Текст книги "Сагайдачный. Крымская неволя"

Автор книги: Даниил Мордовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

– Сам вижу, что галеры, – тихо, в глубоком раздумье, сказал он.

Потурнак встал. Глаза его светились.

– Батьку! – сказал он, взяв гетмана за руку.

– Добре ты учини, половину казаков в оковы к опачинам посади, в невольницкое лохмотье наряди, а другую половину в дорогое турецкое платье одень; турки и будут думать, что это Алкан-паша на своей галере по морю гуляет. А я уж знаю, как их от нашей галеры отогнать да в Царьград направить.

Едва только половина казаков успела вновь превратиться в невольников и усесться на местах, с веслами в руках, как турецкие галеры были уже на расстоянии пушечного выстрела. Грянул выстрел, другой... Иляш-потурнак, схватив белый турецкий флаг – завивало – быстро взошел на чердак и стал махать этим завивалом _{[Завивало – чалма]}. Выстрелы тотчас же смолкли.

– Нет бога, кроме бога, и Магомет пророк его, – закричал потурнак «раз-то по-грецьки», как говорит дума, – не стреляйте, ради аллаха, правоверные! Не будите моего господина, пресветлое солнце Трапезонта: он теперь спит, порядком погуляв в Козлове.

Турецкие галеры, услыхав это предостережение, повернули к Козлову и только издали выпалили из двенадцати пушек в честь Алкана-паши, на что казацкая галера отвечала им семью выстрелами – «ясу воздавала».

– Спасибо тебе, брате Иляше, – сказал гетман, обнимая потурнака и провожая глазами удалявшиеся галеры, – теперь я тебя буду за родного брата почитать.

На глазах потурнака выступила слеза, но он ничего не сказал; он чувствовал, что последней услугой казакам он искупил многое, но ужасное прошлое все еще стояло у него за спиною, и никакими молитвами он не мог замолить его ни перед богом, ни перед Украиной.

Казаки снова собрались на палубе. Многие из них радостно крестились.

– Хвалим тя, господи, благодарим! – торжественно воскликнул гетман.

– Был я пятьдесят четыре года в неволе, а теперь не даст ли бог хоть час пожить на воле!

Казаки молились и плакали, работая на веслах. Галера их неслась птицею, все более и более удаляясь от постылой, проклятой земли турецкой. Вот уже она совсем утонула в море. А там, казалось, синеватою дымкою выступала из воды земля христианская, дорогая Украина.

Нет, далеко еще была милая Украина: из воды выступал туманный остров Тендра. _{[Остров Тендра – так называемая Тендровская коса в северной части Черного моря]}

XXIII

С островом Тендра, как и со всем побережьем Крыма, соединены исторические и поэтические воспоминания самой глубокой, мифологической древности. Это был самый дальний предел мира, куда только достигало пламенное воображение классического грека или куда могли пробираться только такие полумифические личности, полубоги и полулюди, как Ахиллес и Одиссей. На возвышенном месте, у конца Тендры, стоял некогда храм, окруженный священною рощею Гекаты, а недалеко от этой рощи находилось ристалище Ахиллесово – «дромос Ахиллеос», где этот герой древности скакал на своих диких конях, готовясь к нечеловеческим подвигам. Роща Гекаты и до сих пор зеленеет, шелестом листьев навевая воспоминания о седой, невозвратной классической старине и ее чарующей поэзии.

Ничего этого не знали и ни о чем подобном не вспоминали казаки, подъезжая к этому поэтическому острову; они вспоминали только о своей поэтической Украине, о ее рощах – «гаях зелененьких».

Но что это темнеется около острова Тендра? Не то гуси плавают стадами, не то лебеди. Нет, не гуси то и не лебеди.

Недалеко от рощи Гекаты, вдоль всего берега, словно заснувшие на воде утки, чернеются казацкие чайки, а среди них, подобно огромным птицам-бабам, или бакланам, высятся галеры, отнятые казаками у турок как около Кафы, так и в Синопе, и среди открытого моря. Это – флотилия Сагайдачного, возвращающаяся из своего далекого и славного подвигами похода – в землю христианскую, на тихие воды, на ясные зори.

