Текст книги "Сагайдачный. Крымская неволя"

Автор книги: Даниил Мордовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

САГАЙДАЧНЫЙ[1]1
  Роман впервые опубликован отдельным изданием в Петербурге в 1882 г.: «Сагайдачный (гетман). Из времен вольного казачества и разграбления Кафы, нынешней Феодосии, в Крыму».
  Печатается по тексту: Д. Л. Мордовцев. Собр. соч.: В 50 т. СПб., изд. Н. Ф. Мертца. 1901. – Т. II – с незначительными сокращениями.
  Сагайдачный Петр Кононович (Конашевич-Сагайдачный; год рождения неизвестен – 1622) – политический и военный деятель, гетман украинского реестрового казачества. Происходил из мелкой украинской шляхты, получил хорошее образование, учился в Острожской православной школе. С 1601 года – на Запорожской Сечи, неоднократно избирался гетманом. Под его руководством казаки осуществили ряд успешных походов против султанской Турции и Крымского ханства. Наиболее значительные – взятие Варны (1605), Кафы (1606), Синопа (1614), поход на Константинополь (1615), взятие штурмом Кафы (1616) и уничтожение 14-тысячного турецкого гарнизона и морских кораблей, поход против приморских турецких городов (1616). Сагайдачный сыграл видную роль в знаменитой битве при Хотине (1621), в которой 40-тысячное казачье войско совместно с 35-тысячной польской армией нанесло решающее поражение 150-тысячной турецкой армии султана Османа II. Тяжело раненный в бою, умер после длительной болезни, похоронен на территории Киево-Братского монастыря.
  Прилагая много усилий для укрепления украинского реестрового казачества, Сагайдачный, однако, вместе с соглашательской старшиной проводил компромиссную политику по отношению к правительству Речи Посполитой; принимал участие в походе польского королевича Владислава на Москву (1618). Вместе с тем, отражая настроения народных масс, в 1620 г. направил посольство в Москву с предложением принять казаков на русскую службу. Стремился ослабить национальный и религиозный гнет на Украине. Сыграл важную роль в восстановлении на Украине, при поддержке иерусалимского патриарха Феофана, возвращавшегося из Москвы, высшей православной иерархии в 1620 г., ликвидированной после Брестской унии 1596 г. Заботился о развитии украинской культуры, вместе со всем войском запорожским вступил в члены Киевского братства. Свое имущество завещал православным Киевской и Львовской братским школам. Ректор Киевской братской школы К. Сакович написал панегирические «Вирши на жалосный погреб зацного рыцера Петра Конашевича Сагайдачного...», которые декламировали спудеи на похоронах. Память о нем сохранилась в известной народной песне «Ой на горі та женці жнуть».
  Д. Мордовцев в работе над романом опирался как на народнопоэтические традиции, так и на работы историков: М. Максимовича (Исследования о гетмане Петре Конашевиче Сагайдачном. – Собр. соч. – 1876. – Т. I), Н. Костомарова – особенно на его исследования как о самом гетмане, так и о характере эпохи и ее представителей, «шляхетской свободе», дворянской демократии в Польше, о процессах ополячивания украинской шляхты, о князьях Острожских, о Петре Могиле, о братствах и др.


[Закрыть]

I

Это было очень давно. В тот год, с которого начинается пестрая историческая ткань нашего повествования, русские люди, теперь столь уверенные в будущем своей неисходимой земли, не знали еще, окрепнет ли на этой расшатанной смутами земле «благоцветущая отрасль благородного корени» и осенит ее миром и благоденствием, или же опять придут польские и литовские люди и настанет на Руси иноземное владычество. Не ведали и польские и литовские люди – «славянские ль ручьи сольются в русском море, оно ль иссякнет»[2]2
  «Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет?..» – строки из стихотворения А. С. Пушкина «Клеветникам России» (1831).


[Закрыть] и «злота вольность польщизны» затопит собою болота «москевськего барбаржиньства» _{[Варварства (пол.)]} и украинского хлопства. Всего же менее могло догадываться украинское хлопство, какая роковая роль выпадет на его долю в будущей истории двух самых крупных представителей независимого тогда славянства – Москвы и Польши.

Было это весною 1614 года.

