Текст книги "Сагайдачный. Крымская неволя"

Автор книги: Даниил Мордовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

– И сына, говорят, в латинской школе учил... Правда, хлопче?

– Правда, – отвечал юноша, – меня в Ярославле учили, в Галичине.

С берега донесся протяжный вой: казаки узнали голос призывной трубы и поспешили каждый нагружаться добычею, которая еще не вся была перенесена на чайки и на галеры.

– Скоренько, панове, батько кличет.

– Час до сбора.

– А все казаки живы и здоровы?

– Бог поможет – все живы будем.

Со всех сторон навьюченные казаки спешили к берегу. Солнце уже золотило верхушки минаретов и ближайшие горы. Над пожарным дымом вились голуби и галки, которым не удалось выспаться в эту тревожную ночь. Слышен был рев скота, не находившего своих хозяев, ржание лошадей, распуганных пожаром, блеяние овец. Ветром гнало дым на море, на котором, словно стая птиц, колыхалась казацкая флотилия.

Берег был весь запружен казаками, таскавшими на ближайшие чайки свою «користь» и передававшими ее с чайки на чайку и на галеры.

– Смотрите! Смотрите! – раздались голоса.

– Кто-то несет на руках козла.

– Да то дурный Хома!

Действительно, Хома тащил на руках белую ангорскую козу, которая билась в его руках и мекекекала отчаянным голосом. Хома, весь красный от натуги, сердито ругался, таща в то же время на веревке корову, которая упиралась и ревела, и волоча сверх того почти целую копну сена.

– Что это ты, Хома? – окружили его казаки, надрываясь от смеху.

– На что тебе козел?

– Да это не козел, а коза, – сердито отвечал простоватый Хома, – да еще и брыкается.

– Да на что она тебе, дурень?

– Эге! Я ее буду доить, она молоко даст...

– На что тебе, дурню, молоко?

– Овва! Татарочку кормить.

– Вот так Хома! Вот так голова! Он разумнее всех нас и татарочку не забыл, – смеялись казаки.

Звонкая труба между тем продолжала скликать казаков. Звуки ее становились все резче и резче.

– Скорей, братцы, до чаек! Батько сердится! – заторопились казаки.

– Пускай сердится.

– Хома! Бери корову на руки да неси до чайки.

Растерявшийся Хома не знал куда повернуться. Наконец, отчаянно махнул рукой и бросился вслед за другими казаками.

XVII

Пока запорожцы гуляют по морю и «завдають страх» татарам и туркам, перенесемся на крыльях воображения на тихие воды, на ясные зори и посмотрим, что делается на Украине.

Мы в Переволочне, на самом рубеже мирной Украины, там, где с одной стороны кончаются тихие воды и ясные зори, а с другой, к югу, начинаются и тянутся на необозримое расстояние безбрежные степи.

Душная летняя ночь, словно бы перед грозой. На горизонте часто вспыхивает зарница и освещает на краткие мгновения спящее село. За селом, на выгоне, раздастся иногда одинокий девический голос и тотчас же смолкнет. Не поется, видно, в душную ночь даже молодости.

Отблеск зарницы отражается иногда и на лужайке у берега Ворсклы, и на темной, совсем почти черной зелени развесистой вербы, и на белой сорочке сидящей под вербою неподвижной человеческой фигуры. Голова фигуры наклонена низко и неровно покачивается. Это голова мужчины. Что же он – плачет, кажется?

Отблеск зарницы падает по временам и на белые спины не загнанных беспечною хозяйкою и тут же пасущихся коров. Одна из них подходит к сидящему под вербою, нюхает его голову и усиленно дышит на него.

– Ну тебя, кума, не целуй меня, – бормочет сидящий и качает головой, – теперь пост.

Корова тут же продолжает щипать траву. Сидящий поднимает голову.

– Хоть я и пьяненький, а знаю, что теперь петровка, скоромного ни-ни, кума, – бормочет он снова.

Корова опять дохнула на него.

– Да не лезь же, кума, какая ты!

Пьяный увидал, наконец, что перед ним не кума, а корова.

– А, аспидская скотина! Тпрруськи! Гей додому!

Он встает и, пошатываясь, старается ударить корову шапкой, но не попадает.