По берегу бегает курчавенькая черноглазенькая татарочка и с веселым лепетом собирает красивенькие камушки и раковинки. Тут же сидят казаки, курят люльки и любуются своею дивчинкою. Олексий Попович не спускал с нее глаз, боясь, чтобы она не упала в воду. Хома, смастерив из камыша нечто вроде ветряной мельницы, дул на нее в отверстие пустой камышинки, необыкновенно раздувая свои красные и без того раздутые щеки, и мельничка вертелась.

Несколько в стороне, на том самом месте, где находилось когда-то знаменитое «дромос Ахиллеос», три острожские товарища – веселый сероглазый Грицко и черномазый Юхим, некогда возившие на себе в чертопхайке патера Загайлу, и острожский друкарь Федор Безридный – пробовали добытые в походе самопалы и стреляли в цель. Мишенью служила старая шапка, вздетая на воткнутое в землю копье. Все они одеты были в дорогое турецкое платье и увешаны оружием. Федор Безридный уже не смотрел робким друкарем: он пополнел, загорел, превратившись в боевого казака, в «лицаря», что и доказал своею беззаветною храбростью в походе, так что сам Сагайдачный обратил на него внимание и отличал перед прочими казаками. У бывшего друкаря был теперь свой собственный джура – оруженосец, в которые охотно пошел один из молодых невольников, родом москаль, спасенный друкарем в Синопе от турецкой сабли.

Джура стоял недалеко от мишени и наблюдал за выстрелами. Первым выстрелил Грицко.

– Попал? – спросил он, когда рассеялся дымок.

– Нету, мимо, – отвечал джура.

Выстрелил Юхим и схватился за щеку: ружье, заряженное не в меру, отдало.

– Ой, аспидное!.. Попал?

– Попал, да не туда – пальцем в небо.

– Попал себе в лоб, – усмехнулся Грицко.

Прицелился и Федор Безридный. Последовал глухой удар. Шапка повалилась вместе с копьем.

– А что, джуро?

– Попал, как пить дал, – радостно отозвался джура, – в саму точку угодил.

Между тем у самого мыса острова Тендра, в хвосте казацкой флотилии, стояла большая, отнятая казаками на море турецкая галера, которая на этот раз исполняла вартовую, или сторожевую, службу. На верхнем ее чердаке стоял пожилой казак, с загорелым открытым лицом, и, оттенив ладонью глаза, смотрел пристально вдаль. Это был один из куренных атаманов, веселый казак Семен, по прозвищу Скалозуб, названный так потому, что на его добродушном лице при малейшей улыбке, словно перламутры, сверкали из-под густых усов белые зубы. Семен Скалозуб почесал у себя за ухом, оглядел кругом море, снова оттенил глаза ладонью и тихонько свистнул.

На свист его оглянулись другие казаки, которые, сидя в «холодку», под пологом, развлекались невинною игрою – плевали в море: тот, кто дальше всех плевал, драл за чуб того, кто плевал всех ближе.

– Эй, панове молодцы! – окликнул их Семен Скалозуб.

– Агов! – отозвались казаки.

– А поглядите, панове, не галера то?

Казаки повскакивали с мест и бросились на чердак.

– Да, галера, пане отамане, – отозвался вскоре тот из них, который недавно передрал за чуб почти всех своих товарищей.

– Да галера ж, да еще и разрисованная, – подтвердили другие.

– Я и сам вижу, что галера, – согласился Скалозуб, – а что она такое есть галера, не то она блудит, не то светом нудит?

– А бог его знает, – отвечали казаки.

– Так вы, хлопцы, – продолжал Скалозуб, – заряжайте пушки, да галеру грозною речью встречайте, гостинца ей дайте.

– Вот те на! – махнул рукою тот, который всех драл за чуб.

– А что? – удивился Скалозуб.