Вниз по Днепру, не доходя порожистой части его, тихою, ровною греблею плыли казацкие чайки, или човны, на которых, словно пышный мак либо васильки и чернобривцы в огороде, пестрели под лучами утреннего солнца красные верхи казацких шапок, желтые, как спелые дыни, штаны на цветных «очкурках» и с цветными поясами, яркие ленты в воротах рубах и голубые да зеленые вылеты на кунтушах _{[Кунтуш – верхняя женская и мужская одежда зажиточного украинского и польского населения XVI—XVIII ст]}. Чаек было около десяти, и на невысокой мачте каждой из них длинные, яркие, всех цветов ленты полоскались, реяли и трепались в воздухе, словно бы над казацкими чайками развевались девичьи косы – косы невидимых украинок, провожавших казаков в далекую дорогу.

Передняя чайка была изукрашена более других. На носу у нее водружено было на красном древке голубое знамя с изображением на нем скачущего на коне казака и с крупною, нашитою мишурою подписью:

 
Куда схоче, туди й скаче,
Hixтo за ним не заплаче.
 

С задних чаек иногда доносилось скорее грустное, чем веселое пение, слов которого вполне не слышно было, а можно было уловить только отдельные слова: то «пливе човен, води повен», то «дівчина плаче», то «кличе мати вечеряти», «козак молоденький», «далека дорога», «турецька неволя». Слов от песен потому нельзя было разобрать, что там гдето ниже, недалеко, что-то ревело и стонало, точно наступающая с грозою и градом туча, хотя небо было ясное, тихое, безоблачное.

– Что бы оно гудело так? Ни ветр, ни град; и аер _{[Воздух, атмосфера (гр.)]} кажись, не оболочен, а гудит! – с удивлением говорил, прислушиваясь и поглядывая кругом, невысокий бородатый человечек в высокой горластой шапке и в цветном охабне московского покроя, сидевший на передней чайке, на покрытом ковром тюке.

– Да то пороги ревуть, пане дяче, – отвечал, лениво покуривая люльку, седоусый казак, сидевший тут же потурецки, на разостланной циновке.

– Пороги? Ноли они недалече?

– Да недалечко... А, гаспидская люлька – опять потухла!..

Пан дьяк, как называли казаки бородатого человека в шапке горластой и в цветном охабне, встал и, оттенив глаза ладонью, тревожно глядел вперед, между тем как сивоусый казак, достав из кармана синих широких штанов кресало, кремень и трут, преспокойно вырубил огонь, ворча на неповинную трубку:

– От іродова люлька, – усе гасне...

Гул впереди становился яснее и яснее. Слышно было, как какие-то две силы сшибались одна с другою, и удары все учащались, а глухой гул так и стоял в воздухе. Стоявший у руля передовой чайки старый казак с расстегнутым воротом и черною, загорелою, покрытою, как у зверя, шерстью грудью, налег на прави́льное весло и повернул лодку на самый стержень реки.

– Ануте, хлопце разом – удар! – крикнул он. Гребцы, которых было человек двенадцать на чайку, дружно ударили веслами, перегнулись назад, словно как ушибленные в лоб, снова нагнулись, глубоко захватили зеленую воду, опять откинулись назад, опять ударили... Чайка летела, точно, в самом деле, крылатая птица...

– Ануте, соколята, іще раз! іщe раз! – грымнул рулевой атаман. Пан дьяк испуганно глядел то на гребцов, то на рулевого, то вперед, на эту страшную воду. А впереди она, действительно, становилась страшною. Что-то, казалось, ныряло в ней, выскакивало на поверхность – беляки какие-то, точно испуганные зайчики либо клочья белой кудели, и снова прятались в воду, и снова выскакивали... Гул, перебой воды и грохот становились все явственнее...

– Довольно, хлопці! Добре! Суши весла! – гремел голос рулевого. Гребцы подняли весла, звякнули ключицами – и разом поднялись.

– До правила, дітки, до стерна! – гукал рулевой. Гребцы бросились к рулю, налегли на него, осилили напор воды и направили чайку в самые ворота – в клокочущую между «заборами» пучину... Белый, зло ревущий водяной гребень перегораживал Днепр от одного каменистого берега до другого. Зеленая вода, стремясь через порог, превращалась в белую массу – в страшную гриву какого-то невидимого подводного чудовища... А там дальше клокотала и бешено прыгала пена с брызгами. Бешеному потоку, казалось, не хватало места, и он клубами прыгал в воздухе, снова обрывался и падал, опять скакал вверх, выпираемый новыми бурунами, и опять падал и разбивался...

Чайка стрелою летела на белую гриву этого чудовища. Вот она на самом гребне – дрогнула, качнулась, заскрипела в пазах, опять дрогнула, полетела вниз с водяной горы, ткнулась носом, вынырнула... И скачущего на знамени казака, и пана дьяка, который стоял на коленях, уцепившись за уключину, и посиневшими губами бормотал молитву, и сивоусого с люлькой казака обдало водяною пылью и брызгами...

