Текст книги "Сагайдачный. Крымская неволя"

Автор книги: Даниил Мордовцев

КРЫМСКАЯ НЕВОЛЯ[30]30
  Впервые опубликована в сборнике Д. Мордовцева «Исторические повести», СПб., 1885. Печатается по тексту: Д. Л. Мордовцев. Собр. соч.: В 50 т. СПб., изд. Н. Ф. Мертца. 1902. – Т. XLIII.


[Закрыть]

I

Весна и лето 1672 года были тяжкою порою для всей нынешней южной России и особенно для западной заднепровской, или Правобережной, Украины.

На юго-востоке России, по всему среднему и нижнему Поволжью, после разгрома ватаг Стеньки Разина и казни его самого, шло кровавое «утихомиренье» несчастного края тяжелою рукою боярина князя Одоевского для науки «грядущим поколениям».[31]31
  Кровавое «смирение»... тяжкою рукою боярина князя Одоевского – речь идет о подавлении воеводой Н. И. Одоевским проявлений народного возмущения и восстаний после поражения крестьянской войны 1667—1671 гг. под руководством Степана Разина.


[Закрыть]

На юго-западе – на Правобережной Украине – люди стонали под страшным ярмом невиданного, небывалого гостя – самого турецкого падишаха Магомета IV, с его дикими ордами: Крымскою, Белогородскою и прочими.

Виновником нашествия на заднепровскую Украину Магомета IV и его полчищ был гетман Дорошенко.[32]32
  Дорошенко Петр Дорофеевич (1627—1698) – гетман Правобережной Украины 1665—1676 гг. Участник народно-освободительной войны 1648 – 1654 гг., полковник. После смерти Б. Хмельницкого поддерживал старшинско-шляхетскую группировку И. Выговского, принимал участие в подавлении восстания Пушкаря и Барабаша в 1657—1658 гг. Участник захватнических походов польского короля Яна II Казимира на Левобережную Украину. Провозглашенный частью старшины гетманом Правобережной Украины, порвал с Польшей, вступил в союз с султанской Турцией и Крымским ханством. Вместе с отрядами крымских татар организовал ряд грабительских походов на Левобережную Украину. В 1669 г. подписал соглашение с султаном о переходе Украины под власть Турции. Был разбит войсками Г. Ромодановского и гетмана И. Самойловича; сослан воеводой в Ярополча (ныне – Волоколамского р-на Московской обл.), где и умер.


[Закрыть] Гордый, самолюбивый и настойчивый, он пылал гневом и на Польшу, которая считала Западную Украину своей прислужницей, и на Москву, которая не решалась брать его, Петра Дорошенко, под свою высокую руку с обеими Украинами – Правобережной и Левобережной, – и на Запорожье, которое не хотело идти под его управление. В порыве своего казацкого гнева, думая досадить и Польше, и Москве, и Запорожью, он, повинуясь лишь своему горячему темпераменту, внезапно объявил себя подданным Магомета IV и звал его на Польшу. Падишаха  нетрудно было соблазнить таким приглашением: Польша открывала ему и всему мусульманству широкие ворота в Западную Европу, куда падишахи давно порывались пробраться по трупам Австрии и Венеции, но до сей поры получали отпор... Крест преграждал дорогу полумесяцу в его победном шествии на запад...

С ранней весны 1672 года турецкие и крымские орды стали наводнять Подолье и Волынь. Сам Магомет IV с трехсоттысячным войском шел на Камянец-Подольский. Это был невиданный поход. С владыкой правоверных двигались не только сотни тысяч войск разного вооружения, разных типов и национальностей – турки, арабы, анатолийцы, египтяне, румелийцы, албанцы, греки, арнауты, болгары, молдаване, сербы, армяне и черкесы, необозримые стада вьючной и невьючной скотины, вереницы телег, карет, скрипящих на всю степь арб, но и целые передвижные городки палат, мечетей и леса бунчуков хвостатых, хоругвей и знамен. Вместе с ними шли с криком, плачем и причитаниями целые ватаги пленных, преимущественно женщин, девушек и хорошеньких хлопчиков да девочек.