– Гей-гей, чертова!.. А где ж кума?

Шатаясь, он идет по лужайке, спотыкаясь нетвердыми ногами, и сам с собой рассуждает:

– Эге! Глупый... Коли жена бить станет – пойду в козаки, ей же богу!.. Чем я хуже Алешки Поповича либо Карпа? Вон они теперь на море... Кафу, говорят, зруйновали...

Он спотыкается и падает на копну сена.

– Чур тебя, чертова ведьма!.. Так под ноги копной и подкатилась... Ой!

С трудом отбиваясь от воображаемой ведьмы и силясь перелезть через копну, он только тыкался в нее носом, царапал себе лицо, бранился и снова лез на копну.

– Ой! Рятуйте, кто в бога верует... Задушит проклятая баба...

Он сделал еще усилие и перекувыркнулся через копну.

– Ох, убила, проклятая! Ой!

– С трудом он поднялся на четвереньки и пополз «раком», отплевываясь и повторяя:

– Чур-чур меня.

Недалеко в ночной тиши прозвучал одинокий женский голос; ему ответил мужской – и оба смолкли.

– Это, должно быть, улица идет... Поют...

Блеснула зарница, другая. Где-то защелкал соловей.

– Соловейко щебечет... Вот дурень – не спит... Да, может, он немножко пьяненький...

Опять кто-то запел. И соловей защелкал усерднее.

– Пойду на улицу до дивчат... А к куме не пойду – пост...

Он пошел на голос, но опять о что-то споткнулся, выругался и полетел на землю... Захрюкала сердито свинья, завизжали поросята, – оказалось, что он споткнулся о спавшую с поросятами свинью.

– Ой батечки! – заорал он.

– Еще ведьма... Свиньею перекинулась... Чур-чур меня!.. Вот проклятая сторонка! Ведьма на ведьме...

Наш герой пустился бежать и только тогда опомнился, когда наткнулся на какого-то человека.

– Тю! Вот оглашенный! – осадил его чей-то голос. – Или ты взбесился? Что бежишь на людей?

– Да я... это я тово... от ведьмы...

– От какой ведьмы?

– Да тут ведьма на ведьме...

Послышался хохот мужских и женских голосов: герой как раз попал на улицу.

– Да это Харько, хлопцы.

– Это Макитра пьяненький.

– Откуда вы, дядьку?

– Да от проклятых ведьм!

Тут только наш герой стал приходить в себя. Он видел себя в безопасности от «відьом», и к нему не только вернулась обычная храбрость, но даже в некотором роде геройство.

– У, да и ведьмы ж у нас тут, хлопцы! Вот прорва! – начал он хвастаться.

– Как напали на меня, так насилу отбился – сущая татарва!

– Да где ты их видел, дядьку?

– Гу! Где видел! Там их видимо-невидимо... И уж я бился-бился с ними, аж кости болят!

Все слушали пьяного героя с величайшим интересом, потому что все верили рассказам о ведьмах и их превращениях.

В это время за Ворсклою в далекой степи что-то вспыхнуло на горизонте. Это уж не была зарница, – видно было, как что-то огненною змейкою взвивалось к небу. Потом такой же огонек, только уже яснее, показался ближе и, словно живой, перебирался все выше и выше... Все с испугом повернули головы в ту сторону...

– Ох, лишечко! Да это татары!

– Мати божия! Татары идут.

– Татары, татары... Это «варта» знак дает...

– Господи! Покрова! Что ж с нами будет!

– Бежим, дивчатоньки, домой!

– Надо в звоны звонить – людей будить!

С криками и отчаянными воплями «улица» рассыпалась...

Через несколько минут набатный звон стонал над всею Переволочною и глухо разносился по Днепру, за Днепром и по сонной степи...

Огни, вспыхнувшие в разных местах степи за Ворсклою и за Днепром, действительно означали, что на Украину шли татары.