– Молись, дітки! – гукнул рулевой атаман. Все перекрестились.

– Смотрите, хлопцы, вон москаль раком стоит! – раздался чей-то веселый голос. Все глянули вперед. На переду чайки, где молился пан дьяк, товарищ его, тоже московский человек, перепуганный всем виденным сейчас, стоял на четвереньках, держась руками за днище, за кокорник, и беспомощно оглядывался по сторонам, не зная, в ком искать спасения...

– А гаспидская люлька! Опять погасла! – ворчал сивоусый казак, тыча пальцем в трубку, залитую водой. Скоро, однако, чайка пошла ровно – опасный порог был пройден благополучно. Казаки уселись, кто где и как хотел, перекидывались шутками, смеялись над струсившими «москалями», смотрели, как другие, задние чайки перепускались через порог.

– А как сей порог именуется? – обратился, немного успокоившись, пан дьяк к сивоусому казаку, вырубавшему огонь для своей непокорной трубки.

– Да это Кодак, пане дьяче, – пробурчал тот, углубившись в свою люльку.

– А еще много их будет?

– А! Сто копанок! Вот чертова...

– Ноли сто? Быть не может!

– Да не сто ж! Вот, дьяче, выдумал!

– Да ты ж сам сказал сто...

– Тю! То у меня такое слово, сто копанок чертей. Все чайки, однако, переспустились через Кодак благополучно и быстро понеслись силою течения к другим, менее опасным порогам и «заборам». Пан дьяк, несколько успокоившись, снова уселся на ковре рядом с другим московским человеком, с тем, над которым сейчас только смеялись казаки, будто бы он с испуга стоял на карачках, а седоусый казак, запалив, наконец, свою непослушную люльку, тут же примостился на корточках и повел свою беседу с московскими людьми.

– Так вы, говорите, нового царя себе выбрали?

– Нового, точно.

– А кого ж вы выбрали?

– Божиею милостию Михаила Федоровича Романова[3]3
  Михаил Федорович Романов (1596– 1645)– первый русский царь династии Романовых, избран Земским собором (1613) после изгнания польских интервентов.


[Закрыть], благоцветущую леторосль благородного корене.

– А как же вы с царевичем?

– Каким царевичем?

– А Ивашкою, Димитриевым сыном?

– А! Вот нагадал! Выпортком-то Расстриги?

– Эге! Какой он Расстрига?

– Да Расстрига ж – подлинно.

– Ну хоть и Расстрига, а все ж был царем... А у него теперь сын ведь... Сын! Всем ведомо, что Гришку-вора убили весной в прошлыем во 114 году, а оной Ивашка-выпорток рожон Маришкою-ворухою во 117 году... Али она три года во чреве носила? А? [4]4
  Ивашка, Димитриев сын... – Иван (1611 —1614), сын Марины Мнишек и политического авантюриста-самозванца Лжедмитрия II, захвачен вместе с казачьим атаманом И. Заруцким в Астрахани, казнен.


[Закрыть]

Казак только свистнул:

– Фью!.. Ну, это точно долго – три года.

– То-то и есть! Да и пес ее, воруху, знает, от какого вора она ощенилась – от тушинского ли вора, от другого ли царика-вора, от Ивашки ли Заруцкова, а может, и от пана польскова – поди разбирай ее...

– Те-те-те-те! А сказывают, подончики _{[Подончики – здесь: донские казаки]} за него стали?

– Пустое! Он ноне с Маришкой в Астрахани, слышно, и ево, чу, скоро изымают.

Сказав это, московский человек невольно остановился и испуганно глянул кругом. Он заметил опять необыкновенное движение между гребцами и услышал зловещий шум воды. По поверхности Днепра опять заскакали беленькие зайчики, а ниже пенилась и бурлила бешеная река. Большая длинношеяя птица с длинными ногами, вроде цапли или журавля, перелетая через Днепр и налетев на бушующий гребень, испуганно шарахнулась в сторону, беспорядочно забив в воздухе своими несуразными крыльями. Впереди бесстрашные стрижи так и чертили крылышками да ножками поверхность бешеной реки.

– До стерна, соколята! – раздался вновь зычный голос рулевого. Московский человек опять уцепился за уключину. Его товарищ в голубом охабне с красными кистями припал к сиденью. Чайка дрогнула, колыхнулась, ткнулась носом... Днепр, казалось, звенел...