– Что! Верно, ты, батьку отамане, сам боишься и нас, козаков, срамишь: сия галера ни блудит, ни светом нудит.

Скалозуб посмотрел на него еще с большим удивлением.

– Так какая же галера?

– Да это, может, давний бедный невольник из неволи убегает.

– Невольник? На такой галере?

– Да невольник же.

– Ты почем знаешь?

– Коли б не знал, не говорил.

– Овва!

– Турки б не полезли прямо вам в глаза.

Но осторожный Скалозуб не согласился с этим доказательством и велел зарядить пушки.

Казаки должны были повиноваться, тем более, что неизвестная галера быстро приближалась к сторожевому посту. Грянуло разом несколько пушечных выстрелов. Быстро приближавшаяся галера дрогнула всем корпусом и остановилась: выстрелы с сторожевой галеры пробили три доски у самой воды. Послышались крики с пробитой галеры. Какой-то старик, с седою по пояс бородою, в турецком одеянии, показался на чердаке. В руках его трепалось красное «хрещате», истрепанное казацкое знамя. Старик махал им в воздухе и кланялся. До сторожевой галеры отчетливо донеслись слова, сказанные чистою казацкою речью.

– Ой козаки, панове молодцы! – звучал старческий сильный голос.

– Се есть не турецкая галера, а се есть давний бедный невольник, Кишка Самойло, из неволи убегает.

– Кишка Самойло! – воскликнул Семен Скалозуб.

– Господи!

– Он, панове, с казаками, – отвечал старик, махая казацкою хоруговью, – был пятьдесят четыре года в неволе, а теперь не даст ли бог хоть час погулять на воле!

– Тонем! Тонем! – раздавались отчаянные голоса, покрывавшие слова Кишки.

– Спускай лодки! Рятуйте бедных невольников, детки! – крикнул Скалозуб.

Казаки, скидая торопливо шапки и крестясь, стремглав бросились в лодки и в несколько ударов весел успели подлететь к медленно потопавшей галере. Слышно было, как вода, клокочущая фонтанами, врывалась в ее пробоины, и галера, скрипя и покачиваясь, осаживалась все глубже и глубже.

Казаки зацепили ее баграми, бросили на борт канаты, которые были схвачены потопавшими невольниками, и общими усилиями потащили галеру к берегу.

Между тем к этому месту берега, привлеченное выстрелами и суматохою около сторожевой галеры, высыпало все казачество. Узнав, в чем дело, увидав, что это убегают из турецкой неволи бедные невольники и что с ними находится давно пропавший без вести старый батько Кишка Самойло, казаки радостно бросали вверх шапки, а другие стреляли в воздух из мушкетов, салютуя спасшимся товарищам.

Пришел и Сагайдачный с старшиною. Увидав Кишку Самойла, они невольно остановились: седая голова старого гетмана припала к земле, которую он целовал, обливая слезами.

Когда он поднялся, Сагайдачный, приблизясь к нему, поклонился в ноги и с глубоким чувством проговорил:

– Здоров будь, здоров будь, Кишка Самойло, гетман запорожский! Не загинул еси в неволе, не загинешь с нами, козаками, на воле!

Один Иляш-потурнак стоял в стороне, как отверженный, боясь приблизиться к бывшим своим товарищам и землякам.

XXIV

Последняя стоянка казаков на острове Тендра вызывалась серьезными стратегическими соображениями. Казацкой флотилии, достаточно погулявшей по Черному морю и оставившей после себя кровавые следы как в Крыму, так и в Малой Азии, в Анатолии, предстояло теперь возвращаться восвояси, к Днепру-Славуте, на тихие воды, на ясные зори. А это нелегко было сделать: вход в Днепр сторожили такие грозные турецкие крепости, как Очаков и Кызы-кермен. Если казаки, выступая в поход, успели благополучно пробраться мимо этих твердынь, так это потому, что тогда их турки не ждали. Теперь же, после того как казаки «до фундаменту опровергли» Кафу и Синоп, взяли с бою в открытом море несколько галер и мушкетным дымом окурили самые предместья Стамбула, после того как они навели ужас на все побережье Черного моря и испуганный султан думал уже бежать из своей столицы на азиатский берег своих босфорских палестин, – после этого казаки должны были знать, что возвращения их в Днепр турки ждут, и ждут не с пустыми руками.