Соседство таких хищников, как крымцы и ногаи, которые почти каждое лето делали набеги на Украину, заставило украинцев изобрести очень своеобразный способ ограждения своих границ от беспокойных соседей. По всем границам Украины и так называемых Запорожских Вольностей, по границам, которые тянулись на сотни и тысячи верст, и по разным возвышенным местам своих степей, большею частью на могилах, на курганах, они ставили известного рода фигуры, нечто вроде сухопутных маяков, около которых всегда находилась казацкая варта – сторожа, заведывавшая этими оригинальными телеграфами или, вернее, «пироскопами». Едва только какая-либо варта или просто какой-либо казак, бродивший в степи или ловивший где-либо в низовьях Днепра и других рек рыбу или зверя, – едва кто-либо узнавал каким-нибудь случаем, что татары вышли из Крыма, чтобы тайно нагрянуть на Украину, как тотчас же спешил к ближайшей варте и сообщал, что татары идут. Варта немедленно приводила в действие свой «пироскоп», который состоял из высокой фигуры или деревянной указки, торчавшей к небу и обвитой соломою или сухою травою, – солому зажигали, пламя и дым взвивались над вартою и тем давали знать ближайшей варте, что идут татары. Вспыхивала вторая фигура, за ней третья, четвертая, десятая – и таким образом в несколько часов всю Украину облетала весть о нашествии хищников.

Когда за Ворсклой и за Днепром вспыхнули огни в описываемую нами ночь, вся Украина проснулась и встала как один человек.

Татары выбрали на этот раз удобную минуту для нападения. Когда Кафа была взята казаками и предана огню, весть об этом быстро облетела весь Крым. Казаки в море – значит, Украина открыта для набега, ее некому защищать. Надо отмстить Украине за Кафу – и татары ринулись на север несколькими «загонами».

Переволочане под тревожный гул набатного звона торопливо собирались на площади, на которой стояла церковь, – то было место для общественных, «громадських», сходок. Скоро площадь вся была запружена народом, а набат все не умолкал, что делалось с тою целью, чтобы оповестить об опасности и тех земляков, которые в это время находились не дома, не в Переволочне, а где-нибудь в степи, на поле, на охоте или на рыбных ловлях. Во мраке ночи и набатный звон, и народный гул, и общий тревожный говор, и детский плач, завыванье недоумевающих собак, рев испуганной скотины – все это казалось еще страшнее, чем могло бы быть при свете солнца. Где-то голосила и причитала молодица о том, что муж ее поехал «у далеку дорогу» и теперь его поймают татары.

– Панове громадо! – повысил голос один старик, опираясь на палку.

– Слышите, татары идут.

– Да, идут проклятые! Видим, что идут, – отозвались некоторые из громады.

– Что ж мы будем делать, панове? – продолжал старик.

– Казаки теперь в море, войска нет у нас, некому нас боронить.

– А мы на что? – возвышали голос некоторые из парубков.

– Мы им дадим чосу!

– У нас есть и кони, и сабли, и мушкеты.

– Так-то так, детки, – отвечал старик, – да мало вас, а их целая орда.

– Нет, нам с татарами биться невмочь, – подавали свой голос другие громадяне.

– Нам надо прятаться, и добро прятать, и самим бежать.

– А куда убежишь? А господарство? А скотинка?

– А наши хаты, а наш хлеб? Они все попалят.

– Что ж нам делать? Придется, верно, помирать.

Поднялся невообразимый говор. Один говорил одно, другой другое. Женские голоса и плач становились все громче и отчаяннее, безутешнее. Дети, глядя на матерей, плакали еще сильнее.

– Да, может, они не на нас идут, а на тот бок, – отзывались некоторые утешители.

Но это утешение казалось слишком слабым.

– И на тот бок пойдут, и на нас придут, – возражали другие.

– Они идут, может, на три дороги, а может, и на четыре.

Тогда в средину протиснулся Харько Макитра. Хотя хмель его еще не совсем покинул, однако, он смотрел трезво и смело.

– А постойте, панове громадо, что я скажу, – возвысил он голос, откашлявшись.

– Говори, пане Харьку, послушаем.

– Вот что, панове, – начал Харько, крякнув словно из пустого бочонка, – нам биться с татарами не рука – мало нас.

– Да мало ж, мало...

– Харько дело говорит...

– А все ж таки, панове, нам прятаться не след, – продолжал оратор.

– Не след, не след, это правда! – подтверждали громадяне.