– Сурский – это два порога, – проговорил белоусый казак как бы в утешение московским людям, – а скоро Лоханский и Звонец. Действительно, скоро миновали пороги Лоханский и Звонецкий все с такими же предосторожностями. Но впереди еще оставалось много их, и в особенности самый страшный – Ненасытец.

 Днепр, при всех его ужасах, был необыкновенно красив. Этого не могли не заметить московские люди, которых служба царская бросила в качестве послов в эту чудную черкасскую _{[Черкасы – название украинских казаков в официальных актах и документах России XVI – I пол. XVII ст., до воссоединения Украины с Россией (1654)]} сторонку. Ничего подобного этой реке они не видали в пределах Московского государства, хоть и помыкались по ней из конца в конец. Какие у них реки, особенно под Москвою! Плевые, непутящие. Еще куда ни шла Ока-река, а все не чета Днепру. Видали они и Волхов-реку в Новгороде, и реку Великую во Пскове: только и славы, что великая прозывается, а ничего в ней нет великого. Волга – это точно что великая река: велика и широка, что море; недаром о ней в песнях поют, морем Хвалынским называют; богатырская река, что и говорить – великан. Видали они и Енисей, и Обь – большущие реки, красивые, только студеные, неприветные... А все Днепр лучше, – зело хорош! Зато и страшен... Впереди все грознее и грознее что-то ревет... И Тягинский порог пробежали, а впереди все ревет...

– А это что ревет там, пан атаман?

– То Дед ревет.

– Какой-чу дед?

– Дед. Ненасытец... У! Здоровая глотка...

– Али хуже всех?

– Да самый поганый... Такой татарюга!

Впереди показались зубчатые скалы, что грядой тянулись от одного берега Днепра до другого. Вода, теснимая каменными великанами, рвалась и кипела, чтоб снова еще с большею быстротою ринуться с высоты в пропасть. Рев был так силен, что голоса рулевых и гребцов были не слышны. Над самым порогом стоял водяной пар, и в нем искрилась и переливалась радуга...

По самому ходу чайки чувствовалось, что ее влечет необыкновенно стремительным течением. Она даже не вздрагивала – не успевала. Все рабочие ее силы – рулевой атаман, гребцы и остальные казаки – как клешни впились в длинное, с широкою лопастью правильное весло. Голоса атамана не слышно было, а видны были только его поминутно раскрывавшийся под рыжими усами рот и глаза, уставившиеся куда-то вперед, на одну точку... Точка эта – роковой проход, страшная пасть между каменными зубами: надо было направить чайку в эту пасть, в самую ее середину, чтобы не черкнуться об острые боковые камни...

Сивоусый казак, взглянув на московских людей, показал на небо, как бы говоря: «Ну, москали, молитесь, – одна надежда на небо...»

«Москали» поняли его немую речь и упали на колени... Тихая, смирная, хотя и грязная, Москва-река в этот момент показалась им такою дорогою, что они готовы были проклинать тот несчастный день и час, в который покинули берега своего родного священного Иордана... Для того ли они крестились в святой воде Москвы-реки, чтоб погибнуть в этой проклятой черкасской реке?.. А там у них жены, дети, сродники... Не видать им больше родной стороны...

Чайка дрогнула, оборвалась куда-то. Они попадали и закрыли глаза... Их обдало водой... «Ох! Господи! Прими дух мой с миром...» Все пропало, всему конец, они потонули.

– Вставайте, панове москалі! Молітесь богу! Проехали Ненаситець! – раздался вдруг над ними знакомый голос. Они с ужасом открыли глаза: сивоусый казак сидел на залитом водою сиденье и вырубывал из огнива огонь... Страшная водяная гора белелась, и пенилась, и ревела далеко позади... Только на этом водяном гребне чернелись и ныряли другие чайки, перепускавшиеся через страшный порог... Тут же разом они заметили, что на правом берегу реки, у самой воды и на круче, лепилось несколько шалашей и хаток, а у воды виднелись люди, махавшие шапками. У самого берега привязано было несколько маленьких лодок «душегубок», и некоторые из них, с двумя или тремя видневшимися в них человеческими фигурами, качались в воде в некотором расстоянии от берега.

Вдруг на задних чайках послышались крики. Сначала нельзя было разобрать, что кричали. Но скоро крики достигли и передней чайки.

– Заднюю чайку перевернуло!

– Байдак потопает! Спасайте, братцы!

– Спасайте, кто в бога верует!

Действительно, ниже порога, среди пенистых валов и бурунов, ныряя в воде и выныряя, чернелось потопавшее судно... Из воды то там, то сям показывались казацкие головы – это утопающие мужественно боролись со смертью... Опрокинувшуюся чайку вертело и несло, как щепку...

