрики и своеобразные похвалы оратору – вроде «горохом сыплет» подействовали на буйную толпу. Всем хотелось слышать, как человек словами точно «горохом сыплет»: это были дети – порох, который вспыхивал от одной искры кремня и также мгновенно потухал.

– Что, хлопцы, краше: лапти московские или чеботы-сафьянцы турецкие? – вдруг озадачил их вопросом Сагайдачный.

– Чеботы! Чеботы-сафьянцы! – отвечали некоторые. Толпа надвинулась ближе – так интересна была речь Сагайдачного.

– И мне сдается, чеботы, – подтвердил оратор.

– Да чеботы ж, батьку! Хай им трясця, московским лаптям!

– Добре, дети, – продолжал оратор, – чеботы так чеботы... А какая, братцы, вера бусурманская?!

– Турецкая, батьку! – обрадовались хлопцы, поняли оратора.

– А неволя какая, детки? – допытывался оратор.

– И неволя турецкая! – закричало разом множество голосов.

– Неволя турецкая, разлука христианская. Вот так старый Сагайдак! Как в око влепил! – радовались казаки.

– А кто, детки, в турецкой неволе? – продолжал Сагайдачный.

– Да козаки ж, батьку, да наши дивчата.

– Добре. А московской неволи нет?

– Да еще, кажись, не было такой.

– А чайки у нас на что поделаны? В Москву плыть? Казаки даже рассмеялись, – такою дикою казалась им эта мысль плыть в Москву, где и моря нет, а только леса да лапти.

– Нет, батьку, чайки у нас на татарву да на туреччину!

– И сабли, и самопалы? Более горячие из казаков тотчас же поставили вопрос на прямую дорогу.

– Так пускай Сагайдачный и ведет нас в море! – раздались голоса.

– Долой Небабу! Долой Нечая! Долой Мазепу! Пускай Сагайдак отаманует!

– Сагайдачного! Сагайдачного, братцы, выберем!.. Пускай он панует!

– Сагайдачному булаву! До булавы надо голову, а у него голова разумная, добрая!

– Сагайдачного, братцы, сто копанок чертей! – подтвердил и сам Небаба.

– На что лучшего!

– Сагайдак! Сагайдак! Го-го-го! – заревела, как бы осатанев, вся площадь, и шапки, словно тучи испуганных птиц, полетели в воздух.

Избрание Сагайдачного таким образом состоялось: метание вверх шапок было знаком, что этого требует народная воля – поворота для избранного уже не было.

Сагайдачный стал было кланяться, просить, чтобы его освободили, говорил, что он уже стар, недобачает, и булаву в руках не удержит... Ему тотчас же пригрозили смертью.

– В воду его, старого собаку, коли не берет булавы! – раздались нетерпеливые голоса.

– Кияками его, мат-тери его хиря!

Как ни обаятельна и ни заманчива власть вообще, но власть над казаками было дело страшное, и ни для кого не было так тяжело бремя власти, как для казацкого батька – для кошевого или для гетмана. Они по справедливости могли сказать: «О, тяжела ты, булава гетманская!» Уже самый процесс избрания был сопровождаем такими подробностями, которые могли испугать всякого, даже далеко не робкого. Уж коли кого казаки излюбили и обрали на атаманство – так повинуйся, а то сейчас же проявит себя народная воля – или киями забьют до смерти, или в Днепре утопят. А принял булаву, покорился – выноси личные оскорбления и всякие казацкие «вибрики» и «примхи»: новоизбранного диктатора и сором обсыпают с головы до ног, и грязью лицо ему мажут, и бьют то в ухо, то по шее, чтоб он помнил, что народ дал ему власть и что народ может и взять ее обратно у недостойного. Зато, когда весь обидный процесс избрания кончен, кошевой становился в полном смысле диктатором: казаки трепетали от него. Он вел их, куда хотел: ему повиновались беспрекословно, но зато всякая неудача падала только на его голову – он за все был в ответе. Оттого редкий кошевой кончал собственной смертью.

Сагайдачный очень хорошо знал эту страшную ответственность власти, как равно и неизменность народной воли – и с решительным мужеством поднял голову.

– Пусть будет так, вельможная громада, я принимаю войсковые клейноды _{[Клейноды – атрибуты власти]}: на то воля божия, – сказал он и поклонился на все четыре стороны.

Опять туча шапок полетела в воздух. Послышались неистовые возгласы:

– На могилу нового батька! На могилу кошевого!

– На козацкий престол нового кошевого! Пускай высоко сидит над нами!

– Возы давайте! Землю на могилу копайте!

Московские послы, слыша эти возгласы, никак не могли понять их значения и с изумлением переглядывались: зачем могила? Кому копать могилу? Разве старому кошевому? Так его нет уж – утопили в Днепре, как щенка...

Откуда ни взялись возы, влекомые самими казаками что за диво! Возы очутились в середине казацкого круга. Казаки, поставив их по два в ряд, опрокинули вверх колесами.

– Пускай так догоры ногами Орду ставит!

– И туреччину!