Теперь казакам предстояло пробиваться сквозь убийственный огонь турецких батарей Очакова и Кызы-кермена и, кроме того, выдержать, может быть, атаку целой турецкой флотилии в устьях Днепра.

Старая голова Сагайдачного все это сообразила, взвесила и пришла к решению: «У шори убрать проклятих яничар» – провести, обмануть, на сивой кобыле объехать.

При входе в Днепр, параллельно острову Тендра тянется длинная коса, ныне Кинбурнская, против оконечности которой, по ту сторону Днепровского лимана, стоит Очаков. Коса эта тогда называлась Прогноем.

Сагайдачный порешил: после роздыха на Тендре всю легкую казацкую флотилию, то есть все чайки, волоком перетащить через Прогнойскую косу и таким образом нежданно-негаданно очутиться в Днепре на несколько верст выше Очакова. Казацкой воловьей силы на это хватило бы.

Так как взятых в плен турецких галер, нагруженных всякою добычею, по их массивности нельзя было перетащить волоком через Прогнои, то Небаба, Дженджелий и Семен Скалозуб с частью казаков должны были на этих галерах пробиться мимо Очакова и, если нужно, сквозь турецкие галеры, памятуя при этом, что, едва лишь казаки вступят в бой с турками, и с той и с другой стороны заговорят пушки, – Сагайдачный с своею флотилиею, как снег на голову, ударит туркам в тыл и покажет им, как козам рога правят.

– Это, значит, тертого хрену, – моргнул усом Небаба, выслушав план «козацького батька».

– Себто, як кажуть, нате i мій глек на капусту, – усмехнулся Мазепа Стецко.

В первую же ночь стоянки у острова Тендры казацкая флотилия подошла к Прогнойской косе, и тотчас же началось перетаскиванье чаек в Днепр. Делалось это с крайнею осторожностью и при необыкновенной тишине. Сначала отправлено было несколько опытных казаков для осмотра наиболее удобного перевала и для достоверения в том, что по ту сторону косы берег Днепра свободен от неприятеля. Карпо Колокузни, который распоряжался этим осмотром местности, скоро воротился с своими товарищами и доложил старшине, что перетаскиваться можно безопасно.

Работа закипела быстро. И казаки, и бывшие невольники, и старшина – все участвовали в этой дружной войсковой работе. Героем этой ночи был глуповатый, но необыкновенно способный к этому делу силач Хома: он таскал чайки по песчаной косе с такою легкостью, словно бы это были салазки, скользившие по укатанному снегу. Более всех дивился этой силище болтливый орлянин.

– Уж и богатырина же, братцы, Фома ваш, – шептал он, качая головой, – такой богатырина, что ни в сказке сказать, ни пером написать... Уж и диво же дивье!.. Сказать бы, Илья Муромец – так и то в пору будет... Ишь его прет, инда писком пищит посудина-то!

Еще утро не занималось, а все чайки были уже на той стороне косы, размещенные вдоль берега и уткнутые в камыши, словно утки. Все казаки были на своих местах, по чайкам, и гребцы сидели у уключин, держа весла наготове.

Ночной мрак окутывал и Днепр, и противоположный его берег, где, несколько ниже, расположен был Очаков. С этой стороны доносился иногда собачий лай, да в камышах крякали по временам проснувшиеся утки. К утру в траве задергали коростели, да иногда высвистывала знакомая казакам ночная птичка овчарик.