В тот же момент от берега отделились маленькие лодочки и стрелою понеслись на переём утопавшим. Иные из утопавших, более сильные и умелые, плыли им навстречу. Остальные чайки также повернули против течения и ударили веслами по вспененной поверхности реки – все спешили спасать погибающих товарищей... Весь Днепр, казалось, покрылся чайками и маленькими, необыкновенно юркими лодочками, – «душегубками», или «дубами». Утопающие отчаянно боролись с быстрою, увлекавшею их водою. Им бросали с чаек веревки, протягивали весла, – те хватались за эту помощь и храбро держались на воде. Других течением наносило на чайки и душегубки, и они цеплялись за края, за весла. Иных, обессиленных в борьбе со свирепою стихиею и уже с трудом державшихся на воде, товарищи, нагибаясь с чаек, хватали за чуб, за сорочку и втаскивали на борт.

Опрокинутая чайка была также перехвачена и прибуксирована к берегу. Вся флотилия, покончивши с вытаскиванием из воды потопавших, сбилась в кучу и также пристала к берегу. Казаки выскакивали из чаек, кричали, смеялись как дети, встряхивались, толкали друг друга, кувыркались. Иной катался колесом на руках и на ногах. Пострадавшие скидали с себя сорочки и штаны, вешали их для просушки на деревья и кусты и расстилали на камни. Тот жаловался, что у него пропала шапка, другой лишился люльки и кресала, у третьего пропали чеботы, а у иного – «i штанів чортма»!..

– Да все ли казаки целы, панове? – опомнился московский человек, пан дьяк. И точно, пересчитать себя казаки и забыли: шапки и чеботы считают, а все ли у них головы, – про то и невдомек.

– Ану, вражьи дети, становитесь лавою, я вас пересчитаю, – скомандовал сивоусый казак с передовой чайки, которому, наконец, удалось опять закурить свою люльку.

– Лавою, хлопцы, становитесь, лавою! – кричали сами пострадавшие и не пострадавшие.

– Становитесь все – и голые, и босые! Все стали лавою. Сивоусый казак начал считать.

– Это голый, раз, это босый, два...

Всеобщий взрыв хохота прервал казацкого контролера...

– Это куцый, раз! – хохотали казаки.

– Разве мы волы?

– Да стойте, вражьи дети! – гукал на них атаман и опять начал считать, уже не упоминая голых и босых. На последнем он остановился и руками развел.

– Овва! Одного нет... Было тридцать, а стало двадцать девять... А! Сто копанок!

– Братцы! Одного козака недостает! Пропал козак! – загалдели голоса.

– Кто пропал? Кого недостает?

– Да я вот тут! – отозвался кто-то.

– I я, тутечки.

– Кого ж нет?

– А кат его знает!.. Считай, батьку, сызнова, может, и найдется козак – не пропал...

– Где пропасть! Козак не иголка ! Не пропадет... Опять началось считанье... Опять одного недостает.

– А матери его сто копанок чертей! Нет козака...

– Да кого, хлопцы?

– Да озовись, сучий сын, кто пропал! Взрыв хохота был снова ответом на этот возглас: возглас этот принадлежал казаку Хоме, который считался в своем курене силачом, но был, на лихо себе, придурковатый.

– Овва, Хома! Как же он озовется, когда он пропал, утонул? – заметили несообразительному Хоме. Хома только в затылке почесал... И в самом деле, как ему отозваться ?

– Э! Да пропал Харько Лютый, – вспомнил Хома, – он еще мою люльку курил... Э! Пропала моя люлька. Все оглянулись. Действительно, недоставало Харька. Все лица мгновенно сделались серьезными. Казаки сняли шапки и стали креститься...

– Царство ему небесное, вечный покой!.. А добрый был козак... Хоть бы за дело пропал – так нет! А Ненасытец продолжал стонать и реветь, как бы заявляя, что ему мало одной человеческой жертвы...