Харько еще крякнул, посмотрел кругом и опустил голову, как бы что-то очень хитрое и очень сложное соображал своею мудрою головой.

– Так вот что, панове, – продолжал он, – мы им, поганцам, в очи плюнем.

Он остановился, видимо рассчитывая на пущий эффект своей речи.

– А знаете, панове, чем плюнем? – спросил он неожиданно.

– А чем же? Не знаем, – отозвались громадяне.

– Пожаром! – отрезал Харько.

– Огнем плюнем в поганые очи!

– Как пожаром? Каким огнем?

– Степным... Мы теперь запалим за Ворсклою степь со всех концов, так огонь и пойдет навстречу татарам. Мы такого полымя напустим, что аж небо потрескается, как горшок.

– Так-так! Вот так Харько! Вот так мудрая голова! – раздались оживленные голоса.

Старик, до этого времени молчавший и грустно опиравшийся на палку, теперь поднял голову. Старые глаза его заискрились.

– Спасибо, сынку, что напомнил мне про молодые лета мои, – сказал он, вскидывая на Харька радостными глазами, – а я было, старая собака, и забыл про это... Мы и сами когда-то так отбивали татар от Украины; запалим, бывало, степь, да так и выкурим всю татарву.

Площадь оживилась. Решено было утром же привесть в исполнение план Харька Макитры, который стал всеобщим героем.

Едва лишь начало светать, как уже вся Переволочна от мала до велика высыпала за Ворсклу. И старые и молодые, женщины и дети, здоровые и даже недужные – все это тащило по охапке соломы, сена, пакли, труту и всякого горючего материала. В голове шествия гордо выступал Харько с подбитым глазом – это его уже успела угостить рогачом свирепая женушка за ночные похождения.

Отойдя на значительное расстояние от Ворсклы, переволочане растянулись ниткою поперек степи на несколько верст, чтоб на всем этом протяжении разом, по сигналу с переволочанской колокольни, зажечь степь.

Принесенные охапки сена и соломы были положены на траву по всей линии. Началось вырубанье огня. То там, то здесь чикнет огниво об кремень – чиканье пошло по всей степи. Задымились кусты трута в сотнях рук. С переволочанской колокольни донесся один удар колокола, потом другой, третий.

– Скидайте шапки, панове! Молитесь богу! – скомандовал Харько.

Все сняли шапки и перекрестились. Крестились и бабы, и дети.

– Зажигай разом! Вот так! Господи, благослови!

Лежавшая перед Харьком охапка сухого сена вспыхнула, разгорелась в пламя. Вспыхнула вся линия. Ветерок погнал пламя на полдень. Закорчилась высокая, высохшая от жаров, степная трава, ковыль, тырса – вспыхнула и она... Пламя, как живое, поползло все дальше и дальше, и через несколько минут вся степь представляла огненное море, которое колыхалось ветром и неудержимо катило свои огненные волны к югу.

Татары шли на Украину тремя загонами. Выйдя из Крыма целою ордою под предводительством брата крымского хана, Калги-салтана, татары в Черной Долине разделились на три партии; две из них, переправившись через Днепр у Кызы-кермена, двинулись Черным шляхом на Правобережную Украину, а одна – мимо Молочных Вод, через Конскую, Волчью, через Самару и Орел – на Левобережную.

Перейдя Самару, первый загон расположился на отдых – на хороший покорм для коней и верблюдов, чтоб потом с свежими силами саранчою налететь на беззащитный край.

Беспорядочное, но страшное зрелище представляла раскинувшаяся по степи многотысячная орда. На несколько верст разбрелись табуны коней и верблюдов, щипля роскошную, никем не тронутую и не помятую зеленую траву, которая по течению Самары, вследствие близости воды, была особенно роскошна. Гул и гам над степью стоял адский: рев верблюдов, ржание лошадей, лай собак, крики и перебранка чередовых пастухов, говор нескольких тысяч народа, пение, дикое завывание рогов, дикая музыка разгулявшихся правоверных – все это стоном стонало в воздухе и оглашало степь на много верст в окружности.

Вечерело. Разводились костры, дым от которых северным ветерком гнало на Самару. Белелись и пестрели шатры, раскинутые там, где имели свои ставки разные начальные люди и зажиточные.