Разрушительным ураганом прошли эти орды до Камянца – первого укрепленного пункта западно-цивилизованного мира... Крики «алла!» повсюду звучли в воздухе, как зловещее кряканье стай воронов и орлов-стервятников... От топота и ржания коней и рева стад стонали степи и леса.

Камянец не мог противостоять страшным силам падишаха: он был взят и разорен, – над сломленным крестом вознесся полумесяц.

Вот как, несколькими словами описывает украинский летописец это нашествие:

 «Того ж года, на непрестанное Дорошенково желание помощи от турка, сам турецкий царь, или султан, пришел под Камянец-Подольський, куда приспели и хан с Дорошенком. И по двум неделям граждане, что без войска были, Камянец турчину отдали августа 18 дня, где для въезда султанова, очищаючи место, из гробов людей мертвых выбирано и вне города вывожено, и по улицах, где было болото, из икон церковных мосты делано в присутствии Дорошенка-властолюбца. И там же с костелов и церков мечети поделано, и кресты и колокола низвержено, только три церкви себе русь випросила, а армены одну. И оттуда царь турецкий везира, и хана, и Дорошенка с войском посылал города разоряти, а людей в полон брати... И тогда с Украины польской жолниры, все, что при Ханенку были, до короля помаршировали; но наказного Ханенкового тогда уловивши, Дорошенко убил...»

Другой летописец еще мрачнее красками изображает то тяжкое время для Правобережной Украины.

«Того ж лета, – говорит он, – турчин зо всеми войсками рушил под Каменец, росказавши и ханове крымскому к себе ити. Итак, хан крымский, зейшовшися з гетманом Дорошенко, тягнули мимо Ладыжин на Батог. И там гетман Ханенко и рейментарь пан каштелян подлеский мели потребу з оными, але же их силы великие не додержавши, мусели уступати до Ладыжина ис шкодою. А хан и Дорошенко, не займаючи Ладыжина, з войсками потянули просто под Каменец до турчина, где и турчин притягнувши, Каменец найшовши не в готовности, бо войска з Каменця выйшли на тот час были, за упрощением мещан, же не сподевалися того приходу турчинового. Где тилько недель две держалися, але знать, юж божеский гнев наступил, бо порохи в цекгавзу запалились, где много замку выкидало. Итак, Каменец здали, где и сам турчин, маючи там уехати, приказал, аби умерлых з склепов выбрано и за место вывезено, що зараз учинено: всех умерлых так з склепов, яко из гробов выкопано и за место вожено, а образы божие, беручи з костелов и церквей, по улицах мощено, по болотах, по которых турчин въехал в Каменец и его подданный, незбожный Дорошенко, гетман. Не заболело его сердце такого безчестия образов божиих задля своего несчастливого дочасного гетманства! И того часу мечети з костелов и церквей починено, з фары самому цареве турецкому... И в Каменце турки усе звоны поскидали и порозбивали, а иные Дорошенко побрал, также и крест нигде не одержался – поскидано...»

Из «Летописи Самовидца», по прекрасному изданию г. Ореста Левицкого. – Киев, 1878. – С. 114– 115, 273– 274. (Прим. авт.)

Летописец говорит о церквах, иконах, крестах... А что было с людьми!?

II

– Гетман едет! Гетман едет! – послышалось в толпе каменецких обывателей, которые с горестью и тревогою смотрели, как толпы татар и турок, с кирками, мотыками и лопатами в руках, выравнивали дорогу и чинили мост через пропасть, отделявшую город от цитадели.

– Какой гетман? Ханенко – польской стороны? – спрашивали другие.