II

В тот же день маленькая флотилия чаек достигла Сечи. Запорожская Сечь находилась в то время на острове Базавлуке, образуемом одним из днепровских рукавов, Чертомлицким, или, по выражению самих запорожцев, кош их «мешкав коло чортомлицького Дніприща». Устройство этого первого запорожского становища было самое первобытное. Самый кош, или крепость, обнесена была земляным валом, на котором стояли войсковые пушки, обстреливающие вход в Запорожье со всех сторон и в особенности с юга – с крымской стороны. Курени, в которых помещалось товарищество и их военная сбруя, сделаны были из хвороста и покрыты, для защиты от дождя и всякой непогоды, конскими шкурами. Впрочем, казаки не любили жить в куренях – их свободной казацкой душе было тесно под крышей или под каким бы то ни было прикрытием. Летом, весной и сухою осенью они любили спать под открытым небом, на сене или на траве, на разостланной свитке или на кошме, с седлом под головою, а то и просто под деревом, под кустом, где-нибудь у воды, «на купит головою», чтоб коли ночью, после выпивки, душа загорится, так чтоб тут же была и вода – душу залить, а утром – очи промыть да казацкое белое лицо, – конечно, это так только к слову говорится, что белое, а большею частью черное, как голенище, загорелое, искусанное комарами, – так чтоб было чем и казацкое белое лицо всполоснуть. В куренях поэтому находилось только добро казацкое, а сам казак – постоянно на воздухе: ест, гуляет, спит и «громадське» дело справляет. Когда ночью казак «прокинеться» – проснется, то чтоб сразу мог узнать, сколько ночи прошло и сколько осталось. А это он узнавал легко: вечно вдали от жилья, либо в степи необозримой, либо в том лесу, либо в море, он скоро осваивался с природой, и ему нетрудно было, поглядев на небо хотя бы ночью, узнать, где полдень, где полночь. Ему помогали в этом звезды, которые были ему знакомы не хуже астрономов или вавилонских, халдейских и египетских звездочетов; он знал на небе и «Чепігу», и «Biз», и «Мамайову Дорогу», и «Утяче Гніздо», и «Зінське Щеня», и «Волосожари», и «Аспід» – и небо, как и степь, как и Великий Луг, были для него – своя сторона. Никто так не любил природу любовью поэта и мечтателя, как казак; зато никто и не знал ее так и не пользовался ею в такой степени для своих целей, как запорожец: чтоб известить невидимых друзей-казаков о своем присутствии и сбить с толку врага, отвлечь его внимание, перехитрить, уйти от него – казак пугал, как настоящий пугач, отлично куковал кукушкой, выл волком, лаял собакой, брехал лисицей, ревел по-туриному и шипел по-змеиному...

Когда маленькая флотилия приблизилась к самому кошу то с передних чаек последовали три пушечных выстрела. Из коша, с крепостного вала, им отвечали тем же.

Необыкновенное зрелище представлял берег и рукав Днепра в том месте, где находилась Сечь. Весь рукав с широкими и глубокими заливами и особенно берег были покрыты лодками, чайками, дубами и байдаками всевозможных величин, но более всего виднелось походных или морских чаек. Целые десятки их были выволочены на берег, опрокинуты вверх дном и сушились на солнце, смолились или переконопачивались паклей. Дым и запах от кипящей смолы стоял над всею этою половиною острова невообразимый: дымили и чадили десятки огромных казанов – котлов со смолою. Это был чистый ад, да и сами казаки похожи были на чертей. Они подкладывали под котлы огонь, размешивали в них смолу длинными шестами и квачами, потом смолили чайки и, конечно, были сами перепачканы смолою от головы до пяток. Так как день был жаркий, а женского пола по запорожскому обычаю не полагалось в Сечи и, следовательно, казакам «соромиться» было некого, то они большею частью занимались этою смоляною работою в чем мать родила, но непременно в шапках – знак казацкого достоинства, а иногда, вместо виноградных листов на известных казацких частях тела – с лопухами или «лататтям», чтоб комары и мухи не кусали того, что казаку бог дал и что казаку когда-нибудь, хоть и не в Сечи, да пригодится. Иные, тоже в костюме Адама, сидели на берегу с иголками в руках и латали – чинили свои сорочки и шаровары, ибо в Сечи не было «бабьятины» и чинить казацкие прорехи было некому. Другие, наконец, купались в Днепре, мыли свои сорочки или купали коней.

Московские гости, прибывшие с маленькой флотилией, были поражены этою невиданною ими массою голого тела на берегу. Но это не помешало им видеть, какая кипучая деятельность господствовала на всем этом уединенном, удаленном от всякого человеческого жилья острове. Несколько в стороне от главной пристани стучали сотни топоров, визжали пилы, грохотали сваливаемые на берегу брусья и бревна, – это шла лихорадочная стройка новых чаек... Видно было, что казаки готовились к большому морскому походу... Московские гости теперь не узнавали этих «хохлов». Всегда такие, по-видимому, ленивые, неповоротливые, занятые только своими люльками да лежаньем на брюхе или гульней, пеньем, плясками да всякими выгадками, – они теперь, казалось, переродились, смотрели богатырями, живыми, проворными, неутомимыми. Из рук у них ничто не валилось, все шло быстро, стройно, толково. Московские гости и глазам своим не верили: им казалось теперь, что в деле, за работой, один «хохол» трех московских людей за пояс заткнет, а четвертого на плече унесет, что с такими чертями нелегко справиться.