– И ляхов догоры пузом!

И казаки, вынув из ножен сабли, стали копать ими землю, где кто стоял. Землю набирали в шапки, в приполы, тащили к возам и бросали ее на возы, как бы засыпая покойника в яме. Эта мысль бродила и в голове Сагайдачного, который с Мазепою и куренными атаманами стоял в стороне и задумчиво смотрел, как казаки засыпали возы землею. Ему вспомнилась кобзарская дума, в которой жалобно поется, как казаки своего брата-казака, убитого татарами, «постріляного-порубаного», в степи хоронили, закрыв ему глаза «голубою китайкою», как они острыми саблями «суходіл копали», и эту землю шапками и приполами таскали, и своего бедного товарища засыпали...

Горькое чувство сдавило ему сердце. Перед его глазами как бы разом пронеслась картина его бурной казацкой жизни, которая всеми своими кровавыми сценами не могла вытеснить из его души далеких светлых воспоминаний детства – белую отцовскую хату в Самборе, добрые, ласковые глаза матери, высокие, серые с темною зеленью горы, беленькую церковку, где он своим юным, свежим голосом подпевал дьячкам на клиросе, а потом в качестве молодого рыбалты _{[Дьячок, псаломщик (пол.)]} читал апостол... Вспомнился ему почему-то и польский коронный гетман, гордый воевода Жолкевский, тогда еще молодой паныч, но и тогда гордый, надменный... Вспомнились и жгучие минуты мимолетного счастья... А теперь он вон в какой славе! Какую высокую могилу для него копают! А смерть за плечами...

А насыпь росла все выше и выше... Вон уже казаки, смеясь, болтая, толкаясь, с трудом взбираются на нее, таская землю шапками и приполами и насыпая все большую могилу...

– Выше, выше насыпайте, хлопцы! – болтали казаки.

– Пускай будет высокая могила, чтоб с ветром говорила.

– Сыпьте, сыпьте, панове, козацкую славу! Пускай растет козацкая слава!

И Сагайдачному думалось, что это растет слава – его собственная слава... Но как она всегда поздно вырастает! – большею частью на могиле. Так и его, Сагайдачного, слава только теперь вырастает из земли, когда уж он сам смотрит в землю... ляжет в землю – так она еще вырастет – по всему свету луною пойдет...

Но вот могила готова – высокая могила! Выше всех могил, какие насыпались прежним гетманам и кошевым. Казаки утаптывают ее ногами, вытряхивают последнюю пыль из шапок и приполов, надевают шапки и сходят на площадь, становясь по-прежнему в круг.

Писарь обращается к новоизбранному и к куренным атаманам.

– Час, панове, новому кошевому на престоле сесть, – говорит он, кланяясь старшине.

– Идите, батьку закон брать, – обращается старшина к Сагайдачному.

Сагайдачный всходит на могилу и садится на самой верхушке кургана. Высоко сидит он! Далеко оттуда видно нового кошевого!

– Здоров був, новий батьку! – слышались голоса из толпы.

– Дай тoбi, боже, лебединий вік та журавлиний крик!

– Чтоб тебя так было видно, как теперь, коли с ворогами будем биться!

Между тем кухари подмели полы в куренях, вымели сор на площадь и сложили его в огромную, плетеную из лозы корзину – кош. Потом подняли кош на плечи и втащили на могилу, к тому месту, где сидел Сагайдачный. Новоизбранный кошевой сидел, как истукан, задумчиво глядя, как Днепр катил свои синие воды к далекому морю.

Кухари подняли корзину над головою нового кошевого. Сагайдачный закрыл глаза...

– На щастя, на здоров'я, на нового батька! – воскликнули кухари и опрокинули весь бывший в корзине сор на голову своего нового диктатора.

– Дай тoбi, боже, журавлиний крик та лебединий вік!

– На щастя, на здоров'я, на нового батька! – громом повторили казаки. Тогда писарь взошел на курган и поклонился обсыпанному сором кошевому.

– Как теперь тебя, пане отамане, осыпали сором, так во всякой невзгоде и взгоде обсыпят тебя козаки, словно пчелы матку! – сказал Мазепа торжественно. Тогда на курган толпами полезли казаки и стали делать с новым батьком, что кому в голову приходило. Иной мазал ему лицо грязью, другой дергал за чуб...

– Чтоб не гордовал над нашим братом козаком! – пояснял один.

– Чтоб был добр до головы! – объяснил другой.

– Чтоб вот так бил татарву да ляхов, как я тебя бью! – заявлял третий, колотя взашей своего батька.

Наконец Сагайдачный встал и, весь в пыли и грязи напутствуемый добродушными криками своих «діток» направился в свое помещение.

Через несколько минут он вышел оттуда переодетый начисто, вымытый и с булавою в руках. За ним вынесли другие войсковые клейноды...

Казаки присмирели, как пойманные на проказах дети: теперь одного мановения руки нового батька достаточно было, чтоб у любого казака слетела с плеч голова...

Сагайдачный объявил поход в море... Восторгам казаков не было конца...