«Где-то Небаба с галерами? – думалось каждому. – Успеет ли он вместе с своими товарищами, с Дженджелием и Семеном Скалозубом, пробраться мимо крепости?.. Ему не привыкать стать обманывать и турок, и татар. Говорят, он характерник: щукою иногда перекидывался и на дне Днепра карасей себе ловил на завтрак. А по ночам он пугачем обертывался и за ночь успевал из Сечи долетать до Кафы и до Козлова и там стонал на высоких минаретах, чтоб бедные невольники могли его услыхать и догадаться, что это пугач прилетел к ним с Украины и принес весточку о далекой родной стороне. Вот если б и теперь он сам перекинулся окунем либо щукою, и галеры бы свои рыбами поделал, да и проплыл бы под водою мимо Очакова!..»

Вдруг что-то глухо стукнуло и покатилось; отзывчивое, такое же глухое эхо отстукнуло в камышах. Это пушка. Вот еще грохнуло, и еще, и еще...

...Что-то черное мелькнуло над ним самим и заставило его невольно закрыть глаза. Открыв их снова, он увидел, что на груди у него сидит ворон. Он пробирается к его глазам... Глаза человека и глаза ворона встретились... Как ошпаренный, ворон взмахнул крыльями и шарахнулся в сторону... Испугался!.. Его еще боятся вороны...

Что же случилось? Зачем он лежит тут? Кто его бросил? Кто бросил всех этих?..

Солнце косыми лучами бьет ему в глаза... Больно глазам... Он закрывает их и старается припомнить что-то...

Что-то зашуршало травой у самой его головы... Он открывает глаза – опять голубое небо!.. Куда от него спрятаться!.. Но тут что-то шевелится над головой... Он всматривается: это зеленая ящерица своими цепкими лапками взобралась на стебель сухого чернобыльника и глядит на него черненькими глазками... «Ох-ох!» – и ящерица юркнула в траву.

– Где же море? Где Днепр? Куда девались чайки, козаки?

Вспомнил!.. Не доезжая Кызы-кермена, они увидели на берегу табун оседланных коней... Это были татары, возвращавшиеся из Украины: они пустили стреноженных коней, а сами улеглись спать. Отряд казаков вышел на берег из чаек и захватил этот табун... И на долю Федора Безридного досталось два добрых коня... Потом напали на спящих татар, побили их, – и он, Безридный, бил их... И там, так же, как здесь казаки, лежат порубанные татары и смотрят на голубое небо...

Вспомнилось дальше, да такое странное, непонятное: за Кызы-керменом на них напали другие татары – много их, как саранча... Гудят, воют, аллалакают... Обступили и его, Федора Безридного... А дальше он опять ничего не помнит: должно быть, его убили... Отчего ж он еще не на том свете? Так это, значит, душа его еще ходит по мытарствам – сорок дней ей ходить... Зачем же она не ходит по знакомым, по родным местам? Зачем она не на Украине, а на этом чужом поле, усеянном мертвецами?..

А кто это идет по полю и ведет двух коней в поводу? Что, кого он ищет? Ходит между мертвецами, нагибается к ним, рассматривает, качает головой... Вороны испуганно снимаются с мертвецов и разлетаются по сторонам...

Кто же это такой?.. Да никак джура Ярема, молодой синопский невольник из москалей, из Ельца? Да, это он, и у него в поводу его, Федоровы, кони, что он захватил за Кызы-керменом... Он силится крикнуть, позвать джуру, но только стонет, да так слабо, глухо, а в груди, кажется, все обрывается, и душа вылетает из тела... Глаза сами собой закатываются под лоб и ничего больше не видят: ни джуры с конями, ни голубого неба, ни склоняющегося к закату солнца...

Когда он открыл глаза, то увидал, что джура стоит над ним на коленях и плачет.

– Это ты, джуро Яремо?

– Я, паночку милый.

– Я убит, джуро?

– Нет, не убили тебя, а только поранили, паночку милый.

Раненый опять закрыл глаза. Джура взял висевшую на плече фляжку и тихо влил красной жидкости в открытый, с запекшимися губами, рот казака. Мертвенное лицо раненого как бы оживилось, и глаза взглянули осмысленнее.