А там, вблизи, на лугу, слышалось ржанье конских табунов, рев скота, какие-то свирельные или сопильные звуки – это пастухи запорожских стад от скуки наигрывали на сопилках да на рожках, особенно последние звуки были необыкновенно мелодичны.

«Сказочное царство, истинно сказочное, словно я в сонии все это вижу!» – невольно думалось московскому гостю пану дьяку, при виде этого действительно волшебного царства, населенного какими-то богатырями, гомеровскими лестригонами: «А поди ж ты! Диво, воистину диво!..»

В то самое время, когда прибывшие сверху с московскими посланцами чайки под гром пушек пристали к берегу, на крепостном валу в разных местах показались казаки с длинными шестами в руках. Но это только казалось, что они держали шесты, – это были кошевые и куренные кухари, которые держали в руках почетные значки своего благородного звания – огромные, словно шесты, ополоники – громадные на длинных рукоятках ложки, употреблявшиеся ими для размешиванья и разливанья по куренным мисам всевозможной казацкой стравы – кулешу с салом, галушек, всевозможных борщей, юшек из рыбы и всяких «пундиків» и «ласощ». Эти казацкие яства на три, четыре, а иногда на десять и двадцать тысяч казаков варились в таких гигантских казанах – котлах, что в них буквально можно было плавать по ухе или по борщу в маленькой лодке – душегубке, а следовательно, мешать варимое в таких казанищах приходилось огромными ложками на длиннейших шестах.

Кухари, выйдя на крепостной вал, отчаянно замахали своими чудовищными ложками. У иных на ложки вздеты были шапки. Это был призыв казаков к общему кошевому обеду. Но так как иные казаки могли быть далеко от коша и не увидали бы ни махающих ложек, ни шапок, то к маханию присоединил свою громкую дробь войсковой «довбиш», нечто вроде герольда, колотивший во что-то звонкое, металлическое, а войсковой трубач заиграл на звонком рожке какую-то песню, в такт ударам довбиша и на голос известной песни: «Ей, нуте, косарі!»

Увидав маханье кухарей и услышав призывные звуки довбиша и трубача, казаки оставили свою работу и толпами сыпанули до коша, на ходу справляя свой расстроившийся за жаркою работою туалет: кто накидывал на себя сорочку, кто надевал штаны, если возился с човнами в воде, а общий войсковой любимец и балагур, «Пилип з конопель», выскочив из толпы вперед и взявшись в боки, стал выплясывать под звуки призывного рожка.

С этими толпами казаков вступили в Сечь и новоприбывшие товарищи сечевиков, сопровождавшие московское посольство. За посольством на носилках несли тюки с разными московскими подарками для «низового товариства».

Необыкновенное зрелище представилось москвичам при входе их в Сечь. На обширной равнине, обнесенной земляными валами, огромным четырехугольником расположены были длинные, плетеные из хвороста и обмазанные глиной, невысокие постройки, сверх камыша покрытые конскими шкурами. Таких построек насчитывалось более сорока. Это были курени – бараки, или казармы «низового товариства», носившие каждый особое название. По этим куреням делилось и все Запорожское войско, как по полкам или по бригадам. В старшины каждого куреня избирался «отаман», или «курінний батько». «Курінні отамани» вместе с «кошовим» составляли войсковую старшину, которая находилась под беспощадным контролем всего товариства и в то же время сама в пределах своей временной должности, особенно в военное время, пользовалась диктаторской властью.

Теперь, при входе московских послов, вся громадная площадь между куренями представляла поразительную картину. В разных местах, со всех четырех сторон, дымились и чадили костры и горны, по числу куреней, – это были куренные печи, изготовлявшие «страву» разом тысяч на пять или на десять казацких ртов. Над горнами висели громаднейшие котлы, несколько сажен в окружности, клокотавшие подобно адским котлам и распускавшие по всей Сечи неизобразимый пар и запах от кипевших в них – либо галушек, величиною в малый кулак каждая галушка, либо кулешу, или каши с салом, либо ухи из тарани, сомины, окуней, осетров и всякой рыбы, какая только водилась в Днепре и по ближайшим плавням. Там чадили на огромных вертелах поджариваемые огнем бараны, сайгаки, дикие кабаны, волы и целые громадные дикие туры. Около котлов и вертелов возились, жарясь на адской жаре, войсковые кухари и их всевозможные помощники – дроворубы, водоносы, пшеномои, крупосевы, салото́вки – специалисты по толчению соленого свиного сала для каши и галушек, резники, хлебопеки, хлебодары и всевозможные мастера кухарского дела.