– Э! Где там Ханенко! Ханенко с панами-ляхами, с Лянцкоронским да старостою Потоцким пятами покивали из Каменца нашего.[33]33
  Ханенко Михаил Степанович – гетман Правобережной Украины (1670—1674), ставленик польской шляхты.


[Закрыть]

– А! Так это потурнак – Дорошенко...

– Он... Совсем побусурманился... И не запеклось кровью его сердце, глядючи, как гробы наших отцов вырывали да образа в грязь кидали...

– Кто ж это с ним, молодой, при боку?

– А Мазепа ж – писарь.

– А! Слышали: этот, сказывают, мягко стелет...[34]34
  Мазепа Иван Степанович (1644—1709) – гетман Левобережной Украины (1687—1708), крупный феодал. Родился в семье шляхтича, служил при дворе польского короля. Будучи гетманом, проводил крепостническую политику, жестоко подавлял выступления народных масс против социального угнетения. В первые годы Северной войны 1700—1721 гг. заключил тайное соглашение со ставлеником шведского короля Карла XII – польским королем Ст. Лещинским, по которому Левобережная Украина с Киевом, а также белорусские земли и Смоленщина должны были отойти к Польше. В октябре 1708 г. Мазепа, за которым пошла лишь часть старшины и небольшой отряд (1500 человек) казаков, открыто перешел на сторону врага. После разгрома шведской армии в Полтавской битве (1709), Мазепа, вместе с Карлом XII, бежал в турецкие владения (г. Бендеры), где вскоре умер.


[Закрыть]

Это они говорили о двух всадниках, спускавшихся с цитадельной горы на мост. Один из них был черный плотный мужчина с понурыми усами и черными стоячими глазами, в богатом кунтуше и в невысокой шапочке с пером. Это был Дорошенко. Другой, молодой, белокурый, с ласковыми серыми глазами и по-польски «закренцоными» усами – Мазепа, начавший уже делать себе карьеру.

– Под Москвою нам быть не рука, – тихо говорил Мазепа, гладя гриву своего коня.

– Да, оно правда: батько Хмельницкий дал маху, – задумчиво отвечал Дорошенко.

– А твоя милость поправит дело, – подольстился Мазепа.

– Да крови это много стоит.

– Так... без крови и зуб не падает... А ведь твоя милость какой зуб у Москвы вырвешь...

Дорошенко сурово потупился и ничего не отвечал.

– А жить под турчином – не то, что под Москвой: у турчина – что у Христа за пазухой, а у Москвы и за пазухой ежовые рукавицы, – продолжал подольщаться бес.

Дорошенко как-то сердито потянул правый ус еще ниже.

– Да, вон хан крымский – чем не пан? – глядя в сторону, проворчал он. – Тот же царь, у Москвы поминки берет, а не то, что ей дает...

Рабочие, крымцы и турки, при виде гетмана, перекидывались между собой словами и делали знаки почтения. Дорошенко приветливо кивал им головой, а Мазепа шутил по-татарски, и татары отвечали ему веселым смехом.

– У! собачьи сыны! – сквозь зубы процедил один из каменчан.

– Потурнаки проклятые! – пояснил другой.

От толпы каменчан отделился один, хорошо одетый в синюю свитку старик и, приблизившись к проезжавшему мимо Дорошенко, снял шапку.

– Ясновельможный пане гетмане! – заговорил он.

– Учини милость твою.

Дорошенко осадил коня.

– Что тебе нужно, старик? – спросил он скороговоркой.

– Смилуйся, пане! Не вели церкви грабить и над образами надругаться.

Хмурое лицо гетмана потемнело еще больше. Он еще сердитее дернул себя за ус.

– Это не моя воля, – как-то не то досадливо, не то с подавленным стыдом отвечал он.

– Как не твоя, паночку? – взмолился старик.

– Не моя – это воля пресветлого султанского величества, – отрезал гетман.

– О боже ж наш! Боже!

– Его пресветлое султанское величество карает ваш город за ваши вины, – поторопился пояснить Мазепа.