– Дай еще, джуроньку, – прошептал он.

Джура исполнил его просьбу, влил несколько капель в рот умирающего.

– Все побиты?

– Все, паночку милый, один я убежал.

– А где те, что в чайках?

– Они, полагать надоть, плывут благополучно Днепром... Этот проклятый Кызы-кермен проплыли по вашей милости, а вы вот, паночку, на поди... помираете за них.

Раненый помолчал немного, закрыв глаза и тихо шевеля губами. Джура отвел волосы от его лба.

– Жарко мне... печет меня, – прошептал раненый.

Джура, отломив от ближайшего кустика калиновую веточку, стал махать ею над лицом умирающего. Тот опять открыл глаза. Они упали на оружие, которое валялось тут же, – на саблю и мушкет.

– Кому-то мое добро достанется? – тихо вздохнул он.

Джура молчал. Вороны продолжали каркать, трапезуя на более отдаленных трупах.

– Джуро Яремо! – снова прошептал раненый.

– Возьми мое добро... Дарую тебе, джуро, по смерти моей и вороного коня, и того другого, белогривого, и тягеля _{[Тягеля – верхняя казацкая одежда]} червонные, от пол до ворота золотом шитые, и саблю булатную, и пищаль _{[Пищаль – старинное огнестрельное оружие; ружье, которое заряжалось с дула]} семипядную...

Он остановился, чтобы перевести дух. Джура продолжал по-прежнему молчать, только слезы тихо катились по его худым загорелым в неволе щекам.

– Не плачь, джуро! – как бы оживился немного умирающий.

– Садись ты на коня, подвяжи саблю: пусть я посмотрю, какой из тебя будет козак.

Джура молча опоясался саблею, перевесил через плечо мушкет, вскочил на коня и тихо проехался между трупами. Когда он воротился к умирающему, тот тихо, но горько плакал.

– Благодарю тебя, господа милосердного, – шептал он, – что доброму человеку мое добро достанется: будет кому за меня бога молить.

И он снова закрыл глаза от крайнего истощения. Тихо кругом.

Но что это за шум?.. Отдаленный гул несется от Днепра – не то гусиный или лебединый крик, не то эхо многих человеческих голосов.

Лицо умирающего судорожно передернулось, и все тело как бы вытянулось. Он открыл глаза и напряженно прислушивался: далекий гул, казалось, приближался.

– Джуро Яремо, слышишь?

– Слышу, паночку милый.

– А что оно такое?

– Не знаю, паночку: може, лебеди кричат, може, казаки шумят.

Раненый силился поднять голову, но она опять бессильно падала на землю.

– Джуро Яремо! Садись на коня, да ступай ты понад тем лугом да понад Днепром-Славутою, посмотри, что там такое.

Джура перекрестился, вскочил на коня и, взяв другого коня в повод, поскакал по направлению к Днепру.

Умирающий остался один. Слух его жадно ловил далекий, неясный гул, но воронье карканье раздавалось все назойливее и назойливее, оглашая собою все поле...

И ему опять вспомнился старый город, зеленые сады, журчащая и обмывающая старые корни тополя Горынь, мрачная с закоптелыми стенами типография – литеры, все литеры, без конца литеры, – из них казак Карпо льет пули на татар и турок... Много он уложил этими литерными пулями... А какая пуля уложила его самого, Федора Безридного, бедного когда-то друкаря, а теперь славного казака «лицаря». Славного!.. Вон где эта слава: эта слава дымом стала, мушкетным дымом, что вылетает из мушкета и мигом исчезает... А это синее бесконечное море, Кафа, огонь, треск, гул и вопли, маленькая татарочка. Синоп в огне... А Катря, добрая, ласковая Катря... В самую глубь души глядят ее черные, как мушкетное дуло, очи... Эти очи убили его... ради них он пошел в казаки – «слави, лицарства» добывать... Вот и добыл...