Вдруг со стороны степи послышались необычайные крики, ржание лошадей и рев верблюдов. В этом новом шуме и крике слышалось что-то тревожное: ясно, что там произошло какое-то неожиданное смятение. Но отчего? Как? Не казаки же нападают – казаки далеко, в море.

Смятение и крики усиливались. Испуганные чем-то лошади и верблюды неслись прямо на костры, на народ, на шатры. Что бы это было? Каждый вскакивал с места и не знал, что ему делать, за что ухватиться, куда и зачем бежать. Взбесившиеся лошади топтали и гасили своими ногами костры, ржали и бились, опрокидывали шатры, людей, бросались в Самару. За ними бежали пастухи, отчаянно крича что-то непонятное.

Но тут случилось нечто еще более непонятное и более страшное. За лошадьми и верблюдами неслись целые стада сайгаков, ревущие туры, точно бешеные или кем-либо гонимые дикие кабаны, лисицы, волки, зайцы. Это было что-то непостижимое, наводящее ужас. Все это неслось на татарский стан, все опрокидывало в своем неудержимом стремлении, бросалось в Самару, ревело, стонало. Казалось, вся степь всколыхнулась, или небо обрушилось на землю, или ад раскрыл свои страшные врата и выслал на землю все свои разрушительные силы.

Да – это ад. Вон и пламя, – кровавое зарево охватило половину горизонта, всю северную окраину неба. Теперь только поняли обезумевшие от неожиданности и страха татары, что это такое. Это горела степь. Огненное, безбрежное море шло прямо на них.

– Алла! Алла! Алла!.. Аллах-керим! Аллах-керим!

Надо было спасаться, уходить от волн этого огненного моря.

XVIII

В одной из боковых пристроек обширного замка князей Острожских, в небольшой, обитой голубой материей комнате, белокуренькая, с пепельными волосами, панна Людвися, стоя перед большим зеркалом, совершает свой туалет. В голубых с длинными ресницами глазах панны светится что-то похожее на затаенную радость. Ей прислуживает красивая, невысокого роста, смуглая, как цыганочка, с серыми задумчивыми глазами, покоювка _{[Горничная (пол.)]} в белой, расшитой заполочью, сорочке, голубой юбочке и красных с подковками черевичках.

– Что ты, Катруню, такая невеселая? – спрашивает по-польски панна, вплетая в косу нитки крупного жемчуга и глядя на отражение в зеркале своего оживленного лица и задумчивого лица покоювки.

– Я ничего, панна, – ласково, тихо, с затаенным вздохом отвечает девушка также по-польски.

– Как ничего! С самой весны тебя узнать нельзя.

Девушка молчала, опустив глаза на поднос, на котором лежали нити жемчуга, булавки и другие мелочи туалета панны.

– Тебя теперь и не слышно, – продолжала панна, – а прежде ты, бывало, постоянно распевала ваши хорошенькие хлопские песни.

– Не поется что-то, – по-прежнему тихо отвечала покоювка.

– Вот еще!.. Хоть ваши хлопы и грязны, и воняют, а песни их очень миленькие.

– Панна называет хлопов вонючими, они не все такие, – немножко вспыхнув, возразила девушка.

– Ну, уж!.. А грязны они всегда.

– Как же им не быть грязными, панна? Они всегда работают...

– Работают! Вздор какой! Вон и я работаю, и ты работаешь, а мы же всегда чистенькие.

– У панны такая работа: то шелк, то бисер, то канва; а у меня часто руки бывают грязны.

Панна отошла от зеркала, повернулась, глянула в зеркало через плечо и улыбнулась сама себе.

– А хорошо играет жемчуг в волосах, Катруню? – спросила она.

– Ах, как хорошо, панна! – отвечала покоювка.

Панна перекинула косу через плечо и стала ее рассматривать.

– А что, панна, о казаках слышно? – немного покраснев, нерешительно спросила покоювка.

– О каких казаках?

– Да вот, что ушли в море из Запорожья.

– А, эти разбойники!

– Они, панна ласкава, не разбойники. Они за веру стоят, бедных невольников из турецкой неволи выручают.