– Какие ж наши вины, паночку?

– Вы противности чинили воле падишаховой...

В этот момент недалеко раздался конский топот и детский крик.

– Мамо! Мамо-о-о! – отчаянно голосил ребенок.

Все оглянулись. Вдоль пропасти, через которую перекинут был цитадельный мост, по узенькой тропе скакал татарин с колчаном и стрелами за спиною; одной рукой он обхватил девочку лет около десяти или немного менее, которая билась в седле, стараясь вырваться. Девочка была прелестна: золотистые, как червонное золото, волосы ее горели на солнце; белое личико, черные дугой брови, белая шитая красным сорочечка – вся она смотрела каким-то цветочком.

– Мамо! Мамо! Ой мамуленько!

За татарином, отчаянно рыдая, бежала женщина.

– Ратуйте, кто в бога верует! – вопила она.

– Татарин дитину украл! О-о! Ратуйте! Ратуйте!

Некоторые из каменчан бросились было на переем хищника, но он пришпорил коня и умчался, как вихрь, оставив за собою только клубы пыли.

Несчастная мать, в изнеможении упав на землю, билась и ломала себе руки.

Дорошенко и Мазепа, воспользовавшись общей суматохой, незаметно скрылись в извилистых улицах города.

III

Стояла теплая, сухая, прекрасная осень, какая только может быть в Крыму.

В Крым через Перекоп возвращались два татарских загона – один из-под Каменца, другой из-под Полтавы.

Оба загона были обременены богатою добычею. Вьючные лошади изнемогали от тяжести всякого награбленного хищниками добра, которое бедным коням взвалили на спину. Из переметных сум и мешков, перекинутых через их спины, выглядывали цветные ткани, богатая суконная и шелковая одежда, шали, ковры и прочее, прикрытое от пыли и дождя кошмами и войлоками. Там же погромыхивала золотая, серебряная и медная посуда, чары, рюмки, стопы, блюда, оклады с икон и церковная утварь. Иногда наверху всего этого торчала и покачивалась из стороны в сторону хорошенькая головка девочки или мальчика: юные полоняники это едут в неведомую чужую сторону, в крымскую неволю... Маленькие ножки их притомились в далекой дороге и от тоски по родной земле, по матерям, с которыми их разлучила неволя, и вот «добрый» татарин усадил их на коня, на вьюки грабленого – «добрый» ради того, чтоб добыча его не захворала в пути, не убавилась бы в красоте и цене на невольничьем рынке, а то как бы и совсем не померла.

Тут же шли и невольники – полоняники и полонянки: молодые парни и девушки, молоденькие бабы, большею частью подолянки и волынянки; около иной молодой матери бежали дети – это значит, захвачена вся семья в поле, а отец или убит, или без вести пропал. Между полоняниками виднеется больше крупный народ, здоровый – эти пойдут по высшей цене на человеческом рынке. Иные из невольников идут навязанные на канаты, сворами, а иногда и скованные. Более смирные, по-видимому, идут на свободе. Женщины также идут не на сворах. За ними особенно смотрят хищники, особенно ухаживают, чтобы дорогой не захворали, не спали с лица, не потеряли бы красоты, словом, не подешевели бы... их и кормят лучше, и от непогоды и солнца укрывают, равно как и хорошеньких детей...

Сами татары идут и едут врассыпную: им теперь остерегаться нечего – в своей земле... Перекоп пройден уже: Ор-Богази и Ор-Капи позади остались; вон, вправо, без конца синеется Черное море, а прямо – безбрежное море степи, кое-где всхолмленное курганами и упирающееся в отроги зеленых, чуть синеющихся издали Крымских гор.

Позади всего идут стада скота и табуны лошадей.

Степь после дождей покрылась второю роскошною зеленью. Целое цветное море расстилается и вправо, и влево, и прямо перед глазами. Голубые колокольчики, гиацинты, словно роскошный ковер брошен на степь могучею рукою. Маки и тюльпаны таких ярких цветов, какие умеет создать и раскрасить только щедрое южное солнце, словно спорят между собою красотою и роскошью.