На разостланных по всей площади в бесчисленном множестве пологах, конских и воловьих шкурах, на досках и просто на траве лежали горы хлеба, приготовленного для обеда войску. Тут же стояли на земле сотни огромных деревянных солонок. Ни ножей, ни вилок, ни столов, ни скатертей, а тем менее чего-либо похожего на салфетки или рушники и в завете не было; была только голая земля или трава, а на ней – горы хлеба и сотни солонок. Не было даже ложек; ложка и нож имелись у каждого казака и носились или у пояса вместе с прочим боевым оружием, или в глубочайших карманах широчайших штанов, в которых равным образом хранились кисеты с табаком, люльки и огниво со всеми принадлежностями.

Казаки, наскоро приодевшись, вынув ложки и ножи, рассаживались кругами вокруг солониц и гор хлеба, также наскоро крестились «на схід сонця», брали по караваю, намечали на его горбушке ножом крест и резали его на богатырские ломти для себя и для товариства. Все садились по-казацки или скорее по-восточному – «навхрест ноги» – и вытирали ножи и ложки либо о траву, либо о штаны и рукава сорочки; усы подбирали кверху или закидывали за плечи, у кого были богатырские усы – «вуса мов ретязі», чтоб они не мешали казаку есть.

Между тем толпа кухарей с помощью своих громадных шестов-ложек наливали из кипящих котлов в огромные, иногда в сажень в обхвате, деревянные мисы готового кушанья: кулеши, жидкую пшенную кашу с салом или галушки, тоже с салом, конечно, в скоромные дни, уху из рыбы, борщ из щавельной зелени, и тоже с салом, а то с сухой рыбой, с лещами и таранью, – и на огромных шестах разносили их по казацким кругам. И тогда начиналась войсковая еда – обед нескольких тысяч человек на воздухе, под открытым небом. Сперва протягивал ложку в общую гигантскую мису атаман, зачерпывал «страву», чинно нес ложку ко рту, поддерживая ее куском хлеба, чтоб на себя не капнуть, и чинно же, медленно, «поважно», опрокидывал ложку под богатырские усы, медленно же и «поважно» пережевывал хлеб и не спешил глотать, чтоб товариство не подумало, что он торопится, жадничает, и не сказало бы: «Глита, як собака». Затем так же медленно и «поважно» утирал рукавом, а то и хусткою, усы и снова кусал хлеб. За «батьком отаманом» тянулся с своею ложкою к мисе тот казак, который сидел по левую его руку; за этим тянулся третий казак к мисе – третья левая ложка – и подобно тому, как солнце ходит по небу от востока к западу, так ходили и казацкие ложки вокруг мисы, пока очередь не доходила опять до батька отамана». Когда миса опоражнивалась, кухари вновь наполняли ее, пока не была съедаема вся «страва», ибо по казацкому обычаю надо было непременно съесть все, что было наварено и напечено. Затем, после галушек, борщей и кулешей или после толченого лука с водой и солью, кухари волокли на широких досках «печене» – жареных на вертелах кабанов, баранов, волов, туров и сайгаков. «Печене» тут же разрубали топорами или«різницькими» ножами на куски, солили пригоршнями соли и разбирали по кускам. При этом сердце животного отдавалось «батькові отаманові» для того, «щоб добрий був до своїх дітей-козаків i мав гаряче серце до ворогів», а легкое делилось между всеми казаками, «щоб козак легенько бігав против татарви i був легкий на воді i на мopi».

Зрелище это поразило московских гостей, которых запорожская старши́на пригласила к своему войсковому обеду. В самом деле – тысячи народа, самая лучшая половина мужского населения, все молодцы на подбор, отбились куда-то далеко от своего края, от отцов и матерей, часто от жен, детей и невест, от всех семейных радостей, – и засели в недоступной глуши, на краю, так сказать, света, где кончается «мир хрещений» и где начинается сторона бусурманская, чужая вера, чужие люди, злые вороги. Эти отбившиеся от человеческого жилья люди основали какое-то могучее гнездо – и соседним царствам приходится считаться с буйными вылетками из этого гнезда; с ними считаются и их боятся и Польша, и Москва, и Крым; перед ними заискивают и волошские _{[Волошский – молдавский, румынский]} господари, и седмиградские князья, и сам римский император.