– То-то! А за них мы, паньство, должны разделываться с турками и татарами. Вон и теперь, говорит дядя, татары напали на Украину, и гетман Жолкевский собирает все наше рыцарство, чтоб защищать матку Польску.

Потом, повернувшись к покоювке и глядя ей в смущенные глаза, панна лукаво прищурилась.

– А, плутовка! Так я угадала... Ты о каком-нибудь казаке тоскуешь? А?

Покоювка вся вспыхнула и молчала.

– А! О каком-нибудь усатом и чубатом великане? А! Хитрячка!

Покоювка силилась непринужденно улыбнуться.

– Говорят, они Кафу взяли, панна ласкава.

– Ого!

– И Козлов... и еще какой-то город...

– Так и твой там? – лукаво улыбнулась панна.

Покоювка не отвечала. Панна, наконец, справилась с своей косой.

– А он такой же грязный, как и все хлопы?

Покоювка опять не отвечала. Она старалась переменить разговор.

– А какое сегодня к обеду платье панна наденет? – спросила она.

– Палевое с кружевами, – был ответ.

При этом ответе покоювка в свою очередь улыбнулась.

– В палевом панна так понравилась пану господаричу, – лукаво сказала она.

Пришлось самой панне вспыхнуть.

– Какому господаричу?

– Да вон тому красивому черноволосому паничу – пану Могиле.

– А! А ты почему это знаешь?

– Я сама слышала, как он говорил пану Замойскому, что панна в палевом – настоящая мадонна.

– Ну, уж!

– Вот ей же богу! Так и сказал – мадонна.

– Да ты не знаешь, что такое мадонна.

– Нет, панна ласкава, знаю, – вон в кабинете у ясновельможного князя...

– Так я похожа на нее?

– Нет... панна красивее...

– Ну уж!

Вечером того же дня замок князей Острожских горел огнями. На террасе, закрытой зеленью, играла музыка, причем особенно давали себя знать духовые инструменты, словно бы в замке шла охота по крупному зверю, а блестящее, раззолоченное панство под звуки краковяка и мазурки травило прелестных лисичек в образе очаровательных полек, литвинок и нобилитованных украинок. Князь Януш давал роскошный бал герою «вавилонского пленения» московских царей, славному гетману Станиславу Жолкевскому, и потому в Острог съехалось самое блестящее панство со всей Польши, Литвы и Украины. В то время, когда одна часть гостей занята была танцами, другая, уже оттанцевавшая, прохлаждалась и отдыхала на чистом воздухе, в роскошных аллеях замкового парка, казавшегося волшебным от разноцветных огней, обливавших фантастическим светом открытые аллеи парка и погружавших в полный мрак его уединенные, уютные уголки.

Среди воя и визга музыки в парке слышался громкий и сдержанный говор, смех, иногда таинственный шепот прекрасных парочек, мелькавших по аллеям парка или укрывавшихся от несносного света в тени каштанов, лип и высоких тополей. И темное небо при этом освещении, и зелень с ее яркими бликами, полутенями и полным мраком, и сверкающие всеми цветами радуги и таинственно журчащие фонтаны, и веселые, подмывающие звуки музыки, и самое это освещение, и замок с его стенами – все это казалось волшебным, чарующим.

Такое впечатление, по-видимому, производил этот волшебный вечер на одну парочку, уединившуюся в дальней аллее и сидевшую на скамье под ветвями роскошного каштана. Они молчали, и, казалось, прислушивались не то к веселой музыке, не то к своим, может быть, не совсем веселым, но для них чарующим мыслям.

– Я думаю, как пан веселился в Париже, – прервал это молчание тихий, как бы робкий голос панны Людвиги.

– Панна напрасно так думает, – также тихо и задумчиво отвечал мужской голос.

– Почему же так?

– Панне известно, что я в Париже учился, и...

Фраза не была договорена, и мужской голос смолк: его заглушили стройные, сильные, подмывающие звуки мазура.

– И? – подсказала панна.

– Пан не досказал.

– И... тосковал по моей несчастной родине, – со вздохом отвечал мужской голос.

– По какой? По Польше?

– Нет... Панна знает, что Польша не несчастна.

– Так по Влощизне?

– Да... Она мне дорога, как родина.

– И как наследие отцов... Ведь пану должна принадлежать валашская корона?