Дивный край, дивное небо, чудное море, божественная степь!.. А люди, что идут по ней, чувствуют себя несчастными вдали от своего неба, от своих степей...

Вон идет небольшая группа полоняников: один уже пожилой, но здоровый мужчина, в ободранном костюме московского ратного человека, уже полуседой, он бодро приглядывается к степи, к далеким горам, словно бы он домой возвращается; рядом с ним прелестная с огненными волосами девочка, та, которую в Каменце татарин похитил на глазах ее матери и на виду Дорошенко и Мазепы; по сторонам их – парень, парубок, с высоко подстриженной черноволосой головой, в белой рубахе и широких украинских штанах; и девушка в красной запаске и с черной косою... Ратный часто поглядывает на маленькую свою спутницу...

– Что, девынька, не устали ножки? – ласково спрашивает он девочку, золотоголовую подоляночку, гладя ее золотую головку.

– Устали? а?

– Hi, дідушка, – отвечает девочка, вскидывая на него свои большие, черные, грустные глаза.

– А об матушке да об батюшке, девынька, ты не кручинься: погоди маленько... я старый воробей, бывал в полону, знаю их порядки... Мы с тобой убегем, пра, девынька!

Девочка грустно улыбается и боязливо взглядывает на татарина, идущего поодаль.

– А ты ево, горбоносово, девынька, не бойся, – кивает он на татарина.

– Он, как сова, ничего не разумеет по-нашему... ишь, только буркалы пялит...

Татарин глядит на девочку и улыбается.

– Ишь, тоже зубы щерит, собака!

Татарин еще пуще щерится на девочку; и его восхищает этот прелестный ребенок...

IV

– И вы тож носы-те не вешайте, – обратился словоохотливый ратный к взрослой дивчине и к парубку.

– Я этот полон знаю, не впервой, чать... Мое дело старое – всюду бывано, все видано... Взяли меня впервой в полон эти же черномазы, крымские татаровя, лет тридцать тому назад загоном, и свели в город Кафу – уж и городина же! На базаре нашево брата, полоняника, что телят стадо – видимо-невидимо!.. И работал я в Кафе на каторге с нашими же московскими да черкасскими людьми, лет с десять будет. А в Кафе на базаре ж купил меня турчин и повез морем до Царя-города, а в Царе-городе продан я был в Анадольскую землю, а из Анадольской в Кизылбашскую, и был я, детушки мои, бусурманен: по средам и пятницам и в великие и малые посты мясо и всякую скверну едал... А все это наплевать!.. А в Анадолии работал у армянина на огороде и веру держал армейскую – с нашею православною малость схожа – и проскуры армейские едал, токмо ших армейской не исповедывал, а у татаровей по-татарски маливался в шапке – всево бывало... А из Кизылбашей продали меня к фараонам к самим, и у фараонов я жил, и по-фараонски хаживал, и едал – эко диво! Наплевать на все!.. А у фараонов отгромили меня шпанского короля немцы-дуки, а дуки-немцы продали меня францовским немцам во францовскую землю, а во францовской земле я у папежина ксенза _{[Папского ксендза (пол.)]} бывывал и секрамент _{[Причащение (латин.)]} их едал – что мне! наплевать! – свого бога, Миколу-угодника, я не забывал... А францовские немцы дали мне памятку на бумаге, и вышел я из францовской земли вольно, и по-фраицовски и по-турецки говаривано и песни пето... А оттелева прошел я в цысарскую землю, а из цысарской земли на Аршав-город _{[Варшава]}, а из Аршава-города в Киев... Так-то, детушки, всево видано... не пропадем и топерево...

Солнце клонилось к западу. И вьючные лошади, и полоняники, и сами татары, видимо, притомились. Пора бы и привал делать. Золотоголовая подоляночка, внимательно слушавшая неутомимого москаля, шла молча, по временам оглядываясь назад.