Джура между тем, прискакав к Днепру, увидел, что это действительно плывут казаки. Черные и разрисованные кое-где чайки укрыли собою всю реку. Впереди плыли разукрашенные турецкие галеры, точно гордые лебеди впереди стада серых уток... Чудная была картина! Казаки в их разноцветных, большею частью турецких одеяниях и в шапках всевозможных, большею частью красных цветов, пестрели и били в глаза, как нива цветущего мака, перемешанного с гвоздикою и васильками. На галерах реяли флаги. На оружии играло заходящее солнце.

Джура, остановившись на пригорке и вздев шапку на копье, стал махать им, кланяться. Казаки заметили его и стали поворачивать чайки к берегу.

– Да то козак, – слышались голоса с чаек.

– Нет, не козак.

– Козак!

– Вот тебе раз! Тут, может, и сам нечистый козаком нарядился!

– Да козак же!

– Эге! Козак – только чуб не так!

– Да это ж москаль Ярема, джура...

– Да джура же и есть!..

Несколько чаек пристало к берегу. Прибыл на большой галере и Сагайдачный с войсковою старшиною. Все догадывались, что это вестник от отряда, посланного в обход и тыл к Кызы-ермену. Но где же самый отряд? И почему вестником от него явился простой джура, даже не казак, а пленный москаль, и притом не в своем одеянии? Не случилось ли беды какой с отрядом?

Сагайдачный вместе с другими казаками вышел на берег. Джура сошел с коня и кланялся еще ниже. Выражение лица его выдавало сильное беспокойство.

– Джура Яремо! – сказал Сагайдачный, пытливо глядя в глаза прибывшему.

– Это ты не со своими коньми гуляешь и тягели червонные, от пол до ворота золотом шитые, не свои носишь, не своею саблею булатною и пищалью семипядною владеешь. Верно, ты своего пана убил?

Москаль порывисто тряхнул волосами.

– Нет, батюшка господин кошевой, атаман войсковый! – заговорил он торопливо.

– Я своего пана не убил и не истребил – ни боже мой! – и молодой души не губил... Это на меня затея, напраслина – видит бог! Мой пан лежит там, на лугу, в поле, простреленный, посеченный острыми саблями – татары его зашибли смертно... Помирает он ноне... Я прошу вашу милость Христом-богом – прикажите вашим молодцам на луг идти и моего господина и других казаков честно похоронить.

– И других козаков? – спросил Сагайдачный.

– Так точно, ваша милость. Всех татары посекли... Всех, ваша милость, зашибли, всех до единого, окаянные.

Скоро казаки были уже на поле, на котором лежали их побитые товарищи... И на Федоре Безридном сидел уже ворон и подбирался к его глазам: глаза эти продолжали смотреть на то же голубое небо, но уже не видели его...

Быстро казаки выкопали могилы своим павшим товарищам; копали суходол саблями, а шапками и приполами землю выносили из глубоких ям...

Федора Безридного, как общего любимца, накрыли червонною китайкою и на могиле, в головах, вместо креста копье его боевое воткнули, а к копью привязали белую хусточку – платок. Всем остальным павшим товарищам честь отдали продолжительною стрельбою из мушкетов.

Во время стрельбы из-за горы показались знамена и всадники, а затем целые отряды. Это были польские отряды, которые, под начальством князя Вишневецкого и других панов, гнались за опустошавшими Украину татарскими загонами. От них-то и убегали с богатою добычею те татары, которые на пути встретили небольшой отряд казаков, высланных Сагайдачным в обход и в тыл Кызы-кермену, и всех их перебили. Тут погиб и Федор Безридный.

В этих польских хоругвях находился и молодой господарич Петр Могила. В отчаянной гонке за татарами он никак не мог забыть плачущих глаз Сони Кисель, которые теперь для него отождествлялись с глазами навсегда им потерянной панны Людвиси Острожской... «Они, эти плачущие, по-детски невинные глаза, послали нас спасать Украину», – думалось ему, и личное его горе как бы стихало, и сердце менее ныло о невозвратимой утрате...