– Должна... Но панна знает, что она не принадлежит мне: корона господарей валашских упала с головы Могилы...

– Так пан ее поднимет и наденет на свою голову.

– Да... надену – или корону, или... клобук монаха.

Мужской голос выговорил это с дрожью и смолк.

– Почему же клобук монаха? – с такою же дрожью прошептал женский голос.

– Потому что у меня ничего не остается в жизни.

– А самая жизнь? В ней так много прекрасного.

– Да, когда это прекрасное принадлежит нам... Но когда оно не наше – так бог с ней, и с жизнью!

Слова эти были сказаны с едкою горечью: в них слышались слезы.

– Я не понимаю пана, – еще тише проговорил женский голос.

– И панна желает понять?

– Желаю.

– И простит мне то, что я невольно должен высказать?

– Что же это? Что пан выскажет? – еще более дрогнул женский шепот.

– Панна! – с пламенным порывом и с прежнею горечью зазвучал мужской голос.

– Все, что есть прекрасного для меня в этой жизни, все мое счастье, все мои надежды – все это олицетворили для меня вы, одна вы, божественная панна!

– Ах! – не то с испугом, не то с радостным трепетом вскрикнула панна Людвига и встала.

Встал порывисто и молодой Могила – это был знаменитый впоследствии киевский митрополит Петр Могила.

– Панна, простите меня! – с тем же порывом проговорил он. – Простите мое безумие... Я не хотел оскорбить вас... Если я выговорил вам мое дерзкое признание, то это – мой вопль, моя молитва... а молитва и бога не оскорбляет...

Панна Людвига молчала. Белая роза, которую она держала в руке, дрожала.

– Простите! – еще с большей силой выговорил Могила. Панна продолжала молчать. Могила взял ее за руку.

– Скажите хоть одно слово, слово прощения, – умолял он.

– Я... пан не обидел меня... я... я не знаю... у пана... – бессвязно бормотала девушка.

– Так панна прощает меня?.. Да?

– Да... да... пан так добр...

Могила припал к рукам девушки и горячо целовал их... Людвига почувствовала, как его слезы закапали ей на ладони, которые он целовал... Она чувствовала, что он рыдает...

– Что с паном? Езус, Мария! Что с вами?

– О! Я хочу смерти... смерти! Вот тут же, сейчас!

Он обнял девушку и в страстном порыве припал лицом к ее плечу. Людвига растерялась задрожала вся и, обхватив руками его голову, стала целовать ее...

– Мой пан! Мой добрый!.. Что с вами!

– Я не хочу жить... я не могу так жить... убейте меня сейчас, вот тут, в ваших объятиях!

– Пан мой... добрый... милый... я не хочу вас убивать...

– Но вы не знаете всего! – со стоном вскрикнул он.

– Чего же, мой пан милый?

Он, казалось, несколько опомнился, взял ее опять за руки и, глядя заплаканными глазами в ее светлые глаза, которые тоже искрились слезами, тихо подвел к скамейке...

А там, в конце аллеи, эта несносная музыка словно бы на зло гудела и трещала, как бы издеваясь над человеческим горем.

– Выслушайте меня, дорогая панна, – опять тихо заговорил Могила.

– Я не должен говорить вам это, не должен бы смущать покой вашей невинной души, ваших чистых помыслов... Но, видит бог, я не могу, не могу, да и не смею унести с собой в могилу мою тайну, которая в то же время и ваша.

– В могилу, пан? – испуганно спросила девушка.

– В могилу, дорогая панна... Я... я умираю для вас, и, может быть, скоро татарское копье пронзит сердце, которое билось только для вас... Я люблю вас!

Девушка ничего не отвечала, только краска залила ее лицо, по которому текли слезы...

– Я люблю вас больше моей жизни, – продолжал Могила со слезами в голосе, – люблю больше вечного спасения... но... но вы не можете быть моею...

Девушка испуганно подняла глаза: румянец щек сменился бледностью.

– Я говорил сегодня с вашим опекуном и дядей, с князем Янушем: я просил у него вашей руки, просил позволения поговорить с вами, чтобы узнать ваши чувства ко мне и от вас самих узнать свою судьбу... Но князь Януш разбил все мои мечты, разбил мое сердце... Он отказал мне!