– Что, девынька, оглядываешься? – ласково спросил ее москаль.

– Али батюшку с матушкой ждешь с родной сторонки?

У девочки навернулись слезы на глазах... Вот-вот брызнут из прекрасных глаз на чужую землю...

– Не плачь, дитятко, – утешал ее сердобольный москаль.

– Еще увидим батюшку с матушкой, пра, увидим... Я тебя на руках вынесу из полону...

И он снова гладил ее по головке...

– А как был я в Кафе на каторге, – продолжал он болтать, видимо, желая отогнать тоску и от себя, и от своих спутников, – как работали мы в Кафе, так научили меня ваши черкасские полоняники одной песенке... Уж и песня же, я вам скажу!.. Это об том, примером сказать, песня, как татаровя в полон взяли волыночку _{[Волыночка – волыняночка]} – вот такую же девыньку, как и ты, – обратился он к своей маленькой спутнице.

У девочки у самой давно ныла на сердце эта песня, ей часто певала ее мать...

– Уж и песня же! – продолжал болтливый москаль и тихонько затянул ее, безбожно коверкая на московский лад украинскую речь песни:

 
Как из-за горы-горы,
Из-за темного леса
Татаровя бегут.
В плен волыночку ведут.
А у волыночки коса
Из золотого волоса...
 

– Вот все едино, что твоя, девынька.

И он дотронулся рукой до золотой головки девочки. Ближайший татарин продолжал идти молча, добродушно и ласково взглядывая на своих пленных и, в особенности, на девочку: пускай-де не скучают – с цены не спадут.

И москаль опять затянул, лукаво поглядывая на татарина, как бы говоря: «Вишь ты, собачий сын, и не думаем утекать от тебя – песни поем»...

 
У волыночки коса
Из золотого волоса,
Темный бор осветила,
И зеленую дубраву,
И битую дорогу.
За нею в погоню
Батенька ее.
Кивнула-махнула
Белою рученькой:
– Вернись, родненький!
Уж меня ты не отнимешь,
Сам марно загинешь.
Занесешь головушку
На чужую сторонушку,
Занесешь очицы
За турецки границы...
 

В это время в передовом загоне раздался сигнальный рожок. Ему ответили другие рожки из других концов. Все разом как бы встрепенулось...

– Баста, привал! – сказал москаль, лукаво подмигивая своему татарину. – Аллах керим! Алала! Знай наших!

Татарин совсем дружески осклабился и показал на небо и на землю, повторяя: «Алла-алла»...

V

Привал сделали вокруг высокого кургана, где поблизости было вырыто в небольших ложбинах несколько колодцев. Скот развьючили. И татары, и их полоняники собирались в группы, рвали сухую траву и колючки, собирали кизяк и сносили все это в кучи, чтоб разводить огонь на ночь и готовить и себе, и полоняникам ужин. Москаль таскал всякую сушь охапками и складывал в том месте, где рядом с подолянкой в красной запаске уселась на отдых его маленькая золотоголовая девочка.

Степь ожила, несмотря на то, что близилась ночь. По всей равнине, какую только можно было окинуть глазом, бродили разноцветные группы людей, стада скота и лошадей, говор, лошадиное ржанье. Небо темнело. Кое-где начинали уже вспыхивать и потухать огоньки. Над морем и на море лежали багровые полосы вечерней зари. В воздухе слышался звонкий клекот запоздавших и возвращавшихся в свои неприступные дебри и на скалы орлов. В траве стрекотали и неугомонно ковали свою однообразную песню земляные кузнечики. Засвиристела грустная свирель пастуха у воловьего стада. Слышалось человеческое вытье – тягучая, бесконечная и тоскливая, как чужбина, татарская песня...

Москаль притащил и свалил к ногам своей любимицы девыньки последнюю охапку суши и кизяков, а потом достал из-за пазухи пучок свежих цветов.

– Вот тебе, девынька, цвяточки; лазоревы, и аленьки, и сини, побалуй ими, дитятко, – любезно презентовал он цветы своей любимице.

Девочка взяла цветы, с грустною улыбкою полюбовалась ими и разделила пук с соседкою.

– А я вот костерчик налажу на ночь: оно хорошо, тепленько, – хлопотал неугомонный москаль.

К ним подходили другие полоняники и татары. Москаль заговаривал со всеми: кто, как, откуда, где попался? Кивал головой, ахал, причмокивал губами, утешал... Он был как дома: всех за дорогу успел переузнать, называл по именам... Он и с татарами, казалось, был друг: кому подмигнет, улыбнется, потреплет по плечу, заговорит: «Эй ты, Гирейка! Якши! Чурух – су... яман – коба... кизил – якши!..» Иной улыбнется, тоже скажет «якши» или иное слово, другой нагайкой стегнет. Москаль почешется, поворчит: «Ишь, лядина! С ним шутишь, а он – на! Дерется...»

Татары раздавали ужин полоняникам – по куску хлеба и баранины. Москаль развел огонь, отдал половину своего куска баранины девыньке...

– На, девынька, кушинькай мясцо.

– Я, дідушка, не хочу.

– Ладно, не хочу, жуй помаленьку.

Степь окуталась мраком ночи, только костры мигали по равнине да двигались тени татар: это они связывали и ковали на ночь ненадежных полоняников. Пришли и к москалю с небольшой железною цепью. Он спокойно протянул ноги.

– На, Гирейка, куй.

Его заковали. Он с улыбкой глянул на цепь, на татарина.

– Якши, брат Гирейка... Заковал лошадку – якши?

– Якши, – был ответ.

Для бранок – так на Украине назывались полонянки – татарин принес кошму, чтоб они укрылись под ней от ночного холода и росы. Москаль накинул на девочку свой зипун.

– В ем тепло тебе будет спать, девынька, – пояснил он. Ночь окончательно спустилась на равнину. Некоторые костры, маленькие, потухали, другие сильнее разгорались, и вокруг них виднелись красные от пламени лица хищников, благодушествовавших в своем родном краю после столь долгого отсутствия.

Москаль опять завел речь о том, как он жил в Кизыл-башской земле да у фараонов, как он прошел «скрость» всего света, и как везде все живут такие же люди, и какие у них чудные порядки, и как для него все было равно, все нипочем – плевать на все... Ко всему-то он привык, со всем сжился, только везде тихонько своему богу молился, московскому Миколе, и крестился двумя персты...

Девынька сидела около него, не спуская с него глаз. За дорогу он так успел привязать ее к себе своею добротой, ласковостью, вниманием и постоянно веселым расположением духа, что девочка не отходила от него и с ним ничего не боялась. Он заменил для нее и отца, и мать, и родину.

– А де ж вас, дідушка, татари взяли? – спросила она.

– Да меня они, собачьи дети, в степи изловили... Окольничий, князь Григорий Григорьевич Ромодановской, меня с вестями спосылал в Запороги, так они, аспиды, и настигли меня... Товарищи-те мои ушли, а меня вон застукали, что волка в поле... Да, доброста! Мы с тобой, девынька, таково тягунца зададим, что любо-дорого... Костер погас. Подоляночка, слушая бесконечные рассказы дедушки москаля, уснула, согревшись под его зипуном...

– Ну, баинькай, дитятко, – перекрестил он ее и сам свернулся около нее калачиком.

Все тише и тише становилось кругом. Говор умолкал. Слышно было только, как лошади, жуя траву, фыркали. Кое-где бродили тени меж потухшими кострами – это ходили сторожевые татары, присматривая за полоняниками... Скоро уснул и москаль, забывшись на далекой Москве...

Так провели полоняники свою первую ночь в Крыму...