Теперь румянец снова залил щеки панны и прекрасные глаза ее брызнули светом.

– Дядя? Князь Януш?.. А кто дал право князю Янушу располагать моим сердцем и моею судьбою, как судьбою своих хлопов? – гордо проговорила молодая девушка.

– Я вольная полька!

Могила припал губами к рукам панны.

– Панна! Счастье мое! – шептал он страстно. – Но князь Януш говорит, что не он этого не позволит, а сам святой отец, папа.

– А какое дело, пан, святому отцу до моего счастья? – все так же гордо спросила гордая полька.

– Я для вас схизматик, дорогая панна... Я – православный.

– А разве пан не может принять католичество?

– Не могу, дорогая панна.

– Даже ради меня, пан? – дрогнул у девушки голос.

– Даже ради панны...

Девушка гордо выпрямилась. Румянец не то негодования, не то стыда опять покрыл ее щеки.

– Так пан говорит неправду, – резко сказала она.

– Какую неправду, дорогая панна?

– Пан сейчас сказал, что любит меня больше вечного спасения...

– Да... да... я сказал это – и повторю...

– И не хочет переменить свою хлопскую, схизматицкую веру на истинную, шляхетскую?

– О панна! Вы терзаете мое сердце.

– Не я терзаю, а так пану угодно.

– Нет, нет! О боже мой!

Могила хотел снова схватить руки девушки, но она отстранилась.

– Я ради панны, ради тебя, божество мое, не могу этого сделать! – порывисто вскрикнул Могила.

– Как ради меня? Я не понимаю пана.

– Да, да! Только ради вас!

– Пан в Париже разучился говорить, – пожала плечами панна.

– О панна! Поймите меня: если я переменю веру моих отцов, я потеряю право на корону моей страны и панна потеряет это право!

– Корону? О, все короны мира не стоят моего личного счастья!

И гордая панна быстро, не оборачиваясь, обмахивая разгоревшееся лицо веером, пошла прямо к замку, откуда неслись задорные, подмывающие звуки мазура. Могила стоял бледный, провожая глазами удалявшуюся красавицу.

Когда она вошла в ярко освещенную залу, старый гетман, «великий» Жолкевский, увидав панну еще издали, как подобает истому поляку, «закронцив вонса» и звеня острогами, пошел прямо к ней навстречу.

– Могу просить очаровательную панну на мазура? – шаркая ногами и церемоннейше раскланиваясь, несколько прошамкал беззубый герой.

– Благодарю за честь пана гетмана, – отвечала панна, приседая.

Старый гетман, согнув руку, не особенно свободно двигаясь по паркету подагрическими ногами, стал выделывать этими ногами всевозможные глупости, называемые фигурами. Зато хорошенькая и грациозная панна выделывала эти глупости очаровательно, и у нее они даже не выходили глупостями, а чем-то очень милым.

– Панна танцует как ангел, – любезничал старый гетман, путая фигуры.

– А пан гетман был на балу у пана бога? – усмехнулась Людвися.

– О! Да прекрасная панна так же остроумна, как и очаровательна, – изловчался старый победитель Наливайка, еще более путая фигуры.

– А пан гетман столь же непобедим на поле чести, сколько слаб на паркете, – снова отшутилась красавица, сверкнув на старика своими прекрасными глазами.

– А это оттого, прелестная панна, – забормотал совсем очарованный старик, – что на поле чести я не вижу таких божественных глазок, а то я и там был бы так же слаб, как на паркете.

– Я слышала, что пан гетман опять ведет свои победоносные войска на врагов нашей дорогой отчизны, – заговорила панна серьезно.

– Да, прекрасная панна, я должен идти поневоле.

– Почему же поневоле?..

– Я бы желал отчизне покоя...

– Кто ж его нарушает?

– Да все эти лотры оборванные – казаки.

– А может, пан, они и делают это потому, что они – оборванные?

– Нет, прекрасная панна, они по натуре хищники.

– А что о них слышно теперь?

– Да слухи нехорошие: они нас совсем рассорят с султаном.

– А как пан думает – они благополучно вернутся из похода?

– А почему это так интересует прекрасную панну?